Текст книги "Любовь в холодном климате"

9

Настало и прошло лето, но, как и предрекала леди Монтдор, в жизни Полли не произошло никаких изменений. Лондонский сезон, как и следовало ожидать, открылся балом в лондонском особняке Монтдоров – балом, который обошелся в две тысячи фунтов – во всяком случае, так говорила всем леди Монтдор – и был, бесспорно, блестящим. На Полли красовалось белое атласное платье с розовыми розами по подолу и розовой подбивкой пояса («штрихи розового», как говорилось в «Татлере»), выбранное для нее в Париже миссис Чэддсли-Корбетт и привезенное в мешке неким южноамериканским дипломатом, чтобы сэкономить на пошлине, – операция, о которой лорд Монтдор ничего не знал и которая, узнай он о ней, изрядно бы его ужаснула. Красота Полли, подчеркнутая этим платьем и легким макияжем, вызвала горячие отклики, особенно у людей предыдущего поколения, которые в один голос говорили, что со времен леди Хелен Винсент, Лили Лэнгтри и сестер Уиндхэм (в зависимости от конкретного вкуса) в Лондоне не видывали ничего столь совершенного. Сверстники же, однако, не были так сильно ею очарованы. Они признавали красоту Полли, но отмечали, что она скучная и слишком крупная. А вот чем они по-настоящему восхищались, так это маленькими, щуплыми, лупоглазыми копиями миссис Чэддсли-Корбетт, которыми кишмя кишел тот сезон. Многие ненавистники леди Монтдор говорили, что она слишком уж держит Полли на заднем плане. Впрочем, это утверждение вряд ли было справедливо, поскольку, хотя леди Монтдор и впрямь немедленно заполняла собой передний план любой картины, на которой фигурировала, она, по существу, очень стремилась вытолкнуть Полли вперед, точно заложника, и не ее вина, что та все время ускользала назад.

По случаю этого бала многие члены королевской семьи из спальни леди Монтдор покинули свои серебряные рамки и появились живьем, в натуральную величину, более пыльные и менее гламурные, бедняги, чем были на фотографиях. Они заполонили громадные приемные покои Монтдор-хаус, и со всех сторон то и дело доносилось «сэр» и «мадам». «Мадам» производили, право же, очень жалкое впечатление, словно их давно не кормили, такие старые, в такой блеклой и жеваной одежде, а у нескольких выбритых до синевы «сэров» был ужасающе иностранный вид. Мне особенно запомнился один из них, так как мне сказали, что им интересуется французская полиция и не особенно интересуются где-то еще, в особенности, похоже, на родине, где его кузен, король, ежедневно ожидает, что восточный ветер сдует корону у него с головы. Этот принц источал сильный, но неприятный запах камелий, а лицо его густо покрывала пудра в цвет загара.

– Я пригласила его только ради моей дорогой старой принцессы Ирэн, – объясняла леди Монтдор, если люди удивленно приподнимали брови при виде его в столь респектабельном доме. – Никогда не забуду, каким ангелом он был по отношению к нам с Монтдором, когда мы путешествовали по Балканам. Такие вещи не забываются. Да, я знаю, люди говорят, будто он голубой, что бы это ни означало, но, если слушать все, что говорят, кончится тем, что не будешь приглашать вообще никого, и к тому же половина этих слухов, я уверена, распространяется анархистами.

Леди Монтдор обожала любых особ королевской крови. Это было искреннее обожание, совершенно бескорыстное, потому что она любила их в той же степени тогда, когда они отправлялись в изгнание, в какой и тогда, когда они были у власти, и реверанс служил неизменным знаком этой любви. Ее реверансы по причине солидного телосложения не походили на изящное движение пшеницы на ветру. Она оседала, как верблюд, и, поднимаясь, вздымала, как корова, в первую очередь заднюю часть – движение странное и, видимо, болезненное для исполнительницы, выражение лица которой, однако, опровергало эту мысль. Колени у нее трещали, как револьверные выстрелы, но улыбка была божественной.

Я оказалась единственной незамужней женщиной из приглашенных в Монтдор-хаус на обед, который предшествовал танцам. Это был званый обед на сорок персон с очень важными «сэром» и «мадам». По такому случаю гости прибыли минута в минуту, то есть все одновременно, а большая толпа на Парк-лейн была вознаграждена возможностью от души поглазеть на вытянувшиеся в цепочку автомобили. И только я приехала на такси.

Наверху воцарилось долгое ожидание, без коктейлей, и даже самые стойкие из приглашенных – вроде миссис Чэддсли-Корбетт – принялись нервно щебетать, словно их подвергли невыносимому испытанию. Они так и стояли, болтая всякие глупости своими изысканными голосами. Наконец к лорду Монтдору подошел дворецкий и что-то пробормотал, тогда лорд и леди Монтдор спустились в холл принять почетных гостей, тогда как мы, остальные, направляемые Малышом, образовали полукруг. Очень медленно леди Монтдор провела умопомрачительных «сэра» и «мадам» вдоль полукруга, представляя им гостей особым тоном – тихим, благоговейным, но решительным, – так мои тетушки разговаривали в церкви. Затем, торжественно переплетя руки, все четверо отошли прочь и, по-прежнему медленно, через двойные двери прошествовали в столовую, предоставив остальным сориентироваться и последовать за ними. Все это работало как заводной механизм.

Вскоре после обеда, который занял немало времени и стал вершиной, апогеем, подлинной кульминацией хэмптоновского гостеприимства, начали прибывать на бал гости. Леди Монтдор, в золотой парче и многочисленных бриллиантах, включая знаменитую розовую тиару, лорд Монтдор, радушный, благородный, с длинными худыми ногами, одну из которых украшал орден Подвязки, в шелковых чулках и бриджах, с лентой поперек манишки, с болтающейся на груди дюжиной миниатюрных знаков отличия, и Полли в белом платье и ореоле красоты битый час стояли наверху лестницы, пожимая руки гостям, и так восхитительно было видеть обтекающий их поток людей. Леди Монтдор, верная своему слову, пригласила очень мало девушек и еще меньше мамаш. Гости, таким образом, были не слишком молоды и не слишком стары, а находились в блестящем расцвете лет.

Никто не приглашал меня танцевать. Не только девушек, но и молодых людей здесь оказалось очень мало – лишь те, что были надежно закреплены в супружеских дуэтах. Впрочем, меня устраивала роль наблюдателя, и поскольку там не было ни единой души из мне известных, то и стыдиться было нечего. И все же я обрадовалась, когда семейство Алконли с Луизой, Линдой и их мужьями, а также тетя Эмили с Дэви, которые обедали все вместе, появились, как всегда появлялись на вечеринках, без опоздания. Я влилась в их жизнерадостную компанию, и мы заняли позицию в картинной галерее, откуда можно было свободно наблюдать за происходящим. С одной стороны галерея открывалась в бальную залу, а с другой – в комнату, где подавали ужин. В галерее непрестанно появлялись новые лица, но в то же время не собиралась толпа, так что мы имели возможность рассмотреть наряды и украшения наилучшим образом. Позади нас висела картина Корреджо, на которой был изображен святой Себастьян со своим обычным смиренно-радостным выражением лица.

– Какая чушь! – заметил дядя Мэттью. – Этот парень не стал бы так улыбаться: от всех этих поразивших его стрел он бы давно умер!

На противоположной стене висел монтдоровский Боттичелли, за которого дядя Мэттью, как он выразился, не дал бы и семи с половиной шиллингов, а когда Дэви показал ему рисунок Леонардо, тот заявил, что у него руки чешутся схватиться за ластик.

– Я раз видел одну картину, – сказал он, – с изображением шайрских[41]41
  Шайр – английская порода тяжелоупряжных лошадей.


[Закрыть] лошадей в снегу. На ней не было ничего, кроме обвалившейся изгороди и трех лошадей. Так вот, будь я богат, купил бы, – глядя на нее, хотя бы чувствуешь, как холодно этим бедным тварям. Если все это барахло считается ценным, то та картина должна была бы стоить целое состояние.

Дядя Мэттью, обычно не выезжавший из дома по вечерам, а особенно на балы, и слышать не хотел о том, чтобы отклонить приглашение в Монтдор-хаус, хотя тетя Сэди, которая знала, какое это для него мучение – бодрствовать после обеда, – сказала:

– Право, дорогой, две наши дочери уже замужем, а две еще не выезжают, нам нет необходимости присутствовать, если ты не хочешь. Полагаю, Соня прекрасно нас поймет.

Но дядя Мэттью мрачно ответил:

– Раз Монтдор приглашает нас на бал, значит, хочет нас там видеть. Думаю, нам следует пойти.

В результате он, стеная, влез в бриджи времен своей молодости, ставшие такими опасно тесными, что он почти не отваживался садиться и лишь стоял, как аист, возле стула тети Сэди. Тетя Сэди же извлекла из банка все свои бриллианты и одолжила часть Линде, а часть – тете Эмили, но и тогда у нее осталось еще довольно много для себя. И вот теперь они весело болтали здесь со своими родственниками и знакомыми по графству, которые приходили и уходили. Даже дядя Мэттью казался вполне довольным, пока не случилось ужасное: его попросили сопровождать к ужину супругу немецкого посла. Случилось это так. Лорд Монтдор, который находился совсем рядом с дядей Мэттью, вдруг в ужасе воскликнул:

– Святые небеса, жена немецкого посла сидит там совсем одна!

– И поделом ей, – съязвил дядя Мэттью.

Лучше бы он придержал язык. Лорд Монтдор услышал эти слова, не разобрав смысла, резко обернулся, увидел, кто их произнес, и взял дядю за локоть.

– Мой дорогой Мэттью, вы самый подходящий человек… Баронесса фон Равенсбрюк, позвольте представить вам моего соседа лорда Алконли. Ужин уже подан в музыкальной комнате – вы знаете дорогу, Мэттью.

Мера влияния лорда Монтдора на дядю Мэттью была такова, что тот не развернулся и не удрал мигом домой. Никакой иной смертный человек не смог бы убедить его остаться и пожать руку немцу, не говоря уже о том, чтобы взять его под эту руку и накормить. Он повел даму в столовую и, оглянувшись, бросил на жену скорбный взгляд.

Тут рядом с тетей Сэди села леди Патриция, и они поболтали, несколько бессвязно, о местных делах. Тетя Сэди, в отличие от своего мужа, любила выезды в свет, если они не были слишком частыми и если ей не приходилось засиживаться допоздна и позволительно было просто мирно наблюдать, не вступая в разговоры. С незнакомцами ей было скучно – они ее утомляли; она любила общество только тех людей, с которыми у нее имелись общие повседневные интересы – таких, как деревенские соседи или члены ее собственной семьи, но даже с ними тетя обычно бывала довольно рассеянна. Однако на сей раз собеседницей оказалась леди Патриция, которая сама, похоже, погрузилась в раздумья, отвечая тете Сэди «да» и «нет» и сетуя на то, как чудовищно было опять выпустить на волю идиота из деревни Скилтон, особенно сейчас, когда стало известно, как он быстро бегает, ведь выиграл в лечебнице забег на сто ярдов.

– И всегда гоняется за людьми, – возмущалась тетя Сэди.

Но голова леди Патриции была занята не идиотом. Уверена, она размышляла о вечеринках в этих самых комнатах в дни ее молодости и о том, как сильно она боготворила Рассказчика и какое это было страдание, когда он танцевал и флиртовал с другими, а вот сейчас, пожалуй, еще печальнее, ведь ее уже больше не заботит ничего, кроме больной печени.

Я знала от Дэви («О, какая удача! – говаривала Линда. – Дэви такой старый сплетник, что бы мы делали, бедные простаки, если бы не он!»), что леди Патриция любила Малыша несколько лет, прежде чем он наконец к ней посватался, и уже совсем потеряла надежду. И каким же скоротечным оказалось ее счастье: не прошло и полугода, как она застала его в постели с посудомойкой.

– Малыш никогда не охотился на крупную дичь, – слышала я однажды от миссис Чэддсли-Корбетт, – ему всегда нравилось стрелять только по кроликам, а сейчас, конечно, он стал посмешищем.

Должно быть, это омерзительно, быть замужем за посмешищем.

Потом леди Патриция спросила тетю Сэди:

– Когда вы впервые пришли сюда на бал?

– Это было, вероятно, в тот год, когда я стала выезжать, в девятьсот шестом. Хорошо помню свое волнение, оттого что увидела во плоти короля Эдуарда и услышала его громкий иностранный смех.

– Двадцать четыре года назад, подумать только! – вздохнула леди Патриция. – Как раз перед тем, как мы с Малышом поженились. Вы помните, как во время войны люди говорили, что нам больше никогда не увидеть таких вещей, однако же посмотрите! Только посмотрите на ювелирные украшения!

Вскоре в поле зрения появилась леди Монтдор, и леди Патриция заметила:

– Вы знаете, Соня просто феноменальна. Я уверена, сейчас она лучше выглядит и одета лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Это была одна из тех столь типичных для людей средних лет ремарок, которые я раньше находила непостижимыми. Мне казалось, что леди Монтдор вряд ли можно описать как привлекательную или хорошо одетую; она была старой, и этим все сказано. Впрочем, никто не мог отрицать, что в таких случаях, как этот, она впечатляла. Усыпанная прекрасными крупными бриллиантами. Тиара, ожерелье, серьги, огромный крест на груди, браслеты от запястий до локтей поверх замшевых перчаток и броши повсюду, где для них находилось место. Украшенная великолепными драгоценностями, окруженная внешними признаками «всего этого», всем своим видом выражая превосходство, которое она так глубоко в себе чувствовала, Соня была, словно тореадор на арене, идол на капище, движущая сила действа.

Дядя Мэттью, улизнув от жены посла с глубоким поклоном, выражающим искреннее отвращение, вернулся к семейной компании.

– Старая каннибальша, – ворчал он. – Опять требовала fleisch[42]42
  Мясо (нем.).


[Закрыть]. Еще и часа не прошло, как она проглотила обед… Я притворился, что не слышу – ни за что не стану потакать пожилой людоедке! В конце концов, кто выиграл войну? И ради чего, хотел бы я знать? Заботящийся об общественных интересах чудесный Монтдор мирится со всей этой иностранной швалью в своем доме – будь я проклят, если стану это делать! А посмотрите вон на того мошенника! – Он сверкнул глазами в сторону «сэра» с синим подбородком, который под руку с Полли направлялся в комнату, где подавали ужин.

– Да полно тебе, Мэттью, – сказал Дэви, – ты же знаешь, сербы были нашими союзниками.

– Союзники! – проворчал дядя Мэттью, скрежеща зубами. Это слово было для него, как красная тряпка для быка, и гадкий Дэви, зная это, размахивал тряпкой для потехи. – Так, значит, это серб? Ну, не мешало бы ему побриться. Свиньи все до единого. Конечно, Монтдор приглашает их только ради блага страны. Я искренне восхищаюсь этим парнем, он думает только о своем долге – вот пример для каждого!

Проблеск веселья озарил грустное лицо леди Патриции. Она была не лишена чувства юмора и являлась одной из немногих людей, которые нравились дяде Мэттью, хотя он не мог заставить себя быть учтивым с Малышом и яростно таращился в пространство всякий раз, когда тот проходил мимо нашей маленькой колонии, что проделывал довольно часто, сопровождая старых леди королевской крови в столовую. Среди многих его проступков в глазах дяди Мэттью главным был тот, что, будучи на войне адъютантом генерала, Малыш был однажды застукан за рисованием наброска шато в тылу врага. Совершенно ясно, что не все в порядке с человеком, который тратит время на рисование набросков или вообще берет на себя обязанности адъютанта, когда мог бы с утра до ночи душить чужеземцев.

– Не мужчина, а горничная при даме, – бурчал дядя Мэттью всякий раз, как упоминалось имя Малыша. – Не выношу паразита. Тоже мне, Малыш! Дугдейл! Что все это значит? Во времена Старого лорда в Силкине жили некие весьма уважаемые люди по фамилии Блад. Майор и миссис Блад!

Старым лордом был отец лорда Монтдора. Джесси однажды спросила, вытаращив глаза: «А он всегда был старым?» – на что тетя Сэди заметила, что люди не остаются в одном возрасте всю жизнь и он, без сомнения, в свое время был молодым, точно так же, как однажды сама Джесси тоже станет старой, хотя, быть может, этого и не ожидает.

Со стороны дяди Мэттью было нелогично так преувеличенно презирать послужной список Малыша. Его слова служили очередным доказательством того, что те, кого он любил, конечно же, не могли поступать скверно, а те, к кому относился плохо, не могли поступать хорошо. Его великий герой лорд Монтдор никогда в жизни не слышал бодрого звука стрелкового огня и даже не приближался к полю боя. Впрочем, он был староват для того, чтобы принять участие в Великой войне, но его ранние годы тщетно предоставляли ему возможность поучаствовать во многих веселых битвах, покромсать туземную плоть, не говоря уже о голландской плоти в той самой англо-бурской войне, которая оставила у дяди Мэттью столь лучезарные воспоминания, дав ему первый опыт бивуака и сражения.

– Четыре дня в воловозе[43]43
  Воловоз – четырехколесное транспортное средство, запряженное волами; традиционный вид транспорта, особенно в Южной Африке, а также в Новой Зеландии и Австралии.


[Закрыть], – увлеченно рассказывал он нам. – Дыра в животе величиной с кулак – и пораженная личинками! Счастливейшее время в моей жизни. Единственная неприятность, что через некоторое время приедался вкус баранины, а говядины в том походе, понимаете ли, не было.

Но лорд Монтдор был сам себе хозяин и даже вышел сухим из воды в деле со своим знаменитым письмом в газету «Морнинг пост», в котором говорилось, что война затянулась и пора бы ее прекратить, за несколько месяцев до того, как трусливая капитуляция фрицев сделала это скучное завершение необходимым. Дяде Мэттью было трудновато оправдать столь неспортивное поведение, но он все же сделал это, заявив, что лорд Монтдор, должно быть, написал это письмо по какой-то серьезной, неизвестной другим причине.

Мои же мысли сосредоточились на дверях в бальную залу, где я внезапно подметила некий затылок. Значит, он все-таки пришел. Тот факт, что я никак этого не ожидала (такая серьезная личность!), ни в коей мере не смягчал разочарования из-за его отсутствия; а вот теперь он появился. Должна объяснить, что образ Советера, несколько месяцев царивший в моем неисправимом сердце, недавно был вытеснен и заменен чем-то более весомым, реальным и многообещающим.

Нужный затылок, замеченный на балу, может произвести на молодую девушку весьма возбуждающее действие – такой непохожий на другие затылки, что, пожалуй, окружен сиянием. Возникает вопрос, обернется ли он, увидит ли ее, а если увидит, то скажет ли просто вежливое «добрый вечер» или пригласит на танец? О, как мне хотелось весело кружиться в объятиях какого-нибудь кудесника, а не сидеть с моими тетками и дядьями слишком явной дамой без кавалера. Прошло несколько секунд отвратительной неизвестности, прежде чем голова повернулась в нашу сторону. Но когда это случилось, он увидел меня, пошел прямо к нам, необычайно вежливо поздоровался и увлек меня танцевать. Он думал, что никогда сюда не попадет, это был вопрос одолженных, но куда-то запропастившихся бриджей. Потом он танцевал с тетей Эмили, опять со мной, с Луизой, после этого пригласив меня на ужин.

– Что это за тип? – спросил дядя Мэттью, скрипя зубами, пока мой молодой человек танцевал с Луизой. – Почему он то и дело сюда подходит?

– Его зовут Альфред Уинчем, – объяснила я. – Представить его вам?

– Помилосердствуй, Фанни!

– Вы прямо какой-то старый паша́, – усмехнулся Дэви. И в самом деле, дядя Мэттью явно предпочитал бы держать всех своих родственниц в состоянии если не девственности, то во всяком случае преувеличенной воздержанности, и не выносил, когда к ним приближались посторонние мужчины.

Когда я не участвовала в танце, то возвращалась и сидела с моими родичами. Теперь, протанцевав два раза и получив обещание ужина, я чувствовала себя спокойнее и с удовольствием проводила время, слушая разговоры старших.

Вскоре тетя Сэди и тетя Эмили пошли вместе ужинать, как они всегда делали на вечеринках. Дэви сел рядом с леди Патрицией, а дядя Мэттью встал у стула Дэви, дремля на ногах, словно лошадь, терпеливо ожидающая, когда ее отведут обратно в стойло.

– Это тот врач Майерштайн, – говорил Дэви. – Вам просто непременно надо к нему сходить, Патриция, он потрясающе выводит соли. Вы скачете, чтобы выпарить соль из организма, и, конечно, едите только несоленую еду. Очень противно. Но это действительно разбивает камни.

– Вы имеете в виду скакать через скакалку?

– Да, сотни раз. Надо считать. Я теперь могу прыгнуть триста раз за один присест плюс несколько фигурных шагов.

– Но, наверное, это ужасно утомительно?

– Ничто не утомляет Дэви – парень силен, как бык, – произнес дядя Мэттью, открывая один глаз.

Дэви бросил на свояка грустный взгляд и сказал, что, конечно, это безумно утомительно, но результат того сто́ит.

Полли танцевала со своим дядей Малышом. Она не выглядела сияющей и счастливой, как положено такой любимице судьбы на ее первом балу, а казалась усталой и надутой и не болтала вовсю, как другие женщины.

– Мне бы не хотелось, чтобы кто-то из моих девочек так выглядел, – заметила тетя Сэди. – Такое впечатление, что у нее что-то на уме.

А мой новый знакомый мистер Уинчем, пока мы танцевали последний танец перед ужином, сказал:

– Конечно, она красавица, я это прекрасно вижу, но такое мрачное выражение лица меня не привлекает. Уверен, она очень скучная.

Я стала возражать, уверяя, что Полли не мрачная и не скучная, и тогда он впервые назвал меня «Фанни» и сопроводил это множеством слов, которые мне хотелось слушать очень внимательно, так чтобы можно было обдумать их позднее, когда я останусь наедине с собой.

Миссис Чэддсли-Корбетт крикнула мне из объятий принца Уэльского:

– Привет, радость моя! Какие новости о Сумасбродке? Вы по-прежнему влюблены?

– Что все это значит? – спросил мой партнер. – Кто эта женщина? Кто такая сумасбродка? И это правда, что вы влюблены?

– Миссис Чэддсли-Корбетт, – ответила я, почувствовав, что пока не время начинать объяснения насчет Сумасбродки.

– А что насчет любви?

– Ничего, – сказала я и покраснела. – Просто шутка.

– Хорошо. Я хотел бы, чтобы вы были на пороге любви, но еще не совсем в нее погружены. Это очень славное состояние души.

Но, конечно, я уже перешагнула этот порог и, нырнув в любовь, уплывала в синем море иллюзий, как мне казалось, к островам блаженства, а на самом деле – к домашней жизни, материнству и обычному женскому уделу.

Но вот священная тишина спустилась на толпу – это члены королевской фамилии приготовились ехать домой. При этом самые важные королевские персоны были спокойны и безмятежны, зная, что найдут у своих постелей традиционного холодного жареного цыпленка, в отличие от жалких «мадам» и злополучных «сэров», которые набивали животы в столовой, словно не уверенные, что найдут где-то еще столько еды, и в отличие от веселых молодых принцев, которые собирались танцевать до утра с маленькими изящными женщинами типа Чэддсли-Корбетт.

– Как поздно они разъезжаются, какой триумф для Сони, – услышала я слова Малыша, обращавшегося к своей жене.

Танцующие расступились, как Красное море, образовав коридор кланяющихся и приседающих подданных, по которому лорд и леди Монтдор провели своих гостей.

– Очень мило слышать это от вас, мадам. Да, на следующем придворном приеме. О, как любезно с вашей стороны.

Монтдоры вернулись в картинную галерею, широко и счастливо улыбаясь и говоря, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Такие простые, такие любезные, радующиеся любой мелочи, которую ты можешь для них сделать, такие чудесные манеры, такая память. Поразительно, как много они знают об Индии, магараджа был изумлен.

Складывалось впечатление, будто эти принцы настолько далеки от обычной жизни, что малейший знак человечности, даже тот факт, что они общались посредством речи, был достоин того, чтобы его отметить и огласить.

Остаток вечера я провела в счастливом трансе и больше ничего о самой вечеринке не помню. Знаю, что в пять утра, чудесным майским днем, я была доставлена в Горинг-отель, где все мы остановились, мистером Уинчемом, который к тому времени ясно дал понять, что вовсе не против моего общества.