Текст книги "Дом Ротшильдов. Мировые банкиры. 1849—1999"

Потом неожиданно начались помехи. Конечно, всегда находились доводы против этой операции. Отчасти они были финансовыми: вначале, из-за перенапряжения парижского денежного рынка летом 1865 г., Альфонс склонялся к мысли о том, что выпуск облигаций нового австрийского займа «в настоящее время – дело невозможное». Когда Ансельм неожиданно предложил повысить сумму займа до 150 млн гульденов в связи с возросшими потребностями Австрии, его французский кузен пришел в ярость. Ему, по его словам, было «трудно понять, как человек, обладающий таким опытом в делах… такой сведущий в австрийских финансах… член финансовой комиссии рейхсрата, не сумел предупредить нас, что Австрия на краю пропасти; он, наоборот… позволил нам сохранить все наши [австрийские] ценные бумаги, он постоянно поощрял нас покупать еще, и вдруг он спокойно заявляет, что, если Австрии не удастся занять 150 млн гульденов, у нее не останется другого выхода, кроме объявления банкротства».

По подсчетам Альфонса, на самом деле правительству Австрии требовалось 49 млн гульденов (6,9 млн ф. ст.) только для того, чтобы расплатиться по текущим долгам. У Ната не оставалось сомнений: любые новые австрийские облигации будут всего лишь «мусором». В решающий момент в начале октября свои сомнения присовокупил и Майер Карл: «Что касается Европы… и особенно Германии, перспективы, к сожалению, не слишком обнадеживают – деньги очень дороги и, скорее всего, станут еще дороже, а наша публика столько потеряла на англо-австрийских [облигациях]… что на рынок полагаться нельзя… Не скрою, я нисколько не доверяю австрийскому правительству, которое всегда нас обманывало… на него невозможно полагаться… Я так часто и так подробно писал в Париж на эту тему, что теперь не знаю, что делать, но боюсь, что, если вы на сей раз придете к соглашению, вас обманут так же, как вашего друга и кузенов. Наша публика ежедневно продает большое количество австрийских ценных бумаг».

Как справедливо указал Майер Карл, имелся и политический довод против этой операции. В результате конституционной борьбы между Австрией и Венгрией, которая в сентябре 1865 г. окончилась перерывом в работе парламента, в Австрии возник тот же вопрос, какой уже существовал в Пруссии: наделено ли правительство легальными полномочиями для того, чтобы взять новый заем? Надо сказать, что это соображение беспокоило лондонские банки больше, чем французские.

Вопрос, на который до последнего времени не в состоянии ответить историки, заключается в том, стал ли конечный провал переговоров об австрийском займе результатом – как утверждали сами австрийцы – тайного сговора между Бисмарком и Джеймсом, направленным на то, чтобы лишить Австрию поддержки Ротшильдов. Бисмарк, несомненно, всеми силами хотел помешать займу. Уже 19 июня, ссылаясь на некие «возможности, способные вызвать осложнение международной обстановки», Бисмарк «заметил, что, наверное, не вредно путем надлежащих финансовых операций ослабить нынешнюю склонность денежного рынка в сторону австрийского займа». Более того, он подчеркнул в дипломатической депеше абзац, в котором цитировали одного австрийского чиновника, сказавшего, что «из-за отсутствия кредита австрийскому государству придется на время отказаться от положения великой державы». Роону Бисмарк говорил, что «с помощью наших денежных операций… Пруссии нужно парализовать операции, которые замышляет Австрия». Возможно, отчасти имея в виду эту цель, он предложил Бляйхрёдеру сделку, в ходе которой Ротшильды покупали прусские облигации у «Зеехандлунг», а вырученный доход затем давали взаймы прусскому правительству. Таким образом, теоретически они обходили запрет, наложенный парламентом на неавторизованные займы.

Объясняет ли этот скрытый мотив, почему провалилось дело с австрийским займом? Может быть; кажется маловероятным, что на отказ Майера Карла принять на 9 млн талеров прусских облигаций 1859 г., предложенных ему в июле «Зеехандлунгом» по номиналу, не повлияли политические соображения. Ведь он готов был взять их по 99,5, а через неделю они продавались по номиналу берлинским банкирам, а котировались по 101. Несомненно, Джеймс и Альфонс заподозрили что-то неладное. 4 августа, перед так называемым Гастайнским компромиссом, Джеймс отозвался на «неудовольствие политикой Германии», которое высказал его сын. Он отказывался верить, что скоро начнется война, «так как Австрия настолько слаба, что не уступит», но обвинял Бисмарка в том, что тот обдумывает «дикую уловку», и выражал растущее «недоверие» Бляйхрёдеру. Поэтому Джеймс приказал продать прусские ценные бумаги на 400 тысяч талеров. Его действия так обеспокоили Бляйхрёдера, что тот, по предложению одного знакомого, помчался в Остенде, чтобы повидаться там с Джеймсом и «…сообщить мне, – как сухо писал Джеймс, – насколько хорошо обстоят дела». Оценка Джеймсом положения в Пруссии позволяет понять, как низко он ценил и Бисмарка, и Бляйхрёдера на том этапе: «Бисмарку абсолютно нельзя доверять, так как его положение внутри страны очень шатко. Бляйхрёдер думает, что все может привести к революции. Это полная ерунда. Не верю ни единому слову… никто не рискует своей страной ради того, чтобы удержаться в должности». А когда Бисмарк предпринял еще одну попытку, Джеймс прекрасно понял его намерения. Еще до 2 сентября, когда они встретились в Баден-Бадене, Джеймс пришел к выводу, что решение «Зеехандлунг» увеличить учетную ставку было «политическим шагом, призванным помешать Австрии получить заем и вынудить ее продать герцогства [Шлезвиг и Гольштейн]».

Впрочем, после той встречи тон Джеймса изменился. «Вчера Бисмарк сказал мне, – сообщал он племянникам после встречи, – что австрийцы пока не намерены их продавать. Но в конце концов им придется уступить». Тогда Бисмарк впервые намекнул, что отказ Джеймса предоставить Австрии заем не увеличит, а, наоборот, уменьшит нажим на императора, чтобы тот согласился с продажей Гольштейна. Доводы Бисмарка не помешали переговорам между Ротшильдами и Бекке приблизиться к успешному завершению; но месяц спустя, когда Бисмарк посетил Наполеона III в Биаррице, он с удвоенными силами попытался расстроить заем, – и на сей раз казалось, что его старания увенчаются успехом. 6 октября Джеймс сообщил племянникам, что отложил дальнейшие переговоры с Бекке, «так как в настоящее время невозможно думать о крупной операции. Мне передают, что Бисмарк разговаривал с Друином де Люи в очень воинственном и гордом тоне». На следующий день, после охоты в Ферьере, Джеймс провел два часа, запершись с Бисмарком (который отдавал должное его винам). Мюлинен встревоженно сообщал в Вену: «Не знаю, что между ними произошло, зато знаю, что накануне вечером в Ферьере старый барон был весьма добродушен и пил за успех всех наших желаний… в то время как после вышеупомянутого визита переговоры застопорились. Ходят слухи, что… Бисмарк предложил за Гольштейн 80 млн талеров. Один из сыновей Ротшильда, Альфонс, дошел до того, что посоветовал одному из моих коллег принять это предложение, и тогда нам не понадобится заем».

Как выяснилось вскоре, Бисмарк снова внушал Джеймсу, что заем, предоставленный Австрии, подорвет шансы на мирную продажу спорных территорий. Мюлинен ошибался только относительно цены за Гольштейн, какую имел в виду Бисмарк (Бляйхрёдер предлагал всего 21 млн талеров, или 2/3 дохода от операции с железной дорогой Кельн – Минден). Через несколько дней (15 октября или около того), как сообщал Мюлинен австрийскому министру иностранных дел Менсдорфу, Джеймс буквально повторил ему слова Бисмарка, хотя тщательно скрывал их источник. Кроме того, он для ровного счета добавил предложение Италии о продаже Венеции, которое тайно обсуждалось примерно в то же время: «Ближе к концу беседы Джеймс Ротшильд вдруг спросил у меня: «Почему вы не примете предложение, которое, как говорят, вам сделали? Пусть они купят Гольштейн»… Я ответил барону в присутствии двух его сыновей, что решительно не одобряю его инсинуации. Хотя не получил никаких распоряжений на этот счет, я полагал, что должен от своего имени заявить ему, что правительство… не думает о таком непредвиденном обстоятельстве. Барон перебил меня и сказал, что это всего лишь слухи на фондовой бирже, вроде тех, что ходят о продаже Венеции, и что их источником не являются какие-либо министры или дипломаты. Я ответил, что у меня есть много оснований догадываться об источнике таких замечательных прожектов [а именно Бисмарке], о котором мне уже некоторое время докладывают со всех сторон. Поскольку барон упомянул Венецию… я почувствовал себя обязанным выразить энергичный протест против тех, кто пытается ввести общественность в заблуждение относительно намерений моего правительства. Вопрос о продаже Гольштейна, тем более прожект о продаже Венеции никогда даже не поднимался… Я был убежден, что Австрия скорее пожертвует всеми своими людьми и деньгами, чем допустит разрушение целостности империи… Если иностранный капитал собирается служить нашим врагам, он и пострадает первым: он не помешает нам найти дома средства, чтобы отразить удары, какими они хотят нас осыпать».

Несколько дней Джеймс, охваченный сомнениями и страдающий подагрой, размышлял, как поступить. В Вене отсрочка даже стала поводом для оскорбительных публичных замечаний. Эвелина сообщала: когда ее свекор Ансельм поехал в театр, «чтобы посмотреть новую пьесу, в которой исполнитель главной роли говорил: «Нам нужны деньги, деньги, деньги»… весь зал развернулся и посмотрел на дядю А., которому стало не по себе, потому что на него смотрел современный Аргус, публика».

Однако Бисмарк не добился своей цели; 18 октября Джеймс и его лондонские племянники решили продолжать переговоры. Через два дня казалось, что обговорили все условия для краткосрочного займа в 49 млн гульденов или долгосрочного на сумму от 90 до 150 млн гульденов по 68. По одному дополнительному условию Ломбардская линия освобождалась от налога на 20 лет. В обмен на это Джеймс отказывался от государственных гарантий по железнодорожным облигациям Триеста и Венеции. Судя по частной переписке Ротшильдов, налоговые льготы железным дорогам – которые Альфонс оценил в 1,4 млн гульденов в год, а Мюлинен в целом в 28 млн, – на самом деле были главным вопросом, настолько, что Джеймс сделал их непременным условием не только долгосрочного, но и краткосрочного займа. Ломбардская концессия стала, по словам Альфонса, «главным пунктом». Однако он и его отец не поняли другого: затронув вопрос о продаже Гольштейна и Венеции, они, сами того не подозревая, перешли границу в глазах австрийского правительства. К тому времени, как Альфонс осознал, что Вена становится, по его словам, «беспокойной», было уже поздно. По предложению венского банкира Самуэля Хабера, Мюлинен и Бекке обратились к группе парижских банкиров, в которую входили Хоттингер, Малле и Фульд. Возглавлял группу «Креди фонсье». Там, где Джеймс выдвигал (по выражению Мюлинена) «неприемлемые предложения» и требовал «настоящих уступок – освобождения от налогов для Ломбардии», банки-конкуренты предлагали «гораздо больше, чем Ротшильды, не прося ничего взамен». «Можно, конечно, возразить, – чистосердечно добавлял Мюлинен, – что другой консорциум не обладает таким же престижем, как Ротшильды и Бэринги. Не скрою, именно по этой причине в течение семи недель мы старались добиться невозможного и взамен вынуждены были, желая поладить с бароном Джеймсом, выслушивать от него очень неприятные вещи». 14 ноября Мюлинен и Бекке заключили договор с консорциумом «Креди фонсье». Таким образом, можно сказать, что Джеймс просто переиграл, а вовсе не играл на стороне Бисмарка и не собирался саботировать австрийский заем. Когда они с Альфонсом поняли, что «Креди фонсье» их обошел, они были потрясены: Альфонсу произошедшее казалось «столь невероятным, что я не могу в это поверить; эти господа, судя по всему, обладают большим нахальством, чтобы рисковать в таком трудном деле». Джеймс обвинял во всем «австрийских мошенников» и намекал на то, что Бекке подкупили; Ансельм и Фердинанд также выразили «большое неудовольствие поведением… Бекке», который, по их мнению, повел себя «и не по-джентльменски, и не по-деловому». Более того, Ансельм даже угрожал подать в отставку из парламентской комиссии, хотя Джеймс не советовал ему это делать («поскольку австрийцы не станут вновь назначать еврея в спешке»).

Остается вопрос о том, в самом ли деле роковым камнем преткновения стало его требование о налоговых льготах для Ломбардской линии, как утверждали австрийцы. Поразмыслив, Джеймс пришел к выводу, что австрийцы решили воспользоваться его требованиями по Ломбардской линии как предлогом для того, что по сути стало политическим решением в пользу чисто французского займа. Есть основания полагать, что в своих выводах он был прав. Условия займа, предоставленного «Креди фонсье», были на самом деле гораздо хуже, чем те, что предусматривал Джеймс: конкурирующий консорциум купил облигации по номиналу примерно на 150 млн гульденов по фактической цене в 61,25, так что после выплаты комиссионных австрийское правительство получило всего 90 млн гульденов. Как говорил Джеймс, то был ростовщический процент, ведь на рынке австрийские облигации котировались по 70. Для сравнения, Ротшильды предлагали взять облигации за скромные 68, точнее, если учитывать в цене ломбардскую концессию, 67,1. Похоже, австрийские переговорщики решили обратиться к другим после намека Джеймса на возможную продажу Гольштейна и Венеции. Когда сотрудники австрийского посольства в Париже передали Францу Иосифу, что Джеймс считал предлагаемый заем условием признания Австрией Италии как королевства, император приписал на полях: «Об этом не может быть и речи». Возможно, помимо встречи Джеймса с Бисмарком подозрения австрийцев усиливало то, что лорд Джон Рассел также одобрял замысел продажи Венеции. Казалось, что заем, выпущенный чисто французским консорциумом с одобрения Наполеона и Друина, подразумевает меньше условий; более того, у Австрии как будто появлялась возможность привлечь Францию к оборонительному союзу против Пруссии и Италии. Когда Гольдшмидт услышал, что Бекке принял предложение «Креди фонсье», он пришел к выводу, что «в деле покупки Гольштейна сделать абсолютно ничего нельзя».

И все же в конечном счете главным стал отказ Австрии продавать как Гольштейн, так и Венецию – а не интриги Бисмарка и не частные требования Джеймса в связи с железными дорогами. Обычно в такой непримиримости винят старомодное габсбургское понятие чести, какое было свойственно Францу Иосифу (даже он сам позже называл австрийскую политику «очень почтенной, но очень глупой»). И все же стоит задаться вопросом, насколько глупым стал отказ продать Гольштейн и Венецию. Если 49 млн гульденов требовались только для того, чтобы удовлетворить кредиторов Австрии в период до февраля 1866 г., то сумма в 40 млн гульденов, предложенная Пруссией за Гольштейн, наверное, была «слишком мала». И вовсе не кажется неблагоразумным предложение Гольдшмидта, чтобы Пруссия подсластила пилюлю либо куском Силезии (сам Бисмарк думал о графстве Глац, или Кладском), либо маленьким анклавом Гогенцоллернов в Вюртемберге, родовом гнезде прусской королевской семьи. В конце концов, разве Виктор-Эммануил не уступил Франции свое родовое гнездо – Савойю? Может быть, прав был и Менсдорф, утверждавший, что распродажа многонациональной империи по частям создавала опасный прецедент, худший, чем риск лишиться спорных территорий силой оружия. По крайней мере, на войне оставался шанс на победу, пусть и слабый.

Мы никогда так сильно не злимся на других, как когда ошибаемся сами. Джеймс осознал: заговорив от имени Бисмарка о Гольштейне и Венеции, он, сам того не понимая, погубил то, что было бы полезной операцией для Ломбардской линии. Однако, когда он и его родственники снова принялись прорабатывать вопрос о дорогостоящих правах на их железную дорогу, они не винили себя. Хотя они вполне могли возложить вину на Австрию, они этого не сделали. Более того, уже 1 февраля 1866 г. начались переговоры о новых краткосрочных займах Вене. Ротшильды с необычной для них горячностью обвиняли во всем не Австрию, а Пруссию. Ради проформы Джеймс в ноябре послал Бисмарку ящик своего бургундского – в память о его визите в Ферьер; однако прошло много лет после неудачи с австрийским займом, прежде чем улучшилось мнение Ротшильдов о прусском министре-президенте. 16 января 1866 г. Майер Карл написал сердитое письмо из Франкфурта, которое можно считать почти призывом к оружию: «Состояние дел в этой части света день ото дня становится все сложнее, а поведение Пруссии принимает такой характер, о котором не значилось в анналах истории, и все придерживаются [того] мнения, что Пруссия заслуживает хорошего урока за скандальность, с какой она [так!] держится со всей Германией: ее поведение совершенно беспрецедентно, и бесполезно гадать, что может произойти или произойдет, но факт остается фактом: Германия в целом против политики правительства, чьим амбициозным взглядам необходимо положить конец».

Такие же чувства выражал и Лео, младший сын Лайонела, который учился в Кембридже: «Пруссаки кажутся совершенно бесчеловечными в том, что их ничем невозможно удовлетворить и что они по-прежнему стремятся погубить все малые государства». И Гольдшмидта в Вене все больше тревожила воинственность Бисмарка. Настроение Джеймса не улучшилось, когда прусский посол Гольц откровенно – хотя и явно не с санкции своего правительства – предупредил его, что война с Австрией вполне возможна, потому что «Австрия дала Пруссии отрицательный ответ по поводу Гольштейна, заявив, что она наотрез отказывается продавать свои права…». Для Альфонса Пруссия была «призраком на пиру»: он не надеялся на стабилизацию финансовых рынков, пока у власти оставался Бисмарк с его «политикой аннексий». Этим объясняется, почему Джеймс так враждебно отнесся к предложению, чтобы Ротшильды образовали синдикат и выкупили у правительства оставшиеся 80 тысяч акций линии Кельн – Минден за 20 млн талеров. 14 марта, после того, как к нему обратился помощник Бляйхрёдера Леман, и после двухчасовой беседы с Гольцем Джеймс отклонил это предложение.

Его отказ часто приводят в доказательство того, что общим принципом Ротшильдов было «не давать денег на войну»; в данном случае мифы и реальность более или менее соответствуют друг другу. На самом деле фраза, ставшая знаменитой, взята из письма за 1862 г.; но и в том конкретном случае Джеймс заявлял примерно то же самое. Как он писал племянникам в Лондон: «Я отказал помощнику Бляйхрёдера на том основании, что мы не можем давать деньги на войну. Только когда станет наверняка известно, что два правительства пришли к соглашению, мы посмотрим, что можно сделать». Джеймс не без оснований полагал, что положение Бисмарка серьезно ослаблено из-за постановления комиссии ландтага, по которому предыдущая операция, связанная с железной дорогой Кельн – Минден, признавалась незаконной. Он считал, что у Пруссии начались подлинные финансовые затруднения. Джеймс, возможно, и проявил бы интерес, если бы Бисмарку понадобились 20 млн талеров для того, чтобы сделать новое предложение в связи с Гольштейном; но Гольц намекнул, что Бисмарк теперь настроен решить германский вопрос насильственным путем. С ним соглашался и Бляйхрёдер: по его осторожным расчетам, «если этому суждено случиться, разрыв [между Австрией и Пруссией] не начнется до апреля или мая». Учитывая все обстоятельства, покупка акций железной дороги Кельн – Минден не только противоречила бы недвусмысленной воле ландтага – не следует недооценивать отношения Ротшильдов к парламентским санкциям, – но также способствовала бы наращиванию военных приготовлений Пруссии. Ничего удивительного, что Бисмарк выбранил Гольца в письме от 13 марта за то, что тот в такой щекотливый момент раскрыл карты: «Мы желаем отложить полномасштабные приготовления к войне, чтобы вначале провести необходимые финансовые операции, которые непременно застопорятся, когда из-за наращивания вооружений ситуация станет более напряженной. В этой связи я упомянул бы с глазу на глаз, что мы начали предварительные переговоры с Домом Ротшильдов… В том, что этот банкирский дом не рад перспективе войны и сделает все возможное, чтобы ей помешать, нет ничего удивительного… более того, могу сообщить вашему превосходительству: барон Ротшильд признался нашему агенту [Бляйхрёдеру], что еще несколько недель назад он не питал бы нерасположения к операции с Пруссией и что он, возможно, провел бы ее с подлинным удовольствием, но помешали… изменившиеся обстоятельства и особенно разговор, который состоялся у него с вашим превосходительством. Считаю своим долгом упомянуть этот факт, поскольку он доказывает, насколько осторожно следует вести дела с Ротшильдами».

Энтони, который в то время как раз оказался в Париже, отнесся к предложению Пруссии пренебрежительно: Пруссия, возможно, «очень хочет» войны, но «с деньгами у них так же плохо, как всегда… вся страна против… а прусский министр… последние 2 часа просил барона… ссудить прав-ву 20 млн талеров под залог железнодорожного мусора». 17 марта Гольц прямо сообщил королю, «что Дом Ротшильдов настроен употребить все свое влияние, чтобы помешать Пруссии пойти на войну». Как выразился кронпринц, «Ротшильд обрушивает небо и землю [на Бисмарка]». В том случае карикатуристы оказались правы: 20 мая в мюнхенском «Пунше» появилась карикатура, озаглавленная «Готовность Ротшильда к войне». На карикатуре изображался Джеймс, который держится за свои мешки с деньгами и восклицает: «Я ничего не дам! У меня нет денег! У меня одна радость – нейтралитет. Не откажете же вы мне в единственной радости?» (см. ил. 4.2).

Нам известно, что в конце концов Джеймсу не удалось предотвратить войну; но мы при этом не должны забывать о том, насколько уязвимым в тот момент было положение Бисмарка. Прусские министры собрались в Берлине в тот же день, когда Гольц написал свое письмо. Судя по сжатым протоколам заседания, у них почти не оставалось выбора: «Получение денег представляет трудности. Разместить акции Кельна – Миндена возможно только в убыток. Предложена продажа Саарбрюккена. Третья возможность – созвать съезд и получить заем, и в таком случае великая германская программа и великий германский парламент». Последний выход, как казалось, подразумевал капитуляцию перед либералами. То было время так называемой «Кобургской интриги» – сговора с целью добиться отставки Бисмарка, в котором, предположительно, участвовали королева Виктория, Рассел, Дизраэли и Ротшильды. 20 марта взволнованный Джеймс передавал слухи из Берлина, «что Бисмарк уйдет с поста министра, и мир сохранится». Через два дня Дизраэли сказал Майеру, что Бисмарка «нужно повесить!». Когда Гюстав услышал, что «Бисмарк, чтобы выпутаться… думает о созыве всегерманского парламента», новость показалась ему «пределом» и чем-то «невероятным» – еще одно доказательство его отчаяния. Прусский премьер, писал Майер Карл, «попал в ужасный переплет и думает, что меч скорее переубедит всех». Как следует из его слов, Ротшильды по-прежнему беспокоились из-за того, что давление внутри страны лишь укрепит Бисмарка в желании воевать. В тот период его очень язвительно обвиняли в «сумасбродстве» и в том, что «он весь в пене, как дикий кабан». Как выразился Джеймс, «никогда не знаешь, что он намерен делать, и если ему удастся заручиться поддержкой короля, он объявит войну, как нечего делать».

4.2. М. Е. Шляйх. Готовность Ротшильда к войне (Rothschild’s Kriegsbereitschaft, Ein humoristisches Originalblatt, Münchener Punsch, 19, № 20 (20 мая 1866)

Однако, даже если Бисмарк и заручился поддержкой короля, оставалось неясным, чем он собирается платить за войну. У Бодельшвинга оставались последние 40 млн талеров; 2 мая правительство запретило продажу шахт в Сааре. В тех условиях падение Бисмарка вовсе не казалось чем-то неразумным. Предложения Австрии о разоружении, выдвинутые 7 апреля, лишь усугубили его трудности: две недели спустя он вынужден был их принять. Что же касается его решения прикрыться идеями революционного национализма (он предложил, чтобы парламент Германского союза избирался при всеобщем избирательном праве), на первый взгляд они шли вразрез со всем, за что выступал Бисмарк после 1848 г. 27 апреля Бляйхрёдер еще не исключал возможности того, что Пруссия уступит и Бисмарк подаст в отставку. Вторая и третья недели мая застали прусское правительство в смятении: покушение на Бисмарка, роспуск ландтага, кризис на Берлинской бирже и выкладки Роона: по его подсчетам, стоимость мобилизации девяти армейских корпусов обошлась бы в 24 млн талеров, притом что еще 6 миллионов в месяц пойдут на прочие выплаты, пока страна будет на военном положении. 18 мая пришлось создавать срочные кредитные учреждения, и конвертацию валюты приостановили; через три дня, когда «Зеехандлунг» попытался продавать казначейские векселя в Париже, Джеймс снова признался Гольцу в своей оппозиции. 9 июня, через неделю после того, как преемнику Бодельшвинга не удалось продать акции Кельна – Миндена консорциуму, возглавляемому Бляйхрёдером и Оппенгеймом, Лемана снова послали в Париж «спросить нас, не согласимся ли мы предоставить краткосрочный заем в золотых или серебряных слитках, под залог либо акций Кельна – Миндена, либо чеков «Зеехандлунга». И снова Леман получил отказ. Как выразился Альфонс, на операции можно было бы получить «неплохую прибыль»; но Джеймс в тот момент «был мало расположен» идти навстречу правительству, положение которого сам Леман считал шатким.

Не удовольствовавшись тем, что отказал Бисмарку в деньгах, Джеймс стремился добиться для него отказа в очень нужном для Пруссии союзе с Италией. Положение Италии во многом было сходно с положением и Пруссии, и Австрии. Уверенность Ротшильда в финансовой стабильности Италии резко пошатнулась после 1850-х гг., и в августе 1865 г. Джеймс еще продавал итальянские облигации. Он и его сыновья испытали неподдельное потрясение, когда в сентябре 1865 г. итальянское правительство объявило о дефиците в 280 млн лир. И все же у Ротшильдов имелись веские основания для того, чтобы по-прежнему вести дела с Италией. Во-первых, если бы удалось мирным путем добиться передачи Венеции, Италии потребовалась бы финансовая помощь для того, чтобы осуществить покупку. Во-вторых, что, наверное, более важно, после объединения на территории Италии оказалась большая часть железнодорожной сети, принадлежавшей Ломбардской компании. Поэтому в 1866 г. забрезжила еще одна возможность добиться концессий для компании в обмен на государственный заем. Опасность заключалась в том, что Италия, подобно Пруссии, могла воспользоваться деньгами в военных целях, а не для мирной покупки Венеции. Поэтому в сентябре 1865 г., когда итальянское правительство обратилось к Джеймсу с просьбой о краткосрочных займах на общую сумму в 35 млн лир, он был не прочь пойти навстречу; но, прежде чем приступить к операции, он по-прежнему не терял бдительности, призывая Италию к разоружению.

Известие о выпуске облигаций на 150 млн лир в январе 1866 г. многим могло показаться маловажным, поскольку до того Ландау попросили о займе всего на 14 миллионов. Однако в марте правительство Италии снова обратилось к Ротшильдам, предложив Ломбардской компании новый и более щедрый контракт в обмен на краткосрочный заем в размере 125 млн лир. На первый взгляд Ротшильды получили нужный им рычаг давления. Однако вскоре после того Италия ввела налог на государственные облигации. Судя по этому шагу, итальянцы, стремясь заручиться сотрудничеством Ротшильдов, успешно применяли не только пряник, но и кнут. Если бы можно было убедить итальянцев придерживаться миролюбивой политики – а в идеале воспользоваться доходами от займа, чтобы купить у Австрии Венецию, – Бисмарк оказался бы в дипломатической изоляции[63]63
  Условия Ломбардской операции были сложными: правительство гарантировало доход в 6,5 % по облигациям на итальянскую часть линии, продлевало концессию до 99 лет и освобождало ее от налога на иностранные облигации до 1880 г. В обмен компания согласилась построить новые линии стоимостью в 9 млн франков, сократить тарифы и предпринять расширение портовых мощностей в Триесте и Венеции по цене в 15 млн гульденов, которые подлежали возмещению в течение 12 лет. Альфонс называл издержки по этой операции для компании «почти иллюзорными».


[Закрыть]. Нигра, посол Италии, предупреждал Джеймса, что в случае войны с Австрией Италия присоединится к Пруссии. Однако 22 марта итальянское правительство неожиданно предложило Ландау, агенту Ротшильдов, стать посредником и «передать условия для [покупки] Венеции, чтобы таким образом избежать войны». Альфонс дал этому предложению весьма красноречивую оценку: «Есть опасения, что такая инициатива с нашей стороны может быть очень плохо воспринята и сделает наше положение в Вене весьма щекотливым. У нас имелось несколько возможностей высказаться в этой связи, но нам дали понять, чтобы мы никогда не касались вопроса, который больно бьет по самолюбию его величества. Однако, может быть, в критических обстоятельствах, в каких находится Австрия, правительство… и изменит свои взгляды… Судя по демаршу итальянского пр-ва… можно сделать вывод, что, если начнется война, Италия примет в ней участие, но она еще не подписала договора с Пруссией».

Инициатива Ландау стала частью поддержанного Великобританией плана надавить на Австрию и Италию и заставить их решить вопрос с Венецией мирным путем. В то же время предлагались и другие варианты, в том числе обменять Венецию на Румынию, где после восстания свергли избранного принца Александру Иона Кузу, и – снова – обменять Гольштейн на Глац.

В первую очередь эти усилия не увенчались успехом потому, что австрийцы и слышать не желали о продаже территорий. Еще до того, как Ансельм передал предложение Ландау Эстерхази, он призывал Ландау не брать на себя итальянское задание, справедливо полагая, что австрийцы наотрез откажутся продавать Венецию. Ансельм считал: если Ландау приедет в Вену с такими позорными предложениями, Ротшильды впадут в немилость как «сторонники Италии»: «Здешнее правительство ничего не боится. Если возникнет необходимость, оно возьмет быка за рога… без помощи Франции, и я надеюсь, такой поддержки им не окажут… итальянская армия быстро истощит силы, тщетно штурмуя крепости Четверного союза. Вопрос с герцогствами [Шлезвиг и Гольштейн] в целом считается вопросом чести, а Венеции – вопросом материального благополучия. [Правительство] тем более не прислушается к подобному предложению, что ему известно: у Италии карманы пусты».

Отказ Эстерхази в ответ на предложения Ландау и обвинения Пруссии в том, что Австрия передвигает войска, лишь подтвердили его мрачную оценку. К тому времени, как правительство Великобритании официально предложило продать Венецию за 40 млн ф. ст., было уже поздно. В тот момент объявление Италии о выпуске облигаций внутреннего займа на 250 млн лир сочли лишь способом финансировать военные приготовления. 8 апреля итальянцы тайно подписали договор с Пруссией, сроком всего на три месяца, по которому обязывались воевать против Австрии на стороне Пруссии, в обмен на что они получали Венецию. Договор придал итальянцам уверенности, и они отражали нападки Ротшильдов. Более того, эти нападки лишь усилили решимость итальянского правительства обложить налогом всех держателей облигаций. Обвинив итальянцев в том, что своей внешней и финансовой политикой они «нанесли смертельный удар по кредиту», Джеймс изрек неприкрытую угрозу: если итальянское правительство попробует взять еще один иностранный заем, «объявляю вам самым официальным образом, что я, распорядитель всех итальянских средств в Париже, полностью откажусь от всех новых операций с Италией и… сложу с себя ответственность за выплату процентов по итальянскому долгу…». Точно так же он злился на Бисмарка: союз Пруссии с Италией убедил Джеймса в том, что Бисмарк – «человек, который хочет только войны. Объявляю, что, к сожалению, я с радостью готов поддерживать Австрию, чтобы сбросить презренного Бисмарка».