Текст книги "Дом Ротшильдов. Мировые банкиры. 1849—1999"

Дипломаты и политики в 1859 г. докладывали об «озабоченности» Ротшильдов. На самом деле в то время Ротшильды тщательно взвешивали все за и против, желая убедиться, что обе стороны конфликта заплатят им за их финансовые услуги. Этот фактор, естественно, упускают из виду историки, привыкшие полагаться в первую очередь на письма и дневники дипломатов. Таким образом, призывая Наполеона III сохранить мир, Джеймс без всяких колебаний отдал 500 млн франков на французский заем 1858 г., получивший название «военного». В то же время Лондонский дом в январе 1859 г. возглавил размещение займа Австрии на 6 млн ф. ст., направленный на укрепление фискальной и денежной стабилизации, достигнутой Бруком после его назначения министром финансов в 1855 г.[51]51
  Франкфуртский дом взял 1 млн ф. ст. из этого займа, а Австрийский национальный банк – 1,5 млн ф. ст. В Лондоне выпущенные пятипроцентные облигации котировались по 80 – катастрофическое капиталовложение для тех, кто их покупал.


[Закрыть] Вопрос с Пьемонтом казался более сомнительным. Летом 1858 г., после долгих переговоров, Джеймс помог организовать пьемонтский заем в 45,4 млн лир (номинал) для Кавура (разделив облигации между Парижским домом и Туринским национальным банком) после того, как правительство осознало, что у открытой подписки на внутреннем рынке мало шансов на успех.

Однако в декабре следующего года, когда Кавуру понадобилось еще 30–35 млн на французском рынке капитала, положение изменилось. Кавур попытался помириться с Перейрами, обещая, что откажет Джеймсу в «монополии над нашими рентными бумагами, которых он столько лет домогается». «Если, разведясь с Ротшильдом, мы сочетаемся браком с Перейрами, – размышлял Кавур, – из нас, наверное, получится счастливая пара». Но на сей раз стратегия натравливания двух конкурентов друг на друга не возымела успеха; ни одна из сторон не горела желанием соглашаться на условия, предлагаемые Кавуром, и он вынужден был прибегнуть к ограниченной открытой подписке, выпустив рентных бумаг на 1,5 млн франков по цене значительно ниже той, по которой он предлагал продавать их банкам (79 против 86). Такой исход отражал не столько отказ Ротшильдов финансировать войну, сколько общее нежелание, которое разделял и «Креди мобилье», выпускать большое количество облигаций после неудачи австрийского займа. Однако следует отметить: несмотря на то, что Джеймс говорил Хюбнеру, Ротшильды все же приняли участие в последнем предвоенном займе Кавура, взяв облигаций на 1 млн лир, когда он продал их еще на 4 млн.

Таким образом, в конце апреля 1859 г., когда, наконец, началась война – после опрометчивого ультиматума, предъявленного Австрией, ошибочно полагавшей, что Россия и Пруссия встанут на ее сторону, – Ротшильды сыграли хотя бы какую-то роль в финансовых приготовлениях всех трех противоборствующих сторон. Простодушно предполагать, что они пытались предотвратить войну и потому ее начало стало для них серьезным ударом, – значит делать ту же ошибку, какую делали в то время Хюбнер и другие: судили Джеймса по его словам, а не по делам. Джеймс прекрасно понимал, что никак не сможет остановить войну; он стремился минимизировать потери от уже проведенных операций и максимизировать прибыли по любым новым операциям, которые могли возникнуть в связи с войной. Классической иллюстрацией этого положения служит телеграмма, посланная из Лондона в Парижский дом 30 апреля 1859 г. – в тот день, когда австрийские войска перешли границу Сардинии, – которая гласит: «Начались враждебные действия Австрии нужен заем в 200 млрд флоринов».

Впрочем, война прекратилась сама по себе. Как только Австрия была разгромлена в битве у Сольферино (24 июня), Наполеон поспешил выдвинуть условия, вполне объяснимо боясь последствий того, что Пруссия объявила мобилизацию в Рейнской области. В Виллафранка (12 июля) он добился компромисса с Францем Иосифом; в результате могло показаться, что Кавур брошен на произвол судьбы: Австрия вернула себе Венецию и ломбардские крепости и добилась смутного обещания, что другие итальянские правители, которым угрожали восстания националистов, будут восстановлены на престолах. Только когда стало очевидно, что с помощью таких мер удастся предотвратить кризис на Рейне, возобновились планы объединения Италии. В конце декабря 1859 г. многим казалось, что Наполеон III готов бросить папу римского (которого французские войска до тех пор теоретически защищали). В январе 1860 г. Кавура восстановили в должности; а 23 марта они с Наполеоном обновили Пломбьерское соглашение. В обмен на Савойю и Ниццу Франция готова была поддержать ряд плебисцитов в итальянских государствах, исход которых был предрешен. Но возникало два вопроса. Может ли Кавур контролировать революцию, которую он начал? Только когда «Тысяча» Гарибальди выбежала из тумана в Неаполе, а армия Кавура пронеслась по Папской области, стало ясно, что он добился успеха и новая Италия станет монархией по образу и подобию Пьемонта. Вторым вопросом стал вопрос о том, станут ли великие державы снова вмешиваться, как они делали до того много раз, чтобы сохранить в Италии порядок, установленный еще Меттернихом. Но Пруссия соглашалась спасать Австрию только в обмен на гегемонию в Германии, в чем Австрия ей отказывала; Россия же готова была порвать с Францией только в обмен на пересмотр договора 1856 г. о Черном море, против чего выступала Великобритания.

Трудно сказать, что думали все Ротшильды о новом королевстве Италия, официально провозглашенном в 1861 г. Джеймс дважды давал понять Кавуру, что объединение ему по душе; в то же время более молодые члены семьи, жившие в Англии, поддались италофильскому воодушевлению. В 1860 г. дочери-подростки Энтони, Констанс и Энни, «за какие-нибудь полчаса переложили гарибальдийский гимн свободе английскими стихами». С другой стороны, Джеймса беспокоила роль, которую играл Гарибальди. Удивляться нечему: вторгнувшись в Неаполь в сентябре 1860 г., Гарибальди поставил тамошний дом Ротшильдов в очень трудное положение. Адольф предпочел бежать с Франциском II, королем из династии Бурбонов, в Гаэту, к северу от Неаполя. Вскоре стало очевидно, что ни Джеймс, ни Ансельм не собираются предоставлять займы монарху в изгнании (в 1,5 и 2 млн франков соответственно), которые он просил. Смущение Адольфа, возможно, отчасти объясняется враждебностью его сестры Шарлотты по отношению к Гарибальди, «итальянскому мятежнику». Она горько сожалела, что руководство партии вигов в 1864 г., когда он посетил Англию, оказало ему «радушный прием». Если вспомнить, как Шарлотта два года спустя осуждала Бисмарка, и сравнить ее замечания, можно понять, как изменились взгляды женщины, которая ранее с воодушевлением приветствовала революции 1848 г., и до какой степени она в последующие годы усвоила взгляды своего дяди Джеймса на текущие события.

Взгляды Джеймса можно назвать поистине наднациональными; националистическая риторика его почти не задевала – он приписывал ее прискорбной склонности демократизировать международные отношения. Вот почему Джеймс с таким подозрением отнесся к Гарибальди, каждый шаг которого как будто ослаблял биржу. По его мнению, Наполеон III проявил слабость, потому что учитывал чувства французского народа при формировании своей внешней политики. Позже он считал признаком ненадежности Бисмарка то, что он готов был эксплуатировать националистические настроения в Германии в интересах Пруссии. По мнению Джеймса, события 1860 и 1866 гг. слишком напоминали о 1848 г. С другой стороны, нельзя считать Джеймса несгибаемым реакционером, призывавшим соблюдать условия договоров 1815 г. Он предпочитал думать о государствах как об операциях, что можно назвать вполне разумным подходом, если учесть, сколько итальянских политиков (например, Кавур и Бастоджи) в прошлом были банкирами. Таким образом, то, в чем историки, следующие примеру тогдашних интеллектуалов, видели создание нации, Джеймс приравнивал к процессам слияния и разъединения. Это лучше позволяет понять его отношение к затруднениям Австрии после 1859 г. Взятие власти в Италии Пьемонтом имело смысл и было успешным; Австрия после поражения была так же слаба в финансовом отношении, как и прежде. Поэтому ей следовало продать права на Венецию или Гольштейн тем государствам, которым по карману было их содержать, – Италии и Пруссии. Джеймса немного озадачивало то, что австрийский император предпочел воевать, а не извлечь выгоду из поражения Габсбургов, продав права на отдельные части империи. В конце концов, для Джеймса не было большой разницы, управлялась Венеция из Вены, Турина или Флоренции; для него карта Европы по-прежнему была скорее сетью железных дорог, чем множеством государственных границ. Более того, как совершенно справедливо выразился Шафтсбери, самым важным последствием итальянской войны для Ротшильдов стало то, что после нее значительная часть территории, по которой проходили Имперская Ломбардо-Венецианская и Центрально-итальянская железные дороги, перешла из Австрии в новое королевство – Италию. Самыми важными статьями Цюрихского договора (ноябрь 1859 г.) стали те, в которых подтверждалось действие существующих концессий, дарованных Австрией в Ломбардии, заменивших новое итальянское государство в договорах там, где это возможно, и тот же принцип применялся к концессиям, предоставленным различными итальянскими государствами в июле 1860 г. Формально отдельные компании прокладывали железнодорожные пути по обе стороны итало-австрийской границы; на практике те же акционеры по-прежнему встречались в Париже под председательством Джеймса и обсуждали дела всей железнодорожной сети на севере Италии.

Именно в таком свете следует рассматривать реакцию Ротшильдов на объединение Италии. Вначале он собирался предложить свои услуги и побежденным, и победителям в равной степени. Уже в августе 1859 г. австрийское правительство с удивлением узнало, что Парижский дом выпускает облигации для Тосканы, хотя на самом деле тогдашняя эмиссия дополняла предыдущую операцию. В марте следующего года Джеймс через Ансельма передал, что будет рад помочь и австрийскому казначейству, которое с трудом пыталось покрыть дефицит. Что характерно, он воспользовался слабостью Габсбургов, чтобы выдвинуть первое из многих условий. Он готов был выделить до 25 млн из запланированного займа в 200 млн гульденов, при условии, если в операции не будет принимать участия ни один другой иностранный банк. «Министр не хочет доверять эту операцию нашим домам, – угрожающе писал он, – и он понятия не имеет, какой вред он наносит собственному кредиту и какому риску подвергает успех всего предприятия. Публика уже привыкла к тому, что наши дома так или иначе покровительствуют всем австрийским [займам?]». Если операцию не поручат исключительно Ротшильдам, общественность решит, «что мы умываем руки и утратили веру в австрийские финансы, что произведет очень плохое впечатление».

В августе Джеймс послал такое же письмо в Турин, где в августе 1860 г. выпустили новый заем на 150 млн лир. Хотя он взял примерно на 17,5 млн лир новых 4,5 %-ных рентных бумаг (по цене в 80,5), Джеймсу казалось, что ему должны были дать больше. Он объявил, что это «место, где можно сделать деньги, и у них есть для нас работа»: «Я далек от мысли, что нам следует предлагать новую операцию или говорить, что мы охотно позволим вырасти их рентным бумагам. Нет, ибо, если Гарибальди будет продолжать в том же духе, никакого роста я не предвижу, и даже если он останется спокоен, мне все равно будет казаться, что лучше немного продать… Если сейчас… нам придется продать ренты на 1 млн, чтобы показать нашу силу, я ничего не имею против».

Как мы увидим в дальнейшем, Ротшильды способны были воспользоваться последствиями итальянской войны для того, чтобы вернуть свое влияние и во Франции, хотя там их завуалированные угрозы оказались излишними.

Джеймс даже пытался оживить давние отношения с Ватиканом, хотя сам поспешил избавиться от его облигаций в декабре 1860 г. Если он опасался, что Кавур и Гарибальди вскоре учредят новую столицу Италии в Риме, вскоре Джеймс осознал свою ошибку: несмотря на желание Наполеона уступить Папскую область Кавуру, для него оказалось невозможно с политической точки зрения вывести французские войска из самого Рима. По этому вопросу император оставался заложником своих союзников-ультрамонтанов, сторонников абсолютного авторитета римского папы. Поэтому в 1863 г., когда хронически неплатежеспособный Ватикан вынужден был снова обратиться на улицу Лаффита, Ротшильды охотно согласились помочь, хотя и не в такой степени, как надеялся папа. С самого начала, с 1830-х гг., их отношения всегда казались неправдоподобными. Учитывая агрессивно реакционное отношение Пия IX в тот период, с высоты сегодняшнего дня подобные отношения выглядят довольно странными, и нет ничего удивительного, что папский нунций в Париже шутил: «Тезис заключается в том, чтобы сжечь месье де Ротшильда; гипотеза – в том, чтобы ужинать с ним». В действительности те конкуренты (вроде Ланграна-Дюмонсо), которые мечтали заменить «Иуду» «католической финансовой силой», не обладали финансовой силой Ротшильдов; а в их силе очень нуждались, так как кредит Ватикана в 1860-е гг. серьезно просел. Более того, отдельные члены семьи особенно почтительно относились к чувствам католиков. Так, на Шарлотту произвели большое впечатление особенности католического богослужения и благотворительные учреждения англокатоликов. Да и сам Джеймс в 1867 г. выказал определенное почтение к католицизму, когда отказался ратифицировать крупный итальянский заем, который предлагалось обеспечить временными владениями духовенства.

Решение устраниться от займа 1867 г. необходимо также рассматривать в контексте растущего разочарования Ротшильдов в финансовой политике молодого итальянского государства. Уже в декабре 1861 г. Джеймс начал сомневаться в стабильности финансов нового государства. Похоже, жаловался он, министр финансов вознамерился «погубить» собственный кредит, придавая больше значения новым военным расходам (в предвкушении дальнейших битв для завершения процесса объединения страны), чем уже существующим государственным задолженностям. В течение 1860-х гг. Джеймс не терял оптимизма относительно долгосрочных экономических перспектив нового государства: он называл Италию «нашим любимым коньком». Трудность заключалась в том, что, хотя новое правительство мечтало наложить руки на Рим и Венецию, его военные расходы все увеличивались. К тому же на юге Италии существовало серьезное сопротивление тому, что казалось тамошним жителям господством Пьемонта. Это углубляло пропасть между расходами молодого государства и его доходами. В 1859–1865 гг. новое правительство заняло не менее 1850 млн лир: текущие поступления от налогов и из других источников покрывали лишь половину его расходов. Такая политика, естественно, влияла и на итальянские облигации, и на новую валюту. Итальянские рентные бумаги, которые, как Джеймс предсказывал в 1862 г., «вырастут до 75… если не до 80», опустились до низшей точки в 1866 г. Они котировались по 54,08 – ниже, чем римские облигации. 1 мая 1866 г., через год после того, как Италия вступила в Латинский монетный союз с Францией, Бельгией и Швейцарией, и накануне возобновления войны с Австрией, правительству пришлось временно отменить конвертируемость лиры.

Таким образом, молодое итальянское государство с финансовой точки зрения оказалось разочарованием. Письма Ротшильда 1860-х гг. полны оскорблений в адрес нового королевства: итальянцев он называл «сбродом», а постоянно меняющихся министров – «ослами» и «идиотами». Саму же Италию он называл не более чем «притворной великой державой». В сентябре 1864 г. Альфонс произвел на свою кузину (и тещу) Шарлотту впечатление «озабоченного, потому что дом перегружен итальянскими ценными бумагами. Он говорит, что королевство Италия протянет недолго»; кроме того, Альфонс предчувствовал рост «ненависти между Неаполем, Сицилией, Тосканой и Пьемонтом». До начала объединения Джеймс надеялся, что новое государство станет чем-то вроде более крупного Пьемонта; вместо того, как с досадой заметил Альфонс в 1866 г., кредит Италии стремительно падал и сравнялся с кредитом Испании или Мексики. «Эти итальянцы настоящие мошенники, – сердито писал он, услышав о новом налоге на иностранный капитал, – и я по крайней мере могу поздравить себя с тем, что всегда считал их такими, несмотря на лирику и тирады в их защиту, которые произносились в Англии и Франции».

С другой стороны, и слабое правительство могло стать источником хороших операций. Несмотря на ворчанье Джеймса, Ротшильды несколько раз помогали Национальному банку пополнить тающие резервы драгоценных металлов начиная с сентября 1862 г. Через полгода Лондонский и Парижский дома провели крупную эмиссию рентных бумаг примерно на 500 млн франков (номинал)[52]52
  Весь заем, объявленный правительством, составлял 700 млн франков, из которых бумаг на 500 млн требовалось выпустить немедленно. Парижский и Лондонский дома договорились выкупить на 285 млн 720 тысяч франков пятипроцентных бумаг по 71 при комиссии в 1 % и гарантировать еще 214 млн 300 тысяч франков. Лондонский дом выпустил облигаций всего на 75 млн франков, так как рынок для итальянских облигаций был менее устойчивым, чем в Париже.


[Закрыть]. Однако вскоре деньги понадобились снова, и в 1864 г. правительство и его банкиры долго спорили из-за цены, по которой правительство соглашалось продавать свои казначейские векселя. Более или менее приготовившись к выпуску рентных бумаг еще на 150 млн, Ротшильды с ужасом узнали, что итальянское правительство продает краткосрочные облигации по такой цене, которая расшатывала рынок. Только для того, чтобы предотвратить дальнейшее падение, Джеймс и Лайонел договорились о займе в размере 17–18 млн лир золотом.

Хотя неспособность итальянского правительства сбалансировать бюджет и последовавшее вскоре падение цен на государственные облигации смущали главных иностранных банкиров Италии, все вышеописанные операции отнюдь не были неприбыльными. И все же Джеймс и Лайонел были недовольны полученной комиссией. Вдобавок они хотели воспользоваться постоянными трудностями итальянского правительства с движением денежной наличности для того, чтобы вынудить его предоставить уступки их железнодорожной компании. Правда, их надежды на «слияние» Ломбардской линии и всех незавершенных линий к югу от Ливорно, Рима и Неаполя не оправдались из-за политической оппозиции в новом итальянском парламенте, где не хотели, чтобы иностранцы контролировали национальную железнодорожную сеть; депутатам, естественно, хотелось, чтобы у Италии было не только свое государство, но и свои железные дороги. Но к 1865 г. финансовые потребности правительства пересилили такой экономический национализм: за 200 млн лир договорились продать существующие государственные линии Ломбардской компании. Из-за этого финансы самой компании оказались в опасности и потребовались краткосрочные займы и от Ротшильдов, и от «Сосьете женераль» Талабо. Одновременно компания хотела собрать необходимые средства, выпустив новые облигации. Можно считать такие инвестиции стратегическими в силу таких же приобретений в Австрии и Швейцарии.

Кроме того, в 1865 г. возобновились дебаты о строительстве железной дороги через Альпы. Пока остальные обсуждали относительные достоинства перевалов Фрежюс (Франция), Лукманьер/Сен-Готард (Швейцария) и Бреннер (Австрия), Джеймс сохранял невозмутимость, так как он подумал почти обо всем. В то время как другие объединяли отдельные страны, Ротшильды втихомолку объединяли Европу. Как Джеймс сказал Ландау в декабре: «Все эти вопросы взаимосвязаны». «Совершенно не приходится сомневаться, – с радостью писал он банкиру д’Эйхталю, – что линия Бреннер… станет первым маршрутом через Альпы, в самом центре Европы, и весьма выгодно для себя отвлечет большую часть общего трафика с Восточной, Средиземноморской и Адриатической линий на запад Европы…» Вот что представляла собой для Джеймса карта Европы – карту железных дорог.

Параллель, которую Альфонс провел с Испанией, весьма полезна, так как в тот период в самом деле прослеживается поверхностное сходство между операциями Ротшильдов в Испании и в Италии. И в Испании главными были железные дороги, а Сарагосская линия играла ту же роль в испанских расчетах Джеймса, что и Ломбардская линия в Италии. Как и итальянское правительство, правительство в Мадриде продолжало существовать в условиях бюджетного дефицита – так было почти без перерыва начиная с 1820-х гг. В обоих случаях условием финансовой помощи Ротшильдов становились железнодорожные концессии. Однако существовало три различия между Испанией и Италией. Во-первых, в Испании сильнее ощущалась политическая нестабильность: за военным переворотом 1854 г., вызванным протестом против абсолютистских претензий королевской семьи, последовала полномасштабная революция. Старые разногласия между «умеренными» и «прогрессистами» – во главе обеих партий стояли свои полководцы – привели к конституционному кризису 1856 г. «Умеренный» режим генерала Леопольдо О’Доннела был свергнут в 1863 г. в результате еще одного переворота. Через три года еще один генерал совершил неудачную попытку пронунсиаменто (военного переворота). Иногда такой политический хаос бывает весьма поучителен. В декабре 1864 г. Джеймс писал: «Здесь ничего нового. В Испании смена правительства». Но в феврале 1867 г. он пророчески предупреждал сыновей, что в Испании надо ожидать «1792 года». «В целом, – размышлял Альфонс ближе к концу того года, – Испания движется в направлении, противоположном остальным странам. Испания спокойна, когда весь остальной мир в неприятностях, и устраивает революции, когда остальной мир отдыхает». Он называл Испанию «страной сюрпризов, где… невозможно рассчитывать на завтрашний день».

Второе различие между Испанией и Италией, как не уставал напоминать братьям Нат, заключалось в том, что в Испании была более долгая история несостоятельности: всякий раз, как испанское правительство выходило на рынок облигаций, оно встречалось с недовольными держателями старых «пассивных долгов», по которым прежнее правительство объявило дефолт. Острый дефляционный кризис, охвативший Испанию в середине 1860-х гг., едва ли способствовал росту ее кредитоспособности. Наконец, испанские железные дороги были гораздо менее рентабельными, чем итальянские. В середине 1860-х гг., когда правительственные субсидии закончились, Сарагосская линия задолжала Парижскому дому целых 40 млн франков и имела годовой дефицит в 1,5 млн франков. Письма Парижского дома полны горьких сетований по поводу финансового «кошмара».

Этим во многом объясняется сравнительно осторожное отношение Джеймса и его племянников к очередной просьбе очередного испанского правительства о займе в 1860-е гг. В 1861–1862 гг. удалось договориться о небольшой ссуде; но более крупная операция в 1864 г. потерпела неудачу, предположительно из-за попыток таких конкурентов, как Бэринги и Перейры, заполнить этот пробел. Через два года Джеймс соглашался одобрить новый заем в 8 млн франков только в обмен на налоговые льготы или субсидии для его железнодорожной компании (судя по некоторым признакам, такая цель на время сплотила Ротшильда с Перейрами). Однако конкурирующая группа французских банков под руководством Фульда и Хоттингера обошла их, предложив мадридскому правительству новую эмиссию на сумму около 79 млн франков. В 1867 г. Испания взяла еще один заем, организованный «Сосьете женераль» (при поддержке Бэрингов), с помощью которого рассчитывали конвертировать так называемый «пассивный долг», выплаты процентов по которому были приостановлены. Хотя конкуренция раздражала Джеймса, история просто повторялась: английские Ротшильды очень не хотели связываться с новыми испанскими облигациями, предпочитая, как раньше, предоставлять Испании небольшие займы в обмен на продукцию Альмаденского месторождения. Другие виды предложенного обеспечения – монополия на соль, монополия на табак или доход от колониальных товаров на Кубе – не обладали притягательностью ртути: английские Ротшильды всегда предпочитали металлы, и чем они драгоценнее, тем лучше.

Французские Ротшильды, наоборот, главным образом хотели закрепить за собой концессии на увядающую Сарагосскую линию. С этой целью они готовы были и дальше предоставлять Испании небольшие ссуды и даже новый крупный заем: как справедливо выразился Энтони, «в первую очередь барон думает о железных дорогах». Мучительные переговоры 1867 г. вращались вокруг запрета хождения испанских облигаций на французской бирже, который был наложен в 1861 г. в попытке бороться с экспортом капитала. Французский премьер Эжен Руэр признавался, что хотел бы покончить с запретом – и таким образом допустить новый испанский заем – при условии, что испанское правительство приведет в порядок финансовые дела. Вопрос заключался в том, получит ли Сарагосская линия после реорганизации какие-либо преференции, к которым стремился Джеймс. Впрочем, до конца неясно, зачем испанскому правительству понадобилось занимать от 10 до 100 млн франков просто для того, чтобы передать их контролируемым Францией железнодорожным компаниям. Переговоры, которые начались от имени правительства Нарваэса и велись банком Саламанки, еще тянулись, не приводя ни к каким результатам, когда грянула революция – к тому времени Нарваэс уже умер, а банк Саламанки обанкротился. «Немного надежности и стабильности в политической системе, – ворчал Альфонс, – были бы куда действеннее, чем любая субсидия». Однако его надеждам не суждено было осуществиться: в сентябре коалиция генералов, возглавляемая Хуаном Примом, начала успешную революцию, свергнув королеву Изабеллу. Более того, одной из причин, по которой переговоры о займе оказались безрезультатными, скорее всего, стали опасения банкиров, которые предчувствовали мятеж. Как признавался Альфонс, Вайсвайлер «давно предчувствовал катастрофу».