Текст книги "Дом Ротшильдов. Мировые банкиры. 1849—1999"

Само по себе примечательно, что Альфонс мог рассчитывать на поддержку со стороны французского правительства в переговорах с Испанией. На первый взгляд роль Франции в объединении Италии можно считать одним из наивысших достижений Наполеона III, и Вторая империя никогда не выглядела более внушительной извне, чем в начале 1860-х гг. В апреле 1861 г., когда Лайонел посетил Париж, он был потрясен масштабной перестройкой города, проведенной под руководством барона Жоржа Османа. «Не скрою, – полушутя заметил он, увидев широкие новые бульвары, проложенные на месте тесных переулков старого города, – мне жаль, что нельзя позаимствовать такого человека, как император, чтобы он кое-что изменил и в старом Лондоне». Однако под внешним лоском скрывались серьезные недостатки Второй империи. Отчасти они были дипломатическими. Ничто так не настроило против Наполеона английских либералов, как захват Савойи и Ниццы в марте 1860 г.; такое подтверждение «огромных планов», сродни планам его дяди, сводило на нет все дипломатические плюсы англо-французского торгового договора, подписанного в том же месяце. По мнению Джеймса, англо-французские противоречия сулили Франции одни неприятности; он считал, что все произошедшее стало результатом отречения Луи-Филиппа. «Самые революционные достижения во французской внутренней политике, – говорил он в октябре 1859 г. новому австрийскому послу Рихарду Меттерниху, – не так глубоко повлияют на здешний финансовый мир, как разрыв с Англией». «Очень жаль, – заметил Майер Карл в марте следующего года, – что благоприятное впечатление от договора страдает из-за всех неудачных речей [об Италии], которые ни к чему хорошему не ведут… и могут испортить взаимопонимание, которое должно существовать между Англией и Францией во имя общей безопасности в Европе». По словам одного дипломата, «крупные парижские финансисты, и особенно Ротшильды… сеют панику и кричат во всеуслышание, что война между двумя великими морскими державами неизбежна».

Такое охлаждение отношений отразилось и на экономике. Гражданская война в США привела начиная с 1860 г. к утечке золота из Европы через Атлантику. Процесс затронул и Лондон, и Париж; но в то время, как Английский Банк для защиты своих резервов полагался главным образом на рост учетной ставки, Банк Франции еще не совсем перешел к строгой имитации методов «Старушки с Треднидл-стрит». Отчасти для того, чтобы избежать дальнейшего роста учетной ставки – против чего высказывались некоторые директора, – управляющий Банком Франции в ноябре 1860 г. разрешил закупать золото в Лондоне. К сожалению, его агент совершил ошибку и пошел на конфронтацию, изъяв 300 тысяч ф. ст. напрямую из самого Английского Банка. Альфонс осудил его действия. Договор об обмене 50 млн франков золотом из Английского Банка на эквивалентную сумму серебром из Банка Франции предоставил Банку Франции лишь временную передышку, причем Банк Франции подвергался дополнительному давлению из-за ненормально большого французского торгового дефицита и финансовых потребностей правительства.

Эти трудности вынудили правительство обратиться к Ротшильдам. В октябре 1861 г. договорились о сложной операции, посредством которой банк «Братья де Ротшильд» и еще пять парижских банков (Хоттингера, Фульда, Пилле-Виля, Малле и Дюрана) выписали векселя сроком на три месяца на Лондонский дом и банк Бэрингов на общую сумму в 2 млн ф. ст., с целью сократить наценку на векселя в фунтах стерлингов и остановить утечку золота через Ла-Манш. В то же время Банк Франции продавал рентные бумаги (отчасти шло вразрез с указанными операциями на открытом рынке, поскольку Банк выпустил на 50 млн франков векселей меньшего достоинства). Однако предпринятые меры так и не разрешили трудностей Банка Франции, которые продолжались и в 1862–1864 гг., когда золото и серебро направлялось в Египет и Индию, где во время блокады американского Юга находились основные поставщики хлопка для европейской текстильной промышленности.

Для Ротшильдов дефицит денег означал восстановление влияния; точнее, он означал падение влияния многих их конкурентов. В 1861 г. Жюля Миреса арестовали за мошенничество. Джеймс радовался его падению. «Ротшильд ликует, – заметил Мериме, – и говорит, что он единственный барон в этой сфере». Кроме того, в начале 1860-х гг. проявились первые признаки уязвимости «Креди мобилье». Вложив много средств в недвижимость через свою дочернюю компанию, «Компани иммобильер», Перейры в 1864 г. поняли, что с трудом сводят концы с концами. По мере того как гасли эти звезды 1850-х гг., Альфонс, напротив, прибавлял в весе. В совете директоров Банка Франции к нему прислушивались как к стороннику экономической ортодоксальности. В октябре 1864 г. Альфонс назвал «Креди мобилье» «главным виновником» денежного кризиса, и «единственное лекарство заключается в энергичном сопротивлении Банка». Он опасался, что отмена конвертируемости франка станет последней надеждой Перейров на выживание. «Положение в самом деле критическое, ибо это борьба не на жизнь, а на смерть между старой… и новой системой… между «Креди мобилье» и банками страны». Поэтому показания, которые он и его отец давали на заседании комиссии по расследованию финансового положения в 1865 г., стали «некрологом заранее» по амбициям Перейров заменить Банк Франции более экспансионистской системой кредита. «Вы хотите учредить дюжину банков? – спросил Джеймс у комиссии, ссылаясь на просьбы Перейров о либерализации кредитно-денежной политики. – Вы желаете дать им право денежной эмиссии? Где тогда окажется доверие? Допустим, я возглавляю небольшой банк, у которого мало денег, а ему нужно много. Я бы не стал принимать меры предосторожности, а сказал бы: «Будь что будет! Какой-нибудь другой банк придет мне на выручку. Вот как поступят все маленькие банки… они будут смотреть на Банк Франции, как на материнский банк, который обязан платить за глупость других».

Джеймс и Альфонс утверждали: денежная политика может быть делом только Банка Франции; уверенность испарится, если конвертируемость его банкнот окажется под угрозой; его поведение должно по возможности напоминать поведение Английского Банка за одним важным исключением: серебро по-прежнему должно иметь равный статус с золотом в банковских резервах. Перейры стремились нанести ответный удар, обвинив в своих трудностях высокую учетную ставку Банка Франции и утечку французского капитала за границу, организованную Ротшильдами. Как выразился Эмиль Перейра в ноябре 1865 г., «в Банке Франции… есть люди, которые желают мне зла… Но не я финансировал железные дороги в Сарагосе и Аликанте; не я финансировал железные дороги в Ломбардии; не я отвечаю за 1500 млн итальянских займов, бельгийских займов, австрийских, римских, испанских… люди, которые одобрили все эти операции, среди тех, кто обвиняет нас в истощении национального богатства в интересах иностранцев!».

Но Ротшильды следили за агонией «Креди мобилье» с затаенным злорадством. Джеймс даже позволял себе время от времени спекулировать акциями «Креди мобилье», хотя, возможно, не он (как считали некоторые современники) стоял за их последним взлетом и падением в 1864 г. «Старый» банк стал новым; «новый» банк стал старым.

Более того, денежные затруднения начала 1860-х гг. возникли не только из-за не поддающихся контролю всемирных экономических сил; отчасти они стали следствием финансовой политики правительства. Итальянская война неизбежно влекла за собой рост государственных займов; так, в 1859 г. Банку Франции пришлось ссудить казначейству 100 млн франков под обеспечение рентных бумаг, а также дисконтировать казначейских векселей на 25 млн франков. Однако эти суммы составляли лишь малую долю общих займов режима в 1850-е гг., которые – даже без учета расходов на Крымскую войну и итальянскую кампанию – составили приблизительно 2 млрд франков. Критика, какой подверг подобные действия бывший государственный министр Ашиль Фульд, привела к нежелательной перегруппировке политических сил, которая была бы немыслимой еще десять лет назад.

Восстановление отношений с прежними врагами вначале наблюдалось лишь за городом. В ноябре 1860 г. сообщалось, что император «охотился в Сен-Жермене с Фульдом и Ротшильдом»; в октябре следующего года поползли слухи, что «Фульд, де Жермини [директор Банка Франции] и Альфонс Ротшильд в Компьене подолгу совещаются с императором об экономическом положении». Однако месяцем позже в Париже объявили о том, что Фульд возвращается на пост министра финансов – Ротшильды и биржа в целом не скрывали радости по этому поводу. «Рад заметить, что… твой добрый друг… Фульд последовал твоему мудрому совету не снижать учетную ставку», – писал Джеймс Альфонсу всего через несколько недель. Он призывал Альфонса «пойти к Фульду, откровенно и свободно немного поболтать с ним» и признаться, что «мы бы очень хотели работать с ним рука об руку».

Существенное доказательство нового согласия между Ротшильдом, Фульдом и Бонапартом появилось в январе 1862 г. после конверсии (сравнительно немногочисленных) 4,5 %-ных рентных бумаг в трехпроцентные. Хотя Джеймс, который проводил зиму в Ницце, испытывал небольшие опасения в связи с операцией, в конце концов Фульду удалось заручиться его полной поддержкой – не только в Банке Франции, но и на самой улице Лаффита. На первом этапе Парижский дом ссудил государству 30 млн франков (на 4 месяца под 5 %), чтобы повысить цену на трехпроцентные рентные бумаги. Вдобавок Альфонс согласился купить на 85,9 млн франков государственных тридцатилетних долговых обязательств, которые должны были также постепенно конвертироваться в трехпроцентные рентные бумаги. Конверсия стала успешной для правительства; Джеймс со своей стороны был доволен тем, что восстановил традиционное главенство Ротшильдов в государственных финансах Франции.

Знаменитый приезд императора в Ферьер на охоту 16 декабря 1862 г. необходимо рассматривать именно в таком контексте. Историки часто представляют «охоту в Ферьере» символом примирения Бонапарта со старыми «высокими финансами» Орлеанской династии, а иногда в нем видят символ не просто примирения, но и смирения. Именно так все и выглядело со стороны. В сопровождении Фульда, своего государственного министра (и кузена) графа Валевски, английского посла графа Коули и генералов Флери и Нея, Наполеон поехал по железной дороге в Озуар-ла-Ферьер, где в 10.15 его встретили четыре сына Джеймса. После того как император и его спутники прошли по расстеленному на станционной платформе зеленому бархатному ковру, расшитому золотыми пчелами, их доставили в сам замок в пяти каретах, украшенных сине-желтыми цветами Ротшильдов. По прибытии император увидел, что на всех четырех башнях замка развеваются имперские флаги. Далее в главном зале его познакомили с остальными членами семьи (в том числе с Энтони, Натти и его сестрой Эвелиной), и император задержался, чтобы полюбоваться висевшими там картинами Ван Дейка, Веласкеса и Рубенса. Затем он вышел в парк, где посадил памятный кедр, после чего был подан пышный завтрак. «Вместе с серебряным сервизом, отлитым в формах, которые сразу же уничтожили, чтобы он оставался уникальным, – почтительно сообщалось в «Таймс», – на столе стоял сервиз севрского фарфора с подлинными рисунками Буше на каждой тарелке». Сама охота также прошла успешно: как сообщалось, было убито около 1231 голов дичи. Во второй половине дня в зале накрыли стол с блюдами на выбор; с галереи звучал «Хор демократических охотников», сочиненный стареющим Россини – пьеска для теноров, баритонов и басов в сопровождении двух барабанов и тамтама. В 6 вечера император со спутниками вернулся на станцию; их путь освещали «егеря, загонщики и другие служащие с факелами в руках».

Впрочем, степень примирения Ротшильдов с Наполеоном, судя по показному гостеприимству, вызывает сомнения. Хотя сам император произвел на Натти весьма благоприятное впечатление, в письме родителям он подметил определенную неловкость того дня: «Должен сказать, что прогулка была одной из самых неприятных, поскольку дорога [от станции] была как стекло… Случись такое в Англии, местные жители выказали бы гораздо больше воодушевления; здесь же крики «Да здравствует император!» слышались по большей части от платных агентов… После завтрака, который затянулся и был бы превосходен, если бы только был теплым, спортсмены отправились в парк. Туда согнали великое множество дичи, но, поскольку большинство стрелков успели попробовать 10 или 12 различных сортов вина, они стреляли очень плохо. Всего убили около 800 фазанов, а должны были убить 1500».

Более того, если верить одному отчету, прощаясь с императором, Джеймс не сумел удержаться от язвительного последнего выстрела. «Sire, – якобы сказал он, – mes enfants et moi, nous n’oublierons jamais cette journée. Le mémoire nous en sera cher» («Сир, мои дети и я никогда не забудем этот день. Память о нем будет нам всегда дорога»). С артиклем мужского рода слово mémoire означает «вексель», что предполагает каламбур насчет императора (в обоих смыслах). Подобно братьям Гонкур, считавшим Наполеона лишь самым последним французским монархом, «который нанес государственный визит деньгам», немецкие карикатуристы того времени, которые изображали Наполеона на охоте за золотым тельцом или толстыми «мешками» денег, были далеки от истины (см. ил. 3.3 и 3.4); но все они чувствовали фальшь того визита. Прием в Ферьере можно считать всего лишь предложением примирения Англии и Франции – отсюда присутствие Коули и не меньше четырех английских Ротшильдов. И все же примирения не случилось. Наоборот, с каждым дипломатическим кризисом Франция и Англия расходились все дальше.

3.3. «Золотой телец» (1862)

На публике Наполеон III и Ротшильды демонстрировали дружеские отношения. Джеймса и его родственников регулярно приглашали на приемы при дворе. Так, в январе 1863 г. Гонкуры заметили его на званом вечере, который устраивала кузина императора, принцесса Матильда. Через несколько месяцев Альфонс снова поехал в Компьен, чтобы обсудить с императором денежную политику, и с удовлетворением заметил, что «Его величество, похоже, понимает необходимость принятия строгих мер». Они с женой еще раз побывали там через четыре месяца на званом вечере, где играли в шарады – любимое развлечение императора. Леонора предстала в образе «Юдифи с головой Олоферна», в сопровождении «бриллиантов на три или четыре миллиона на голове и на шее». Через год Фульд особо просил Джеймса обсудить с императором денежную политику, боясь, что Перейры еще могут убедить Наполеона приостановить конвертируемость. Вместо себя Джеймс послал Альфонса, которому не понравилось лишь то, что императрица была довольно болтлива и «слишком много хотела узнать о евреях». В ноябре 1865 г. Леонору снова попросили присоединиться к актерам-любителям в Компьене. Они с мужем, а также Гюстав и его жена Сесиль также присутствовали на знаменитом бале-маскараде в феврале 1866 г., на котором императрица изображала Марию-Антуанетту – кое-кто счел это зловещим предзнаменованием.

3.4. Ферьер: Большая охота у Ротшильда (1862)

Однако современники не могли не заметить двусмысленности таких отношений. По сравнению с Джеймсом Наполеон был еще молод: во время охоты в Ферьере ему было 54, а Джеймсу – 70. Однако здоровье у императора было неважным, что лишало его сил в критические моменты, в то время как Джеймс – хотя у него слабело зрение и он страдал от артрита – почти не утратил своей поразительной энергии. Когда Шарлотта в 1864 г. приехала к дяде на улицу Лаффита, она «застала его за обедом; он съел сначала бифштекс с картошкой, а затем огромную порцию лобстера. Надобно быть очень здоровым… чтобы отважиться принимать такую тяжелую пищу». Такое же неизгладимое впечатление на нее произвел его «чрезмерно утомительный» образ жизни, «он постоянно мечется между Парижем и Ферьером», не говоря уже о Булони, Ницце, Вильдбаде и Хомбурге. До последнего года жизни Джеймс оставался главной движущей силой Парижского дома. Он неизменно поддерживал переписку и торопился с одной деловой встречи на другую, движимый такой работоспособностью и выучкой, о которых его более молодые родственники могли только мечтать. В августе 1867 г. Энтони обиженно отзывался о визите Джеймса в Лондон: «Сегодня утром мне нужно было ехать на Б[иржу] – в 9.00 приезжает барон, я должен ехать с ним к п[ринцу] У[эльскому], к герцогу Кембриджу, а затем к вице-королю Египта и султану… так что я в полном замешательстве… и если потом я не поеду в контору, меня ждет выговор… так что невозможно писать как должно».

Несмотря на большую занятость, Джеймс находил время и для того, чтобы собирать в Ферьере непревзойденную коллекцию пернатой дичи, а также флиртовать с графиней Валевской, женой министра. Не следует думать, что долгие периоды, какие он проводил каждый год на курортах, служили признаком ухудшения здоровья: именно на водах он казался «более юным, более резвым, чем когда бы то ни было», «обедал за общим столом и беседовал со всеми дамами, особенно с молодыми и хорошенькими». В 1866 г., когда некоторые французские журналисты принялись раздувать слух о том, что он ослеп, Джеймс «разгневался и хотел как можно скорее решительно возразить всем этим писакам, которые сокрушались о его якобы слепоте. Поэтому он нарочно ездил с сыновьями по театрам, без конца смотрел на актрис, а также на хорошеньких зрительниц в партере и в ложах, а под конец дня играл в вист, выигрывал в клубах и отдавал должное куропаткам, фазанам и оленине, добытой благодаря его не знавшему промаха ружью».

В высшей степени самоуверенный, к старости Джеймс стал немного безрассудным. Он часто позволял себе отпускать колкости, которые в прошлом старался подавлять. Некоторые его шутки вошли в биржевой фольклор: «На бирже наступает время, когда, если хочешь добиться успеха, ты должен говорить на иврите»; «Вы спрашиваете, знаю ли я, что заставляет биржу подниматься и падать? Если бы я это знал, я был бы богачом!» Когда один молодой брокер спросил его, повлияет ли на цену рентных бумаг, если установить при входе на биржу турникет и брать плату за вход, Джеймс тут же ответил: «Я считаю, что это будет стоить мне двадцать су в день». Но его самые знаменитые шутки – вроде шутки с «mémoire» в Ферьере – тонко высмеивали императора. Например, «L’Empire, c’est la baisse», буквально: «Империя – это падение (падающий рынок)», это каламбур на знаменитые слова Наполеона: «Империя – это мир», ставший убийственной эпитафией режиму Наполеона.

Поэтому не приходится удивляться, что современники часто вспоминали старую шутку: Джеймс и его семья – вот истинные правители Франции. Братья Гонкур, которые славились своей язвительностью, в дневниках довольно злобно изобразили сборище 74 Ротшильдов на свадьбе Гюстава: «Я представляю их в один из тех дней, которые Рембрандт придумал для синагог и таинственных храмов, освещенных солнцем… Я вижу… мужские головы, зеленые от блеска миллионов, белые и скучные, как бумага, на которой печатают банкноты. Пир в банковской пещере… Короли парий мира, сегодня они всего жаждут и всем управляют: газетами, искусствами, писателями и тронами, распоряжаются музыкальными залами и миром во всем мире, управляют государствами и империями, выдают ссуду железным дорогам, как ростовщик управляет молодым человеком, губя его мечты… Так они правят всеми сферами человеческой жизни, включая саму Оперу… Это не Вавилонское пленение, но пленение Иерусалимское».

Гонкурам Джеймс казался «чудовищной фигурой… приземистой, с уродливым жабьим лицом, с налитыми кровью глазами, с веками, похожими на раковины, слюнявым ртом, похожим на кошель… Перед нами своего рода золотой сатир». Но на тех, кто, как Фейдо, видел Джеймса «в его природной стихии» – в его конторе, – не могла не производить впечатления излучаемая им сила: «Он обладал несравненной и драгоценной способностью концентрировать мысли, отрешаться от всего даже посреди самой адской шумихи. Часто, когда близилось завершение важной операции, он закрывал дверь и никого не принимал; часто он также без труда одновременно занимался самой важной и самой пустяковой операциями, поручив кому-нибудь из сыновей, обычно самому старшему, принимать в главном кабинете клерков с биржи, пока он, притулившись в углу той же комнаты с каким-нибудь министром или послом, радостно обсуждал условия операции на сотни миллионов… Иногда он прерывался посреди обсуждения условий займа, который должен был принести ему несколько дюжин миллионов, чтобы добиться у какого-нибудь незадачливого придворного, который не мог не согласиться, уступки франков на пятьдесят в какой-нибудь жалкой маленькой сделке… Этот финансовый гений обладал устрашающей способностью видеть все и делать все лично… Этот титан… сам читал все письма, распечатывал все депеши, а по вечерам находил время исполнять светские обязанности, несмотря на то что занимался делами с пяти утра. А видели бы вы, как его огромный банк работал – как часы! Какой чудесный порядок повсюду! Какие послушные служащие!..»

Таким образом, даже когда Наполеон начал терять политическую хватку, Джеймс все больше становился абсолютным монархом парижских финансов. Перед этим «священнейшим из священников денег», как выражались Гонкуры, «все люди были равны, как равны… перед самой смертью!».

Остается вопрос: в самом ли деле власть Ротшильда настолько подрывала бонапартистский режим, как считали некоторые современники? Если на публике Джеймс относился к тогдашнему режиму по крайней мере двойственно, то в кругу семьи он не скрывал своей враждебности. Натти считал своих французских родственников «еще более нелепыми орлеанистами, чем раньше; они находили изъяны во всем и во всех, связанных с императором». Об этом же пишет Бенджамин Давидсон после встречи с Бетти[53]53
  Шарлотта – Лео, Кембридж, 28 апреля 1864 г.: «Б. Д. говорит, что барон – великий человек, а великая баронесса в высшей степени предубежденная дама – крайне консервативная, то есть нетерпимая в своих предубеждениях… Перейры, император и англичане – любимые предметы ее отвращения. Она называет нас маньяками и вываливает все перлы своего красноречия на нашу прессу, потому что в ней утверждается, что французы не созданы для свободы».


[Закрыть]. Джеймс вначале сдержанно приветствовал сдвиг в сторону парламентаризма, но все время ожидал, что Наполеон прибегнет еще к одному государственному перевороту. Когда Альфонс решил последовать примеру своего дяди Лайонела и баллотироваться в парламент, он выступал кандидатом от оппозиции – хотя у Джеймса имелись сомнения по поводу того, чтобы Ротшильды проявляли свою оппозиционность так «открыто».

Но почему Ротшильды были так настроены против режима, который, к 1860-м гг., едва ли неблагоприятно сказывался на их делах? Конечно, они не скрывали своих симпатий к Орлеанской династии, но важно и другое. Джеймс и его сыновья видели фундаментальное противоречие между предположительно новой эпохой прочных финансов при Фульде и внешней политикой императора, которая оставалась такой же авантюрной – и в их глазах опасной, – как всегда. В начале 1860-х произошел целый ряд международных кризисов, в которых Наполеон, по их мнению, склонен был «наделать бед»; и всякий раз он демонстрировал признаки такого желания. В предчувствии роста военных расходов и государственного дефицита цена рентных бумаг понижалась. Например, уже в июле 1863 г. пошли разговоры о новом французском займе; регулярные денежные затруднения Банка Франции тоже можно было приписать влиянию внешней политики на финансовую стабильность. Еще до войны за объединение Италии Джеймс сформулировал свою версию бонапартистской политики: «Нет мира, нет империи». События последующих лет лишь укрепили его уверенность, и его письма изобилуют ссылками на связь между финансовой слабостью и простором для дипломатического маневра. «Войны не будет, – писал он племянникам в октябре 1863 г. – Как я сказал, императору следует выступать ужасно миролюбиво. У него нет другого выхода, если он хочет получить деньги… и если в самом деле нужно сделать заем». «Считаю, – писал он в апреле 1865 г., – что слабая биржа поможет удержать императора в более миролюбивом настроении». И снова в марте 1866 г.: «Мы какое-то время будем сохранять мир, так как великому человеку [Наполеону] не по карману воевать…» Он часто беспокоился из-за того, что внутренняя политическая слабость все же способна толкнуть Наполеона на международные авантюры. Чем больше Наполеон подтверждал его опасения, тем больше Джеймс предвидел финансовые затруднения: вот что он имел в виду, когда сказал, что империя обозначает «падение» а не «мир».