Текст книги "Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения"

III

«Странный человек», и «Menschen und Leidenschaften» (как Лермонтов озаглавил «Страсти и люди»), несомненно, бытовые драмы.

Принимая во внимание тогдашнее состояние русского репертуара, где приторная сентиментальность чередовалась с пустым водевильным весельем, можно пожалеть, что эти драмы в свое время не попали на сцену. Они не совершили бы переворота, но, несомненно, могли повлиять благотворно на вкус зрителей. Драма «Menschen und Leidenschaften», несмотря на заглавие а la Коцебу, по отдельным бытовым сценам напрашивается на сравнение с театром Островского.

Что касается автобиографического материала, который мы вправе искать в этих драмах, то пользоваться им должно с большою осторожностью. Никто не решится сказать, что с Лермонтовым в жизни действительно произошло все то, что с его героями в этих драмах. Но если драматические положения и преувеличены, то истинным остается один факт – окрепшее и развившееся самосознание автора, тогда шестнадцатилетнего юноши. Как «Демон» был попыткой облечь в символы печаль юношеской души поэта, так эти драмы были попыткой ее осмыслить. То настроение, которое рисовалось в «Демоне» как конечный полный результат прожитого, разлагалось здесь на составные части путем положений и состояний, взятых из реальной жизни и подкрепленных собственным опытом.

Может ли этот опыт быть назван богатым? Едва ли; но в драмах Лермонтова намечены и затронуты многие житейские положения, в какие, действительно, мог стать шестнадцатилетний юноша.

Типы главных героев – Юрия Волина и Владимира Арбенина – представляют собою две последовательные ступени в развитии одного характера, и мы вправе объединить их, для удобства характеристики, в одном лице.

Как же сложилась нравственная физиономия этого человека?

IV

В детстве наш герой с простосердечием и доверчивостью кидался в объятия всякого; его занимала несбыточная, но прекрасная мечта земного общего братства, и сердце вздрагивало при одном имени свободы («Menschen und Leidenschaften», I, V). Он нетерпеливо старался узнавать человеческое сердце, пламенно любил природу, и творение человечества было прекрасно в его ослепленных глазах (ibid.). Но любовь его к свободе была понята неправильно, сочтена за вольнодумство, и общество от него отшатнулось. Он вернулся в семью, где застал полный семейный разлад. Бабушка, у которой он жил, была в распре с его отцом, распре, выросшей не только на нравственной почве, но и на денежной (ibid., III, 11). С его матерью отец, по-видимому, жил не в особенных ладах, мать умерла рано; отца постарались удалить от него. Он остался на руках у бабушки, и когда отец, по окончании его воспитания, приехал за ним, то наш герой очутился между двух огней, среди целого ряда семейных сцен, среди обоюдных дрязг и клеветы, которая наконец поставила его в такое положение, что отец его проклял. Это проклятие упало на его голову к тому же после сильнейшего пароксизма любовной горячки, в которой ему показалось, что любимая им девушка его обманула. Дрязги заставили его увидать много дурных сторон в любимой им бабушке, а проклятие отца показало ему всю мелочность и нелюбовь этого человека. Проклятие его убило – и он отравился. Такова трагедия Юрия Волина в драме «Страсти и люди».

Но пусть отец нашего героя будет более последователен в своих чувствах к нему и более тверд в своих своеобразных нравственных принципах, и тогда наш герой станет к нему в то положение, в каком в «Странном человеке» молодой Арбенин стоит к своему отцу. Между ним и его отцом становится больная отвергнутая мать, которая умирает на руках сына. Перед нами новая семейная драма, более жестокая, чем в трагедии «Menschen und Leidenschaften». Она кончается тем же проклятием, и Арбенин умирает, как и Волин.

Герой юношеских драм Лермонтова разуверился в дружбе так же, как и в семейных привязанностях. Друзья не оправдали его надежд, как и его родственники. С первым другом, Заруцким («Menschen und Leidenschaften»), у него вышло недоразумение; второй друг, Белинский («Странный человек»), отбил у него невесту и сознательно обманул его. Герой был слишком легковерен и слишком идеально настроен. Он мог сказать, что никто его не понимает, никто не умеет обходиться с его сердцем, которое полно любви и принуждено расточать ее напрасно («Странный человек», I). Он не мог ужиться с той молодежью, которая его окружала. Не он виноват, что несносное полотерство, стремление к ничтожеству, пошлое самовыказывание завладело половиной русской молодежи («Странный человек», II), но он должен испытать на себе тяжкие последствия нравственного падения своих современников. Разрешим ему мечтать об Италии, так как во всей ледяной России нет сердца, которое ему бы ответило («Странный человек», IV). Но пусть мечта заменится в нем рассудочным отношением к жизни, и тогда он согласится со своим другом Белинским, что приятели в наш век – две струны, которые по воле музыканта издают согласные звуки, но содержат в себе столько же противных («Странный человек», XII).

Любовь к женщине в глазах героя – такое же ненадежное чувство, как и дружба. По природе своей герой был мечтательной натурой. Девушка, которую он встретил, показалась ему ангелом-утешителем. Этот ангел взял его за руку, утешил одним взглядом, и этим неизъяснимым взглядом обновил его для жизни («Menschen und Leidenschaften», II, IV). Разные предрассудки и недоразумения не позволили ему насладиться с ней счастьем, и он измучил и себя самого, и своего ангела несправедливыми подозрениями. Когда он во второй раз влюбился, то, по наивности своей, думал, что встретил снова ангела, предполагая его, вероятно, в каждой девушке («Странный человек», I). На этот раз женщина действительно изменила ему, и подозрения, к которым герой вообще был склонен, нашли себе оправдание. За идеализм и чистосердечие ему отплатили грубой расчетливостью и коварством. Жизнь вырвала у него, наконец, страшное признание, что он на земле «лишний человек» («Странный человек», XII).

Любовь нашего мечтателя была проклятием, как и любовь Демона, как позднее любовь Печорина.

Итак, для героя этих семейных драм не существует ни семьи, ни любви, ни дружбы. Люди, обреченные судьбой жить вне таких естественных связей, могли бы найти утешение в религии как примирительнице неудач и разладов бытия. Но наш герой неспособен возвыситься до религиозного взгляда на жизнь. В религии он сначала такой же мечтатель, как и во всем другом; он жаждет рая на земле и, обманувшись, не желает искать его в самом себе, в примирении, в смиренной вере: людские несправедливости он прямо ставит в счет Богу и говорит («Menschen und Leidenschaften», V, IV): «Зачем не удержал удары людей от моего сердца?.. зачем хотел Он моего рождения, зная про мою гибель?.. где Его воля, когда по моему хотению я могу умереть или жить?.. О! человек, несчастное, брошенное создание… Я стою перед Творцом моим. Сердце мое не трепещет… я молился… не было спасения; я страдал… ничто не могло Его тронуть!..» При другом случае это безотрадное рассуждение приводит нашего скептика к такому выводу: «Друг мой! – говорит он своей возлюбленной, – нет другого света… есть хаос… он поглощает племена… и мы в нем исчезнем… мы никогда не увидимся… нет рая, нет ада… люди брошенные бесприютные создания» («Menschen und Leidenschaften», V, X). Не забудем, однако, что эти слова произнесены почти в бреду, за несколько минут до смерти. Но, помимо этих признаний, мы могли бы догадаться сами, что герой мало доступен религиозному утешению. Он слишком любит видимое и осязаемое, слишком привязан к земле, чтобы взглянуть на нее как на переходную стадию к иному существованию. Эта любовь к земле, к ее треволнениям – основная черта характера героя; он хочет покоя, а ищет бури; обманутый и разочарованный, он не имеет достаточно силы, чтобы совсем отвернуться от жизни и противостоять ее искушениям. Он, как ночная бабочка, лепится к ее свету.

Жажда деятельности в нем плохо прикрыта внешней разочарованностью, и бледность его лица совсем не соответствует внутреннему жару его сердца. Вся жизнь его – противоречие. Быть тем, чем он желает быть, он не может, а быть тем, чем он может быть, он не хочет. Довести же себя до безучастного отношения к жизни он не в силах, по природной своей организации деятельного, живого и всем интересующегося человека. Эта живость его натуры, восприимчивость и страстность оправдывают отчасти его пессимистические и безотрадные рассуждения о жизни. «Не оживет, если не умрет» – можно сказать про его сердце. Порыв отчаяния для него – толчок к новой жизни, если не внешней, то внутренней. С каждым новым разочарованием он делается на вид более бесстрастным и холодным, а на самом деле более чутким и страстным. Его природа подобна вулкану, который после каждого извержения застывает, и каменистая кора делается все тверже и крепче, но при новом взрыве и новая, и старая лава обращаются в одно огненное море.

Таков этот новый герой, созданный фантазией Лермонтова. Он более человечен, чем Демон, и его отчаянное миросозерцание хоть и не вполне, но достаточно оправдано обстоятельствами.

Среди этих житейских обстоятельств, при которых слагалось печальное мировоззрение Волина и Арбенина, есть некоторые, придающие драмам Лермонтова совсем особое значение. Кругозор поэта за это время настолько расширился, что для объяснения загадочной трагедии своей мрачной души он стал привлекать не только мотивы чисто личные – любовь и дружбу, но и мотивы социальные.

В драмах Лермонтова попадаются картины ужасающего помещичьего произвола. В драме «Страсти и люди» бабушка Марфа Ивановна, негодующая на евреев за распятие Христа, готова сама распять всех своих крепостных за разбитую кружку. Ее советница, крепостная Дарья – тип озлобленной рабыни, мстящей господам за свою неволю. В драме «Странный человек» попадаются раздирающие сцены, в которых рассказывается, как помещики мужикам вывертывали руки, как выщипывали бороду волосок по волоску, как кололи их и секли. «О, мое отечество, мое отечество!» – только и может ответить герой на все жалобы угнетенных, вполне сознавая все свое бессилие[16]16
  Про нашего героя один из его светских знакомых высказывался в таких выражениях: «Как видно из его бумаг и поступков, он имел характер пылкий, душу беспокойную и какая-то глубокая печаль от самого детства его терзала. Бог знает отчего она произошла? Мне сказывали, что его умственные способности очень рано стали развиваться. Он узнал дурную сторону света, когда еще не мог остеречься от его нападений, ни равнодушно переносить их. Его насмешки не дышали веселостью; в них видна была горькая досада против всего человечества. Правда, были минуты, когда он предавался всей доброте своей. Обида малейшая приводила его в бешенство, особливо когда трогала самолюбие. У него нашли множество тетрадей, где отпечаталось все его сердце; там стихи и проза; есть глубокие мысли и огненные чувства. Я уверен, что если б страсти не разрушили его так скоро, то он мог бы сделаться одним из лучших наших писателей: в его опытах виден гений…»


[Закрыть].

«Люди для меня слишком подлы», – признается он при другом случае, и эти гордые слова звучат теперь уже не таким неосмысленным афоризмом, каким они казались нам в юношеских стихотворениях нашего поэта.

V

Нельзя, конечно, приписывать самому Лермонтову всего того, что говорят о себе его молодые герои. Одно то, что поэт принужден был покончить с ними, показывает нам, что он поставил их в условия не нормальные и с его собственным положением не сходные. Но созданы эти типы, бесспорно, для защиты того протестующего положения, какое сам Лермонтов занял в отношении к жизни и людям. О примирении и выходе из этого положения нет пока и речи. Поэт занят тем, что оправдывает себя, укоряя людей все в больших и больших преступлениях против этики общественной и личной.

Итак, если драматические опыты Лермонтова не обладают достаточными художественными красотами, которые позволили бы нам наслаждаться ими как памятниками искусства, то они ценны для нас как очень правдивый отголосок душевной борьбы, пережитой в то время самим поэтом.

Протест отчужденного и обманувшегося человека очерчен в них ярко и драматично, и притом жизненно и реально. Вместе с этим протестом ярко обозначены и его источники, и раньше плохо мотивированная печаль, и бравурное презрение к людям принимают теперь вид более или менее осмысленного негодования.

VI

Ко времени, о котором мы говорим, т. е. к 1830–1832 годам, помимо драматических опытов, относятся еще два крупных произведения Лермонтова: неоконченная историческая повесть «Вадим» и поэма «Измаил-Бей».

Драмы, историческая повесть и поэма связаны между собою единством настроения. Герои драм, герой повести Вадим и Измаил-Бей – родные братья. Обрисовке характеров этих главных действующих лиц отведено и в повести, и в поэме первое место. Остальные действующие лица только намечены. Мы узнаем манеру и творческий прием поэта: выдвигать вперед одну личность и оттенять ее другими.

Сюжет исторической повести взят из истории пугачевского бунта, и автор очень искусно воспользовался своим материалом. Повесть читается и теперь не без интереса. В ней можно найти живые народные сцены, яркую картину помещичьей жизни конца XVIII века, сцены из крепостного быта, из жизни казачества времен Пугачева, вообще многое, что напомнит и «Капитанскую дочку», и «Дубровского». Эти сцены, набросанные и колоритно, и живо, чередуются с другими эпизодами, написанными еще в старом романтически-сентиментальном стиле, как, например, весь любовный роман главного героя – Вадима.

Этот Вадим – один из тайных агентов Пугачева, продавший себя в рабство, чтобы легче поразить ненавистного ему помещика-рабовладельца, который разорил его отца. Вадим – мститель и за личное оскорбление, и за унижение народа.

Социальный мотив выдвинут в этой повести на первый план. Борьба имущих с неимущими очерчена очень резко. Картины глухого волнения крестьян, типы бродяг и нищих, описание мятежа и кровавой расправы с помещиками, буйство народа – все вырисовано с уменьем и наблюдательностью, хотя, конечно, с некоторой романтической экзальтацией. Симпатии автора, впрочем, не всецело принадлежат народу. С большой любовью останавливается он на картинах народного страдания, но вместе с тем, какое презрение к толпе проглядывает иногда в его словах! – презрение, которое ищет себе оправдания в сознании своего умственного и нравственного превосходства над дикой и необузданной массой.

Вадим, герой повести, становясь вождем народного восстания, только внешним образом соприкасается с народом, а в душе презирает его. Вадим – личность очень эксцентричная. Создавая этот тип, Лермонтов дал широкий простор своей фантазии и намеренно попытался обставить жизнь Вадима самыми невероятными условиями, чтобы оправдать неистовство его страстей и его непомерную ненависть к людям. Вот почему, несмотря на усилия мотивировать психологически его характер (Лермонтов в этой повести щедр на анализы душевных движений), он не мог достичь желанной ясности в его характеристике. Несколько выдержек из повести дадут нам понятие об этой странной личности, которая для нас особенно интересна одной стороной своего характера – чувством возмутившегося и мстительного человека. Это – новое психическое состояние, которое пока еще не попадалось нам в лермонтовских типах.

«Меня взяли в монастырь – из сострадания, – рассказывает Вадим, – кормили, потому что я был не собака, и нельзя было меня утопить; в стенах обители я провел мои лучшие годы, в душных стенах, оглушаемый звоном колоколов, пением людей, одетых в черное платье и потому думающих быть ближе к небесам, притесняемый за то, что я обижен природой… что я безобразен. Они заставляли меня благодарить Бога за мое безобразие, будто бы Он хотел этим средством удалить меня от шумного мира, от грехов… Молиться!.. у меня в сердце были одни проклятия! – часто вечером, когда розовые лучи заходящего солнца играли на главах церкви и медных колоколах, я выходил из святых врат и с холма, где стояла развалившаяся часовня, любовался на тюрьму свою; – она издали была прекрасна. – Облака призывали мое воображение к себе на воздушные крылья, но насмешливый голос шептал мне: ты способен обнять своею мыслию все сотворенное; ты мог бы силою души разрушить естественный порядок и восстановить новый, для того-то я тебя не выпущу отсюда; довольно тебе знать, что ты можешь это сделать!..»

Вадим «верил в Бога – но также и в дьявола!»

«Ему снилось наяву давно желанное блаженство: свобода; он был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни о чем, завладевший прошедшим и будущим, которое представлялось ему пестрой картиной, где он находил много смешного и ничего жалкого. – Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потом сокрушить ее, – если это было желание безумца, то по крайней мере великого безумца; – что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга». «Вадим имел несчастную душу, над которой иногда одна какая-нибудь мысль могла приобрести неограниченную власть. Он должен бы был родиться всемогущим или вовсе не родиться».

И этот гордый дух жил в самом уродливом теле: «он был горбат и кривоног… лицо его было длинно, смугло… широкий лоб его был желт, как лоб ученого, мрачен, как облако, покрывающее солнце в день бури, синяя жила пересекла его неправильные морщины; губы тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность…». Уродливой внешности соответствовали отчасти и уродливые чувства: он был влюблен до безумия в свою сестру. Эксцентричностью своих чувств и своей кровожадной злобой Вадим озадачил самого автора и навел его на мысль, ужасную по своему этическому нигилизму: «Люди ко всему привыкают, – пишет Лермонтов, – и если подумаешь, то ужаснешься; как знать? может быть, и чувства святейшие – одна привычка, и если б зло было так же редко, как добро, и последнее наоборот, то наши преступления считались бы величайшими подвигами добродетели человеческой?»

Повесть осталась неоконченной, и мы не знаем, какая участь ожидала Вадима. Но и в этом виде рассказ очень характерен как плод раздумья Лермонтова все над одним и тем же этическим вопросом. Чем и как оправдать вскипающую иногда в груди человека страшную злобу против людей? В ком вина, в человеке ли, который способен ощущать такое злобное чувство, или в людях, способных ангела превратить в демона? Почти всегда Лермонтов переносит вину на ближних и говорит про всех своих героев, что они до столкновения своего с людьми были и добрыми, и любящими, и верующими.

Такая постановка вопроса однако, лишь половинное его решение, так как неизвестным остается главное: в какое же положение должен стать человек к своим ближним, столь виновным перед добром и справедливостью?

Увлекался Лермонтов бесстрастным Демоном, мягкосердечными, протестующими идеалистами типа Волина и Арбенина, людьми, которые не выдержали тяжести вопроса и с собой покончили, и вот понравился ему теперь Вадим – мститель и разрушитель. Но, очевидно, он остался и им недоволен, так как даже не окончил рассказа о его жизни.

VII

В это же время, когда Лермонтов набрасывал своего «Вадима», был им задуман и написан «Измаил-Бей». Это была его первая законченная и отделанная поэма.

Лермонтов очень любил поэму как литературную форму, и в юношеских его тетрадях сохранилось очень много опытов в этом роде.

Литературная цена этих опытов невысокая, но они все-таки представляют большой интерес по темам, которые в них затронуты, и по демоническому духу, каким они пропитаны.

Беглый обзор этих тем будет нелишним.

Есть темы заимствованные, как, например, «Кавказский пленник» (1828) – простой пересказ пушкинского сюжета с той же туманной психологией загадочного человека, который погубил «святые сердца упования»[17]17
  Видоизменен лишь конец поэмы; пленника убивает отец влюбленной в него черкешенки. Мотив, напоминающий «Абидосскую невесту».


[Закрыть].

Есть темы навеянные, как, например, «Корсар» (1828) – история душевных терзаний одного искателя приключений… Он потерял любимого брата и ушел искать смерти в борьбе с турками. Везде с обманутой душой он бродил один, как сирота, не смея ввериться надежде, пока наконец не записался в ряды бойцов за свободу Греции. Он хотел быть в жестоких боях и плыть в морях широких, и стал корсаром. И все он ждал чего-то страшного, грустил, томился и желал. Затем он встретил младую гречанку: что произошло между ними – неизвестно, но с тех пор он омертвел и окаменел для нежных чувств.

Есть темы восточные – отголосок того впечатления, какое произвел Кавказ на Лермонтова. Сюда относятся «Черкесы» (1828) – картинка военного быта на Востоке; «Аул Бастунджи» (1831–1832) – кровавый рассказ о молодом Селиме, который, влюбившись в жену своего брата – Зару, сначала просил брата уступить ее ему и, получив отказ, из любви ее зарезал; и «Каллы» (1831) – также очень кровавый рассказ о некоем Аджи, который по совету муллы вырезал из мести целое семейство, не пощадив даже прелестной молодой дочери своего врага, и так рассвирепел от этой крови, что, возвратясь домой, всадил свой кинжал мулле в сердце.

Некоторые темы – фантастические, как, например, «Азраил» (1829) – легенда об ангеле смерти, который, как Демон, жил «со своими чувствами в борьбе, с душой, страданиями облитой»; он искал любви, мечтал о женщине, которая бы смягчила Творца молитвой. Ему наконец показалось, что он нашел ее, но коварная дева, выслушивая терпеливо его печальную повесть, берегла свое сердце для другого. Этот же ангел появляется и в поэме «Ангел смерти» (1831), но он уже не так легковерен. Он утешает несчастного Зораима, у которого умерла его возлюбленная Ада, и воскрешает ее, приняв ее образ. Но Зораим неблагодарен; он – вместо того, чтобы посвятить свою жизнь этому ангелу, – идет на войну и гибнет. Тогда ангел видит, что люди не стоят любви и сострадания, и из доброго ангела становится злым и за смерть Зораима пылает местью ко всему миру.

Встречаются также и сюжеты легендарные, как, например, поэма «Литвинка» (1830–1831)[18]18
  Начало поэмы напоминает «Лару» Байрона.


[Закрыть] – повесть об Арсении, который бросил жену и детей ради пленной литвинки Клары. Коварная, она убежала из его замка. Побег ее превратил Арсения в человеконенавистника, «который ненавидит мир, чтоб не любить одно создание». Пылая местью, взялся он за оружие и пошел войной на Литву, и на поле битвы встретился со своей беглянкой; она натравила на него своих поклонников, и Арсений предпочел не отражать ее удара, а встретить с покорностью смерть от руки любимой женщины.

В реальном стиле написана поэма «Джулио» (1830) – путаная история об одном итальянце, обольстившем и покинувшем несчастную Лору. Под гнетом раскаяния странствует он по Европе и в объятиях какой-то Мелины успокаивается; но в ее будуаре опять встречается не то с самой Лорой, не то с ее призраком; затем уже плачет над могилой Лоры и в конце концов спасается от людей во мраке и хладе подземной шахты на дальнем севере.

Наконец, среди этих юношеских опытов есть довольно большая поэма под заглавием «Последний сын вольности». Сюжет взят из эпохи призвания варягов. Варяг-властитель отнял у славян вольность и презрел все их законы и права. Осталась лишь маленькая кучка лиц вокруг влюбленного в Леду Вадима и старика Ингелота[19]19
  В поэме очень заметны следы влияния Конрада Валенрода Мицкевича.


[Закрыть], которые не хотят подчиниться общей участи; но они обречены на погибель. Над бедной Ледой князь Рюрик совершил насилие, и она умерла. Вадим вызвал Рюрика на единоборство и погиб под его ударом. С ним погиб последний вольный славянин, и славянская страна забыла о молодом витязе[20]20
  Кроме поименованных поэм до нас дошли еще отрывки однородных с ними юношеских сочинений Лермонтова. К их числу относятся «Преступник» (1829) – исповедь какого-то разбойника, который жил в связи с своей мачехой и на большой дороге застрелил своего отца; «Олег» (1829) – начальные строфы исторической поэмы, в которых описывается свиданье князя Олега с Стрибогом, которого он вызвал из пучины озера; «Венеция» (1829) с неизменной гондолой, гитарой и чичизбеем; «Два брата» (1829) – рассказ о нежнейшей дружбе двух братьев, насмерть рассорившихся из-за любви к одной женщине; «Исповедь» (1830) – покаяние испанского монаха, которого предают казни за то, что он, презревший жизнь, не мог разлюбить ее и не устоял перед красотой одной монахини (вероятно, первый набросок «Боярина Орши»); «Две невольницы» (1830) – сжатая и очень красивая история любви испанки Гюльнары к султану Ахмету, который влюблен в гречанку Заиру. Заира не любит султана, и ее бросают в волны у подножия башни, где Гюльнара, с улыбкой гордости ревнивой поет свою песню мщения (навеяна «Бахчисарайским фонтаном» и «Гяуром»).


[Закрыть].

Таковы юношеские мечты Лермонтова, для которых он избрал форму поэмы. Он, однако, очень скоро позабыл о всех этих опытах, запомнив лишь лучшие строфы, которые и имел обыкновение вставлять в более зрелые произведения.