Текст книги "Иоанн III, собиратель земли Русской"

– Таки немало…

– Но есть могущественные монархи, у них полки от войны свободны, а соседство турок добра им не предвещает; может быть, удастся их подвинуть…

– Может быть! Только, Андрей Фомич, запомни мой совет. Добывай Византию посольским умом и языком, да, пожалуй, чужими руками, но денег на это дело не трать; на случай неудачи, не останешься нищим. И то еще скажу, что, где осядешь на год, на два, давай нам знать, мы тебя своею помощью никогда не оставим… Когда же в путь?..

– Завтра, великий государь и благодетель!..

– Так скоро?..

– И не желал бы, но обстоятельства того требуют. Ты посылаешь послов к хану крымскому, так мы далеко можем с ними ехать безопасно, потому что послы с малым обозом не поедут…

– Весьма благоразумно. Но разве ты норовишь к Черному морю?

– Нет, государь, мы до Крыма вместе, а там к молдавскому господарю; тут все пути безопасные.

– Кроме Буржака, но там теперь Менгли-Гиреева орда сидит в засаде на Польшу; так я велю тебе дать опасную грамоту, орда меня слушается, что своего хана. Пожалуй, дадут еще проводников до самого Прута. Тогда поистине безопасное странствие… А Холмскому я накажу, чтобы тебе старался быть в помощь… А ты, Андрей Фомич… это последняя просьба… гляди за моим орленком, чтобы он в пути не пристал к какому соблазну; пуще, чтоб к вину не пристрастился; попроси от меня о том и супружницу свою, потому что женский глаз острее, а речь ласковее, а лаской из такого ребенка все сделаешь. Ну, благослови Господи и напутствуй их твоим святым покровом. Прости, Андрей Фомич! Не забывай нас, пиши почаще… Прости!

Иоанн встал и протянул руки. Палеолог не без волнения обнял Иоанна и поцеловал в плечо. С сестрою он тоже поцеловался, но только и могли сказать: прощай, сестра, прощай, брат. Боярам Палеолог сделал легкий поклон, те отвечали тем же; расстались!

– От души кланялся! – сказал Мамон тихо. – Авось уедет… Пошел-ушел.

– А я так и не кланялся, – перебил Ощера. – Потому что уехать уедет, да воротится, туда-сюда… Пташка перелетная, да и голубку подобрал себе, говорят, вострую. – Ощера утерся рукавом.

– Что ты? – спросил государь.

– Так! У меня уж такой норов!

– Софья, – сказал Иоанн, – не пора ли детям в хоромы…

Софья и дети ушли. Иоанн продолжал:

– А какой же это у тебя норов?

– Красавица, так кровь и заиграет, туда-сюда. Прослышу – лихорадка, а увижу – опьянею.

– Да где же ты красавиц-то у нас видишь…

– На сенокосе, когда сено собирают или хлеб жнут. Уж тут я всегда в подмосковной…

– Мамон, что, он правду говорит?

– Врет он, государь, хвастунишка, пошел-ушел. Был он ходок когда-то, да теперь куда ему, вылинял; пусть шапку снимет, голова у него – ни дать ни взять у поповской палки яблоко…

– Не хвались своей щетиной; шуба-то мохнатая, да с дрянного зверя, туда-сюда. Недаром тебя государь Мамоном прозвал; годовалого теленка, туда-сюда, на ужин съел… А что я люблю на красавиц посмотреть, тут греха нет. И, признаюсь, я столько про Зою наслышан, что дал бы гривну[18]18
  Гривна – род медальона, ладонки, образка (медного, серебряного, золотого), обычно створчатого, носимого на цепи на шее.


[Закрыть], туда-сюда, чтобы на нее взглянуть.

– Ну а какой же грех, что я ем столько, сколько нужно. Чем я виноват, что утроба верблюжья. Я ем, да не объедаюсь, так тут нет беды, лишь бы всегда продовольствия хватало. Вот, говорят, у Андрея Фомича пиры так на чудо. Художник, говорят, все скучал, что денег нет, и мне обещал: будут – угощу. Вот тебе деньги есть, да пира не будет, завтра уедет, а пир – пошел-ушел!

– Не печалься! – перебил Иоанн. – Пир будет; без пира не уедет, сегодня отпразднует прощальную, и я хочу вам обоим доставить удовольствие. Как бы то ни было, Зоя – жена Палеолога. Непристойно ей ехать, как мещанке. Ощера отведет ей коня ученого с походным седлом, а Мамон отвезет Андрею путевую поварню; пусть повара начинят ее, как следует в дорогу. Юрий Захарьич, распорядись, а мне пора за работу: пойдем, Патрикеев.

Не станем утомлять читателей подробным описанием всех сборов в дорогу и послов, и Палеологов, довольно сказать, что благодаря распорядительности Никитина и Зои к вечеру все поспело.

На пепелище дома Меотаки стоял большой посольский обоз: несколько телег с продовольствием и вещами, лошади, вьючные и тяглые, два шатра, четыре кибитки крытые, несколько подвод – словом, все принадлежности, какие в то время были необходимы для дальнего путешествия знатных бояр; обоз этот охранялся отрядом боярских детей, их было всего десять с начальником; девять покойно отдыхали в опустевшей академии, один с копьем торчал в разломанных во время пожара воротах; два чиновника Посольского приказа, дворяне Загряжский и Кулешин, приписанные к посольству для письмоводства и науки, вместе с Никитиным и Холмским пошли в дом Рало, где пир уже был готов и собирались гости. Иван Рало был не в духе, ему очень не нравились пиры Андрея; на этот раз он был бы сговорчивее и веселее, потому что это был прощальный пир, если бы Андрей не требовал, чтобы Зоя была также за трапезой, Ивану и до этого нужды не было, но присутствие Зои возлагало обязанность и на хозяйку и на дочерей его сидеть за столом, а это крайне не нравилось Ивану; еще и то было не по душе ему, что на пир сходились не одни греки, но когда в парадные сени вошел мистр Леон, Иван чуть не вскрикнул с досады… Он не удержался, однако же, и спросил у старшего сына: кто впустил сюда этого пса богомерзкого; сын пожал плечами и посмотрел на Андрея. Старик плюнул и отвернулся.

– Пора за трапезу! – сказал весело Андрей. – Друзья мои! Это и свадебный и прощальный пир: первую часть мы будем править как свадьбу, вторую – как пир прощальный… Начинай, Иван! Выводи женщин!

– Женщин? – с досадой спросил Иван. – Мои выйдут в покрывалах и во весь пир их не снимут. Советую то же сделать и Зое; тут уже надо опасаться не одного черного глаза, тут есть и слуги диавола.

– Полно вздор городить! Знаем мы этих чертовых слуг, да не боимся… Выводи женщин в гридню – солнце садится!

Иван ушел на женскую половину, а Андрей повел гостей в гридню; не успели гости разместиться, как вошла Зоя и пять женщин, все были закутаны в покрывала.

– Да это похороны, а не свадьба, Иван.

– Пока свадьба, но может кончиться похоронами.

Мистр Леон был в сильном волнении; он не знал по-гречески, но взоры гостей объясняли ему, что разговор идет на его счет, присутствие Зои еще более увеличило его смущение. В это самое время шепот над ухом Леона заставил его побледнеть, то Холмский шептал ему: «Жид, помни, что я здесь и смотрю за тобой, ты возле меня и сядешь; мне же, кстати, есть о чем и поговорить с тобой».

– Почтенный хозяин! – сказал Холмский по-гречески, и голос его заставил Зою вздрогнуть. – Будь покоен! Молод я, но одна старуха научила меня тайне уничтожать влияние каких бы то ни было чар. Слышу я, будто этот врач – не хочу называть его, не то догадается, что про него речь, – слышу, что он чародей, только недостает улик; видите ли, я ему сказал одно слово, и он побледнел от моего заговора, а если позволишь мне все сделать, что один схимник противу злой кабалы придумал, так тогда хоть всех тайных жидов созови – будут бессильны…

– Ты, юноша, больно молод, пух на бороде едва пробивается, а уж колдунов унимать хочешь, – строго сказал Рало.

– Холмские, – перебил Никитин также по-гречески, – в нежных летах умнее многих стариков; львенок не успеет родиться, а разумом и силой одолеет самого старого медведя…

– Что силен, то силен, – сказал боярин Федор Ласкир, – я сам видел, как он Зою принес в мой дом, будто перышко…

– Так это ты, князь! – воскликнул Рало, с удивлением осматривая юношу, и лукавая мысль пробежала в голове старца. – О, для такого героя я соглашаюсь на все!

– Даже на то, – спросил Вася, – чтобы женщины сняли эти одеяла?..

– Браво! – воскликнул Андрей. – А что, брат Иван, поймали?

– Ничуть! Пусть сделает, что сказал, и я согласен…

– Если так, – сказал Вася по-русски, – мне нужна помощь мистра Леона; позволь нам с ним выйти в сени…

– Мистр Леон, – сказал Вася уже в сенях, запирая дверь в гридню, – зачем ты здесь?

– Меня звали…

– Знаю, но ты мог не прийти, а пришел, – значит, с умыслом…

– Попировать…

– На свадьбе у той, которую ты себе готовил в невесты?..

– Я… Никогда…

– Ты, видно, забыл, как при всех ты требовал у твоего сообщника Курицына эту самую Зою…

– Я притворялся, я хотел…

– Видно, ты и перед собой в опочивальне притворялся, когда, теряя Зою, сорвал с себя скуфью[19]19
  Скуфья – ермолка, тюбетейка, фес. Ало-синяя бархатная шапочка, знак отличия для белого духовенства.


[Закрыть] и топтал ее ногами!

– Кто сказал тебе…

– Глаза мои! Я видел все, я слышал все, лежа на твоей постели…

– Все!.. О, не погуби меня!.. Я буду верным рабом твоим… псом твоим…

– Чтобы схоронить поскорее страшные тайны вместе с господином? Что шаришь в кармане, ищешь ножа фряжского? Трус! У тебя не станет духа взглянуть и на лезвие этого подлого оружия, ведь я тебя насквозь чую. Ты убил Меотаки, ты поджег дом Зои…

– Ложь… не…

– Истина, как и то, что ты пришел сюда с тайною смертью. Я выдал бы тебя сейчас, но ты лечишь нашего надежу-царевича от недуга трудного. Правда и то, что я дал слово Ласкиру молчать про все то, что видел и слышал, но твои новые злодейства разрешили мою клятву. Я уезжаю, но на это не надейся; первый шаг к злому делу, и ты погиб. За тобой смотрят. Понимаешь ли, подлый жидовин, понимаешь ли?

– Чего ты от меня хочешь? – пропищал жид, отступая от выразительных телодвижений юноши…

– Во-первых, подай сюда тайный нож, не то еще кого невзначай окалечишь…

– Нож! Какой нож?

– Подай! – грозно вскрикнул Холмский, и жид повалился к ногам его.

– Ну, что же!

– Вот он… – И жид, дрожа, подал кинжал, висевший под хламидой почти за спиной.

– Пригодится. Во-вторых, я требую, чтобы ты немедля выбрался из Москвы… как вылечишь царевича…

– Клянусь…

– Напрасно…

– Я уеду раньше, нежели ты думаешь…

– Наконец, чтобы ты сейчас оставил дом Рало…

– Бегу…

– Постой, жид, помни, что за тобой глядят глаза зоркие, ступай!

– Ну, теперь все сделано. Почтенный хозяин, исполни свое обещание!

– Где же мистр Леон?.. – спросил Андрей.

– Отпросился домой, ему что-то нездоровится.

Общий смех раздался в гридне.

– Теперь и я верю твоим заговорам, – сказал Рало. – Ну, Елена, снимайте покровы, пора за стол!

Женщины сняли покрывала, и общество было поражено красотою некоторых. Зоя была в полном блеске красоты удивительной, наряд драгоценный служил как будто великолепной рамой этой очаровательной картинке. Само собою, первый взор пал на юношу, и юноша, смущенный, вспыхнул и опустил глаза; робко поднял он их, стараясь не встретиться со взорами Зои, он обратил их на других женщин; Елена была благообразная старуха, но до того набеленная, что цвет лица ее потерял всякий естественный вид, зато четыре дочери ее, София, Вера, Надежда и Любовь, были прекрасными; старшей было лет двадцать, младшей четырнадцать. Чиновники Посольского приказа, Загряжский и Кулешин, хотя оба были взрослые, но, приученные к обычаю, не могли смотреть на женщин без фаты и зажмурились. Вася не знал законов, установленных обычаем, и был очень рад, что невинным колдовством раскрыл такие прекрасные, такие добрые лица; взоры его перебегали с сестры на сестру; все четыре ему нравились, но в каждой он находил особенность приятную. В это время садились за стол…

– Что же, князь? Твое место пусто…

– Извини, хозяин! Засмотрелся на дочерей твоих…

– Довольно искренно, князь, да только так не говорят…

– Отчего же?.. Поэтому нельзя и о цветах говорить. Что мне твои дочери? Цветы прекрасные – и только…

– Будто и только? – заметил Андрей. – Видно, князь, что ты еще больно молод; видно, что ты не вкусил еще сладости поцелуя…

Васю будто что-то укололо; Зоя вспыхнула; молодой Ласкир заметил то и другое движение и побледнел; Андрей ничего не видал; допив стопу вина, он продолжал:

– Тебе надо многому еще учиться; по части науки нравиться женщинам я берусь быть твоим наставником. Брат Иоанн, видно, тебя очень жалует, назвал тебя орленком; просил, чтобы я смотрел за тобой, как за сыном; да, я и забыл тебе передать, Зоя, что брат Иоанн просил и тебя за ним присматривать. Преумнейшая голова этот Иоанн. Как он при этом случае мудро сказал; право, теперь не вспомню, а превосходно сказал; постой, как это он сказал? Да, говорит, что женский глаз острее, а речь ласковее. Прекрасно сказано… Так смотри же, Зоя!

Зоя уже давно оправилась и казалась совершенно покойною. С ласковою улыбкою отвечала она:

– Князь молод, но зрелость врожденного ума, несмотря на лета, кажется, делает для него излишним попечительство няни. Притом же я не могу быть беспристрастна к его поступкам.

– Это почему? – спросил Андрей.

– Потому, что вчера он возвратил меня к жизни; сегодня, с опасностью собственной жизни, вынес меня из пламени; без него, Андрей, я оплакивала бы мужа в первый день свадьбы… Кто знает, а мне говорит сердце, что он тому назад несколько мгновений в третий раз спас меня, если не от смерти, то от большой опасности…

– Что ты, Зоя? – спросил тревожно Андрей, сомнительно поглядывая на Васю.

– Дивлюсь прозорливости твоей супруги! – сказал князь Вася, как-то успокоенный степенным, важным тоном речей Зои. – Уверять не смею, но, пожалуй, этот фряжский нож был назначен в подарок или тебе, или твоей супруге.

Все в ужасе привстали, стараясь взглянуть на оружие…

– Неужели мистр Леон?.. – спросил Андрей, побледнев.

– По всему кажется, хотел тебя отправить к Меотаки, только другим путем… Мы с Митей знаем много…

– Ничего я не знаю… – поспешно перебил Ласкир. – Все, что я слышал, так только то, что он влюблен в Зою до безумия…

– Ну, так пускай же себе с ума сходит… Завтра мы уедем, тогда пусть хоть повесится. Лишь бы до отъезда он не ухитрился, надо принять меры…

– Меры приняты, и меры эти надежны.

– И опять ты! Так какое же ты дитя, скажи, сделай милость? Ты распоряжаешься как зрелый муж: вот и покрывала с женщин ты же снял ловкой хитростью; Иван, я думаю, теперь зол на тебя, да нечего делать.

– Клянусь, нимало, – сказал Иван по-гречески. – Что, эти господа знают по-нашему?..

– Которые?..

– А вот эти, что сидят зажмурясь…

– Нет!

– Ну, я от них только и прятал детей, а то все свои родные или близкие знакомые; им видеть мое семейство не в диковинку, а эти сами не смотрят, так все и в порядке. Впрочем, они, как видно, люди скромные, я боюсь подлипал, особенно знатных; притом же на Москве, в чужой стороне…

– Вот, например, Ощера… – сказал боярин Ласкир. – Хилый старик, гриб, а чуть заслышит про красавицу, изо всех сил бьется, чтобы видеть. Что он Хаиму Мовше денег переплатил, чтобы видеть жену оружейника Мирули, которую никто не видал во всей слободе. Как только Ощера не очередной у дверей Золотой палаты, так уж наверно у нас на слободе. По сану он себя считает мне равным, хотя он за шутовство боярином сделан, а я и в Цареграде был тысяцким, но по московскому чину мы равны. Вот он после каждой неудачи ко мне закусить заезжает, я уж и дома не сказываюсь…

– Ко мне также стал ездить, – сказал Рало. – Но я ему наотрез сказал: отваливай!

– Ну, этому и я не покажу Зои. Не потому, чтобы я боялся его, a так, чтобы всякая дрянь не могла рассуждать о красоте жены Андрея Палеолога…

– Мы от государя великого князя к царевичу Андрею Фомичу присланы… – раздалось в сенях.

– Что я слышу? – вскричал хозяин, вскочив и набрасывая фаты на дочерей. – Зоя, покройся и ты!..

Двери отворились, и первый вошел Ощера, высокий, худощавый старик; несмотря на старость, он старался держать себя молодцом; когда пошатывался, всегда жаловался на камчугу, которой его в молодости колдунья испортила. За ним Мамон, в виде огромной бочки, заткнутой сверху небольшою чекою, на которую походила голова его, тонувшая в тучных плечах; оба в парчовых шубах и куньих шапках.

– Мир дому, пиру разгул, веселье сердцу, надо всем благословение Божие, – сказал Ощера, кланяясь…

– Хлеб-соль, – прибавил Мамон. – Да не оскудеет сладость пищи и пития.

– Благодарю! Что скажут мне великие бояре?..

– Не мы, где нам, а говорит великий государь наш и всея Руси устами подлых рабов своих и дары шлет. Только мой дар супружнице твоей, а Мамонов тебе…

– Так моя речь и впереди, пошел-ушел. Шлет тебе государь на дорогу походную поварню с кладовою, там есть и сушеное мясо, и сыры, и пироги, и разное съедобное от стола государева, и скоровары медные, и блюда, и весь снаряд столовый, пошел-ушел!

– Со слезами благодарю не столько за дар, сколько за великую честь и внимание. Что скажет теперь боярин Ощера?..

– Не тебе, а твоей супружнице…

– Вот она…

– А я почем знаю, она ли это или нет, туда-сюда?..

– Ты меня обижаешь, боярин…

– Тут нет никакой обиды. Ведь я должен же знать, туда-сюда, кому государево слово передал и подарок отдал. Можно всякую куклу закутать, так я ей и кланяйся, туда-сюда…

– Но разве ты не знаешь обычаев?..

– Есть случаи, где можно допустить исключения… Настоящий случай такой и есть…

– Я этого не вижу. Кажется, мне лучше знать, жена ли моя или нет возле меня сидит… Так не угодно ли тебе, боярин, слово твое ей передать…

– Не угодно и не могу, пока покрывала не снимет… Я не верю, что она…

– Если так, – сказал Ласкир, встав, – то мы все утверждаем, что эта женщина истинно супруга Андрея Фомича Палеолога…

– Что, взял? – сказал Мамон тихо Ощере. – Перестань торговаться, пошел-ушел: видишь, на столе-то и блюд мало осталось, а пока ты будешь упрямиться, все съедят; ведь у молодежи желудки вострые…

– Не могу. Непристойно, Андрей Фомич, посла царского так принимать. Мне указано…

– Отдать походную ученую лошадь, – перебил с досадою Мамон. – Чтобы супруге твоей было на пути покойно и чтобы ехала она, как жене царевича надлежит, пошел-ушел. Вот и все тут.

– Милость великого государя, – раздался серебряный голос Зои, – милость, ничем не заслуженная, ко мне, недостойной и темной жене, проникла до глубины сердечной. Признательно целую прах стоп столь великого государя, и да позволит мне возносить о нем к Господу ежедневную молитву…

Ощера совсем оттянул себе шею. Слушая Зою, он как будто хотел прорваться сквозь покрывало взорами, чтобы увидеть те уста, которые говорили таким сладостным голосом. Андрей с умыслом молчал несколько времени, чтобы дать гостям возможность подолее насладиться забавным положением Ощеры.

– Итак, великие бояре, – наконец сказал он. – Вы слышали выражения нашей искреннейшей благодарности. Передайте их брату Иоанну, а сами примите нашу признательность за труд, который вы приняли на себя. В ваши лета нелегко ездить в Греческую слободу. Душевно благодарим вас и не задерживаем.

– Как, что? – спросил Мамон. – То есть, пошел-ушел, куда хочешь…

– Следственно, я не увижу?.. – спрашивал себя Ощера…

– Не пора ли нам уже и ехать, – сказал Андрей, выходя из-за стола. – Кажется, уже и луна взошла… Так и есть! Грустно расставаться, но пора!

И гости догадались, встали, женщины ушли; Мамон невольно подвигался поближе к столу, но взбешенный Ощера не дал ему и посмотреть на знаменитые яства, схватил за руку и сказал:

– Пойдем! Доложим государю!..

– Доложим, доложим, что те сами не будут иметь пристанища и пропитания, которые, пошел-ушел, попирают ногами законы гостеприимства.

Бояре ушли, а женщины возвратились, и пир закипел. Вино лилось рекою; Никитин долго не отставал от других, но наконец утомился и заснул; к концу пира женщины осторожно ушли, а хозяин и гости заснули все, за исключением Ласкира и Васи.

– Так мы сегодня не уедем. Давно светает, а они…

– Что спешить, – с лукавою улыбкой сказал Ласкир. – Еще успеешь…

– Что успею?..

– Невинность! Ты и не догадываешься! Я всегда говорил, что или родители твои ошиблись, или поп тебя не так в книгу записал; и опытный в делах любовных так хитро не поведет себя, а тебе будто бы шестнадцать лет…

– Что ты говоришь, Митя? Я тебя не понимаю…

– А я так понимаю все, князь, и взгляды твои, и трепет Зои, и усердие ее к молению, и путь-дорогу вместе, – все понимаю и не сержусь… Бог с тобою!.. Теперь мне Зоя опротивела. Бросит она и тебя, тогда вспомнишь про Митю, который так любил тебя…

– Ах ты Господи! Вот что тебе вошло в голову… Что мне твоя Зоя, с тобой мне нипочем; тут у меня свои Зои, и болит мое сердце, я кажусь веселым, а так бы и расплакался. Ты ничего, друг мой, не понял, а я так много понял сегодня и испугался…

– Чего?

– Будущности! Вечная, вечная мука – вот мой удел! Но да будет воля Божия и государева… Теперь я и сам чувствую, что не ребенок… а жаль… Васе-ребенку было чудо хорошо на белом свете, швырнули меня в пропасть… там и пропаду, иссохну…

Вася махнул рукой и отер слезу. Ревнивый Ласкир уже не верил другу. Презрительно улыбнулся и сказал:

– Эх, князь! Через молодое сердце ветер проходит, выдует; ты же степями поедешь, не печалься, Зоя утешит.

Вася посмотрел на Ласкира с гордостью и в свою очередь презрительно улыбнулся.

– Ты разлюбил меня, Митя, и хочешь обидеть. Я по-твоему не сделаю, я всегда буду любить тебя, всегда буду готов служить тебе, как друг… Что будет, то будет, а я не изменю тебе. Прощай! Пойду на воздух, авось легче станет…

– И я с тобой, Вася! Я боюсь, если я не прав…

– Не прав, сто раз не прав! Вот и за мистра Леона… Правда, он помог отцу твоему, но снова наделал зла нового столько, что клятвы твоя и моя ничего не значат. Впрочем, Митя, я должен тебе сказать, что я был сегодня у Патрикеева. Я не выдержал, я все рассказал боярину…

– Рассказал?

– Да! Но я помнил твою клятву и про тебя умолчал…

– Что же боярин?

– Обещал за ним смотреть в оба. С меня довольно. У Патрикеева не увернется…

– Если сам Патрикеев…

Митя не кончил. Суматоха на улице возбудила их внимание.

– Не видал ли кто мистра Леона?

Молодые друзья по голосу узнали Ивана Максимова и выскочили на улицу… Стоявший тут грек, привратник, отвечал Максимову:

– Пирует у моего господина.

– Как пирует? – вскрикнул Вася. – Так он не уходил, он все время скрывался; где он, где он?..

Вася бросился в гридню, но в самых дверях столкнулся с Леоном, который тихонько пробирался с спящим.

– Ты здесь!

– Князь, умоляю… Я нечаянно… Меня звали…

– Он здесь! – раздался голос Максимова. – Мистр Леон! Где ты пропадаешь, тебя всю ночь ищут… Скорей к царевичу, скорей…

– Что случилось?..

– Умирает!..

– Умирает! – воскликнули все и в сенях, и в гридне. Шум разбудил всех; когда Вася объяснил им, кто умирает, поднялась тревога, пошли толки; им бы не было конца, если бы Никитин не прервал их замечанием, что жизнь царевича в руце Божией, а если государь узнает, что послы его еще не уехали, то разгневается, и при таких неблагоприятных обстоятельствах гнев его будет страшен.

– Оставайся, кто хочет, – заключил он, – а я еду!

– И я! – сказал Андрей.

Началось прощание. Не буду утомлять читателя описанием проводов. Скажу только, что, когда Зоя садилась на коня, под уздцы его держал старик Рало, а стремя боярин Ласкир. Скажу еще, что обоз был разделен на две части: Палеологов шел впереди, а посольский – отставая от первого шагов на сто. Никитин с Васей ехали впереди своего обоза. Не только греки, но почти все слобожане провожали Андрея. Солнце уже вышло на горизонт, но без лучей; над ним волновались тучи, и Вася, глядя на них, вздохнул невольно. Скоро тучи заволокли совсем солнечный щит…

«Солнышко мое, московское солнышко! Закатилось ты для меня… навеки…» – хотел он сказать, да не смог и тихо заплакал, склонив юную свою голову под зловещей думой.