Текст книги "Александровскiе кадеты. Том 1"
Автор книги: Ник Перумов
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Кончался первый день в корпусе; на соседней кровати завозился Петя Ниткин, вспыхнул электрический фонарик.
– Прости, – виновато сказал Петя, – я тебе не помешаю? Не могу спать, пока не почитаю хоть немного, видишь, какая история…
Свет мешал, но выговаривать новому приятелю (а что они станут приятелями, Федя уже не сомневался) не хотелось.
– Ничего-ничего, читай себе, – сказал Фёдор, поворачиваясь на бок и натягивая одеяло на голову.
Ему казалось, что он так и пролежит до самого утра с открытыми глазами, но вместо этого он вдруг услыхал внезапное «Рота, подъём!» и не сразу сообразил, что уже успело наступить утро.
Первое его настоящее утро в корпусе.
Глава III
2 сентября 1908 года, Гатчино
– Рота, подъём! – раздалось из чёрного раструба. И тотчас же заиграли горнисты.
3-я Елисаветинская даром не прошла. Там запоздавших младших старшие классы лупили мокрыми полотенцами, завязанными узлом, и Фёдор кубарем скатился по ступенькам.
– Рота, подъём! – настойчиво повторил раструб голосом Двух Мишеней.
Сбросив ночное, Солонов ринулся умываться. Нет, как же здорово, что не надо бежать в общую туалетную!..
Он так торопился надеть форму, что не сразу даже заметил, что Петя Ниткин продолжает сладко спать, с головой укрывшись одеялом.
– Петя! Да Петька же!..
– Мм… – раздалось сонное.
– Вставай! Подъём уже сыграли!..
– Чи-чиво?..
– Вставай, говорю! – Федя сдёрнул с соседа одеяло. – Сейчас дежурные придут!..
– Мм…
– Не мычи! Счас водой оболью! – пригрозил Фёдор. – Потом спасибо скажешь!..
– Ну ладно, ладно, – заворчал Петя, кое-как спускаясь. – Дома меня никогда в такую рань не будили…
– Так то дома, а то в корпусе!..
Замок на двери, старательно запертый Фёдором на ночь, предательски щёлкнул. Створки приоткрылись, хлынул свет из коридора.
– Подъём, господа кадеты, – заглянул к ним подполковник Аристов. – Подъём и построение!.. Вам следует поспешить, господин Ниткин.
– Так точно! – выручая друга, Фёдор поспешно вытянулся.
– С каких это пор ваша фамилия стала «Ниткин», господин кадет Солонов?
Федя не знал, что сказать, и только ел глазами начальство, потому что за его спиной Петя Ниткин прыгал на одной ноге, тщетно пытаясь попасть в ускользающую штанину чёрных форменных брюк.
Две Мишени едва заметно улыбнулся.
– Поторопитесь, господа кадеты, – и шагнул обратно за порог.
Выяснилось, что одеваться быстро, согласно уставам, Петя Ниткин категорически не умеет. Он всё делал тщательно, со старанием, но ужасно, непредставимо медленно. В зал, где уже строилась рота, они с Фёдором выскочили последними, удостоившись ухмылок от Нифонтова, Бобровского и Воротникова. Последний вообще глядел на Петю, словно кот на сметану, ну или как удав на кролика.
Построение не сильно отличалось от привычного всем, кому довелось учиться в военных гимназиях. Две Мишени и командиры отделений шли вдоль строя, проверяя, чистые ли руки, уши, ногти, всё ли в порядке с формой, блестит ли бляха на ремне и начищены ли полуботинки. Хоть и лёгкие, сиять они должны были не хуже, чем предназначенные для парадов сапоги. Поодаль, в оконной нише, устроился с раскладным столиком портной-старослужащий; капитаны Коссарт и Ромашкевич отправили к нему пару кадет, уже ухитрившихся лишиться где-то пуговиц.
– Впоследствии, господа кадеты, к портному будете являться или вечером, перед сном, или же утром, до построения. – Две Мишени, заложив руки за спину, прохаживался вдоль строя. – Так… Все готовы? Смир-но! Напра-во, пойте молитву! «Отче наш» и «Спаси, Господи, люди Твоя».
Спели. Не шибко стройно, конечно.
– Кто в лес, кто по дрова, – вздохнул подполковник.
– Научатся, Константин Сергеевич, – сказал Коссарт.
– Конечно. Начинайте утреннюю гимнастику, а затем ведите роту на завтрак, Константин Фёдорович.
Гимнастика была частично знакома – сокольская без предметов, заканчивавшаяся отжиманиями.
И если Фёдор отжимался вполне даже сносно (как и тощий, но, видать, жилистый Нифонтов, не говоря уж о силаче Воротникове, напоминавшем сейчас поршень паровой машины), то несчастный Петя Ниткин после нескольких безуспешных попыток просто упал лицом в пол и замер, тяжело дыша.
Капитан Коссарт пристально поглядел на него, однако ничего не сказал.
– Петь, вставай, – зашипел приятелю Фёдор, едва только прозвучала команда «Встать! Вольно, оправиться!».
– Не-э… – простонал Петя, не поворачивая головы.
– Вставай! – пихнул его локтем Фёдор. – На ко́злы захотел?
Ко́злами в Елисаветинской гимназии звали скамью в подвале, где секли провинившихся. У Солонова это вырвалось словно само собой.
Кое-как кадета Ниткина удалось поставить на ноги. Был он весь красный и в поту; Фёдор затравленно огляделся, замечая со всех сторон насмешливые и полупрезрительные взгляды других кадет.
– Вы, мэлэдой чэ-эк, видать, сильно устали? – ухмылялся Бобровский.
Воротников послушно загоготал.
– Рота, марш! – спас всех капитан Коссарт.
…Завтрак был накрыт в том же самом зале, где и вчерашний торжественный обед; белоснежные скатерти, на подносах – свежие французские булки, блюдца с квадратиками золотистого масла, тарелки с нарезанной колбасой и сыром, большие кружки с алым вензелем корпуса, в которые наливали чай из больших медных чайников, разносимых служителями.
– Тэ-эк… – явно подражая Бобровскому, протянул второгодник Воротников, проходя мимо никак не могущего отдышаться Ниткина. – Много тебе этой колбасы, Нитка, жирдяй ты этакий. Брюхо лопнет. Ты ж сам хотел со мной поделиться, верно?
И он одним ловким движением, говорившем о немалом опыте, отправил в рот разом все четыре положенных Ниткину толстых куска колбасы.
Фёдор не успел перехватить его руку, а довольный второгодник как ни в чём не бывало уже шагал дальше, к своему столу.
И капитан Коссарт, как назло, смотрел сейчас в другую сторону.
Петя опустил голову и часто замигал.
– Эй, Воротников, ты чего?! – вскинулся было Фёдор. – Не твоё, отдавай!..
– Было ваше, стало наше, – отмахнулся второгодник. – А тебе-то что, Солонов?
Ну да. «Тебе-то что, Солонов?» Вот так оно всё и начинается, а потом презираешь себя за трусость.
– Ты у Ниткина еду отобрал. Ни за что ни про что. Он её тебе не проигрывал.
– А ты-то чего лезешь? Помалкивал бы ты лучше, – сощурился Воротников. – Ты вообще кто такой?
– Фёдор. Солонов. – Федя сжал кулаки, нутром уже понимая, что драки после уроков. скорее всего. не избежать.
– И откуда ж ты, Солонов Фёдор, такой? – стал кривляться второгодник.
– Из Третьей Елисаветинской, – процедил Федя. – Слыхал про такую? Иль нет? К нам даже из Вольской гимназии самых отчаянных присылали! Неисправимых. Слыхал, нет?
«Не имей сто рублей, а имей одну наглую морду», – как говаривал дядя Сергей Евлампиевич.
Очевидно, что-то где-то Воротников слыхал, потому как на лице его отразилась некая работа мысли.
Фёдор ухмыльнулся как можно выразительнее и несколько картинно потёр шрам на подбородке.
Самое смешное, что «неисправимых» из Вольской к ним действительно присылали, когда их родители или опекуны переезжали в Елисаветинск, где стояло сразу три армейских полка – пехотный, егерский и драгунский.
– Ну, смотри, Солонов, – наконец выдал Севка. – Коль махаться хочешь – это можно устроить! Только не здесь. – Он широко ухмыльнулся и отправился к своему столу, тем более что к ним уже начинали приглядываться дежурные дядьки и офицеры.
Петя Ниткин застыл над опустевшей тарелкой.
– Я… я господину капитану скажу… – полушёпотом пробормотал он, растеряно глядя в пустую тарелку.
– Что ты ему скажешь? – накинулся на друга Фёдор.
– Что он у меня… что еду забрал… колбасу!
– А он скажет – это ты сам слопал, а на него сваливаешь.
– А вы разве не подтвердите? – простодушно удивился Петя.
Конечно, подполковник Аристов говорил про то, что нельзя врать и что надо идти к ним, но… Уж больно памятно было, как презирали «филёров» и как устраивали им «тёмные» в 3-й Елисаветинской.
Фёдор глянул на лица соседей по столу, с которыми ещё даже не успел познакомиться.
– Филёрить сразу, да-а? – неприятно скривил рот высокий и тощий парень с веснушками. Что ж, как и ожидалось.
– А ты ворон не лови, тогда и колбаска никуда не денется! – поддержал его сосед, вихрастый блондин с бледно-голубыми глазами.
– А ябедничать – сам знаешь, – согласился и третий, рыжий. – Можно и того!..
Петя съёжился, втянул голову в плечи.
– А еду отбирать, значит, можно?! – резко спросил Фёдор.
– А ты не зевай, – ухмыльнулся рыжий.
– Эх, вы! – вырвалось у Фёдора. – Не у вас отобрали – так и ладно, значит?
Мальчишки за столом переглянулись. И, судя по ответным взглядам, дело обстояло именно так. «Не у нас, так и ладно».
– И что ж ты думаешь, что филёрить теперь можно, да, Солонов? – чуть ли не с укоризной сказал вихрастый. – Не по-нашему это, не по-кадетски. Пусть вот он к Воротникову идёт, скажет, что после уроков драться будет. Или сам иди, как собрался. Драться так драться, по-честному. А он-то сразу «скажу капитану»!..
– Да кишка у них обоих тонка, с Воротниковым махаться-то!.. – загоготал веснушчатый, однако третий, рыжий, только покачал головой, задумался.
– А вот увидим, – дрожа от бешенства, сказал Фёдор. – Петя! Чего замер, ешь давай. Сыр мой хочешь? Я его терпеть не могу…
– Хочу, – прошептал красный как рак Пётр. – И, Федя… не надо, а? Пожалуйста… Обойдусь я без этой колбасы…
– Он у тебя её и завтра тогда отнимет! – рассердился Фёдор. – И булку сладкую, и вообще всё, что только захочет!..
– Седьмая рота! Пять минут чай пить осталось! – зычно крикнул дежурный по столовой, из старших кадет.
Фёдор поспешно сунул Ниткину свой сыр, в один присест проглотил собственный бутерброд, быстро допил чай. Предстояло разойтись по классам.
Из столовой младший возраст выходил строем, но сразу же разделился по отделениям. Первое, где были Солонов и Ниткин, должно было проследовать на русскую словесность; в дневнике-табеле значилось после названия предмета:
«…преподаватель И. И. Шульцъ».
– Немец небось, – услыхал Фёдор за спиной голос Кости Нифонтова, развязный и с издёвочкой. – Немец-перец-колбаса, кислая капуста!..
– Мож, мы его того? – тотчас предложил Воротников. – Чтоб знал, что мы – о-го-го!
Что значило «того» и «о-го-го», лично Фёдор Солонов не понял, однако Нифонтов захихикал, а Бобровский снисходительно ухмыльнулся.
– Нэ стоит, господа, нэ стоит, – остановил он приятелей. – К тому же… Господин Солонов, а господин Солонов!..
– Чего тебе? – обернулся Фёдор, пока они шли широким и светлым коридором корпуса к дверям классной комнаты.
– Слышэл я тут краэм уха… что ты с Севкой Воротниковым дрэтсэ собрэлсэ?
– Твоё какое дело, Бобровский? – Федя не собирался уступать.
– Ну кэ-эк жэ. Всеволод друг мой, а дэла друзэй – мои дэла, вот тэк!
– Заместо него хочешь?
Бобровский вновь ухмыльнулся, уверенно, солидно.
– Зачэм замэсто? Уговор дороже дэнэг. Только глупо это, Солонов, из-за тихони в драку лэзть.
– Отстань, Бобровский, а?
За спиной Льва маячили напряжённые физиономии веснушчатого и вихрастого, рыжий куда-то делся.
– Могу и отстэть, – пожал плечами Бобровский. – Мне-то что? Тэбэ с Севкой дрэтсэ, нэ мнэ.
Фёдор не ответил, потому что они оказались у знакомых уже дверей.
Расставленные непривычно, по дуге парты, не парные, а на одного. Высокая кафедра учителя, его массивный стол, в углу – тележка с каким-то аппаратом под аккуратным холстом. На стенах висели портреты писателей, но не знакомые, стандартные литографии, а настоящие полотна, как и в вестибюле корпуса.
Прямо над доской (вернее, досками, занимавшими всю стену) висел портрет государя; а рядом с дверьми – большая батальная картина, сразу привлёкшая Федино внимание.
На ней поднимались земляные валы с фашинами поверху, из полузасыпанных амбразур торчали чёрные жерла старинных пушек. Все подступы к валу завалены были телами – большей частью в красных мундирах с белыми перевязями, среди которых и ближе всего к валам примешивались серо-зелёные русские шинели. Над бастионом гордо реял армейский флаг с косым крестом и двуглавым орлом в середине, а рядом с ним стояли два человека, один молодой, а другой средних лет, с характерным профилем и единственными в своём роде бакенбардами.
«Тайный совѣтникъ камергеръ А. С. Пушкинъ и поручикъ графъ Л. Н. Толстой на Малаховомъ курганѣ».
Фёдор дисциплинированно сел в середине, рядом с Петей. На первый же ряд, как ни странно, первым плюхнулся Бобровский, прямо напротив кафедры. Нифонтов устроился рядом; несчастный Воротников заметался, словно цыплёнок под коршуном. Его второгодническая душа отчаянно стремилась забиться в самый дальний от учителя угол; однако Бобровский поманил его, и Севка со страдальческим выражением уселся по другую сторону от приятеля, на самый край скамьи, словно была она из раскалённого металла.
Лев принялся что-то втолковывать Воротникову, но длилось это недолго. В коридоре зазвенел звонок, и едва его трели стихи, как за дверьми послышались сперва приглушённые голоса, а потом – шаги.
Створки распахнулись, в класс первым шагнул Две Мишени, за ним – дядька-фельдфебель.
Отделение дружно встало.
Назначенный дежурным долговязый Юрка Вяземский вскочил, хлопнув крышкой парты.
– Господин подполковник, в седьмой роте первом отделении по списку кадет двадцать, из них в лазарете никого, в отпуске никого, налицо двадцать!
Вяземский отбарабанил это с чёткостью и ловкостью бывалого военгимназиста; Фёдор аж зауважал. Так лихо в его прошлой гимназии докладывать не умели, тянули и мямлили, норовя выиграть хоть минуточку до звонка на перемену, которую начинали ждать с самого начала урока.
– Вольно, господа кадеты, – сказал Константин Сергеевич, но, как-то странно, он словно был чем-то смущён. – Вообще-то вы не мне докладывать должны, кадет Вяземский, а…
– А мне, – раздался звонкий молодой голос.
Усатый дядька-сверхсрочник поспешно отшагнул в сторону, и в класс быстро вошла, почти вбежала молодая женщина в длинной серо-синей юбке и строгой однотонной блузке, бежевой, с глухим стоячим воротником, около него – ониксовая брошь. Волосы тщательно собраны в высокую причёску, взгляд строгий и решительный.
– Да-да, – растерянно сказал Две Мишени и кашлянул. – Господа кадеты, ваш… преподаватель русской словесности госпожа Шульц. Ирина Ивановна Шульц.
Фёдор вытаращил глаза, как и остальные кадеты. Учителей-немужчин у него ещё не случалось. Особенно в военной гимназии. Как так? Как так? Так разве бывает?
– Здравствуйте, господа кадеты. – Голос у Ирины Ивановны был спокойный и ровный, только щёки чуть-чуть румяны. – Так кто из вас должен мне доложить о наличии на уроке?..
Вяземский взглянул было на подполковника, однако тот почему-то смотрел вниз, на собственные сапоги. И верно, они вполне могли послужить зеркалом, так были начищены.
– Господин… госпожа преподаватель… ница? – растерялся и сбился Вяземский.
– Госпожа преподаватель, очень хорошо, – кивнула m-lle Шульц и слегка улыбнулась, ободрительно.
Вяземский вновь протараторил свой короткий рапорт.
– Прекрасно, просто замечательно, – одобрительно кивнула Ирина Ивановна. – Читайте молитву!
– Преблагий Господи, ниспосли нам благодать Духа Твоего Святаго, дарствующаго смысл и укрепляющаго душевныя наши силы, дабы, внимая преподаваемому нам учению, возросли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителем же нашим на утешение, Церкви и Отечеству на пользу! – Вяземский обрёл почву под ногами и мчался на всех парусах.
– Садитесь, господа кадеты. – Госпожа Шульц весьма выразительно воззрилась на подполковника, по-прежнему занятого разглядыванием собственного отражения в носках сияющих сапог. – Сударь мой, Константин Сергеевич? Желаете что-то сказать моему классу?
– Нет-нет, Ирина Ивановна, – поспешно отвечал Две Мишени. Двинулся было к двери, но передумал. – Седьмой роты первое отделение! Не… не посрамите.
И с этими странными словами быстрым шагом вышел, мало что не вылетел в коридор.
Ирина Ивановна аккуратно притворила за ним двери. Дядька-унтер протопал на своё место позади парт, уселся там.
Фёдор скосил глаза – Бобровский уже достал и учебник, и большую разлинованную тетрадь, и чернильницу-непроливайку, и перо с промокашкой, всем видом своим демонстрируя рвение.
– Нет, – заметила его усердие госпожа Шульц, – чистописанием мы сейчас заниматься не будем. Займёмся, господа кадеты, словесностью. Русским языком. Прекраснейшим и удивительнейшим из всех языков, нам дарованных.
– Грамматика, – вздохнул Воротников. Он вздохнул шёпотом, еле слышно, но Ирина Ивановна отличалась, похоже, прекрасным слухом.
– И не грамматика, – вдруг улыбнулась она. – Она тоже важна, и мы тоже будем её учить, но… начнём с языка и с того, что на нём создано, чем мы гордимся.
Кадеты недоумённо переглянулись, это совершенно не походило на привычное многим зазубривание хором правил и исключений. Или на хорошо знакомый всем гимназистам мнемонический стишок с перечислением слов, где надлежало писать «ѣ», начинавшийся так:
Бѣлый блѣдный бѣдный бѣсъ
Убѣжалъ однажды въ лѣсъ.
Бѣлкой по лѣсу онъ бѣгалъ,
Хрѣномъ съ рѣдькой пообѣдалъ
И за горькій тотъ обѣдъ
Далъ обѣтъ надѣлать бѣдъ…
– Вы думаете, дорогие мои, что «словесность» – это что-то такое древнее, окаменевшее, мхом поросшее?.. Нет, нет и ещё раз нет. Это живое, то, что вокруг нас. Тёплые слова друга, песни, что хорошо поются у походного костра, стихи, что помогают, даже когда их просто читаешь про себя или себе.
«Стихи?» – удивился Федя. В военгимназии со стихами было туго. Нет, «Как ныне сбирается вещий Олег» они в строю исполняли лихо и не без удовольствия, Елисаветинск аж вздрагивал, когда их класс маршировал по Вознесенской. Но вообще стихи – это же для девчонок!..
Мысль эту он развить не успел.
Госпожа Шульц, заложив руки за спину, прошлась туда-сюда вдоль первого ряда и вдруг всё тем же звонким, упругим голосом начала читать:
В тех краях, которым нет названья,
Где ветра пьянящие, как хмель,
Ждут меня в предутреннем тумане
Берега неведомых земель.
В час, когда из тьмы проглянет сонно
Горизонта синяя дуга,
С борта боевого галеона
Я сойду на эти берега.
Кем я стану: магом иль солдатом,
Покорителем иных миров?
Ждут меня, сокрыты, кровь и злато,
Тайны подземелий и ветров,
Смерть в бою неравном иль победа,
Или счастье, странное, как сон;
Только знаю – все пути изведав,
Я вернусь на старый галеон…[16]16
Стихи Ирины Черкашиной, используются с её любезного разрешения.
[Закрыть]
Она читала, и заслушался даже второгодник Воротников, даже с лица Бобровского исчезла ехидноватая ухмылочка. И даже дядька Серапион Макарыч, повидавший на веку своём множество самых разных учителей и уроков, отложил починяемый мундир и слушал.
– Прекрасен язык наш, – дочитав, улыбнулась Ирина Ивановна. – И грамотному офицеру нужен не меньше орудий, винтовок, снарядов и патронов. И не только «die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert»[17]17
Первая колонна марширует, вторая колонна марширует (нем.).
[Закрыть].
Кадеты переглянулись – Фёдор заметил, как Бобровский вновь надевает свою ухмылку.
– Помните, как во время Тюренченского сражения полковой священник, отец Стефан Щербаковский, повёл в атаку 11-й Восточно-Сибирский полк? Повёл русским словом, а не начальственным приказом. Уже погиб командир полка, японцы окружили наших стрелков со всех сторон, и положение казалось безнадёжным. Главные силы армии отходили, сибиряки прикрывали отступление и полегли бы все, если бы не отец Стефан. Слово его оказалось сильнее и вражьих пуль, и страха смерти. Одушевлённые, наши цепи бросились вперёд, штыками пробив японское кольцо и вырвавшись из окружения[18]18
Подлинный исторический факт. Увы, в нашей реальности судьба о. Стефана сложилась трагически: без суда и следствия он был расстрелян одесской ЧК в 1918 году.
[Закрыть].
Дядька Серапион Макарыч как-то подозрительно закашлялся, глядя в угол.
Точнее, не просто «дядька», а отставной фельдфебель, с крестом как раз за маньчжурскую кампанию.
– Русское слово, – чуть мягче сказала Ирина Ивановна, – способно творить истинные чудеса. Вам предстоит овладеть им, словно оружием, знать так же хорошо, как устройство пулемёта или трёхдюймовой полевой пушки. Всё ли понятно, господа кадеты? Или есть вопросы?
Какие ж тут вопросы? Фёдор старался справиться с непрошеным комком в горле. Петя Ниткин рядом, пригорюнившись, похоже, готов был вот-вот расплакаться.
И тут перед ними взлетела рука.
Бобровский. Ух, нечистый, неужто каверзу затеял?!
В Елисаветинской гимназии подшутить, порой зло, над учителем, особенно нелюбимым и придирой, почиталось за доблесть. Но тут-то, только ведь начали, первый урок как-никак!..
– У вас есть вопрос, кадет?..
– Кадет Бобровский! – Ничего не скажешь, встал как положено, доложился чётко, молодцевато, образцовый воспитанник. – Разрешите спросить, госпожа преподаватель?..
– Разрешаю, – кивнула Ирина Ивановна, подходя ближе.
– Отец Стефан, конечно, герой. – Руки Бобровский держал строго по швам, подбородок вскинут, плечи развёрнуты – ну прямо картинка из устава. – Однако он ведь лицо некоторым образом духовного звания. Их в семинарии тому учат. А офицер должен команды подать верные и вовремя. Чтобы полк в беду не попал. Я так думаю.
– И потому вопрос ваш, кадет Бобровский? – Госпожа Шульц слегка склонила голову. Она принимала вызов.
– Может, лучше нам больше про пушки и пулемёты учить? А слово – оно для тех, кто про них не знает? Для… для отца Стефана. Ну, и таких, как он. – Под конец Бобровский чуть зачастил, уж больно спокойно, но и со смешинкой в глазах взирала на него Ирина Ивановна. Он даже своё «эээ» забыл, вставляемое куда ни попадя.
– Про пушки и пулемёты учить конечно же необходимо, – кивнула госпожа преподаватель. – Но представьте себе, кадет Бобровский, что вы – в рядах того же 11-го пехотного полка, по вашим цепям режут японские пулемёты, их артиллерия засыпает вас шрапнелью, командир смертельно ранен, и сам отец Стефан падает, обливаясь кровью, сражённый случайным осколком. Что тогда, кадет Бобровский? Что вы сделаете? Подхватите из рук убитого знаменосца стяг, найдёте – или постараетесь найти – те слова, что поведут ваших солдат за вами? Или решите, что, поскольку нет ни пушек, ни конницы, вы в кольце и положение безвыходно, – нужно сдаться?
Ух, как у неё сверкнули глаза, у госпожи Шульц! Всё отделение разом подобралось, а Серапион Макарыч так и вовсе поднялся, выпятив грудь.
Бобровский покраснел и, кажется, растерялся. Фёдор видел, как пальцы его мнут ткань форменных брюк.
– Или, может, вы скажете, что и написать толковое, грамотное, чёткое донесение по команде вам тоже уметь не надо? Или не надо уметь найти слово для солдата не только в пылу сражения, но и в мирные дни, на бивуаке, ободрить уставшего, похвалить усердного, так, чтобы не несло бы за версту казёнщиной? Чтоб солдаты любили бы вас, кадет, будущий офицер Бобровский, любили и шли за вами в огонь и воду, а не боялись и ненавидели?
Бедняга Лев стоял ни жив ни мёртв. Костя Нифонтов взирал на него со страхом, а на госпожу Шульц – с неприязнью. Второгодник же Воротников, напротив, слушал Ирину Ивановну раскрыв рот и не сводя глаз.
– Садитесь, кадет, – уже мягче сказала учитель. – Вы задали очень хороший вопрос, я рада, что смогла поговорить с вами об очень важном. Ну а теперь, когда все, я надеюсь, поняли, что слово командиру нужно не меньше, чем винтовка, можно открыть хрестоматию. Мы начнём конечно же с Александра Сергеевича Пушкина.
Кадеты задвигались, зашуршали страницами. Бобровский, красный аки рак, сел на место, невидяще глядя прямо перед собой, и Фёдор мысленно пожалел Ирину Ивановну – ох, возненавидит её этот «Ле-эв», как есть возненавидит!
Хрестоматия была хорошая, новая, красивая. Никаких старых, потёртых, а во многих местах и разрисованных учебников, доставшихся от старших классов, как в старой гимназии.
«Пушкинъ», – гласил раздел.
Много гравюр.
«Пушкинъ на лицейскомъ экзаменѣ въ Царскомъ Селѣ 8 января 1815 года, съ картины И. Е. Рѣпина».
Юный поэт в парадном мундире с ало-золотыми петлицами вдохновенно вскинул руку, звучат знаменитые строки: «Страшись, о рать иноплеменныхъ! Россiи двинулись сыны…»; привстал со стула старик Державин, внимает, стараясь не пропустить ни слова.
«Встрѣча Пушкина и Государя Императора Николая Павловича въ Чудовомъ монастырѣ, 8 сентября 1826 года, съ картины И. Н. Крамскаго».
Император, лишь немного старше Пушкина, сидит у стола, смотрит на застывшего у окна поэта, словно только что произнёс: «Ну, понимаешь теперь, о чём я?» И кажется, что Пушкин вот-вот кивнёт в ответ.
«Государь Николай Павловичъ лично останавливаетъ дуэль Пушкина и Дантеса 27 января 1837 года, съ картины А. В. Тыранова[19]19
Сноска внизу страницы гласила: «Алексѣй Васильевичъ Тырановъ (*1808–†1859) – русскій живописецъ, съ 1839 г. членъ Императорской Академіи художествъ».
[Закрыть]».
Первые картины Фёдор хорошо знал, третью же видел впервые. Взрывая снег, в круг чёрных нагих деревьев врывался великолепный конь, несший на себе русского императора. Рука грозно простёрта, лик суров. Пушкин, однако, отнюдь не кажется испуганным, ствол его оружия смотрит в небо, взгляд спокоен, хотя и смущён. Дантес же, напротив, изображён рухнувшим на колени, лицо искажено ужасом, дуэльный пистолет отброшен в снег. Секундант Пушкина Данзас покаянно вскидывает руки; за государем виднеется жандармский эскорт.
«Его императорское величество, получив из достоверных источников сообщение о готовящейся дуэли, а также о многих обстоятельствах, её сопровождавших, самолично и со всей поспешностью поскакал на Чёрную речку…»
Чуть ниже, под иллюстрацией, напечатаны были пушкинские стихи, начинавшиеся строчкой: «И ты, о день, не ставший роковым…»
Был там и отрывок из пушкинских воспоминаний:
«Государь на меня, конечно, разгневался. „Ах, брат Пушкин! – сказал он мне, когда я, поневоле смущённый, ступил в его кабинет. – Что же ты творишь?! Ты, кого Россия покрыла славой, первый поэт её, идёшь против моих повелений? Разве не запретил я дуэли? Разве не разбирал я совсем недавно случай твой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо!“
Не имея многого сказать, я, однако, со всем почтением поведал государю, что не в силах был выносить насмешки, порочившие честное имя супруги моей.
„Сие мне ведомо, – перебил меня государь. – Но должен ты был вновь явиться ко мне; я бы уладил дело. А если б мы не успели?“
Я хотел ответить, что всё в руце Божией, но, видя, что государь разом и гневен, и опечален, промолчал, сказав лишь, что, наверное, не сделался б поэтом, коли умел бы столь хорошо смирять порывы сердца моего. Это понравилось государю, он улыбнулся и сказал:
„Открывшиеся новые сведения велят мне скорейше выслать и барона, и приёмного сына его за границу. Свояченица твоя, супруга Дантеса, сможет последовать за ним, коль пожелает. Ты же, брат Пушкин, ступай и трудись. “Историю” твою, я знаю, сильно ругали; меня, ты знаешь, немало ругали тоже. В этом мы с тобой схожи, однако ж я не отчаиваюсь, а иду путём служения, предначертанного мне Господом. Служи и ты!“
Я почтительнейше осведомился, как же государь узнал о дуэли, на что он лишь рассмеялся и похлопал меня по плечу.
„Иные вещи, Пушкин, положено знать лишь мне, во избежание беспокойства нравов. Ныне же ступай. Завтра тебе доставят указ: поедешь по ряду губернских городов с именным моим повелением. Много творится непорядка, как явил нам г-н Гоголь в комедии своей – всем там досталось, а мне больше всех. Поезжай и составишь для меня подробное отношение…“
Так положено было начало тому, что стало впоследствии „Земным путём“…»
Дальше тоже имелось много всего. Тот же «Земной путь» и «Повѣсти Бѣлкина», «Дубровскій» и «Евгеній Онегинъ», «Маленькіе трагедіи», «Полтава» и так далее и тому подобное.
Федя пролистнул несколько страниц.
«Пушкинъ читаетъ стихи офицерамъ въ Благородномъ собраніи Севастополя во время первой бомбардировки 5 октября 1854 года, съ картины В. Е. Маковскаго».
«Что ж это за офицеры, – подумал Фёдор, – которые во время обстрела стихи слушают? Пожары надо тушить, раненых выносить, к отражению штурма готовиться!..»
«Пушкинъ среди отступающихъ съ Южной стороны Севастополя войскъ, съ картины В. В. Верещагина».
Над развалинами оставляемых кварталов поднимается пламя, отражается в тёмной воде Севастопольской бухты; по наплавному мосту течёт сплошной поток солдат, а на берегу, упрямо опираясь на ружьё с примкнутым штыком, застыл сам поэт, и, кажется, вот-вот с уст его сорвётся «мы вернёмся!».
«Пушкинъ и Тютчевъ слушаютъ императорскій манифестъ о заключении Парижскаго мира, съ картины И. Н. Крамскаго».
Просторный кабинет, заполненные книгами шкафы, небольшой мраморный бюст. В дверях застыл курьер, читает с развёрнутого списка; Тютчев печально склонил голову, дескать, неприятно, но что ж поделать; Пушкин же, напротив, гневно нахмурил брови, сжал кулаки – как же так, сражаться, сражаться до последнего издыхания, как в «грозу двенадцатого года»!..
Но, конечно, были тут не только картины.
«Исторiя Таврической войны», «Стихи на бастіонахъ»…
«„Стихи на бастіонахъ“, безспорно, покажутся удивительными и даже странными истинному любителю пушкинской строфы, привыкшему къ отточенности ри&мъ, богатству и образности языка, удивительному свѣтлому чувству, коимъ наполнена вся пушкинская поэзія; здѣсь же г-нъ Пушкинъ зачастую прибѣгаетъ къ ри&мамъ дальнимъ и приблизительнымъ.
Очевидно, однако, что сдѣлано это съ глубокимъ осознаніемъ необходимости подобнаго, ибо проистекаетъ изъ строя тѣхъ солдатскихъ и матросскихъ пѣсенъ, которыя поэту доводилось слушать въ время Севастопольской эпопеи.
Таким образом, нельзя отрицать, что…»
– Господин кадет, – услыхал он вдруг совсем близко голос госпожи Шульц. Строгий, но не сердитый. – Столь пристальное внимание к хрестоматии, бесспорно, заслуживает похвалы, однако книгу вы прочтёте и после. А пока послушайте, что я говорю.
Отделение хохотнуло, и Фёдор поспешно захлопнул книгу. Ишь, Воротников, варежку раззявил, смешно ему, митрофанушке…
Урок получился интересным, куда интереснее того, к чему Федя Солонов привык в прошлой своей гимназии, где учитель зачастую просто говорил открыть учебник на такой-то странице и читать молча.
Ирина Ивановна Шульц рассказывала о Пушкине, о его детстве и юности, о Царскосельском лицее, где теперь в части старых залов открыли музей и куда они вскорости «совершат экскурсию», говорила живо и ясно, и перед Федей словно разворачивался новомодный синематограф – совсем юный Пушкин, ненамного старше его самого, читает стихи старику Державину, молодым человеком встречается с государем в Москве, пишет «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину»…
– «Так высылайте ж к нам, витии, // Своих озлобленных сынов: // Есть место им в полях России, // Среди нечуждых им гробов!» – дочитала Ирина Ивановна с чувством, делая ударение на «есть».
Мальчишки слушали, замерев, даже Нифонтов с Воротниковым; один Лев Бобровский хмурился, краснел и кусал губы, верно всё переживая свою неудачную «шутку».
На последних строчках второгодник Всеволод, забывшись, аж потряс сжатым кулаком.
– Видите, господа кадеты, как могущественно русское слово? Как виртуозно владел им, словно фехтовальщик шпагой, Александр Сергеевич Пушкин?..
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?