Текст книги "Горечь войны"

Критика этого плана флотскими командирами (высказанная адмиралом Артуром Вильсоном и Реджинальдом Маккенной, сменившим Твидмута на посту военно-морского министра) оказалась неубедительной ⁵⁶. Хуже того, предложенная Военно-морским министерством альтернатива – ближняя блокада устьев основных рек Германии и высадка десанта на севере Германии – приводила начальника Имперского Генерального штаба фельдмаршала Уильяма Николсона в бешенство:

Да, возможно, операция такого типа имела бы некоторую ценность век назад, когда сухопутные коммуникации были неудовлетворительными. Однако теперь, когда они превосходны, подобные операции обречены на провал… [Станет ли] Военно-морское министерство настаивать на своем даже теперь, когда Генштаб твердо высказался, что операции, в которых предполагается задействовать это формирование, были бы безумием [?] ⁵⁷

Для Грея этого оказалось достаточным (он заявил, что “указанные совместные действия неважны для успеха войны на море, поскольку решающее значение будет иметь борьба на суше”), для Асквита тоже – он счел планы Вильсона “ребяческими”, “совершенно неосуществимыми”. Политики сделали лишь одну оговорку: две пехотные дивизии должны были остаться на родине ⁵⁸. Морис Хэнки ошибся (впоследствии он признавал это и сам), заявив, что во время встречи не было принято никакого решения ⁵⁹. Эшер мрачно заметил 4 октября: “Уже тот факт, что план Военного министерства в деталях согласован с французским Генштабом, обрекает нас на борьбу…” ⁶⁰

Адмиралтейство согласилось на план отправки экспедиционных сил по одной причине: он не противоречил альтернативной стратегии, выдвинутой ВМФ, – дальней блокаде побережья Германии. Конечно, не все флотские командиры с этим соглашались (Артур Вильсон в частных беседах высказывал сомнения, что блокада решит исход франко-германского конфликта ⁶¹) – как и далеко не все чиновники Военного министерства соглашались с планом отправки экспедиционных сил. С другой стороны, важно отметить, что первая стратегия имела важные последствия для второй. В декабре 1912 года на заседании Комитета обороны империи Черчилль и Ллойд Джордж настаивали, что в случае войны “Голландии и Бельгии почти невозможно будет сохранить нейтралитет… Им придется стать либо нашими друзьями, либо врагами”. Ллойд Джордж считал, что Англия “не может позволить себе ждать, наблюдая, что станут делать эти страны”:

Географическое положение Голландии и Бельгии в условиях войны между Британской империей, Францией и Россией против Тройственного союза делает позицию этих стран фактором огромной важности. Если Бельгия предпочтет нейтралитет и приобретет все права нейтрального государства, мы не сможем оказать на нее экономическое давление для устрашения. Нам важно это сделать.

Генерала Джона Френча, преемника Николсона на посту начальника Имперского Генерального штаба, также беспокоило, что бельгийцы могут согласиться с ограниченным вторжением. Комитет постановил:

Чтобы оказать максимально возможное давление на Германию, важно, чтобы Голландия и Бельгия были настроены либо безусловно дружественно по отношению к нашей стране (в этом случае мы сможем ограничить их внешнюю торговлю), либо безусловно враждебно (тогда мы сможем подвергнуть блокаде и их порты) ⁶².

Иными словами, если бы Германия в 1914 году не нарушила нейтралитет Бельгии, это сделала бы Англия. Хваленое моральное превосходство британского правительства в борьбе “за бельгийский нейтралитет” предстает в новом свете.

Отметим, что бельгийцам было известно об этих намерениях. В апреле 1912 года подполковник Бриджес предположил, что если бы годом ранее из-за Марокко началась война, то английские войска высадились бы в Бельгии. С точки зрения самих бельгийцев подобная интервенция выглядела бы оправданной, лишь если бы они сами обратились с этим предложением к Англии как к гаранту соблюдения договора 1839 года, и англичане сомневались, что получили бы такое предложение (особенно в том случае – такая возможность еще казалась вероятной, – если германское наступление затронет лишь часть страны, например территорию южнее Льежа). В 1910 году, когда голландцы собрались построить во Флиссингене новый форт, благодаря чему они получили бы контроль над устьем Шельды, англичане пришли в ужас: эти укрепления затруднили бы им доступ к Антверпену. Бельгийцы, однако, не слишком возражали, поскольку английского флота опасались не меньше, чем попрания своего нейтралитета немецкой армией ⁶³.

Английских поклонников морской стратегии успокаивало и другое: защита средиземноморских коммуникаций поручалась французскому флоту. Это неформальное соглашение о разделении сфер ответственности было заключено при Фишере двумя военно-морскими министерствами, без участия МИДа и правительства. Конечно, Черчилль был не в состоянии обеспечить полный вывод английских кораблей из Средиземного моря, но принятое решение говорило само за себя: оставить там линейный флот было “равнозначно «однодержавному стандарту», оставляющему за бортом Францию”. Этот шаг не был оформлен договором ⁶⁴. В 1914 году последовали тайные переговоры по военно-морским вопросам с Россией ⁶⁵. Таким образом, операции сухопутных сил и флота, несмотря на разногласия, вполне можно было скоординировать, и после напряженного обсуждения в августе 1911 года планы оказались более или менее согласованы.

Таким образом, у немцев имелись основания опасаться окружения. Когда Бюлов, выступая в рейхстаге, осудил попытки “окружить Германию, взять ее в кольцо держав, чтобы изолировать ее и обессилить”, он отнюдь не фантазировал (как утверждали английские государственные деятели в своих мемуарах) ⁶⁶. Результат английских военных консультаций в сравнении с германскими был вполне однозначен. Что, например, привело к созыву кайзером в декабре 1912 года “военного совета”? Переданное через германского посла сообщение Холдейна о том, что “Англия не позволит Германии стать ведущей державой на [Европейском] континенте и объединить его под своим началом”. Кайзер, ждавший, что “Англия встанет на сторону врагов Германии”, был прав. Бетман-Гольвег отметил, что это “просто подтверждает то, что нам уже [некоторое время] известно” ⁶⁷.

Наполеоновский невроз

Обычно историки оправдывают антигерманскую политику Грея, поскольку Weltpolitik стали рассматривать в Лондоне как растущую угрозу английским интересам в Африке, в Азии и на Ближнем Востоке. Более того, германская программа строительства ВМФ всерьез угрожала безопасности самой Англии. Однако ни колониальные, ни военно-морские вопросы до 1914 года не вели неминуемо к англо-германскому столкновению.

Позднее Черчилль заметил: “Мы не возражали против колониальной экспансии немцев” ⁶⁸. Англо-германский договор, который открыл бы дорогу распространению германского влияния на португальские колонии на юге Африки, почти был заключен ⁶⁹. Сам Грей заявлял в 1911 году: “Не так уж важно, кто будет нашим соседом в Африке – Германия или Франция”. Он горел желанием осуществить “раздел” “запущенных” португальских колоний “как можно быстрее… в благоприятном для немцев духе” ⁷⁰. Сделка сорвалась в 1914 году из-за противодействия коллег Грея, представленного как нежелание публично нарушать английские обязательства Португалии, данные шестнадцатью годами ранее, а на самом деле обусловленного их маниакальной германофобией. Немецкие банки (особенно “М. М. Варбург унд К°”), участвовавшие в проекте, не имели понятия о противодействии ему со стороны таких как Берти (не говоря уже о Генри Вильсоне) ⁷¹. Даже когда Грей счел возможным отдать приоритет французским интересам (в Марокко), Германию не стали сбрасывать со счетов. В 1906 году Грей собирался рассмотреть вопрос о предоставлении Германии угольной станции для флота на атлантическом побережье Марокко ⁷². Конечно, во время Агадирского кризиса (1911) правительство заняло жесткую позицию и потребовало, чтобы Берлин не обращался с Англией так, словно “она не имеет никакого веса в совете народов”[23]23
  Пер. И. Звавича.


[Закрыть] (фраза Ллойд Джорджа из речи, произнесенной 21 июля [на ежегодном банкете банкиров в честь министра финансов] в Мэншн-Хаусе) ⁷³. Но и Грею пришлось признать, что англичанам “в вопросе о западном побережье Марокко не следует и невозможно вести себя непримиримо”. За день до речи Ллойд Джорджа Грей сказал Берти, что “французы, не понимая, в каком направлении желают двигаться, попали в затруднительное положение… Мы обязаны и готовы оказать им дипломатическую поддержку, но не можем воевать, чтобы аннулировать Альхесирасский акт [заключенный после Танжерского кризиса] и отдать Марокко в фактическое владение Франции”. Достигнутый компромисс (“сделка между Францией и Германией по поводу некоторых уступок во Французском Конго”) указывал на недостаточный интерес англичан, и Грей убедил французов его принять ⁷⁴.

Когда германское правительство обратило внимание на Турцию, Грею стало еще труднее придерживаться жесткой линии в отношении немцев, не играя на руку русским в вопросе о черноморских проливах. В любом случае во время Балканских войн (1912–1913) у Грея не было причин жаловаться на немцев, и его мало обеспокоила миссия Лимана фон Сандерса (этот немецкий генерал стал генерал-инспектором турецкой армии). Улучшению отношений с Англией способствовали и германские уступки относительно Багдадской железной дороги ⁷⁵. Бетман-Гольвег в январе 1913 года заявил, что “будущие колониальные вопросы дают основания надеяться на сотрудничество с Англией”, хотя сделка относительно португальских колоний так и не состоялась ⁷⁶.

Газета Frankfurter Zeitung в октябре 1913 года справедливо упомянула о сближении Великобритании с Германией, “улучшении взаимопонимания государственных умов двух стран” и “завершении бесплодного периода взаимного недоверия” ⁷⁷. Лорд Ротшильд, встретив германского посла в своем поместье Тринг в марте 1914 года, “решительно заявил, что насколько ему… известно, сейчас нет причин опасаться войны. Осложнений и впредь не предвидится” ⁷⁸. Еще одним признаком здоровых финансовых отношений Англии и Германии стали три поездки Макса Варбурга в Лондон для согласования участия его фирмы в сделке, касающейся португальских колоний ⁷⁹. В то лето английские газеты, поместив репортажи о посещении старшими офицерами британского ВМФ Кильской недели, сопроводили их комментарием немецкого адмирала Ганса фон Кёстера, заявившего, что “о лучших отношениях между английскими и немецкими моряками и мечтать нельзя” ⁸⁰. МИД еще 27 июня 1914 года (накануне покушения в Сараево) отмечало, что германское правительство “настроено миролюбиво и… стремится иметь хорошие отношения с Англией” ⁸¹. Варбург также слышал, что “между немцами и англичанами вспыхнула безумная любовь [eine wahnsinnige Liebe]” ⁸². Лишь 23 июля Ллойд Джордж объявил, что англо-германские отношения “стали гораздо лучше, нежели несколько лет назад… Две великие империи начинают понимать, что могут сотрудничать и общих интересов у них больше, чем поводов для разногласий” ⁸³.

Столь же ошибочно усматривать причину Первой мировой войны в гонке военно-морских вооружений. У обеих сторон имелись веские причины стремиться к военно-морскому соглашению. И английское, и германское правительства считали вредными политические последствия увеличения расходов на флот. Не раз возникали поводы для обсуждения договора об ограничении вооружений. В декабре 1907 года немцы предложили Англии и Франции конвенцию о Северном море ⁸⁴. В феврале 1908 года кайзер в письме к лорду Твидмуту прямо заявил, что Германия не стремится “оспаривать британское господство на море” ⁸⁵. Полгода спустя он встретился в Кронберге с постоянным заместителем министра иностранных дел Чарльзом Гардингом ⁸⁶. В 1909–1910 годах Бетман-Гольвег предложил Гошену “военно-морское соглашение… в рамках подготовки… договора общего характера” ⁸⁷. В марте 1911 года кайзер призвал к “политической договоренности и заключению соглашения, которое ограничило бы расходы на флот” ⁸⁸. Но лучшая возможность представилась в феврале 1912 года, когда Холдейн (по совету бизнесменов Эрнеста Касселя и Альберта Баллина) поехал в Берлин, якобы “по делам университетского комитета”, а в действительности —чтобы обсудить с Бетман-Гольвегом, Тирпицем и кайзером возможность заключения соглашения по военно-морским и колониальным вопросам, а также соглашение о ненападении ⁸⁹. В 1913 году Черчилль выдвинул идею “судостроительных каникул” ⁹⁰ и поддержал последнюю – напрасную – попытку Касселя и Баллина летом 1914 года ⁹¹.

Так почему сделка не состоялась? Считается, что немцы были согласны обсуждать военно-морские дела лишь при условии, что англичане твердо пообещают хранить нейтралитет в случае войны с Францией. Но это не все. Асквит позднее заявлял, что немцы понимали невмешательство таким образом, что обещание “сделает невозможным оказание нами помощи Франции в случае нападения на нее Германии”. Проект Бетман-Гольвега гласил:

Ни одна из Высоких Договаривающихся Сторон… не допустит неспровоцированного нападения на вторую и воздержится от участия в любых планах и замыслах, имеющих целью агрессию против второй стороны… Если одна из Сторон… окажется втянутой в войну, в которой она не выступает агрессором, то вторая в любом случае обязуется придерживаться благожелательного нейтралитета по отношению к державе, втянутой в такую войну ⁹².

Положение должно было считаться утратившим силу, “если оно несовместимо с уже заключенными соглашениями”. Большее, что хотел предложить немцам Грей, – это обязательство “не нападать самим, не участвовать в неспровоцированной агрессии против Германии”, поскольку “слово «нейтралитет»… создало бы впечатление, что у нас связаны руки” ⁹³. Бетман-Гольвег, безусловно, имел в виду не это (как указал министр по делам колоний Льюис Харкорт).

Провал миссии Холдейна можно объяснить и иначе. Накануне приезда Холдейна Тирпиц и кайзер сорвали переговоры, снова увеличив расходы на флот, чем “испортили отношения с Англией… навсегда”. По мнению Гайсса, “отказ Германии договариваться с Англией о сворачивании дорогостоящей гонки военно-морских вооружений путем выработки военно-морского соглашения исключил какое бы то ни было сближение” ⁹⁴. Английское правительство в то время думало примерно так же ⁹⁵. Но и к этому нужно относиться скептически. Немцы желали заключить сделку в обмен на обязательство англичан о нейтралитете. Переговоры провалились, когда речь зашла именно об этом. И вряд ли англичане пошли бы на компромисс (ведь они помнили о своем безоговорочном превосходстве). Грей отметил в 1913 году: “Если вы стремитесь к… абсолютному превосходству над всеми остальными европейскими флотами вместе… то ваш внешнеполитический курс довольно прост” ⁹⁶. Поэтому Грей был настроен решительно. Казалось, что Бетман-Гольвег желал нечто взамен признания “постоянного военно-морского превосходства” Англии – или, как выразился Уильям Тиррелл, личный секретарь Грея, признания “принципа нашего абсолютного господства на море”. Но зачем Англии торговаться из-за чего-либо, что у нее и так есть? ⁹⁷ Нетрудно понять, почему предложение Бетман-Гольвега было с ходу отвергнуто.

Труднее объяснить, почему Грей был убежден, что об англо-германском сближении почти в любом виде не может быть речи. Почему, если Германия не угрожала ни Британским островам, ни английским колониям, Грей был настроен решительно антинемецки? Причина проста: Грей, как и его предшественники-консерваторы, больше дорожил связями с Францией и Россией. “Имея дело с Германией, мы не предпримем ничего такого, – объявил он в октябре 1905 года, – что так или иначе повредит нынешним хорошим отношениям с Францией”. “Произносить миролюбивые речи в Берлине опасно потому, – писал он в январе 1906 года, – что во Франции их могут расценить как намек на то, что мы не горим желанием поддерживать союз”. В апреле 1910 года Грей заявил Гошену: “Мы не можем достичь политической договоренности с Германией, которая отдалит нас от России и Франции” ⁹⁹. Однако, когда Грей сказал, что соглашение с Германией должно “сопровождаться сохранением [нынешних] отношений и дружбы с другими державами”, он фактически исключил возможность такого соглашения ¹⁰⁰. Вот довод Грея: поскольку природа союза с Францией очень “неопределенна”, любое “соглашение с Германией неизбежно ведет к его упразднению” и, следовательно, не может рассматриваться ¹⁰¹. Чиновники из МИДа постоянно это повторяли. Маллет предупредил, что какое бы то ни было сближение с Германией приведет к “охлаждению отношений с Францией” ¹⁰². Артур Николсон в 1912 году отверг возможность соглашения с Германией в основном потому, что этот шаг “сильно повредил бы нашим отношениям [с Францией] …и в то же время отразился бы на наших отношениях с Россией” ¹⁰³.

При внимательном рассмотрении аргументация Грея оказывается глубоко ошибочной. Во-первых, его заявление о том, что ухудшение отношений с Францией и Россией может привести к войне, было нелепо. Этим его положение существенно отличалось от условий, в которых действовали его предшественники-тори. Грей и сам признавал, что от последствий военного поражения и революции Россия будет оправляться десять лет. Как угрозу он не рассматривал и Францию. В 1906 году Грей заявил Теодору Рузвельту, что Франция “миролюбива, она не агрессивна, не беспокойна” ¹⁰⁴. Создавать союзы нужно было, чтобы уладить колониальные разногласия с Францией и Россией. После этого вероятность войны между Англией и другими великими державами стала бы невелика. Для Грея очень странно было заявить (как он сделал в сентябре 1912 года в беседе с редактором Manchester Guardian Ч. П. Скоттом), что “если Францию не поддержать против Германии, Франция объединит усилия с Германией и остальной Европой для нападения на нас” ¹⁰⁵. Британский МИД постоянно тревожила перспектива перехода Франции или России на сторону Центральных держав ¹⁰⁶. Еще в 1905 году Грей опасался “потерять Францию и не заполучить при этом Германию, которой мы окажемся не нужны, если она сумеет вбить клин между нами и Францией”. Маллет предупредил: если Англия не даст ответ на французские предложения по поводу Альхесирасского соглашения, то “мы в глазах французов станем выглядеть предателями и… в то же время заслужим презрение немцев” ¹⁰⁷. Чарльз Гардинг высказывался в том же духе: “Если оставить Францию на произвол судьбы, в ближайшем будущем мы наверняка станем свидетелями заключения договора или союза между Францией, Германией и Россией” ¹⁰⁸. Неслучайно Артур Николсон выступал за открытый союз с Францией и Россией, чтобы “удержать Россию от дрейфа в сторону Берлина… [и] [Францию] – от перехода на сторону Центральных держав” ¹⁰⁹. Грей и его подчиненные чрезвычайно боялись, что Англия утратит свою “ценность в качестве друга” и окажется “в одиночестве”, то есть вовсе без друзей. Их неотвязно преследовал кошмар, что Россия или Франция падут в “тевтонские объятия” и английскому флоту придется противостоять “объединенным европейским флотам”. Поэтому они считали целью всей германской политики “раскол… Антанты” ¹¹⁰. Вот довольно обычное для Грея рассуждение:

Если… в силу неудачи или просчета наш союз с Францией будет расторгнут, то Франции придется мириться с Германией, и снова Германия сможет вредить нашим отношениям с Францией и Россией, а себе обеспечить господство на [Европейском] континенте. Так что рано или поздно мы будем воевать с Германией ¹¹¹.

Имелись также опасения, что “Германия может обратиться к Санкт-Петербургу с предложением сдерживать Австрию, если Россия покинет Антанту… Мы искренне опасаемся, что… Россия может встать на сторону Центральных держав” ¹¹².

Грей, желая сохранить союз с Францией, стремился к военным обязательствам, которые делали вооруженный конфликт с Германией вероятнее, а не отдаляли его. Он желал сделать так, чтобы Англия была обязана воевать с Германией, – поскольку иначе Англии пришлось бы воевать с Францией. Прежде умиротворение Франции и России имело смысл, но Грей держался этого курса гораздо дольше разумного.

Главным аргументом был следующий: Германия питает непомерные амбиции, представляющие угрозу не только для Франции, но и для самой Англии. Этой точки зрения придерживались германофобы. В ноябре 1907 года Айра Кроу в знаменитом меморандуме отметил, что желание Германии играть “на мировой арене более заметную и влиятельную роль, чем ей отведено при нынешнем распределении материальных ресурсов” может подвигнуть ее “к ослаблению своих соперников, к укреплению собственного [могущества] путем расширения владений, к противодействию сотрудничеству других государств и, наконец, к попыткам сокрушить Британскую империю и занять ее место” ¹¹³. В основе рассуждений Кроу лежала историческая параллель с угрозой, которую послереволюционная Франция представляла Англии. В начале 1909 года Артур Николсон в письме Грею упомянул, что “без сомнения, конечная цель Германии – достичь превосходства на Европейском континенте, и когда она окажется достаточно сильной, она вступит в соперничество с нами за господство на море”. Гошен и Тиррелл утверждали примерно то же самое. Германия мечтала о “гегемонии в Европе” ¹¹⁴. К 1911 году и сам Грей предупреждал о “наполеоновской” угрозе Европе. Если Англия “допустит разгром Франции, нам придется сражаться позднее”. В 1912 году он заявил премьер-министру Канады, что “нет пределов амбициям… Германии” ¹¹⁵.

Этой аргументацией пользовались не только дипломаты. Обосновывая необходимость отправки на континент экспедиционных сил, Генштаб прибег к той же аналогии. В меморандуме 1909 года для подкомитета Комитета обороны империи говорилось: “Неверно думать, будто господство на море непременно повлияет на решение проблемы масштабной сухопутной войны. Трафальгарское поражение не помешало Наполеону одержать победу при Аустерлице и Йене и разгромить Пруссию и Австрию” ¹¹⁶. Этот довод прозвучал и два года спустя на “военном совете” в Комитете обороны империи. В случае разгрома немцами Франции и России

Голландия и Бельгия могут быть аннексированы Германией. На Францию, которая вдобавок утратит некоторые из своих колоний, будет наложена огромная контрибуция… Итогом такой войны станет приобретение Германией доминирующего положения, которое уже признано не соответствующим интересам этой страны.

Это “предоставит [Германии] …превосходящие военно-морские и сухопутные силы, которые станут угрожать значению Соединенного Королевства и целостности Британской империи”, что в конечном счете окажется “фатальным” ¹¹⁷. Даже люди, верующие во всемогущество флота, иногда соглашались с этим. В 1907 году Эшер писал:

Германский авторитет представляет для нас бóльшую опасность, нежели Наполеон на пике его славы. Германия намерена оспорить наше господство на море… Ей необходим клапан для многочисленного населения и обширные земли, где немцы смогут жить и процветать. Такие земли есть лишь в пределах нашей империи. Таким образом, враг – это Германия (L’Ennemi, c’est l’Allemagne) ¹¹⁸.

Без флота, опасался Черчилль, Европа попадет “после внезапного потрясения… в железную хватку тевтонцев и всего, что подразумевает тевтонская система”. Ллойд Джордж привел тот же довод[24]24
  Пер. И. Звавича.


[Закрыть]: “Наш флот оставался… единственной гарантией наших свобод и независимости, как и во времена Наполеона” ¹¹⁹. Робертсон лишь слегка преувеличивал, когда писал в декабре 1916 года: “Стремление Германии построить в Европе империю от Северного и Балтийского до Черного и Эгейского морей, даже, вероятно, до Персидского залива и Индийского океана, известно уже лет двадцать [sic] или дольше” ¹²⁰.

И если так, то Грей обхаживал совсем не того, кого следовало. Союз с Францией и Россией имел смысл, когда те угрожали Британской империи, однако к 1912 году стало ясно, что доводы в пользу союза с Германией следовало рассмотреть пристальнее. И все же панические донесения о планах немцев в основном противоречили разведданным. Это обстоятельство историки до сих пор игнорируют. Конечно, оценить умения военной разведки до 1914 года мы не в состоянии, однако Гошен точно не был слепцом, а донесения английских консулов в Германии были очень дельными. Точнее, чем Кроу в 1907 году, положение оценивал Черчилль. В ноябре 1909 года он пришел к выводу (почти наверняка после изучения тех же донесений), что налогово-бюджетная система Германии на самом деле была очень слаба (глава 5). И это лишь одно из множества аналогичных мнений экспертов. Почему же Грей и высшие чины МИДа и Генштаба приписывали немцам наполеоновские планы? Вероятно, они преувеличивали (возможно, просто придумывали) опасность, чтобы оправдать военную помощь Франции. Иными словами, именно потому, что они желали сближения Англии с Францией и Россией, пришлось приписать немцам грандиозные планы господства в Европе.