Текст книги "Суперигра"

По утрам становилось по-настоящему холодно. Теперь я всегда выходил из пещеры в своем чудесном комбинезоне. Но вместо того, чтобы завидовать, соплеменники предпочитали просто использовать меня для посильных поручений. Я не роптал и делал все с удовольствием, желая быть как можно полезнее. А мог я уже немало. В то время как мой сверстник только еще ползал и портил воздух во всей пещере, я уже мог притащить охапку сухих веток для утренней растопки, сходить к соседям, чтобы выменять у них что-то нужное, смотаться на речку постирать подстилку моего сверстника и многое другое. Хуже всего было то, что пещерный музыкант Шекил больше не уходил в лес с такими же музилами из других пещер, чтобы хором разгонять зверье в округе, а с раннего утра скрипел на своем приспособлении из сухих кишок прямо в пещере. Наших это не беспокоило, а у меня начинали ныть молочные зубы. Однажды мне опять приснилось, как в горах я внезапно слетаю вместе с осыпью в пропасть, и рев падающих камней превращается в мерзкий визг, нарастающий по мере приближения черных валунов среди сияющей белизны. Я проснулся, открыл глаза, но с ужасом продолжал слышать этот звук. Потом понял, что это играет Шекил. С холодами наши повадки стали другими. После обычных шуток спросонья на утреннем костре, дальнейший сценарий менялся. Первый позавтракавший, а обычно это был Гизак, который первым и начинал, подходил к выходу, ежился и тоскливо смотрел на небо. – Бр-р-р! Какой же зверь вылезет из норы в такую погоду! – говорил он и вытягивал лапу, на которую падало несколько ледяных капель. К нему подходил следующий позавтракавший охотник и зябко передергивал плечами. – Даже если бы я был глупым сурком, то не вылез бы! – развивал мысль он. – А разве мы глупее сурка? – делал заключение еще кто-то, и все возвращались к костру на теплые места. На охоту если и выходили, то поздно, когда солнце нехотя согревало воздух, а возвращались рано и чаще всего без добычи. Даже подбить камнем ленивых сурков охотникам больше не удавалось. Но просто сидеть в пещере было слишком тоскливо. И когда погода слишком уж не располагала к выходу, затевались всякие игры, чаще всего согревательно-соревновательного характера. В последнее время появилось еще одно развлечение: расспрашивать меня о разных вещах. Началось это после того, как Шекил поведал какому-то подростку расхожую байку о том, что огонь загорается там, где ему нравится жить. Сухие ветки ему нравятся, а мокрые – нет. Само по себе это было выдающиеся теоретическое обобщение для эпохи, но мне захотелось поднять его уровень. Тогда я вытащил ветку из огня и задул ее. Пошел густой дым. Я поджег дым, и пламя как по мостику дошло до ветки, вспыхнувшей снова. – Вот, – сказал я, – это горит не ветка, а дым, который из нее выходит! Если ветка нагревается так, что из нее идет горючий дым, то она может загореться, а из мокрой ветки выходит больше пара воды, а не дыма, и этот пар гасит огонь! Сначала Шекил сниходительно смеялся над очевидным бредом, но любопытные принялись сами поджигать дым и пар у разных веток и превосходство убедительных возгласов заставило Шакила примолкнуть, затаив ко мне неприязнь. Это развлекло пребывающих в невыносимом безделье сородичей. Они начали задавать другие вопросы в классической детской формулировке: «А почему?». Мои ответы поначалу забавляли своей неожиданностью, но часто были недостаточно понятны и далеки от реальной пользы, вызывая откровенные зевки. Вскоре меня начали иронически воспринимать как источник развлекательного словесного шума. «Трепло Туюм» – вот добродушное прозвище, заслуженное мной. Мои попытки понемногу и ненавязчиво начать духовно продвигать племя оказывались неудачными. Особенно плохо было с больными для меня вопросами несправедливости. – Гизак, если ты съешь всю эту крысу, то другим совсем не достанется мяса! Гизака удивленно-непонимающе уставился на меня. Те, кто искоса со сдерживаемым вожделением посматривал на вонзающего зубы в поджаристый бок Гизака, притихли и теперь посматривали на ребенка, осмелившегося сказать такое. – Разве сильный не должен заботиться о более слабом? – рискнул я продолжить, слегка путаясь оттого, что, всей шкурой ощущал опасную грань. – На! – Гизак прямодушно сунул мне в морду крысу и добродушно осклабился. Все облегченно заулыбались понятной семейной сцене, но когда я напоказ отдал мясо Шиде, прошел удивленный ропот. Ее мать тут же отобрала добычу и убежала от костра в темноту пещеры. Я получил еще один момент неприязни от бывшей подружки… Я успокаивал свое самолюбие тем, что многое у меня идет наперекосяк не потому, что я неудачник, а потому, что пытаюсь идти против некоего сопротивления бытия тому, что не свойственно данной среде. В нашей общине строго выполнялось немало неписаных правил, которые соблюдались не потому, что кто-то следил за этим, а так сложилось в силу жизненной необходимости. Так, одним из строгих правил было: если каждый мог как угодно пополнять общие запасы, то брать оттуда дозволялось только для общих целей, например, перед общей едой. Быть не как все грозило изоляцией непонимания. А чудить мог позволить себе в нашей пещере только Гизак, но и то с достаточной осторожностью. Я, конечно, вообще мало походил на всех, но мне это прощалось как рожденному уродом его уродство, с которым приходилось считаться, ведь я был сыном Гизака. В минуты особенно отчаянной скуки Гизак снисходил до бесед со мной. Никто не говорил так много и так складно как я. Я пытался расспрашивать его про окружающую местность. Но мало кто из охотников заходил далеко. Зачем? Дичь водилась в этих местах в изобилии. Никто не покидал пещеру дольше, чем до вечера. Однажды с неохотой Гизак признался, что как-то давно в наши места приходило многочисленное и беспощадное племя. Некоторое время они жили здесь, убивая все живое, но вскоре ушли дальше. Их прозвали кочевниками. Наш народ спасся только потому, что первым обнаружил кочевников, затаился в глубине пещер и такая осторожность оказалась достаточной.

Перед начало зимы снова потеплело, и я не упускал возможности выйти из пещеры, часто забирался довольно далеко в лес, собирая полезное для зимы. Однажды я с неодобрением признался сам себе в слабости, что все еще хочу помириться с Шидой. Больше в племени мне ни с кем не было так приятно и беззаботно проводить время. Это чисто по-детски вызывало желание сделать что-то необыкновенное. И поэтому я обрадовался, когда однажды обнаружил совсем низко над землей огромное дупло с пчелами. Мой чуткий нос уловил аромат меда. Сонные от утренней прохлады пчелиные охранники кольцом сидели вокруг дупла, и мои движения пробуждали их интерес. Я разложил под дуплом кучу хвороста, наделал травяных факелов и вернулся домой за огнем. Густой дым лениво окутал дерево, и пчелиные охранники обезумели. Я отбежал подальше, выждал и, окуриваясь дымом факела, подошел к покинутому пчелами дуплу. Моей добычей стало такое количество сот, что перетащить их домой удалось только за пять заходов. Хотя в нашем с матерью гнезде скопилось как ни у кого много всякого добра: висели пучки лекарственных трав, в пузырях кишок – сушеные ягоды, дикий чеснок и еловая смола, а теперь появились еще и соты с медом. Но большую часть сот я отнес в общую нишу пещеры, где накапливались запасы на зиму. Оказалось, что никто из нашего народа еще ни разу не пробовал меда, вообще не подозревая, что у пчел в сотах есть мед, несмотря на аромат, окутывающий пчелиные семьи. Поэтому, когда я таскал соты, никто даже не проявил особого любопытства. По их мнению, я и без того уже достаточно притащил в пещеру бесполезного барахла. Следующий день был дождливым, никто не вышел на охоту. Я как бы невзначай встретился с Шидой и протянул ей кусочек сот. Но она спряталась за свою мать, и та тихо зарычала. Это было ошибкой, непростительной для такого опытного существа как я. Мед нужно было сначала дать тому, кто еще доверял мне. Отцу или Хруму. Я показал соты матери Шиды, демонстративно понюхал их и, изобразив райское наслаждение, протянул ей. Она с яростью испуганного зверя рявкнула на меня и сшибла ударом лапы. Подобные сценки не остаются незамеченными в нашей пещере. Все любят подсматривать друг за другом. Поднявшись на ноги с гудящей головой, я первым делом почувствовал общую атмосферу злорадства за свое унижение. Мой отец рванулся, воплощая праведное и неумолимое возмездие, а вот отец Шиды и не подумал вмешаться. – Гизак! Стой! – заорал я. Отец в досаде застыл, повернулся и его гнев готов был сорваться на меня. – Она очень испугалась пчел! – я показал кусок сот, который все еще был у меня в руке, – Она просто женщина и боится пчел! Вот, видишь? Отец давно привык воспринимать меня всерьез и склонился к моей руке. – Ты это отобрал у пчел? – недоверчиво спросил он, прекрасно помня этот характерный запах. – Да. Отобрал потому, что это очень вкусно! Попробуй! Запах был очень приятный, и отец осторожно лизнул соты, а потом с радостным удивлением сожрал весь кусок, почти не разжевывая. – Да! Вкусно! – похвалил он и покосился на общие запасы, куда я сложил соты. Все в пещере были на смерть заинтригованы, и больше всего хотелось узнать, как я сумел отобрать это у пчел, чтобы сделать то же самое. На какое-то время я был реабилитирован. Все, даже Шида, попробовали соты, и им это понравилось. Сразу несколько наших сородичей радостно вспомнили места, где видели пчел. С нетерпением мы дожидались окончания дождя. Никто и не подумал предложить соседям идти с нами. Мед обещал стать нашей новой валютой в межпещерном товарообмене. Все захотели участвовать в новом развлечении. В пещере остались только мой сверстник с матерью. Чтобы я не задерживал рвущийся к добыче народ, отец посадил меня себе на шею. Несмотря на такую толпу, это не выглядело шумным и бестолковым развлекательным выходом. Охотничьи повадки были самым важным навыком в лесу. От дерева к дереву и по кустам все рассредоточено и быстро продвигались вперед, пока Хрум не пискнул по-особому, остановившись недалеко от пчелиного дерева. Да, это было намного богаче того места, где побывал я. Здесь тоже было дупло. Целое дуплище в огромном дубе, раскорячившимся корнями метра на два в ширину. Множество пчел-охранников сидело и ползало по дереву, а изнутри раздавался низкий гул. Я сильно усомнился в возможности поживиться здесь, тем более, что дупло находилось метрах в двух над землей. Один из самых наглых и беспечных молодых самцов оказался слишком близко и уже скакал дикими прыжками, хлопая себя по голому заду. За ним вился тонкий шлейф свирепых пчел. Оказывающиеся на его пути предупредительно расступались, не желая делить его участь, и он, быстро набирая сверхпчелиную скорость, с непостижимой изворотливостью избегая стволов, исчез вдали. Я прикинул откуда дует ветер, растолковал как нужно расположить дымные костры и в чем заключается смысл метода выкуривания. Когда огонь разгорелся, мы навалили на них охапки свежей травы, и густой дым потянулся к дубу. Пчелы, вырвавшись из дыма, принялись носиться по всей округе, жаля всех, кто попадался им на пути. Лес наполнился жалобными воплями моих сородичей. – Прячьтесь в дыму! – заорал я своим детским пронзительным голосом, натягивая капюшон по самые глаза. Вопли сменились натужным кашлем. Народ, как и пчелы, не был приспособлен для жизни в дыму, но у него была воля. Едва проглядывающиеся туманные фигуры растирали глаза, надрывно кашляли, и мой лексикон быстро пополнялся новыми крепкими выражениями. Вскоре опытным путем многие нашли оптимум пребывания между дымом и свежим воздухом. Я поджег сразу два травяных факела и, найдя отца, отважно попросил поднять меня к дуплу. Тот с заплывающим глазом и надувающимся ухом с готовностью выполнил мою просьбу, чуть ли не засунув меня туда с головой. Я покрутил там факелами и выкурил остатки пчел. Удивительное везение: меня пока еще ни разу не укусили, может быть моя шерсть уже была слишком прокопчена дымом. С трудом, в меру своих младенческих сил, я выламывал соты и бросал их вниз. Я не стал грабить пчелиную семью до конца и вытащил не более трети. Но и этого было очень немало. Те из соплеменников, чей дух оказался крепче выпавших им испытаний, моментально разбирали добычу. Мы побежали прочь, неся дополнительные потери, что отмечалось отдельными воплями. Отец бежал последним перегруженный добычей и со мной на загривке. Пчелы вились вокруг, но моя одежда оказалась неплохой защитой. Я уже радовался, что пронесло, когда ощутил резкий укол в промежности. Нашлась все-таки пчела-камикадзе, которая заползла под мою шкуру и изощренно отомстила за семью в самое уязвимое мужское место. Ни в одной из моих прежних жизней не было подобного, и я встревожился возможными последствиями. Около пещеры отец снял меня с шеи, я остановился и, расчехлившись, осторожно вытянул ногтями жало, не сдавливая железу с ядом. Все вокруг сильно зудело. Я смирился и, отдавшись боли, заковылял домой, широко разводя колени. Заходить в пещеру, полную пережаленных сородичей, не хотелось. Между ног нестерпимо чесалось. Я вздохнул и, решившись получить сполна то, что заслужил, смиренно вошел. Пещера громко и задорно гудела. На большом плоском камне разливалось ароматом внушительное нагромождение сот, а соплеменники потешались друг над другом, показывая пальцами на раздутые места и вспоминая подробности приключения. Некоторые не могли теперь сидеть. При этом, как обычно, все безбожно врали. Когда я появился, припадая на каждую ногу, морщась от серьезных неудобств в паху и заковылял среди народа, раздался новый взрыв неудержимого веселья. Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что тоже оказался ужаленным и в этом не отличался от других. Многие ели мед огромными кусками, и я серьезно предупредил их не слишком увлекаться, чтобы животы не раздуло. И на этот раз ко мне прислушались. Воодушевившись удачей, я решил запастись еще и горным луком. Он рос густо повсюду, хотя и был мелким. Я натаскал в пещеру его огромное количество: зимой пригодится. На этот раз народ не пожелал мириться с противным запахом, и меня заставили убрать луковые запасы подальше. Вспоминая про хлеб, я везде искал пшеницу, но подходящите колоски нигде не росли. Часто воображая, как я буду одаривать народ технической цивилизацией, в голове сложилось то, что предстояло найти для реализации самых важных вещей. Но для пороха не находилась сера. Даже сделать колесо оказывалось невозможным: чтобы согнуть обод из дерева, его нужно распаривать и вкладывать в формы, а потом обивать железом чтобы колесо не разлетелось о камни. Но распаривать было не в чем. Все мечты, как только начинал всерьез о них задумываться, оказывалось очень непросто реализовать. У меня были воплощения в восокотехнологичных обществах и там я бывал хорошим специалистом, но все практические знания тех эпох для реализации требовали высоко развитых технологий. Знания программиста, физики вакуума или нейроимплантов были сейчас совершенно бесполезны.