Текст книги "Избранные и прекрасные"

Глава 2

Однажды ленивым летним вечером 1910 года во время званого ужина Дэйзи Фэй улизнула наверх, чтобы разыскать меня. По пути она ускользнула от прислуги, нанятой по такому случаю миссис Бейкер, прокралась, не скрипнув половицами, по коридору мимо зыбкого призрака Анабет Бейкер и не останавливалась до тех пор, пока не открыла дверь моей спальни.

Тот дом на Уиллоу-стрит выставили на продажу, когда мне было тридцать, и я вернулась туда, чтобы увидеть его в последний раз. Моя комната не изменилась со времен моего детства, а может, и со времен Элайзы Бейкер с ее фанатизмом и роковой хрупкостью, спавшей под кружевным розовым пологом и подолгу размышлявшей над атласами чужих стран. Эта постель всегда казалась слишком просторной, мягкой, как мятный зефир, и мебели в спальне была присуща некая костяная тусклость, впечатление от которой не сглаживали даже полированные медные накладки. Я ничуть не расстроилась, увидев, как всю ее купили оптом, видимо, ей суждено было внушать ужас какому-нибудь другому ребенку.

От атласов Элайзы миссис Бейкер избавилась еще до моего приезда, так что из развлечений мне остались лишь нравоучительные книжки о детишках-паиньках, грызущих яблоки, плещущихся в ручьях и слушающихся родителей. Однако я обнаружила, что бумага в них приятно плотная, и в эту бежевую роскошь так и хочется вонзить острые ножницы. Поскольку в эти книги никто не заглядывал, кроме меня, я могла изрезать их, как мне заблагорассудится, начиная с конца, чтобы сделать мой вандализм не настолько заметным. Одни страницы я превратила в крошечные треугольнички и спрятала в зимние ботинки, стоящие в глубине стенного шкафа, другие украсила бахромой, как на платье девушки-ковбоя из шоу «Дикий Запад», на которое меня водили всего год назад.

Сегодня я старательно выстригала нимб над головой прилежной девчушки с корзинкой для рукоделия, когда дверь скрипнула и в комнату заглянула Дэйзи. Я застыла на кровати, рука с ножницами виновато замерла, а Дэйзи проскользнула внутрь, как вода сквозь решетку, и прикрыла за собой дверь.

– Ага! – произнесла она странно сипловатым голосом. – Значит, ты и есть язычница!

Я запихнула бумагу и ножницы под подушку и села так, что мои босые ноги свесились с края постели. На мне была батистовая ночнушка, отделанная лентами, а на Дэйзи – нарядное короткое платьице из шуршащего розовато-сиреневого шелка. Ее аккуратные черные туфельки и темные чулки напомнили мне лисенка, которого я видела за домом однажды вечером, несколько дней назад. Как и тот лисенок, Дэйзи была совершенно бесстрашна – вошла ко мне, оглядела комнату и меня заодно невинными и алчными голубыми глазищами. Тем вечером ей исполнилось десять лет, на два года больше, чем мне, согласно догадкам Элайзы Бейкер, и ровно столько же, сколько мне было на самом деле, хотя прошло немало времени, прежде чем я об этом узнала.

– Так я и думала, что увижу тебя сегодня, – продолжала она. – Мама говорила, ты точно такая же, как те, кто стирает нам белье, но ты же не такая, верно? Я вижу, ты на них совсем не похожа – ты какая-то другая…

Мне захотелось зажать уши ладонями, чтобы прервать поток ее слов. Миссис Бейкер в речах была прижимиста, судья – тем более. Образование я получала дома, у домашнего наставника, поэтому никогда прежде не слышала, чтобы кто-нибудь болтал без умолку, как Дэйзи. Я ответила скорее чтобы остановить ее, чем из желания поддержать разговор.

– Меня спасли из Тонкина, – сообщила я. – Мисс Элайза меня спасла. Когда я была маленькой.

Ее глаза сделались огромными и круглыми, как блюдца. Я увидела белки со всех сторон вокруг радужки, и мне вспомнилась обезумевшая лошадь. Небольшое расстояние, разделяющее нас, Дэйзи преодолела так привычно, словно находилась у себя в комнате, и схватила мою руку обеими руками. Ее пальцы были горячими и мягкими. От нее слабо пахло цитрусом, перцем, сосной и мускусом – материнскими духами «Букет Бленхейма», скромно нанесенными за ее изящные ушки. Этот запах и заставил меня помедлить, прежде чем я оттолкнула ее, но в моем воображении он прочно прилип ко мне.

– О, дорогая, обязательно расскажи мне о Тонкине все-все! Я-то ведь родилась в скучном старом Луисвилле и вообще нигде не бывала! А про Тонкин я слышала. Папа знаком с людьми, которые вели там торговлю, когда еще французы им разрешали, и по рассказам он намного прекраснее, элегантнее и благороднее, чем Китай. Пожалуйста, расскажи мне!

– Я же была совсем крошкой… – заметила я, но, когда из ее глаз начал улетучиваться восторг, ощутила прилив отчаяния – бесформенного и бессловесного, но от этого не менее острого. Я крепко вцепилась ей в руку. Мне не хотелось оставаться одной.

Я вспомнила слова мисс Элайзы о том, что в раю повсюду на улицах золото, но до него никому нет дела. К тому времени она уже была не в силах встать с постели и шептала про рай так, словно видела его над самым пологом своей кровати и дотянулась бы до него, если бы только могла сесть.

– Он золотой, – выпалила я. – И крыши, и стены, и даже улицы. В полдень нам приходилось спать, потому что на солнце золото сияло так ярко, что мы могли ослепнуть.

– Золотой город?

Если бы я уловила в ее голосе хотя бы тень сомнения или враждебности, то расплакалась бы, пойманная на такой чудовищной лжи. Тонкин я совсем не помню или, по крайней мере, уверила себя в этом, но если я что и знала наверняка, так это то, что он вовсе не золотой.

Но в ее глазах не было ничего, кроме чистого доверчивого восторга, и она придвинулась ближе, села рядом со мной на постель.

– Расскажи еще, – велела она, и я подчинилась.

Несмотря на то что мне давали читать только благопристойные книжки, в детстве я обладала неистовым воображением. Рассказывая Дэйзи о летающих воинах, которые одним взмахом меча сносили головы визжащим девам, о женщинах, разъезжающих верхом на слонах, и о двух лунах, поднимающихся по ночам в небо, я чувствовала себя иссушенной почвой, на которую наконец-то пролился дождь. Она сидела рядом, в задумчивости держала меня за руку и изредка проводила ноготками по линиям на моей ладони.

Выдохлась я наконец, когда рассказывала ей об огромных танцующих львах, тех самых, которых жрецы вырезают из плотной красной бумаги так искусно, что, когда наконец распадаются обрезки, можно увидеть круглые выпученные глаза, разинутые пасти и каждый тугой завиток на пышной гриве. За время моей паузы Дэйзи успела задуматься, потом потянулась, сунула руку под мою подушку и извлекла ножницы и изуродованную книжку с картинками.

– Покажи, – попросила она, и неизвестно почему я не сумела придумать никаких отговорок: не сказала, что танцующих львов разрешено вырезать только жрецам или что я слишком устала, слишком слаба, слишком юна для такой работы.

Вместо этого я потакала лжи, каждое мгновение ощущая груз внимательного взгляда ее голубых глаз на моих руках. Вскоре мне придется сдаться, но не сейчас, пока между нами еще натянут хрупкий мостик чистого доверия и ожидания чуда.

Я открыла новую страницу в середине книги – на ней Джордж и Джейн наловили светлячков в банку с крышкой – и принялась вырезать. Даже в том возрасте я понимала, что скоро все будет кончено. Я вырежу из бумаги хлипкого, невзрачного льва, и Дэйзи поймет, что я обманщица.

Но почему-то этого не произошло.

Вместо этого, пока я выкраивала приблизительные контуры льва из умильных улыбок Джорджа и Джейн, мои руки двигались не менее, а все более уверенно, и казалось, будто свет моей маленькой лампы для чтения потускнел. В своей жизни я видела живого льва всего один раз, и это был беззубый и злобный зверь, привезенный в город дешевым цирком. Через два города после Луисвилла он убил малолетнего акробата, которому не повезло пройти слишком близко, и в глубине души я не удивилась. Мысленным взором я видела гривы, курчавые, как клубы пара, и вместе с тем – рыжий клубок шерсти, свалявшийся и плешивый. То, что я вырезала из плотной шероховатой бумаги, представляло собой нечто среднее, как и четыре лапы, заканчивающиеся изящно изогнутыми острыми когтями, хвост, завернутый на спину зверя, и изгибы мышц на львиных ляжках и плечах.

Я отмечала дыхание Дэйзи у меня над ухом, деликатное тиканье часов из позолоченной бронзы на каминной полке, далекие голоса гостей за ужином, внизу. Все это принадлежало другой стране, потому что, пока я выстригала бумагу вокруг львиных челюстей, мои пальцы обдавало жарким дыханием. В нем ощущалось бремя кошачьего нетерпения, и я резала быстрее, мои движения становились небрежными и в то же время более плавными. Лезвия двигались по некой изогнутой линии, которую я не видела, а чувствовала. Один раз я была уже почти уверена, что все испортила, но тут длинный извилистый обрезок отвалился от фигуры, и лев обрел форму.

– Как красиво! – ахнула Дэйзи, когда я предъявила льва ей на оценку.

Даже одного этого оказалось бы достаточно. Но это, конечно, было еще не все.

Зажатый в моих тонких пальцах, бумажный лев задрожал, как на ветру. Он извивался, он плясал, и вскоре четыре вырезанные лапы замолотили воздух в поисках точки опоры, а потом задние лапы изогнулись дугой и оцарапали мне запястье. Лев был всего лишь бумажным, размерами меньше котенка, он просто не мог оцарапать меня, но барахтался так, что я невольно отшатнулась, уверенная, что, повернув руку, увижу на ней четыре тонкие царапины, выстроившиеся в ряд.

Дэйзи издала крик удивления, я прикусила язык. Мы увидели, как лев спорхнул на пол, приземлившись тяжелее, чем следовало бы бумаге. На мгновение он помедлил, словно был сбит с толку своей бумажной сущностью так же, как и мы, а потом подобрал под себя все четыре лапы и несколько раз повернулся на месте. Что-то изменилось, теперь он был не просто фигуркой из плотной бумаги и воплощением отчаянного желания ребенка заслужить одобрение. Он стал памятью о свирепом льве и далеких землях, в нем возникли дыхание, обида и стремление. Вырезанные мной пустоты стремительно заполнялись мышцами и шерстью, и мы взирали на него, как завороженные, пока не заметили, что он еще и растет.

– Джордан! – вскрикнула Дэйзи, схватив меня за руку. Ее острые ноготки вонзились в мое голое плечо, но я представляла, что делать, не больше, чем она. Мы уставились на существо, которое вращалось и росло прямо у наших ног, обе ощущали на лицах его жаркое и едкое дыхание, воняющее кровью ребенка-акробата, который летал над головами тысяч зрителей, но никогда не спал в настоящей постели.

В панике я метнула в существо ножницы, а увидев, что ничего этим не добилась, плашмя сбросила на него книгу. Она подействовала: существо взорвалось жадным пламенем, из-под книги вырвался негодующий и яростный рев, заставивший нас обеих изумленно взвизгнуть.

Мы сидели с ногами на постели, я цеплялась за Дэйзи так, словно и не я одна все это натворила. И уже чуть не плакала, когда Дэйзи вдруг потянулась к тумбочке у моей кровати, на которой Томасина каждый вечер оставляла высокий стакан воды. Дэйзи схватила стакан и у меня на глазах, почти не глядя, вылила на пламя. Оранжевое пламя с пронзительным и злобным шипением отступило, пышными, как подушки, клубами повалил грязно-серый пар. Мы с Дэйзи застыли, крепко держась за руки и дружно склонив головы, не сводя глаз с тлеющей мешанины, которая еще недавно была движущимся, живым бумажным львом.

– Извини… – чуть не плача, пробормотала я, но она игриво усмехнулась мне.

– Ничего, это был удивительный…

И тут распахнулась дверь: миссис Бейкер и мать Дэйзи, а за ними – еще полдюжины нарядно одетых взрослых. Я тщетно подыскивала хоть какое-нибудь объяснение в надежде убедить их, что я не виновата, но Дэйзи оказалась сообразительнее.

Она разразилась громкими пронзительными рыданиями, моментально перейдя от оцепенения к страдальческим и трагическим воплям. Сидя плечом к плечу с ней, я почувствовала, как ее трясет, и вдруг с немым удивлением поняла, что она ничуть не притворяется.

Из коридора послышался рык, и в мою сахарно-розовую, полную дыма комнату ворвался, словно медведь на пасеку, мистер Фэй. Он сграбастал Дэйзи в объятия, она вцепилась в него так же крепко, как он схватил ее. Они переговаривались вполголоса на языке, который, как я узнала позже, знали только они, – это был шифр общей крови и красоты, осколки некой викторианской магии, которой мистер Фэй обучался в Йеле.

Он вынес всхлипывающую и дрожащую Дэйзи из моей комнаты, а тем временем миссис Бейкер наклонилась и опасливо потрогала пальцами сырую кашицу, которая еще недавно была львом. Отхлынув, мой ужас обнажил неожиданное горе: лев ожил, а теперь исчез.

Миссис Бейкер выпрямилась, вытирая пальцы об один из моих носовых платков, лежавших неподалеку, и раздраженно взглянула на меня. Как я уже говорила, она была женщиной, скупой на слова. Этим словам предстояло градом острых камней обрушиться на меня утром, а сейчас она только повернулась к своим гостям, предлагая им пройти в гостиную, где их ждали атмосфера уюта и покоя и хороший портвейн.

Прежде чем уйти, она резким щелчком погасила лампу на моей тумбочке, а потом закрыла дверь, оставив меня в темноте, которая урчала от ярости и пахла мокрой ватой и жженой бумагой.

Глава 3

Терпеть не могу то и дело признавать свои ошибки.

Когда я упомянула Гэтсби в собственном доме Дэйзи, в присутствии ее мужа, в моем представлении он был никак не связан с лейтенантом Джеем Гэтсби. Тот был только что из лагеря Кэмп-Тейлор, имел офицерский патент, купленный на последние деньги, полученные от Дэна Коди, и единственную пару приличной обуви. У того энергичного юноши взгляд был голодным и блуждающим, а красавец-мужчина в костюме лавандового оттенка в тоненькую серую полоску явно ни разу в жизни не голодал.

У обоих глаза были светлыми, рты – широкими и подвижными, оба несли свою ношу так, словно она была невесомой, и все же никому бы и в голову не пришло, что они состоят в родстве, а тем более – что это один и тот же человек. Впрочем, у молодого лейтенанта из Кэмп-Тейлора еще имелась душа, а к 1922 году Джей Гэтсби из Уэст-Эгга ее утратил.

Всего за год до этого светские сумасброды расхаживали повсюду, покрыв один ноготь глянцевым черным лаком – свидетельство принадлежности к инфернальным кругам. Эта мода настолько распространилась, что «Мэйбеллин» выпустила «Черную кошку» – люксовый черный лак для ногтей, реклама которого обещала дьявольски стойкий блеск. К концу 1921 года казалось, что половина манхэттенской молодежи не старше двадцати пяти заключила инфернальную сделку того или иного рода. В 1922 году это поветрие почти изжило себя, но самым богатым прощали толику пошлости.

Итак, Гэтсби был баснословно богатым человеком, не чуждым безобидной претенциозности, – а может, он и вправду единственный из миллиона продал свою душу. Никто не знал наверняка, как обстояло дело, и тем летом всем было на это наплевать, ведь казалось, что легендарный канадский трубопровод изливает отличный виски прямо из кранов чистого золота в особняке Гэтсби – точной копии какой-нибудь французской ратуши. Лично мне мода на черный ноготь опротивела еще до того, как о ней написали в «Журнале Макклюра» (верный признак, что ее время безвозвратно ушло), однако Гэтсби умел носить его с шиком.

В усадьбе Гэтсби часы застывали за каких-нибудь пять минут до полуночи, когда бы вы туда ни прибыли. Свернув с шоссе, вы въезжали через ворота в его мир, и вас овевал прохладный ветерок, в небе вспыхивали звезды, над бухтой всходила луна – круглая, как золотая монета, и такая близкая, что можно укусить. Никогда прежде я не видывала такой луны. Не нью-йоркская луна, похожая на дайм «Меркурий», а полная, как на равноденствие, доставленная прямиком с пшеничных полей Северной Дакоты, чтобы ласково и благосклонно светить избранным и прекрасным.

Все вокруг источало звонкую монету и магию до такой степени, что ни у кого не вызывал вопросов свет, заливающий дом от бального зала и столовых до коридоров и уединенных салонов. Этому свету было присуще особенное медовое свойство, что-то вроде лета в полузабытом саду, он освещал, не ослепляя, и был настолько обильным, что не знать, с кем целуешься, было невозможно. Кое-кто из гостей утверждал, что это явная магия, но я слышала, как изумлялись и слуги, и узнала, что все это электричество: за бешеные деньги по всему дому протянули провода, чтобы осветить его полностью щелчком единственного выключателя.

Хоть свет и порождали деньги, недостатка в магии здесь тоже не ощущалось. В главном зале барная стойка красного дерева длиной превосходила шеренгу канканирующих девиц из «Безумств Зигфелда», и гости толпились, стоя в три-четыре ряда перед медными перилами, чтобы изведать вкус… ну, а что вашей душе угодно? Однажды мне достался крошечный бокальчик алого стекла с мутно-белым содержимым, имевшим вкус кардамона, макового семени и меда, – последним вином, выпитым Клеопатрой перед свиданием со змеей, а Пол Таунсенд из «Бостон Таунсендс» накачался пойлом, которое подавали на пиру кочевников в великом Вабаре. И никаких пыльных бутылок, найденных при раскопках в пустыне, – все они были только что от виноделов и пивоваров, даром что давным-давно обратившихся в прах.

Небо над вечеринками у Гэтсби имело глубокий синий цвет, всегда было чистым и лишь слегка подернутым шелковистыми облаками, создающими атмосферу загадочности. Однажды он вызвал труппу воздушных гимнастов, которые выступали высоко над нашими головами на невидимых лестницах, будто парили в воздухе по-настоящему, и их расшитые блестками костюмы вспыхивали в лучах прожекторов мандариновыми, лимонными и лаймовыми искрами. У нас на глазах одна девушка в трико оттенка шартреза не удержалась и сорвалась, камнем рухнув на каменную плитку. Я заметила, как мои знакомые судорожно закрыли лица ладонями, но сама не смогла отвести глаз. В тот миг, когда девушка должна была удариться об землю, сверкнула вспышка, и вместо сломанной хрупкой фигурки мы увидели человека в черном, с каменным лицом, благополучно подхватившего гимнастку на руки. На ее лице застыло ошеломленное выражение. На глаза навернулись сверкающие, как стразы, слезы, и я увидела, что темно-розовая метка пестрой ежевичиной ползет, закрывая шею сбоку, словно пятно от портвейна.

Неизвестный сосредоточенно поставил девушку на ноги, и она схватилась ладонью за метку, осторожно ощупывая кости, которые наверняка были сломаны и срослись. Мужчина взял ее за другую руку, и они поклонились под гром восторженных аплодисментов.

Поговаривали, что «смерть к Гэтсби не заглядывает», и это, возможно, даже было правдой. И, уж конечно, не заглядывали уродство, раннее утро, похмелье или голод, не поддающийся утолению. Все перечисленное ждало нас за воротами, так кому же могло захотеться уехать домой?

Впервые я побывала у Гэтсби вместе с компанией Генри Конуэя. Его сестру я знала по гольф-клубу, в котором мы обе состояли, и после одного матча в начале мая, ужина в «Орленке» и коктейлей в «Тэтсби» поднялся крик, что мы непременно должны побывать у Гэтсби в Уэст-Эгге.

Одна из девушек, какая-то кузина из Атланты, пискнула было, что не получала приглашения, и Генри Конуэй смерил ее любезно-пронзительным взглядом.

– Видите ли, милочка, никому не требуется приглашение, чтобы явиться на любую из вечеринок Гэтсби. Не думаю, чтобы он когда-нибудь отослал хоть одно.

Девушка из Атланты прикусила губу, измазав неумело наложенной помадой мелкие зубки.

– Но в таком случае откуда же нам знать, что нас ждут?

Я уже забыла, кто ей ответил и насколько нелюбезной умела быть эта братия, но всего несколько часов спустя, за пять минут до полуночи, я увидела ее исступленно танцующей под полной луной с каким-то парнем из Куинса. Ее глаза с расширенными зрачками казались блестящими черными пуговицами от ботинок, кисти рук трепетали, как воробышки, пойманные на серебряную проволоку. После этого она выезжала еще один или два раза, пока я развлекалась с Генри и его окружением, но вскоре после этого исчезла, наверное, вернулась в Атланту, хотя, конечно, слухи об этом событии ходили куда более причудливые.

В сущности, она была права, и никого из нас там не ждали, но об этом никто не догадался бы. Огоньки, окутывающие пространство вокруг дома, мерцали так, словно райские кущи спустились на землю по приказу Гэтсби, и плоды, выросшие в изящном маленьком саду у дома, не были похожи ни на один виденный мной ранее: размером поменьше яблока, оттенком темнее сливы. Когда из любопытства я сорвала один, он оказался таким спелым, что пальцами я оставила на нем вмятины, а слизнув с них алый сок, сразу же ощутила легкий жар и головокружение. На миг я увидела среди изогнутых ветвей фигуру, похожую на мою: прислонившись к искривленному стволу дерева, она оттолкнула кого-то, заставляя опуститься на колени в мох, но тут я сплюнула, и образы исчезли.

Впрочем, срывать плоды в саду возле особняка Гэтсби не было нужды. Угощение на длинных белых столах – запеченная ветчина под сладкой абрикосовой глазурью, молочно-белый суп из моллюсков, изящно нарезанные фрукты, раскрывающиеся подобно цветам на селадоновых блюдах, – было идеальным, так что казалось, что уж это наверняка магия, а не слаженно работающий механизм из более чем четырех десятков официантов и работников банкетной службы, сделавших чудеса такого рода своим ремеслом.

Гэтсби никогда и не пытался скрыть человеческий труд, способствующий, подобно подпоркам, созданию чуда его «без-пяти-минут-полночного» мира. Эти попытки выглядели бы бестактно. Они уравняли бы его с нуворишами Астории, где каждое блюдо ставили на стол незримые руки и огонь в каждом камине зажигали щелчком пальцев. Слуги Гэтсби были более чем заметны в их контрастной черно-белой одежде, выглядели более достойными, лощеными и трезвыми, чем кто-либо из его гостей. С его точки зрения, как и в священных чертогах элиты от Нью-Йорка до Чикаго и Сан-Франциско, за его роскошь людям неизменно полагалось платить свою цену. Так и виделось, как он задумчиво рассуждает: иначе в чем смысл?

Впрочем, вечеринки у Гэтсби были непринужденными. Казалось, на них исполняется любое твое желание, какое только в силах исполнить хозяин дома, а для гостей действовало лишь одно правило: каждому из них полагалось быть красивым, остроумным и жизнерадостным.

Впервые я приехала к нему вместе с компанией Генри, затем, в конце мая, – с Корал Даути. Мне нравилось ездить к Гэтсби – по мосту, сквозь тепло заходящего солнца, чтобы нырнуть в упоительную прохладу за его воротами, – но были и другие занятия, которые нравились мне не меньше. Каждую неделю в «Сент-Риджис» проводили спиритические сеансы, в Сохо давал представление цирк гаргулий, и, конечно, вереница званых ужинов и суаре для тех, у кого имелись деньги и хотя бы чуточка обаяния, была нескончаемой. Тем летом занятий находилось множество, вдобавок я начала время от времени брать на себя светские обязанности тетушки Джастины. И вовсе она не слабеет, заявила она, но считает, что мне важно учиться справляться с обязанностями, прилагающимися к моему месту в ее мире. Разумеется, мы обе знали, что мое место в ее мире в лучшем случае неопределенно, и чем больше мне лет, тем более неопределенным оно становится, но она вела себя так, словно могла устранить все эти недоразумения силой своего характера и воли.

Я была занята, но Гэтсби закатил отличную вечеринку, где я могла посекретничать с кем-нибудь в укромном уголке, потягивая из своего бокала и слушая, как собеседник изливает мне душу.

В тот год я немного помешалась на секретах. Мне нравилось собирать их, и, хотя я редко их выдавала, все равно злорадствовала. Много лет отделяло меня от моей прежней, луисвиллской жизни, часть оставленных ею шрамов, затянувшись, помогла мне покрыться чем-то вроде слоя прочного лака, благодаря которому я стала более злой и менее ранимой. Тени Луисвилла выцвели, превратившись в несколько историй, которые я рассказывала, желая развлечь и расположить к себе. Когда меня спрашивали, откуда я, и не довольствовались первым ответом, я в свою очередь спрашивала, откуда мои собеседники: к такому вопросу они не привыкли, искренний взгляд вызывал их на откровенность.

Однажды ночью в начале июня я быстро сообразила, что у студента-выпускника, с которым мы прибыли на вечеринку, нет секретов, достойных выведывания. С нами вместе приехали его старшая сестра и ее муж, и поначалу их присутствие удерживало студента от излишней назойливости. Потом заиграла музыка, первая вывезенная из Калифорнии старлетка принялась отплясывать на парусине, растянутой на лужайке в саду, и открылись краны. Сестра студента и ее муж увлеклись неразбавленным джином, и студент перешел черту, сделавшись не просто назойливым, а прямо-таки наглым. Я отправила его принести мне какой-нибудь напиток – обязательно с клинышком лайма – и, незаметная в свете мигающих дурацких огней, улизнула под звуки «Сладкого летнего июня».

Мне нравилось быть одинокой в толпе. В таком состоянии я с возрастом стала находить утешение, а бокал не выпускала из рук на всякий случай, чтобы не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.

Я пробиралась сквозь толпу, окликая знакомых и кивая незнакомым так, будто знала их, а сама поглядывала по сторонам, искала самого хозяина. К тому времени я вспомнила его, а Дэйзи после того ужина впала в уныние, что порой с ней случалось. Она притихла, стала отрешенной, улыбалась мне слабо и неопределенно, будто сделалась призраком или считала призраком меня. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в город. С того дня я с ней не виделась и полагала, что есть вероятность увидеться лишь Четвертого июля или еще позднее.

Тем не менее мне хотелось взглянуть на Гэтсби, выяснить, с помощью какой маскировки он добился таких перемен. Хотелось, как выразилась бы моя тетушка, осмотреть зубы льву, и, конечно, удобнее всего было сделать это, сунув голову в львиную пасть.

Так я и вела ленивые и беспорядочные поиски Гэтсби, а нашла вместо него Ника. Несмотря на слегка ошарашенный вид и сбивчивые приветствия, он ничем не выделялся бы из толпы, если бы не спрашивал у всех подряд, где ему найти Гэтсби. Дошло до него лишь тогда, когда ему в третий или четвертый раз сообщили, что, разумеется, не имеют к Гэтсби никакого отношения. Кто-то из гостей вложил Нику в руки первый бокал, но Ник, видимо, не уловил намек, отошел и опустошил бокал быстрее, чем следовало.

Тем летом Нику Каррауэю исполнилось двадцать девять. Он побывал на войне, убивал людей, но было что-то в его угловатой фигуре в новеньком костюме из белой фланели и в потерянном выражении глаз, что побудило меня смягчиться по отношению к нему. Я следовала за ним через толпу, держась чуть ли не рядом и подслушивая, как он искал сначала Гэтсби, а потом – хоть какой-нибудь якорь, чтобы приливы и глубинные течения суматохи дома Гэтсби не унесли и не потопили его.

Наконец, прежде чем он успел оконфузиться – что-то этакое пришло ему в голову после третьего коктейля, – я незаметно уронила свой бокал за живую изгородь и постаралась попасться ему на лестнице. Я знала, что он меня узнает. Иностранцев здесь было немного: чья-то любовница-китаянка, пара красавцев – братьев-итальянцев и немыслимо шикарная дама, темная кожа и курчавые волосы которой придавали ей экзотический вид, но я была среди них единственной, кого ему представили.

Я избавила его от необходимости изобретать причину поговорить со мной и вместо этого отняла у него бокал. В нем было что-то вроде безделушки – вермут и джин, сдобренные абсентом: странный выбор для Ника, если, конечно, он сделал его сам.

– Благодарю, – я слегка пригубила напиток. – Я как раз ждала, когда мне принесут что-нибудь выпить.

– Я принесу вам все, что пожелаете, – заверил он, и я склонила голову набок.

– Не следует говорить мне такое, – серьезно предупредила я. – А вдруг я попрошу луну с неба? И что вы тогда будете делать?

– Добуду ее для вас, само собой.

Услышав это, я рассмеялась, потому что по голосу было ясно, что он не шутит. На жителя Нью-Йорка он ничуть не походил. Служба в армии и поездки за границу скомкали его протяжные и монотонные северные гласные, он выделялся из толпы и отличался от нее – не так явно, как я, но тем не менее выделялся. Даже в то время я уже понимала, что не место рождения делает его особенным, но не могла определить, что именно.

Я размышляла, не предложить ли ему прогуляться по садовому лабиринту или, может быть, заглянуть в одну из уютных комнаток дома, когда две девицы в желтом двинулись нам навстречу, спускаясь с лестницы. Заметила я их слишком поздно, чтобы повернуть, и они направились прямиком к нам – смазанные вазелином щеки блестели от слюдяной пудры, зубы сияли в одинаковых улыбках. Против Ады я ничего не имела, но ее неизменно сопровождала Мэй, а она была несносна.

– Привет, Джордан, – сладко пропела Мэй. – Так жаль, что не вышло с тем матчем!

Я улыбнулась, потому что любая другая реакция была бы для нее победой. В финале я проиграла, что и объяснила Нику, который сочувственно закивал.

– Вы нас помните? – с надеждой спросила Ада. – Мы познакомились здесь в прошлом месяце.

– Вас помню, – ответила я. – Если не ошибаюсь, с тех пор вы перекрасили волосы?

Я почувствовала, как Ник вздрогнул от неожиданности. В Сент-Поле все еще существовала немалая протестантская прослойка, которая считала даже макияж, а тем более краску для волос весьма сомнительными в нравственном отношении. Ник присмотрелся к Аде, словно пытаясь понять, какую степень поддельности он мог бы заметить в ней. И не нашел ничего; Ада и Мэй служили хористками в одном из лучших театров, помимо жалованья им причиталась возможность посещать приличный салон.

Они предложили нам посидеть с ними, и, поскольку проще было посидеть несколько минут, а потом уйти, чем отказать сразу, Ник предложил мне руку, и мы сошли по лестнице на веранду. Кто-то вытащил тенора из фонтана, и теперь он, быстро обсыхая, держал на коленях чью-то пухленькую и миловидную жену, бормоча для нее янтарные нотки. За его спиной все еще мялся полный надежд и немного жалкий пройдоха из Куинса или Бруклина, но на него уже никто не обращал внимания.