Текст книги "Иоанн III, собиратель земли Русской"

Тут происходил торг людьми, со сценами, дававшими полное понятие о зверстве и дикости татарской орды. У какой-то полуразрушенной стены, не совсем высокой, на пространстве нескольких сотен квадратных аршин размещены были сотни жертв разбойничьих набегов крымцев на соседние страны: Польшу, Молдавию, Русь нашу. Под войлочными навесами, на дранках, на рогожках, кое-чем прикрытые или почти не прикрытые ничем, сидели, стояли и лежали люди обоего пола и всяких возрастов, которых продавали как домашних животных.

Когда проходили послы, у крайней лавчонки цирюльник-турок брил какого-то хаджи в красных папушках[22]22
  Папушки – домашний пшеничный хлеб.


[Закрыть], а перед ним трое покупателей торговали двух невольников и невольницу. Невольница была средних лет, довольно полная, круглолицая молдаванка, подпоясанная каким-то грязным передником взамен прочей одежды. Мясистые формы этой женщины от тоски, плена, утомления в пути и, может быть, от держанья впроголодь неуклюже обвисли, составляя при бледности смуглой кожи картину далеко не привлекательную. Покупатель гладил по плечам этой бедняжки и водил по шее и бокам ее своими грязными руками, должно быть бракуя товар за опаденье жира. Купец повертывал свою жертву, ставя ее к свету и заставляя проходить точно так, как барышник лошадь на конной. Наконец, кажется, сладились. Купец набросил на молдаванку какой-то широкий малахай, и она пошла в сторону за своим покупателем. С мальчиками дело разошлось. Больно уж худы и заморены были. Да к тому же так были избиты татарскою плетью, что полосы всех цветов, от багровых, широких, вздувшихся рубцов до опавшей опухоли с радужными зелеными оттенками, покрывали все бока и спины этих несчастных.

Картина была действительно оригинальная, но едва ли способная навеять молодому существу, не закаленному в пороке, что-либо другое, кроме горькой тоски и соболезнования. Вася, воспитанный в терему, между женщинами, где при дворской чинности видел он одно кроткое обращение с прислугою да ласки детей к мамушкам, побледнел, как взглянул на это ханское угощение, без сомнения назначавшееся с другими видами, чем возбуждение в нем отвращения.

– Афанасий Силыч, пойдем отсюда скорее, – прерывистым, чуть слышным голосом обратился он к Никитину. Путешественник в Индию, в свою очередь, передал приказ чаушу, поставленному в крайнее недоумение. Не с ума ли послы сошли, думал он, что бегут от зрелища, так любимого всеми татарами, готовыми прослоняться здесь от восхода до заката, только бы был досуг.

Однако при повторенном приказе чауш повиновался, хоть и неохотно. Через минуту Никитин и Холмский сидели в отведенном для них чертоге на подушках, шелковых, но страшно грязных и пыльных.

Отдохнув несколько от тяжелого впечатления, вынесенного с базара, Вася высказал Никитину, что, пока они будут оставаться здесь, думает он сколько-нибудь поучиться по-татарски, чтобы разуметь, что говорят.

– А то, дядя Афоня, баешь хану по-таковски, что только глазами хлопаю да думаю, не сплю ли и не во сне ли вижу я все это.

– Ничего, поучись, князь. Татарский язык после нашего не покажется тебе мудреным; поймешь скоро – была бы охота слова затверживать. Уж коли эллинские запомнил, так это – плевое дело! Вот ужо потребуем муллу, чтобы по-нашему знал и разбирал грамоту: ты писать ему будешь, а он тебе по-своему переведет и выговорит, чтобы ты повторил. Так и будешь знать, как что прозывается. А что не поймешь, так я помогу. Разве вот что? Некогда будет ученье-то вести. Ведь завтра Андрей Фомич здесь будет. У него все и будешь торчать да по-греческому лепетать! – А сам залился добрым смехом, к явному неудовольствию Васи, в душе совершенно точно то же предполагавшему, только признаться в этом он не хотел еще, торопя требованием учителя…

О желании княжеском заявил Никитин пришедшему к ним тогда же с завтраком кызляр-аге, и тот обещал исполнить немедленно послово требование. К вечеру действительно явился мулла, знавший по-русски, и дал урок Васе, казалось принявшему начало татарской премудрости с большою охотою.

А тут и ночь наступила как-то внезапно.

Послы не спали долго, разговаривали. Никитин завел беседу про свои странствования, и под говор словоохотливого рассказчика грустный Вася крепко заснул.

Ему привиделся страшный базар, и на нем среди искалеченных детей кто-то, словно знакомый, называет Васю по имени жалобно так и словно плачет. Забыл, говорит, ты меня скоро и не узнаешь?.. Видно, я страшна стала в горе и унижении! Трепещущий Вася всматривается и узнает Зою. Хочет к ней бежать – не пускает чауш. Из-за него же со смехом, в котором чувствуется злоба, выступает Палеолог. «А, дружки! Так вы так-то?.. Проводить меня вздумали? Да я ведь не промах. С женой разделаться сумею, а о твоих проказах державному шурину распишу. Тащи ее!» Вася видит, как черные руки схватывают за косу молящую Зою, и – лишается чувств. Сквозь сон потом будто слышал он, как входили к ним люди, называли снова его по имени. Только летаргия физического и морального утомления держала его в каком-то онемении, не давая возможности подать голос. Уж высоко было солнце, когда дремота выпустила из своих объятий молодого посла. Он открыл глаза, и первый предмет, попавшийся ему, был мулла-наставник.

Пока с ним занимался Вася уроком, Никитин уже посетил прибывшего деспота, помещенного у одного армянина в семейном доме, где были и женщины.

Туда, по местным обычаям, Васе идти было непригоже, да и нельзя было видеть Зою, конечно упрятанную на дамскую половину и переменившую костюм на обыкновенный свой. Этого потребовал Андрей, которому по отъезде послов вспало на ум подозрение и, все растя в голове его, с переездом в Эски-Крым обратилось в нечто положительное. Он находил представление его Зоею чересчур уж наивным, чтобы не заметить большего, чем вежливость или простое расположение, в торопливости жены видеть послов немедленно по приезде, несмотря на ночное время и не думая о приличиях.

Бесполезные же усилия разбудить Васю, которые употребляла деспина, вывели из себя Андрея, и он увел ее почти насильно, сделав историю, которая при других обстоятельствах, в Кафе, например, могла бы наделать хлопот чете супругов.

Никитин после урока муллы все это передал Васе, услышав из уст самого Андрея Фомича подробное объяснение и его подозрений и всех похождений их в минувшую ночь. Можно представить себе, с какими чувствами все это выслушал Вася. С горя он ревностнее обратился к ученью.

Печальное настроение, как известно, заставляет нас обращаться именно там, где мы ожидаем встретить явления, подходящие к нашему горю и скорби. И Вася, убежав в первый раз с базара чуть не оглядкой, при грустной шутке судьбы с ним, с какою-то сладостью пытки стал регулярно посещать место продажи невольников.

Посещая же базар, он покупал русских невольниц, по чувству патриотизма давая своим, конечно, предпочтение в выборе личностей, которым делал благодеяние. Неволя всем и везде тяжка, но истязания, которым подвергали татары свои жертвы, усиливали потребность освобождения несчастных.

Менгли-Гирею тотчас же донесено было, что молодому послу не понравилась мнимая потеха, которою он думал повеселить его с дороги, а потом, когда сказали ему опять о прогулках князя Васи по городу, он только ограничился замечанием – пусть привыкает! – и не велел его останавливать или мешать его прогулкам. Мало того, когда через несколько дней Калга-Султан воротился с наезда своего на Южную Польшу, привезя тысячи пленников, хан выбрал молодую красавицу польку, какую-то княжну, похищенную из дома родительского, и пожаловал ее в дар молодому послу московскому на прощальной аудиенции, когда вручал грамоту к Иоанну.

Зоя узнала про этот подарок в тот же день и не могла скрыть неудовольствия своего от армянок-рассказчиц; дав, впрочем, такой оборот своей вспышке, что ей тяжело видеть и убеждаться, как враги Христовы – татары, не могши сделать другого зла христианам, стараются их нравственно портить.

Так ли поняли и вполне ли поверили армянки? Как женщины, вообще способные видеть дальше мужчин, особенно по части верной отгадки душевных ощущений, – мы поручиться не можем и не беремся. Деспот, со своей стороны, узнав об отпуске ханом послов московских, отдал приказ также готовить обоз для следования в Венгрию, в хлопотах, однако, не забыв про свою ревность.

Прошло еще дня два, пока готовили отряд для провожанья московских послов, назначив по просьбе Никитина старых знакомцев их. Послам удалось запастись в свою очередь вьючным скотом, променяв на волов лошадей. Наконец настал час отъезда и, вручая своему мулле достойный пешкеш, Вася объяснился уже с ним по-татарски. Под выкупленных от татар невольниц снарядили четыре повозки, в одной из них поместилась княжна – подарок Гирея.

Красивая полька не могла на скучающего юношу не произвести впечатления. Но на первых порах Васе показалось, что при виде пленницы чувствует он только простое сожаление к горькой судьбе ее. «Может быть, – рассуждал сам с собою князь, – удовольствие, доставляемое мне подарком Гирея, такое же точно, какое испытывал я при выкупе и каждой новой невольницы? Здесь есть, конечно, внутреннее довольство: что успел сделать добро. Но за него могу я ожидать разве немой благодарности, не имеющей за собою никаких последствий. Была – заботился о ней; передам куда следует в свое время и – забыл!»

Но он ошибался, как увидим.

Сперва требовалась вежливость: лично осведомиться у несчастной, хорошо ли помещение ее и все ли удобно ей. Взгляды, бросаемые прекрасною пленницею на человека, сделавшегося по воле хана распорядителем ее судьбы, естественно, должны быть робкие, а не любящие. Но отчего после первой встречи они стали так нежно останавливаться на юноше? Этого от невольницы в отношении к себе господин не может потребовать. Стало быть, есть в этом доля шаловства ее самой или же простая издевка. А может быть, еще и неполная уверенность в настолько молодом юноше.

Ну, как ему покажется отягощением везти обузу с собой да он передаст кому-нибудь пленницу? Чтобы не дошло до того, нужно заручиться, возбудив в нем сочувствие к себе; будет вернее. Вот полька и старается приучить к себе Васю, следя за ним, где он покажется, до тех пор, пока он взглядывает и останавливает на ней взор свой с незнакомою какою-то тревогой.

Скоро привык он к этому озиранью своей пленницы и начал с нею даже заговаривать. Особенно когда они поехали на новую службу и приятные виды южного берега Крыма сменились унылою степью.

Безбрежное пространство степи растительность успела уже роскошно одеть зеленым ковром своим, имеющим поэтическую прелесть только, конечно, для людей больше развитых, чем наши путники. Нетрудно отгадать, что они скучали. Деспот с первого же шага в путь распорядился ехать от послов в близком расстоянии, но не вместе, выпросив себе у них и часть татарского конвоя.

Так оба стана и едут больше недели. Переправившись через широкий Днепр на порогах, миновали уже наши путники Буг, все поднимаясь выше. Вот вступили даже в лесистую полосу, близкую к Карпатам, когда в одну ночь подкрались, к счастию не врасплох, разбойники.

Стража заслышала впотьмах отдаленный топот, потом поближе ржанье коней и осторожный шорох. Все это заставило людей быть чуткими. Они приготовились. Зарядили пищали. Ждут. Вдруг крики с разных сторон, и – началась кутерьма! Первые же выстрелы разбудили оба лагеря. Мужчины бросились с оружием на поддержку отбивающейся стражи. «Пиф-паф» – слышалось только при мгновенном освещении ряда повозок. Хищники вдруг с криком бросятся – начнется рукопашная. Отобьют – перестрелка. И опять крики и свист сабель.

Вооруженных было, однако, достаточно, чтобы постоять за себя, и хищникам не только не удалось чем-нибудь попользоваться, а пришлось поплатиться даже частью своей добычи. По признакам догадались потом, что это была ногайская орда, на свой страх делавшая недавно наезд на Южную Польшу одновременно с Калгою, который, конечно, рад еще был возможности разобщения сил отпора против себя, с набегом партии в другом месте. Не скоро признав недавних союзников-крымцев в ночном набеге на защищаемые ими станы, ногайцы потерпели тут урон очень чувствительный. Долго пришлось, однако, и победителям работать саблею, потому что отбитые наездники не раз и не два повторяли свои наскоки, соединяясь и налетая вновь, как саранча, да все силясь врубиться в обоз, не заботясь о потерях. В конце концов, однако, они должны были со светом рассеяться, безрезультатно истощив свои силы.

Когда солнце выглянуло из-за горизонта на недавнее побоище, с десяток людских трупов валялись там свидетельством жаркой схватки. Переколотые лошади заставили разбитых отпрячь под себя коней от телег с полоном и этим лишили возможности исчезнувших хищников тащить за собою крепко увязанные повозки, из которых раздавались жалобные вопли.

Броситься к повозкам этим и извлечь из них десяток пленниц, крепко, но бестолково перевязанных, было для послов наших самым первым делом по одержании победы. Гнаться же за побитою ватагой никому и в мысль не приходило, особенно когда сами победители, в большинстве раненные, нуждались крепко в покое, заставив всех наличных женщин заняться перевязкою в возмездие за спасение и охрану. Выполнять эту легкую обязанность явилась и Зоя.

Проходя мимо князя Василья, деспина умышленно толкнула его, показав ему тем явный гнев. Кротко посмотрел на нее грустный юноша, не промолвив слова и не прося перевязать руку, истекавшую кровью. Но бледность его и красные капли на одежде мгновенно переменили расположение ревнивицы. Она бросилась к нему с криком: «Ты ранен? Истекаешь кровью!» И, ничего не помня более, повисла на шее, плача.

По счастью, некому было, кроме Алмаза – верного спутника Васи в памятную ночь начатия его похождений – подсматривать за этою сценою, конечно длившеюся одно мгновение.

Придя в себя, Зоя разорвала свою фату и перевязала руку Васи, а уходя, погрозила ему пальцем и шепнула: «После поговорим!»

IV. Сюрпризы

Узнать судьбу ты хочешь? Не узнаешь.

Гаданье – промысел шарлатанов, обманщиков из-за денег.

Одно лишь истинно: возмездье злом за зло.

Монолог из старой трагедии

Грустная княгиня Елена Степановна не находит места под тяжестью постигшей ее утраты. Подавленная великостью бедствия, она не верит в возможность наступления для себя сколько-либо отрадных дней в будущем. Но боязнь козней при своей беззащитности и страх за будущность сына пересиливают в ней все прочие мрачные представления. Она не надеется на поддержку Ивана Васильевича. Княгиня – дочь Патрикеева – старается вкрасться в расположение горюющей царственной вдовы и пускается разуверять в представлении себе Еленой Степановной в излишестве черноты своих обстоятельств. Их, однако, компаньонка не знает настолько, конечно, как сама вдова Ивана-молодого. Елене представляется зловещею самая сдержанность с нею окружающих. Она думает, что если не все уже открыто, то открывается и делается ясным свекру, до сих пор к ней чересчур милостивому. Каким окажется он, все узнав, ей страшно даже и подумать. Наплыв грозных представлений следствия сношений ее с жидовствующими, из которых мистр Леон, как сообщили ей, взят и осужден на казнь, заставил Елену Степановну зажмуриться даже.

– Княгинюшке угодно препочить? – робко и вкрадчиво спрашивает вполголоса хитрая дочь Патрикеева.

– Нет, мой друг княгиня, мне тяжело… страшно… за себя и сына… О! Что будет с нами?.. Меня мучат предчувствия недоброго.

– Полно, свет наша ясный, губить свое дражайшее здравие, отдаваясь страхам да ужасти… Это, государыня моя, немочь у вас, смею доложить! Не знаю, как она прозывается, а доподлинно немочь.

– Я рада бы, душа моя, сама освободиться от этого горького раздумья: сердце ноет, нападает ужас даже…

– Немочь, родимая… немочь, поверьте.

– Я, однако, ничего не чувствую, опричь тоски. Спать – не могу…

– Так, если не противно будет, позволь, дражайшая княгинюшка, изречь рабе твоей правое слово. Можно бы?! – Она стала озираться, словно что подслушивая и высматривая: нет ли кого в тереме? – Нас двое только, – сказала она наконец про себя, но так, что княгиня слышала.

– Двое? Так что ж?

– У меня есть гадальщица: зернь раскинет – все увидит, что было и что будет… Как по книге распишет. Я, матушка княгиня, признаюсь перед тобой (дочь Патрикеева, вспомнив наказ отца ввести Василису, старается всклепать на себя напраслину мнимым искренним признанием в недозволенной страсти)… томилась… не смею никому открыться… замужнее дело… Мне и отыскали эту самую гадалку. Как пришла да развела бобы, так и стала мне открывать подноготную. Испугалась в те поры я, да она уверила меня, что это одна она да я знать будем. И воистину. Все сбылось до крошечки.

– Что же ты этим хочешь сказать, душечка-княгиня? – затронутая за живое, нетерпеливо спросила хитрую советчицу Елена Степановна, положив ей на плечо горячую, как огонь, руку свою.

– И тебе, лебедь наша белая, погадать бы у этой гадалки? Я пойду и приведу мигом… только соизволь… а вечер… долог.

– Пожалуй! – не совсем охотно или, лучше сказать, несколько недоверчиво к цели сделанного совета ответила Елена.

Княгиня вышла и скоро воротилась в сопровождении высокой женщины, одетой роскошно и не без примеси чего-то фантастического, способного подействовать на воображение.

При входе та поклонилась молча вдове-княгине и, подойдя к ложу, на котором полулежала-полусидела она, одетая, протянула руку. Взгляд ее, обращенный на скорбную княгиню, до того был мягкий и ласкающий, что Елена машинально положила свою маленькую ручку на пухлую ладонь пришедшей.

Совсем уже смерклось. Зажгли свечи и задернули завесы у божниц. Елена Степановна встала и села у стола. Василиса (это была она) высыпала из кружки бобы, дав предварительно вынуть один из них самой скорбной княгине.

– Все пройдет, родимая, к веселью да к радости! Лихо не помянется… Слуги твои верные устроят как следует! Положись на старшего! Видишь, боб синий, моя лебедушка… лег поперек бобкам сомнительным – поворот на счастье?! Да (мгновенно приникнув к уху Елены, сказала ей тихо: «И зазноба согреет»), расцветешь для любви и сладости! – докончила она вслух. Елена покраснела и взглянула гневно на дерзкую.

Гадальщица выдержала этот взгляд твердо и решительно, так что княгиня поддалась раздумью. Водворилось молчание.

– Что же еще? – спросила княгиня-вдова с возбужденным любопытством.

– Тебе, государыня, не любо, что высказываю правду, – так что же, мне продолжать?

– Полно, полно! Это я так: говоришь о радости, когда я не верю в нее, – промолвила ласковее Елена. – Продолжай небоязненно!

– Изволь, государыня, только ведь у нас не кабала какая – самая истина! – ответила Василиса обидчиво, слово «кабала» произнесши с особенною интонацией, заставившей вздрогнуть обеих княгинь.

– Птенец вырастет для венца, венец золотой – голове украшение… подданным на почтение… В сиянье державства просветлеет родительница, на радость да на милость рабов преданных. Они, голубчики, усердствуют, охраняют от враждебников… много будет… – и замолчала, заслышав отдаленные звуки.

Княгини встали и смотрят ко входу. Дочь Патрикеева рукою показала Василисе отойти за занавеску ложа. Вошел Максимов, поклонился Елене Степановне в пояс и оповестил, что князь Иван Юрьевич желает представиться государыне княгине.

– Проси князя, – ответила не без смущения Елена и опять села у стола.

– Государыня! – входя и почтительно кланяясь в пояс, сказал Патрикеев. – Позволь тебе промолвить словечка два наедине. Очень нужно.

Елена дала знак выйти всем за двери.

– Схарию ищут! Показал на него какой-то чернец. Повидать бы твоей чести завтра утром митрополита да поговорить, чтобы он не больно налегал на эти исканья. Старец наш спрятан надежно; надо переправлять его бережно. Коли не разошлет митрополит грамот о его поимке – мы успеем выпроводить, – одно слово, помедлил бы до собора… Да не давал бы хода наветам осиповцев про Схарию.

– Я так и знала, – ломая руки в отчаянии, промолвила Елена, совсем растерянная. – Сердце-вещун у меня!

– Не пугайся, государыня, особенного страха нет еще, только… принимать меры. Иван Максимов ваш государю, свекру твоему, кажется подозрительным, так не проси за него, коли куды и вышлет. Прошения твои будут, не ровен час, в примету… Подозрения больше возбудят.

– Максимов – человек преданный… Жаль! Но… если не советуешь поминать про него, удержусь! – едва владея собой, ответила Елена. – Только ты, князь Иван Юрьевич, не оставь меня, сироту, – заключила она жалобно.

– Будь надежна, государыня, не лиходей я тебе и чаду твоему! И не клади на сердце никакого сумления. Я не ворог тебе – родня… Почитай, недалекая…

Она взяла его за руку и что-то еще хотела сказать. Вдруг вбегает дворянин, дневальный.

– Меня, што ль?

Тот кланяется.

– Так соизволь, государыня, напамятовать, о чем говорено, счастливо оставайся, Алена Степановна. Долго нельзя, вишь, отлучаться-то мне от державного. Не больно спокоен он теперь. И вечером требует…

И князь, ступая на цыпочках, поспешно пошел по коридору, но воротился, будто что припомнил, и еще наказал стоявшей посреди ложницы Елене:

– Не показывайте только вида беспокойства да тревоги. И не запирайтесь в терему. Лучше бы созвать на вечер, кого изволишь…

– Хорошо! – отозвалась несколько успокоенная последними словами дворецкого Елена. Подойдя к кровати, она увидела вышедшую из-за занавеси Василису.

– Поди, друг мой, теперь к себе. Мы тебя позовем вдругорядь. А за труды – вот тебе! – Елена подала ей корабельник и указала на дверь. – Няня! – прибавила княгиня повелительно. – Проводи эту добрую женщину до переходов.

– А где же княгиня Марья Ивановна? – спросила она свою няню, надевавшую шугай.

– В подклет спуститься изволила, принарядиться к вечеру – батюшка ей что-то тоже шепнул.

– Ах, да! Иван Юрьевич желает, чтобы мы приняли боярынь знакомых. И мне нужно волосы пригладить. Маша! Феня! – закликала она своих сенных девушек.

Через минуту ей принесли фиолетовый сарафан и того же цвета парчовую телогрею. Темная меховая шапочка с золотым полумесяцем прикрыла головку молодой вдовы, и дымчатая фата с блестящими цветами в узор, накинутая на плечи Елены, докончила парадный убор царственной вдовы.

Через полчаса дочь Патрикеева уже представляла Елене Степановне двух дальних свойственниц своих, княгинь Ряполовских, и мужа младшей из них, князя Семена, впервые выступившего на ратное поле под Казанью в памятное лето, с которого начался наш рассказ. Блистательная красота смуглого воителя произвела на Елену сильное впечатление.

Красавец этот, по обычаю, скоро ушел, услышав на прощанье принятую фразу: «Бывайте почаще у нас» – со стороны дочери Патрикеева.

– Не так ли, государыня? – спросила она Елену.

– Да… нам будет сие… не неугодно, – отвечала, запинаясь, царственная вдова не без особенного принуждения.

Гостьи-тараторки продолжали щебетать неустанно и мало-помалу успели разговорить грустную хозяйку до того, что она сама на минуту увлеклась общею веселостью.

Вдруг слова «государь идет!» навеяли на всю компанию в тереме Елены мгновенное волнение.

Иван Васильевич вошел в терем невестки грустный и скорее растроганный, чем сердитый. Впалые глаза его и проявившаяся в последние недели (после смерти сына) седина в кудрях и бороде придавали энергичному образу монарха оттенок усталости и утомления.

– Веселите, веселите, княгини, пташку мою, а то она совсем зачервиеет в своей одинокой клеточке, – ответил он на приветствие боярынь, стараясь вызвать на суровые уста улыбку, садясь подле невестки и испуская невольный вздох. – Ну, как ты поживаешь, баловница?! – прибавил он, взяв ее руку и смотря ей внимательно в глаза.

– Твоими святыми молитвами, батюшка, Алена твоя с Митенькой живут, пока Бог грехи терпит!..

– Да… правду говоришь… Бог много терпит… зная грехи наши и ведая Аленины шалости… Ждет покаяния!.. Не велит он, Создатель, добиваться узнания будущего, а ты, легковерная, и вправду думаешь, что может человек разгадать веления судьбы по ладони да на бобах, что ль? Это, друг сердешный, плутни людей с нечистою совестью, уловляющих простячек таких, как ты у меня. Все вы, бабы, любопытны – вот вашим легковерием и пользуются пройдохи!

– Государь милостивый, – вступилась старшая из Ряполовских, живая, остроумная болтунья, – да коли изволишь ведать, нам, бабам, без гаданья жизнь – не в жизнь. Вы, мужчины, скрываетесь, где по службе, где у бражников на хмельном пиру, на веселье, а жене со скуки чем коротать время да утолять скорбь-тоску безысходную? Ну – и давай зернь раскидывать! Одно, то, время сокращается; другое, кое-что и покажется, на дело похожее, и догадаешься… сколько-нибудь. – И расхохоталась сама.

– Толкуй ты, баба, у меня про коротанье времени. Бобы – плевое дело: забавляйся, пожалуй. А то мою Аленушку злые люди чуть не вовлекли во все тяжкие…

– Неправда, государь, – со слезами ответила Елена… – Не верю я бредням всяким.

– Ладно, ладно, не веришь, и я не верю, – переменив тон на более мягкий, продолжал Иван Васильевич, – да вон греки говорят со старцами вместе, что любишь ты, касатка, разгадывать судьбу?.. Прозирать будущее в видениях каких-то?.. Старец там какой-то? Чудодей… с жезлом магическим?.. Ночь! Тени! Звуки неведомые?.. – медленно произносит государь, смотря на невестку в одно время ласково и вопросительно. – Ведь что-нибудь похожее было же у моей трещотки?! – закончил он посмеиваясь и желая прочесть ощущение в глазах ее. Его, однако, умела скрыть Елена, принимая вид олицетворенной добродетели.

– Злодеи мои говорили это, видно, не зная, чем очернить в глазах твоих, государь, беззащитную вдову.

– Сплетники скорее, моя милая! – совсем успокоенный миною и голосом невестки, сказал Иван Васильевич. – Да ты не горюй – мы сохраняем к тебе все наше родительское расположение. И коли не подтвердится извет – казнь примерная клеветникам: языки повытяну да укорочу железом каленым! Что ты невинна настолько, как сказали, я сам лучше всех знаю. А о дурачествах своей баловницы Елены больше ей и не помянем. Будь покойна!

Он встал и вышел, знаком приказав не провожать его.

Все остались на местах, как ошеломленные.

Гостьи тоже скоро поднялись и, извиняясь поздним временем, поспешили домой. Ушла и дочь Патрикеева, имевшая надобность сделать донесение родителю.

– Няня! Ты слышала? – спросила вполголоса Елена, садясь на постель и протягивая ножку, чтобы сняли башмак.

– Как не слыхать, мое солнышко, государь явственно сказал. Видно, про все допытались? Недаром проклятого жидовина-смутника и ищут везде! А другого злодея, что уморил государя, сожителя вашего, – жечь завтра станут. Да поделом ему, ворогу! Разорил он счастье Алены Степановны!..

– Няня, неужели ты подозреваешь Леона в коварстве и вреде Ване?

– Еще бы тебе. Он, злодей, уходил его, злобяся на княжича нашева, за что, смеху ради да мачехе назло, сладил свадьбу гречанки той непутной, что мачехин брат оженился. И все они одной шайки с жидовином. И Федька Курицын, говорят, их же секты. Мне вона старец чудовский сболтнул что? И протопопы благовещенские, Денисей да Семен, той же ереси держались и попались, сердешные! А отцы-то какие миленькие: разумные, ласковые, низкопоклонные. Силен враг рода человеческого и во священстве, да ничего не поделаешь… Судить будет и попов собор.

– А как бы, няня, завтра нам утром к митрополиту сходить…

– Не ходи, лебедушка, сотни глаз на нас смотрят. Осиповские монахи с подворья не сходят да все своему отцу начальнику на грамотке пишут. Да кто же сказал к владыке-то толкнуться?

– Князь Иван Юрьевич просил.

– Ответь ему: пусть сам… Его дело мужское! Не в примету будет. А ты, Ленушка, сердце мое, не прогневай государя… коли у него есть на тебя подозрения.

– Нельзя, няня.

– Чего нельзя? Упрись: не могу – и все тут! Пора тебе, княгинюшка, так себя поставить, чтобы патрикеевцы в тебе, а не ты в их заискивала. Неспроста ведь поставили они всех своих? Берегись ты этой востроглазой Марьи Ивановны. Она все куда-то бегает. И теперь унесла ее нелегкая. Смекаю я, что к отцу полетела. Мне, видит Бог, это все неспроста кажется. Уж я смотрю за ей зорко и ни в чем не верю: все она толкует непутное. Все патрикеевцы распинаются, а сами… себе на уме.

– И еще, ты отрываешь у меня от сердца одну надежду!.. Коли не князь Иван – кто же за меня?

– Да князь Иван должон держать твою руку, чтобы самому не пропасть, так ты не особенно перед им склоняйся. Вот что я говорю! Ваничку-друга, ангельскую душу, вынянчила я. Умирает он, голубчик мой, да и говорит: «Няня… служи Алене моей – как мне!» Этот завет самой повелевает мне к тебе, чем была я для него. Я и оберегаю тебя, немысленую. Молись Богу да спи!.. Утро вечера мудренее.

Татарка-девочка лежавшей княгине-вдове стала пятки чесать. Няня прикорнула на ковре и завела сказку, но зевая. Впечатления, вынесенные в минувший день, так ослабили силы и Елены, и ее присных, что скоро язык старушки лепетал себе под нос несвязные слова, а княгиня заснула сном праведницы.

Утро ясное глядело так приветливо в терем Елены Степановны, когда старая няня проснулась, торопливо собрала свой тюфячок и сошла в подклет умыться. Там была такая суетня. Все от мала до велика сбирались спешно куда-то.

– Пора, бабочки, неравно без нас все кончат… Не близко бежать!

– Куда вы, прости Господи, окаянные, норовите?

– Сударыня, Матрена Саввишна, не перечь, идем поглазеть, как жечь станут злодея жидовина.

– Что извел мово Ваничку? – чуть не вскрикнула старуха няня и сама пустилась за другими туда же.

Вот уж утро позднее. Солнце высоко. Елена Степановна наконец проснулась… припомнила лежа все случайности тяжелого вечера и, соображая обстоятельства свежею мыслью, пришла к успокоительному заключению.

Весна уже наступила, и веяло теплом. Солнышко играло из туч так приветливо, хотя и часто скрывалось. Княгиня захотела встать – кликнула: никто не отзывается и не идет. Делать нечего, поднялась сама. Надела ферязь расхожую, найдя ее подле ложа на бархатном полавошнике, провела гребнем по волосам и дошла до дверей передней истопки. Заглянула туда и опять никого не нашла. Что за чудо? На шорох шагов княгини отворилась наконец дверь из теплых сеней – выглянул Максимов, бледный и расстроенный. Елена подозвала его.

– Мне запрещено князем Иваном Юрьевичем по приказу твоему, государыня, входить в ваш государский терем, – отозвался он тоном обиженного.

– Я ничего не приказывала, – возразила смущенная Елена.

– Так, видно, он, ворог мой, что ни на есть задумал, государыня, недоброе, коли пошел на такое коварство! Выгони ты, матушка, лихого сына его, Косого! Поверь, проку не будет в ихнем усердии; коли отгонят они верных слуг твоих от тебя – хуже будет! Мне тошно, Елена Степановна, жить на свете. Тошней того видеть особу твою, окруженную злодеями. А они не оставят меня… Они погубят меня – правое слово, погубят! Защити!.. – и он зарыдал как ребенок, валяясь у ног смущенной княгини.