Текст книги "Странность"

– Дело не в том, чем все кончится. Мне просто нравятся эти рассказы. Когда я их читаю, я чувствую себя… не знаю. Защищенной, что ли.

– Защищенной, да?

У меня вспыхнули щеки. Я сказала то, чего говорить не стоило.

– Точнее, мне от них уютно. Эти рассказы – как одеяло. Мне тепло, когда я их читаю.

Но было уже слишком поздно; я снова увидела на его лице тень.

– Прости, что я не смог тебя защитить, милая.

– Я не это хотела сказать.

Он ничего не ответил. Небо на западе стало темнее. В небесах сверкали звезды. Там была и Земля, самая яркая из них. Папа смотрел на нее. Я чувствовала, как он отдаляется от меня.

– Я давно тебе не читала, – сказала я. – Могу почитать что-нибудь из рассказов про Шерлока Холмса. Может, тебя они тоже порадуют.

– Было бы неплохо, – отстраненно ответил он.

– Сейчас принесу книжку, – сказала я, хотя на улице уже становилось слишком темно, чтобы читать.

Я успела сделать несколько шагов к модулю, прежде чем он сказал:

– Захвати заодно Ватсона и цилиндр, ладно?

У меня закололо сердце. Он имел в виду мамин цилиндр, те записи, что она оставила. Когда на папу находила тень, он постоянно их переслушивал. В такие моменты в мире для него не существовало ничего, кроме ее голоса и самых дорогих воспоминаний. Он словно возвращался на Землю, бросив меня одну.

Может быть, поэтому сама я никогда не слушала этот цилиндр. Он не помогал мне почувствовать, что мама рядом; он заставлял меня чувствовать, что рядом со мной никого нет.

И все же. Папа в нем нуждался.

Я вошла в теплый модуль, открыла кухонный шкафчик и достала коробку со всякой всячиной, где хранился цилиндр. Его там не было. Должно быть, папа унес его в закусочную; иногда он так делал.

Я потратила на поиски еще несколько секунд, стараясь не обращать внимания на нарастающую в животе панику. Я помнила, как во время ограбления Сайлас забрал наши цилиндры, распихал их по своим грязным карманам, будто серебряные слитки. Наверное, он забрал их ради программ для Автоматов, думая, что у нас может найтись что-нибудь, что ему пригодится, – в зависимости от того, какой цилиндр вы вставляли в свой Автомат, он мог стать лозоходцем, помощником по дому, почтовым служащим или мойщиком посуды в закусочной. Или даже сосудом для призрака вашей матери.

Я выронила коробку, и ее содержимое разлетелось по всей кухне. Потом я вышла наружу. Я держалась руками за живот; мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Папа все еще сидел в своем кресле, глядя на Землю, горевшую в ночном небе, точно уголек. Луны пробудились к яркой жизни; они были уже не меловыми пятнами, а пламенными, кипящими глазами.

– Они украли маму, – сказала я.

Папа моргнул, уставился на меня.

– Что?

– Они украли маму.

Он помолчал, потом кивнул.

– О, – сказал он. – Что ж, понятно.

Его взгляд снова обратился к небу. Я искала хоть какой-то знак того, что ему не все равно. Я искала на его лице хоть что-то, способное оттащить меня от края распахнувшейся передо мной ужасной пропасти. И ничего не находила.

5

На следующее утро папа решил, что приведет закусочную в порядок сам, и отправил меня в школу. Признаюсь, это стало для меня облегчением. Мне было проще трудиться под железной рукой мисс Хэддершем, которая вбивала знания в наши упрямые черепа со всей нежностью Джона Генри, заколачивающего стальные костыли. Полагаю, что мисс Хэддершем считала учеников своего рода недугом, душевной болезнью, ставшей ей карой за былые грехи. Она была низенькой, мягкой и круглой. Ее тело было создано для того, чтобы к нему прижимались внуки, но вот сердце ее было измышлено для иного призвания: погонщицы скота или тюремной комендантши. Боже сохрани то дитя, которое неверно поставило апостроф в своем сочинении или не сумело оценить величие Александра Поупа. Она расхаживала перед классной доской широкими хищными шагами и патрулировала проходы между нашими партами, точно кочевник, высматривающий пролом в Великой Китайской стене.

Выносить все это мне помогало присутствие подруг, Бренды Льюис и Дотти Олсен. Впрочем, «подруг» – это сильно сказано; мы проводили время вместе скорее из-за отсутствия выбора, чем по собственному желанию. Не будучи ни популярными, ни отверженными, мы с трудом заводили друзей, каждая – по собственным причинам. Мой характер некоторым казался колючим и невыносимым; Бренда была чернокожей (а мы, несмотря на стремление основателей колонии к равноправию, судя по всему, так и не смогли оставить свои предрассудки на Земле); а Дотти – такой застенчивой, что многие считали ее дурочкой. Обстоятельства сделали нас союзницами. Мы ели вместе, а если на уроке наш класс разбивали на группы, мы естественным образом оказывались в одной. Когда нас отпустили на обед, я нашла их в нашем обычном месте – в тени складского сарая в нескольких сотнях футов от школы.

Девочки встретили меня непривычным молчанием, и я немедленно насторожилась. Я уселась рядом с ними и достала принесенную из дома еду. Папа, видимо из жалости ко мне, упаковал мне в качестве лакомства сладкую булочку. Я достала сначала ее, проигнорировав тощий сэндвич, оторвала кусок и запихнула его в рот.

– Ты где ее взяла? – спросила Дотти.

– В сумке, – ответила я, помахав сумкой для завтраков и выпучив глаза.

Дотти смущенно потупила взгляд, и я немедленно устыдилась.

– Не надо так, – сказала Бренда. А потом повернулась к Дотти: – Она взяла ее в закусочной. Где еще?

– Я не специально, – извинилась я. И посмотрела на Дотти: – Хочешь кусочек?

Дотти кивнула, и я угостила ее. Естественно, мне пришлось оторвать кусочек и для Бренды, и неожиданно от моего сокровища осталась только половина. Меня это раздосадовало – их-то, в конце концов, никто не грабил. Но я старалась этого не показывать.

– Я думала, у вас из закусочной все забрали – сказала Дотти.

– А вот и нет. У нас еще куча всего осталась. – Я, конечно, преувеличивала. Никакой кучи у нас больше не было. Но и подчистую нас не обнесли. Однако я не хотела рисковать своей нежданной славой, рассказывая все как есть.

– А правда, что с ними была женщина? – спросила Дотти.

– Правда.

– Я знаю, кто это, – заявила Бренда.

Я уставилась на нее.

– Нет, не знаешь. Откуда тебе знать?

– Она возчица, как мой папа. Перевозит товары из одних поселков в другие. Ее зовут Салли Милквуд. Только она в другие места ездит.

– В Броулис-Кроссинг, что ли?

– И не туда. Дальше.

– Дальше ничего нет.

– Мои родители говорят, что есть. Мои родители говорят, там живут индейцы.

Последнее слово она произнесла осторожным шепотом. Мне эта идея показалась бредовой и в чем-то захватывающей. Понимая, что Бренда вот-вот перехватит у меня главную роль, я перевела разговор на Сайласа Мундта и культистов.

– Один из них был из пустынного культа, – сказала я. – Может, даже из культа каннибалов.

Это сработало. Они уставились на меня голодными взглядами.

– Откуда ты знаешь? – спросила Дотти. – Кто-то из них пытался тебя сожрать?

– Мне кажется, они поели прежде, чем к нам прийти. Но у Сайласа была кровь на губах. Наверное, он слегка кем-нибудь перекусил. Может быть, младенцем.

– Фу! – Они были в восторге.

– У него на куртке был выжжен мотылек, – я склонилась поближе к ним. – Один из тех, что селятся в мертвецах.

Дотти передернуло:

– Какая гадость.

Бренду это, похоже, не впечатлило:

– И ничего не гадость. Это мотылек-могильщик. Они выращивают в трупах растения. Превращают людей в маленькие сады.

Я наморщила лоб. Мне о таком не рассказывали. В этом была болезненная красота.

– Откуда ты знаешь?

Бренда пожала плечами:

– Я слушаю, о чем говорят родители, когда думают, что я сплю. Папа много знает о насекомых. Эти культисты им поклоняются, или что-то вроде того.

– С чего это людям поклоняться мотылькам?

– Потому что культ Мотыльков выращивает призраков, а призраки притягивают мотыльков.

Снова какая-то чушь. Мне казалось, что она пытается меня затмить.

– Ты все выдумываешь.

– А вот и нет! Сказала же, мои родители о таком разговаривают. А я их внимательно слушаю.

Хоть ее слова и не были укором, я восприняла их именно так. Мои щеки вспыхнули. Мне хотелось сказать Бренде, что я бы тоже слушала, если бы у меня были родители, которые друг с другом разговаривают, но я не стала этого делать. Моя мама улетела, а папа общался только с ее призраком.

Не успела я открыть рот, как Дотти выстрелила из своего главного калибра:

– А мои родители вообще не верят, что вас ограбили. Они говорят, что вы врете.

– …что?

– Мама сказала, что вы это все выдумали, чтобы спрятать свою еду.

Я была так поражена, что не могла даже разозлиться. Только смотрела на нее и на Бренду, которая избегала моего взгляда. Если так говорят мои подруги, сколько еще людей считают так же? Сколько людей думают, что мы прячем еду для себя? Сколько людей уверены, что это мы – лжецы и воры? Не это ли имел в виду шериф, когда говорил о тревожных мыслях?

Я резко вскочила, готовая драться, и напугала их обеих. Пристыженная – их страхом, их подозрениями, – я развернулась и убежала. Я бросила оставшиеся в классе учебники и портфель, бросила обед и недоеденную булочку. В голове у меня что-то пылало, что-то незнакомое, и оно гнало меня на улицу, прочь от школы и прочь от главной площади, прочь от закусочной и даже от нашего модуля, прочь от папы. Прочь от всего.

В Нью-Галвестоне было лишь одно место, куда можно было направиться, если тебе хотелось сбежать прочь от всего. Когда даже глубокая пустыня казалась недостаточно далекой и годилась только другая планета.

Блюдце Джо Райли, «Эвридика», стояло на посадочной площадке в полумиле от границы города. В безветренные дни розовые песок и пыль как будто укрывали его чепцом, придавая блюдцу вид пережитка минувших времен – чего-то заросшего паутиной и позабытого. Про́клятого дома, населенного призраками целой планеты.

Но безветренные дни здесь были редки, и обычно блюдце обдувало дочиста. Его корпус пестрел подпалинами от многочисленных входов в атмосферу и крошечными вмятинами и оспинами от случайных мелких камешков, встречающихся в темных глубинах космоса. Несмотря на эти шрамы, корабль выглядел крепким и исправным. Готовым взмыть в небо, бывшее для него естественной средой обитания, и увезти нас всех домой.

В маленькой деревянной хижине, построенной где-то в сотне ярдов от площадки, жил Джо Райли. Иногда я гадала, каково ему приходится. В отличие от большинства из нас, он прилетел сюда не в качестве поселенца. Он вообще никогда не хотел переселиться на Марс. Джо был всего лишь пилотом, выполнявшим обычный рейс. Он прилетел сюда чуть больше года назад по обычному расписанию, ожидая провести здесь привычные четыре месяца перед обратным рейсом. После чего с Земли должно было прибыть следующее блюдце, а он бы отправился домой, нагрузив свой корабль пассажирами, письмами, урожаем с марсианских полей и необработанной Странностью – культурными дарами землян, осваивающихся в новом мире.

А потом настала Тишина.

Джо Райли оказался не единственным марсианином поневоле. Были еще губернатор и его семья, планировавшие жить здесь всего лишь на протяжении его шестилетнего срока, половина которого уже истекла; гости и туристы с родины, в том числе голливудская звездочка, якобы оправлявшаяся от переутомления; бейсбольная команда «Гаванские вакерос», состоявшая из игроков Кубинской и Негритянской лиг; не говоря уже о десятках людей, навещавших родных, старателях, геологах и ботаниках.

Все они теперь стали постоянными жителями Марса.

Я остановилась на краю посадочной площадки, так что носки моих пыльных туфель были всего в дюйме-другом от незаконного проникновения, и взглянула на подбрюшье блюдца.

Снизу оно напоминало мне одну из тех странных грибных ферм, которые вдова Кесслер, по слухам, держала у себя в подвале. Плоское и округлое сверху, снизу блюдце было мешаниной труб, огромных черных конусов, извергавших пламя и дым, прожекторов, и люков, и стальных пластин. Оно походило на прекрасную головоломку, и меня потрясало и выводило из себя то, что умы, создавшие и направившие сюда такую восхитительную машину, не могут разрешить элементарную загадку Тишины.

«Что случилось с Землей? Куда все подевались?»

– Ты что тут делаешь?

Вопрос застал меня врасплох, и я отскочила на шаг назад, как будто меня застали на месте преступления.

Джо Райли стоял в дверях своей хижины. Грязный и небритый, в нестираных штанах и майке; подтяжки болтались по бокам, точно выдранные из гнезд провода. Комната позади него скрывалась в тени; у меня создалось впечатление, что все утро Джо провел в постели, прячась от мира, в то время как все прочие занимались тяжким трудом, пытаясь в нем жить. Зрелище было отвратительное и только подкрепило мое невысокое мнение о нем.

И все же Джо Райли был такой важной и скандально известной фигурой, что его окружала мифическая аура, и я оробела.

– Смотрю на «Эвридику», – ответила я.

– Зачем? Она такая же, как всегда.

– Наверное, я просто хотела поближе увидеть, как выглядит растраченная жизнь.

В лице Джо что-то переменилось. Его, казалось, всегда поражала направленная на него ненависть, и на краткий миг я немного ему посочувствовала. Он уперся локтем в дверной косяк и навалился на него, уткнувшись взглядом в землю между ботинками. Потом снова посмотрел на меня и сказал:

– Какая же ты все-таки злобная девчонка. С тобой вообще хоть кто-нибудь дружит?

Его слова ранили. И были справедливы: настоящих друзей у меня не было. Бренда и Дотти отчетливо дали мне это понять. У меня не было друзей, к которым можно обратиться в такие минуты, когда все вокруг тебя словно ломаются каким-то необъяснимым образом. Когда все, чего тебе хочется, – спалить этот мир.

– Со мной дружит Ватсон, – сказала я и тут же об этом пожалела.

Джо слабо и зло улыбнулся.

– Твой единственный друг – Автомат, – проговорил он.

– Зато у меня друзей на одного больше, чем у вас.

Джо отвел глаза. Я поняла, что победила его, но лучше мне от этого не стало. Он бросил:

– Тебе стоило бы попробовать быть с людьми добрее. Это может изменить твою жизнь.

Джо повернулся и собрался было уйти обратно в хижину, когда я сказала:

– Я хочу побывать внутри блюдца.

Я поверить не могла, что эти слова слетели с моих губ. Я и сама до того мгновения не знала, что хочу этого. Джо снова повернулся ко мне. По его лицу было видно, что и он в это не верит. Помолчав, он спросил:

– Зачем?

– Не знаю. Просто хочу.

Джо вышел под солнце, и ветер принялся ерошить его слежавшиеся за время сна волосы и трепать одежду. Он огляделся так, будто меня могла подослать какая-нибудь секретная штурмовая команда. Но мы были здесь одни; у меня за спиной лежал жалкий, иссеченный ветром городок, у него – бескрайняя и бесплодная пустыня.

– А ты разве не должна быть в школе?

Я пожала плечами.

Джо медленно приблизился и остановился в нескольких футах от меня. Засунул руки в карманы и сразу же их вытащил. Я видела, что он нервничает. А еще с такого расстояния было заметно, что он пьян. В то время еще действовал сухой закон, и вид человека, столь бесстыже пребывающего в объятиях алкоголя, насторожил меня. Я задалась вопросом, не угодила ли в беду. Глаза Джо были налиты кровью, а лицо выглядело старым и изнуренным, хотя я знала, что пилоту нет еще и сорока.

– Зачем тебе нужно в блюдце, Анабель?

Я была готова к враждебности или презрению, как минимум – к резкому отказу, но Джо говорил тихо. Почти меланхолично. Ему и впрямь было интересно, и – хоть в тот момент я и не могла этого понять – спрашивал он с добротой.

– Просто хочу посмотреть. – Я тоже не повышала голоса. Похоже, боевой пыл оставил нас обоих.

– Это плохая идея.

Я тут же ощутила, как внутри меня, словно старая змея под камнем, снова заворочался гнев. Но я удержала себя в руках. Мне не хотелось быть злобной девчонкой, с которой никто не желает дружить.

– Я устала ото всех слышать, что мои идеи плохие.

В ответ на это он даже улыбнулся.

– Ну да. Я, кажется, знаю, каково это. – Джо поднял взгляд на днище своего корабля. Я попыталась прочитать что-то по его лицу, понять, о чем он на самом деле думает. Но там не нашлось для меня никакого тайного послания. Лицо Джо было просто лицом и надежно скрывало любые его мысли.

– Я думаю, что это плохая идея, потому что мне не кажется, что из этого может выйти что-то хорошее. Мне кажется, что ты пришла сюда, чтобы сделать себе больно, Анабель, – люди так иногда поступают, когда им грустно. Если ты войдешь туда, ты начнешь представлять себе, что будет, когда заработают двигатели, как завибрируют стены и пол и как это будет отдаваться у тебя в животе. А поскольку на самом деле этого не случится, ты выйдешь из блюдца злее и печальнее, чем заходила.

– Вы не знаете, как это на меня повлияет, – сказала я, уже ощущая эту фантомную вибрацию. – Вы ничего обо мне не знаете.

– Знаю. Совершенно точно знаю. Здесь нет ни одного человека, который не мечтал бы о том же самом.

– Кроме вас.

Джо отвернулся от меня и направился к своей обшарпанной маленькой хижине.

– Возвращайся в школу, – сказал он. – А то я пожалуюсь, что ты прогуливаешь.

– А я пожалуюсь, что вы пьянствуете!

Он пренебрежительно махнул рукой и скрылся внутри, тихо затворив за собой дверь.

Несколько секунд я стояла, покинутая, необъяснимо обиженная тем, что он от меня отмахнулся, а еще больше – тем, что он сказал. У меня не было причин заботиться о том, что думает этот человек, но он озвучил мой потаенный страх, и это выбило меня из колеи.

Я уселась на песок, прислонившись к одной из стоек «Эвридики». Солнце вскарабкалось в зенит, и Марс прогрелся почти до максимально возможной здесь температуры. Я оставалась в тени блюдца, пытаясь решить, куда мне податься. Мысль о том, чтобы понуро вернуться под злобный взгляд мисс Хэддершем – и к тому же снова оказаться в компании моих подружек-предательниц, – была слишком абсурдной, чтобы уделять ей внимание. Дом тоже не годился: папой опять завладели мрачные раздумья, и для меня там места не было. А от города мне нужно было держаться подальше, потому что я прогуливала школу. Взрослые очень навязчивы, так что я и десяти ярдов бы не прошла, прежде чем кто-нибудь пожелал бы сунуть нос в мои дела. Поэтому я повернулась к Нью-Галвестону спиной и обратила взгляд к пустыне, где, казалось, собирала свои громадные незримые полки наша погибель. Голод. Засуха. Культисты с их зловещими планами. Странность – воплощенное безумие, прорастающее сквозь камни этой планеты.

Ветер покусывал мою одежду и волосы, а вдали большими мягкими завитками кружился песок. Я обнаружила, что мечтаю об одной из тех апокалиптически прекрасных песчаных бурь, которые видела на рисунках ранних поселенцев. О чем-то, что обдерет с нас все лишнее, оставив только самую суть.

Не знаю, сколько я просидела там, зачарованная скользящими над песком ветерками. В какой-то момент я перестала думать о чем-то конкретном или в какую-то определенную сторону; вместо этого я погрузилась в нечто вроде транса, мой разум отбросил мысли, отдавшись дрейфующим облачкам настроений и ощущений, и я попеременно становилась сосудом для тоски, печали, решимости и даже спокойного смирения. Мне редко случалось позволять себе такое отрешение от насущных дел, и позже я гадала, не так ли ощущается детство на Земле, когда ты сидишь под летним солнышком, и ветер шевелит траву, а не песок, и заботит тебя, лишь что будет играть по радио сегодня вечером или что приготовит на ужин мама.

– Ну ладно, вставай.

Надо мной стоял Джо Райли, все еще в душевном раздрае, но с приглаженными волосами и надетыми как положено подтяжками. Я заметила, что солнце в небе сместилось и время ушло далеко за полдень.

– Я ничего плохого не делала, – сказала я, угрюмо поднимаясь. Ноги у меня затекли, и мне пришлось помассировать их, чтобы они ожили.

– Ты правда хочешь заглянуть внутрь корабля?

Я не была уверена, что он меня не разыгрывает. Мне хотелось выдать какой-нибудь остроумный ответ, чтобы он понял, что я слишком искушена и ему меня не обдурить, но голова моя была пустой, а желание – слишком большим.

– Да, – вот и все, что я ответила, и в этом слове не было ни намека на искушенность. Лишь распахнутая настежь надежда.

– Ну хорошо, – сказал он. – Только по-быстрому.

В гладкой металлической поверхности над моей головой открылся люк, и его крышка под жуткий скрежет начала медленно клониться к земле.

– А это нормально, что он так шумит?

Джо недовольно следил за тем, как опускается рампа, и ответил, только когда она остановилась:

– Нет. Ему нужно обслуживание. Блюдце должно было встать на ремонт по возвращении на Землю.

– А вы не можете починить его здесь?

– Кое-что могу. Но я всего лишь пилот. Этой штуковине нужны специалисты.

– А как насчет мистера Уикхэма? Он чинит Автоматы. Он наверняка сумеет помочь.

Мистер Уикхэм жил в Дигтауне, но был одним из немногих, кто регулярно навещал Нью-Галвестон.

– Я сказал «специалисты». Гарри собственную задницу от дырки в земле не отличит. А теперь давай забирайся внутрь.

Рампа была широкой и ровной, чтобы по ней можно было катать тележки. С одной ее стороны тянулись перила для пассажиров. Внутри блюдца горел свет; поскольку глупо было бы жечь лампы, пока оно не используется, я предположила, что они включались при открытии люка. С земли мне был виден потолок: стык двух металлических пластин с неприкрытыми заклепками, бежавшими вдоль сварочного шва.

Мне было пять, когда родители привезли меня сюда, так что я, естественно, уже бывала внутри блюдца – может этого, а может другого такого же. Мы провели в межпланетном пространстве несколько бесконечно тянувшихся недель, но мои воспоминания о внутренностях корабля были импрессионистскими. Я помнила, что там было очень удобно – так я себе представляла дома богачей. Я помнила большую комнату, полную игр и игрушек, где проводила время с другими детьми. Мы все были слишком маленькими, чтобы не скучать.

Джо поднялся по рампе, и я последовала за ним. Мы прошли по короткому невзрачному коридору из металлических пластин. Джо миновал открытую дверь с левой стороны, а я остановилась, чтобы в нее заглянуть. Как и коридор, в котором мы находились, тот, что обнаружился за дверью, был сплошь из голой стали. Он круто поднимался к еще одной открытой двери. Я увидела внутри мерцающие лампочки и стену с гнездами для цилиндров, таких же, как те, что приводили в движение наши Автоматы. В уголке исцарапанного иллюминатора виднелось марсианское небо.

– Пойдем, Анабель.

– Это там вы управляете кораблем?

– Пойдем.

Коридор повернул вправо, и мы оказались в пассажирском отсеке судна. Здесь стены были скрыты под деревянными панелями, пол – под коврами, а помещения во время полета освещались электрическими лампами. Мы миновали целую череду комнат, настоящий маленький лабиринт, но я обнаружила, что чаще всего инстинктивно понимаю, какие помещения прилегают друг к другу. Мы прошли через маленький театр, где столы и кресла окружали узкую сцену; библиотеку, где часто проводила время мама; и игровую комнату, теперь показавшуюся мне куда меньше. Пол был чист и прибран, игрушки, настольные игры и рисовальные принадлежности лежали на своих местах. Во время полета здесь никогда не было такого порядка. Я заглянула в угол и испытала приступ восторга, обнаружив свои инициалы, нацарапанные на шедшей вдоль пола лепнине вместе с инициалами всех прочих детей, сжигавших часы скуки в этой комнате. Значит, я все-таки прилетела именно на этом корабле. Это совпадение показалось мне восхитительно гармоничным.

Еще один длинный коридор, огибавший весь корабль, вывел меня к смотровому залу – просторной комнате с удобными креслами и столиками, а также раздаточным окном, примыкавшим к кухоньке, в которой порой готовили и мои родители. В интерьере зала доминировало огромное окно. Улетая, мы смотрели, как Земля становится все меньше и меньше, – я помню это отчетливо, потому что мама устроила целый спектакль, требуя, чтобы я присоединилась к ней и сидела у нее на коленях, – а потом, в долгие месяцы перелета, созерцали ошеломительную бездну глубокого космоса, неподвижную, словно картина. А в конце путешествия мы увидели, как в этом же окне появился Марс, свирепый красный глаз, который должен был стать нам домом. Мы наблюдали за его приближением с надеждой и страхом, но главным образом – с усталым облегчением.

Сейчас, разумеется, за окном были только песок и скалы. Мили и мили песка и скал. На горизонте виднелась темная иззубренная полоса, отмечавшая границу огромного кратера Пибоди. Там выходили на поверхность богатые залежи Странности, и ветер истачивал ее и разносил по пескам. Там, по слухам, блуждали призраки. Мне стало интересно, нельзя ли их отсюда разглядеть.

Говорили, что разбросанные в сердце кратера каменные глыбы, останки древнего метеорита, пронизаны пещерами; считалось, что именно там живут культисты. Я представляла себе, как они зарываются под землю, в свои темные норы, и утаскивают с собой мою маму, как Персефону в ад.

Но Персефону было кому спасать.

– Говорил же я тебе, – сказал Джо.

– Почему вы не отвезете нас домой?

– Ты сама знаешь причины. Давай не будем лишний раз по ним проходиться. Господи Иисусе, я и так вынужден каждый месяц это повторять в городской ратуше. Я устал.

Он был прав. Я знала причины. Все их знали. На корабль все не влезут. Никому не известно, что ждет нас на Земле. Топлива хватит лишь на один перелет; если Земля лежит в руинах, это будет означать смертный приговор для всех находящихся на борту. Корабль может пригодиться и для других целей: его можно будет разобрать на детали и использовать их для починки ломающихся Автоматов; топливо и масло им тоже пригодятся, а сомнений в том, что Автоматы необходимы для нашего выживания, не было ни у кого.

Так боятся выстрелить единственной оставшейся в револьвере пулей и промахнуться.

Но с этой точкой зрения соглашалось меньшинство. Она была ничтожна перед лицом скорби, которую все мы ощущали по отношению к нашей родине и к оставшимся там людям – даже те из нас, кто не собирался возвращаться. Для меня было чудом, что Джо Райли пережил тот первый год после начала Тишины. Я убеждена, что если бы хоть кто-нибудь еще имел самое приблизительное представление о том, как управлять блюдцем, или хотя бы считал, что может этому научиться, то Райли словил бы случайную пулю или сгорел бы вместе со своей лачугой во внезапном пожаре. Или, в самом крайнем случае, чах бы до скончания дней в одной из камер каталажки шерифа как предатель своего народа.

Но никто кроме него не умел обращаться с кораблем. Абсурдная ситуация. Даже будучи ребенком, я поражалась отсутствию страховки. А если бы пилот заболел или с ним что-нибудь случилось? Кто управлял бы кораблем тогда? Полагаю, расчет тогда был на то, что мы доложим о ситуации по радио и со следующим блюдцем прибудет сменный пилот.

Так я впервые осознала, насколько хрупка наша цивилизация. И задалась вопросом, не стала ли и причиной Тишины какая-нибудь катастрофическая оплошка, какое-нибудь бедствие, порожденное самой обычной, банальной некомпетентностью.

Нас ослепил оптимизм. Мы были представителями первой волны космической экспансии. Что покорится нам после Марса? Луны Юпитера? Сатурн? Или мы последуем примеру немцев и полетим мимо всего этого на корабле поколений к ярким звездным полям? Все это казалось не просто возможным, а неизбежным. Никто не думал, что все закончится вот так. Никто не предполагал, что Бог окажется к нам безразличен.

Я знала все причины не возвращаться на Землю, которые называл Джо Райли. Я знала все причины, которые называл губернатор.

Но мне была известна и подлинная причина.

Страх.