Текст книги "Александровскiе кадеты. Том 2"

– Бунты и революции вообще удивительные события, – проговорил он вполголоса, не отрывая взгляда от белой скатерти. – Вчера их не было, и, казалось, ничто не предвещает: власть крепка, полиция на местах, открыты рынки и лавки, и свора босяков разбегается, едва завидев одного-единственного городового. А назавтра – повсюду баррикады, идут грабежи, и те же босяки до смерти забивают не успевшего скрыться жандармского чина. Верные слуги государства вдруг оказываются первейшими борцами за свободу, и всё рушится, рушится в бездну…

Он замолчал. Огромные напольные часы негромко и неумолимо отбивали секунды.

– К чему эти ваши слова, Николай Михайлович? – Ирина Ивановна тоже говорила вполголоса, словно они оба боялись пробудить что-то жуткое, невидимое, дремлющее совсем рядом.

– Тут я должен бы начать рассказывать вам, что приключилось в нашем мире, – горько усмехнулся профессор, – но это очень долго, и я буду сильно пристрастен. Поэтому постараюсь коротко и сухо. А дальше вы увидите всё сами. У нас, дорогие мои кадеты, Ирина Ивановна, Константин Сергеевич, сперва погиб Пушкин… потом безвременно опочил великий император Александр Третий. Россия и при его сыне, государе Николае Александровиче, развивалась и богатела, но слишком многим хотелось большего, одним – чтобы как в Европе: парламенты, партии, кабинеты министров и прочее, другим казалось, что у них всего слишком мало, в то время как у других слишком много. Я не вдаюсь сейчас в выяснение, насколько это всё было справедливо или оправданно или соответствовало действительности. Это просто было. У нас тоже случилась Русско-японская война, но куда более неудачная. Нет, самураи не взяли Владивосток, до такого не дошло, но флот наш погиб при Цусиме, а уступки по мирному договору мы сделали куда бо́льшие. Точно так же, как и у вас, у нас вспыхнули волнения. Их удалось свести на нет, государь издал указ о создании Думы, премьер Столыпин, как и у вас, продвигал земельную реформу. Но, увы, у нас Петра Аркадьевича в 1911 году застрелил террорист, и… – Профессор махнул рукой. – Реформа осталась незавершённой, недоделанной, со многими недостатками. А потом грянули балканские войны, следом же пришла и мировая война. Германия с Австро-Венгрией против Англии, Франции и России. Потом к ним примкнули Соединенные Штаты, и…

– Ты всё равно не сможешь объяснить в подробностях, – вздохнула Мария Владимировна. – Скажу совсем коротко: государя у нас больше нет, дорогие мои. И страна называется не Российская империя, не Российская республика (Аристова передёрнуло), даже не просто Россия. Страна называется Союз Советских Социалистических Республик. Многим жизнь в ней нравится. Некоторым – нет. Но так обстоит дело, я полагаю, при любых правителях, начиная с древних фараонов.

– Социалисты победили, – сухо продолжил Николай Михайлович. – Захватили власть в октябре семнадцатого. А до этого, в феврале, в первую, так сказать, фазу волнений – отрёкся государь. Погодите! – Он поднял руку. – Сейчас я могу сообщить лишь голые факты. Первая мировая легла на страну тяжким бременем. Это, очевидно, поспособствовало… впрочем, итог один: с февраля Россией правило Временное правительство из депутатов Государственной Думы… первоначально. А потом – вооружённый переворот, и социалисты, те самые, что «были никем», как поётся в их песне – стали всем.

– А государь? – тихо спросил Константин Сергеевич. – А как же армия, как же гвардия, как же…

– Государь, – жестко сказала Мария Владимировна, – вместе с семьёй – государыней, четырьмя дочерями – великими княжнами и наследником-цесаревичем, вместе с немногими оставшимися верными ему слугами – был расстрелян в Екатеринбурге. Летом восемнадцатого года. Династия пресеклась.

Федю Солонова словно хлестнул огненный бич. Нет, нет, не может быть, никогда!..

– С… дочерями? – пролепетала Ирина Ивановна. – Господи Боже милосердный…

– С дочерями, – кивнула Мария Владимировна. – Великие княжны: Ольга, двадцати трех лет, Татьяна, двадцати одного года, Мария, девятнадцати, Анастасия, семнадцати. Семнадцать ей только-только исполнилось…

– И с наследником-цесаревичем, – продолжил профессор. – Алексей, ему должно было вот-вот сравняться четырнадцать.

Ирина Ивановна глухо всхлипнула и закрыла лицо руками. Константин Сергеевич, весь белый, поднялся, сжимая кулаки.

– Как же Господь попустил такое?! – вырвалось у него.

– Сядьте, господин подполковник, – вздохнул Николай Михайлович. – От государя все отвернулись. Кто-то винил его во всём случившемся; кому-то было всё равно, кто-то и впрямь надеялся на лучшую жизнь. Так или иначе, социалисты взяли власть и…

– И никто не поднялся против них? – глухо спросил Две Мишени, глядя в пол.

– Поднялись, Константин Сергеевич. Поднялись, но – проиграли. Социалисты – или большевики, как они себя называли, почему – сейчас не так важно, выдвинули простые и понятные лозунги. Мир народам. Земля крестьянам. Фабрики и заводы – рабочим. Они мобилизовали массы. Обещали, обещали и обещали: свободу, справедливость, равенство, братство. Мировую революцию. Земшарную республику Советов, как писал один их поэт… Обманули, конечно.

– Кто-то надеялся на лучшую жизнь? – Ирина Ивановна подняла взгляд. Глаза её блестели. – Какая может быть лучшая жизнь, если она начинается с такого злодейства? Ведь государя не судили?..

– Вы абсолютно правы, – кивнул профессор. – Никто не озаботился подобными формальностями.

– Но дети… дети-то в чём виноваты?!

– Ах, Ирина Ивановна!.. Нет смысла задавать эти вопросы. Кто-то пытался сказать, что это, мол, «возмездие кровавому царскому режиму»…

– Какое отношение к этому имели юные девушки и мальчик-подросток?!

– Никакого.

– Тогда почему…

– Дорогие мои, – опять перебила Мария Владимировна, – нет смысла задавать сейчас эти вопросы. У нас это случилось. Мы старались сделать всё, чтобы подобное не случилось у вас.

– Правильно ли я понял, – сумрачно сказал подполковник, – что у власти сейчас – наследники тех, кто свершил цареубийство?

Хозяева кивнули.

– Скорее преемники. Но нельзя сказать, что жизнь очень плоха. Никто не голодает. Все дети учатся, школы и университеты бесплатны, открыты для всех, только сдай экзамены. У людей есть работа. Нет больше сословий и сословных границ, все равны… ну, в общем. Много музеев, и билеты недороги…

– Эрмитаж был бесплатен, – прошептала Ирина Ивановна. – И Русский музей тоже. И другие…

– Зимний дворец тоже можно было осматривать…[2]2
  Подлинный исторический факт. Эрмитаж, Русский музей, Артиллерийский, Морской, Ботанический сад, музей Академии наук (Кунсткамера), Строгановский музей, музей русской Академии художеств – все были бесплатны. Можно было так же бесплатно осматривать Зимний дворец (все парадные залы). Билеты на осмотр выдавались в канцелярии полицмейстера дворца по предъявлении паспорта.


[Закрыть]

– В общем, люди скорее довольны. Ворчат, конечно, – с продуктами случаются нехватки, а рынки очень дороги…

Федя ощущал, как у него кругом идёт голова.

– Мы мальчишек совсем замучили, – поднялась Мария Владимировна. – Говорим, говорим без устали, а они…

– Мадам, – очень вежливо сказал вдруг Петя Ниткин, – а может, вы нам просто дадите какой-нибудь ваш учебник? Вот пусть бы Игорь и дал. Мы б и узнали всё, что случилось, всё, что нам надо знать.

– Учебники-то дадим, – закряхтел Николай Михайлович, – да только уж больно они, гм, своеобразные. Тяжело вам читать будет. Старую Россию там на все корки ругают.

– Ну, не везде. Про Петра Великого, про Суворова, про войну двенадцатого года – совсем неплохо написано. Да и про Крымскую – тоже, – не согласилась Мария Владимировна.

– У меня тоже голова кругом. – Ирина Ивановна прижала пальцы к вискам. – Как и у ребят, я вижу…

– Шли бы вы лучше отдохнуть, гости дорогие. Отмахали шестьдесят лет с гаком; до вечера ещё далеко, но прилягте – вдруг уснуть получится?

И Федя Солонов сам не сообразил, как оказался на диване, под одеялом; и, стоило ему смежить веки, как он мигом провалился в бездонный, точно смерть, сон.

* * *

А когда вновь открыл глаза, стояло уже позднее утро следующего дня.

И это был не сон.

– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…

Это Петя Ниткин читал вслух Символ веры. Петя Ниткин, который, конечно, по Закону Божьему имел двенадцать, но в корпусе молитвы читал с прохладцей, так, явно по привычке!..

– И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…

Петя читал со страстью, словно слово его могло сейчас взломать тот ужасный абсурд или абсурдный ужас, куда они угодили и от которого вчера лопалась голова.

Федя дослушал до конца. Знакомые слова сами собой повторялись, заставляя на краткий миг избыть гнетущую тревогу – что там, дома, что с сёстрами, что с мамой и папой?..

– Петь…

– Я, – откликнулся Ниткин. Он сидел, уронив руки, на узкой кровати у противоположной стены.

– Петь, мы ж вернёмся, так?

– Конечно, – сказал Петя. – Конечно, вернёмся. Господь не оставит. Не попустит.

– Но… тут ведь такое было… Государь… цесаревич… великие княжны… государыня…

– У меня есть мысль, – ответил Петя не слишком понятно. – Не бывает ничего бессмысленного, Федь. Вот честное слово, не бывает. Смысл есть, всегда есть, просто мы его пока не видим.

Федя хотел спросить ещё, но тут заглянула Мария Владимировна, позвав всех завтракать.

Завтрак был странный. Манная каша, чай и бутерброд с колбасой – розовая мякоть с вкраплениями белых овалов жира.

– «Телячья», вчера достала. Постоять пришлось, – вполголоса рассказывала хозяйка Ирине Ивановне. – Так-то со снабжением у нас ничего, Николаю Михайловичу заказы на работе дают, но то одно пропадёт, то другое. То макароны вдруг исчезнут дней на десять, то крупа какая. Гречка, например, давным-давно в дефиците. Чай хороший. Кофе в зёрнах то появится, то пропадёт. Колбаса, что похуже, есть всегда, а вот эту – «Телячью» – покупаешь, только когда выбросят.

– Куда выбросят? – не понимала Ирина Ивановна.

– Ах, простите, простите старуху, дорогая. «Выбросят» – значит неожиданно появится в продаже.

– А почему же всего не хватает? – удивлялась госпожа Шульц. – Ведь социалисты обещали…

– Ну, нельзя сказать, что не хватает, – качала головой Мария Владимировна. – Никто не голодает. Как у нас говорят: «На прилавках пусто, а в холодильниках у всех всё есть». Конечно, с детством моим не сравнить. Тогда-то всё было, и сколько хочешь – имей только деньги.

– Будь справедлива, Мурочка. Ты сама сказала – никто не голодает. Многие, очень многие вполне довольны жизнью, – заметил профессор. – Это мы с тобой помним, как оно было «добезцаря», а таких уже и не осталось почти. И мы-то с тобой из благополучных семей инженеров, а простому люду…

– Ах, дорогой, брось эти народнические бредни! – отмахнулась Мария Владимировна. – Всегда недовольные найдутся. Давай не будем спорить, отправляйся лучше настраивать машину, а я наших гостей… ну, всё-таки познакомлю с жизнью нашей. Всё-таки первые. – И она улыбнулась.

– Не так сразу, – остановил супругу профессор. – Сперва считать надо. Может, позову Станислава Сергеевича и…

– Не зови, – негромко, но твёрдо сказала Мария Владимировна. – Никого не зови, дорогой, и никому ничего не говори. Ты сам всё подсчитаешь, а я потом проверю. Это у меня хорошо получается. А говорить никому не говори. Вот садись и считай. Я тебе кофе сварю, хорошего, крепкого. А Игорёк гостям город покажет. И расскажет. Мно-ого всего разного тут у нас случилось за шестьдесят-то с лишним лет.

– Война, – очень взрослым голосом сказал вдруг Игорёк. – Блокада…

– Ну да, – вздохнул профессор. – Война и блокада. Вторая мировая, через два десятка лет после первой… Но это такая тема… бесконечная…

Он махнул рукой и отправился в кабинет.

– Буду считать, дорогие мои, – сказал уже с порога. – Отправим вас всех вместе, аккуратно, как следует!

– Вот не разговоры разводи, а считай! Логарифмическую линейку возьми, кстати. Я её на кухне нашла.

– Ах, спасибо, Мурочка, а я-то гадал, куда её засунул…

– Иди уж! – Мария Владимировна самолично захлопнула дверь кабинета. – Ну а вы, гости дорогие? Перво-наперво вас надо переодеть…

– Как именно? – Феде показалось, что в голосе Ирины Ивановны звучит самый настоящий ужас. – Как вон те, на улицах? В совершенно неприличном? С голыми ногами? Никогда! Мария Владимировна, вы же сами помните, вы же были гимназисткой, вы… И вообще, кому какое дело, как я одета?!

– Ш-ш-ш, дорогая, не сердитесь на старуху. Ну разве сами вы не понимаете? Вам нельзя привлекать внимание!.. Мальчики-то, кстати, ничего, форма почти как у суворовцев, только погоны с вензелями снять…

– Как это «снять погоны»? – вырвалось у Феди. – Погоны – это честь мундира, мы, александровцы…

– О Господи, Царица Небесная, – вздохнула Мария Владимировна. – Дорогой кадет, представьте, что вас забросили с заданием во вражеский тыл…

– Ба, да чего ты, – вдруг перебил Игорёк. – Старорежимная ты у меня какая-то. Не надо им ничего нынешнего надевать. Так и пойдём. Я тоже сперва думал, что переодеваться, всё такое. Но сюда-то мы дошли, и ничего. Так что…

– Что «так что»?! – упёрла руки в бока Мария Владимировна.

– Да очень просто, – снисходительно пояснил Игорёк. – Снимается кино. Кино снимается, вот и всё. Сколько раз я сам видел. Кто спросит – со съёмок идём. Обеденный перерыв. Ещё и расписаться будут просить[3]3
  Прежде чем уважаемые читатели закричат: «Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!» – автор сошлётся на личный опыт. Всё моё детство, вся юность и изрядная часть зрелости прошли в самом центре старого Петербурга, на улицах Моховая и Пестеля («добезцаря» – Пантелеймоновская). Снимали у нас много. Люди в костюмах встречались не то чтобы каждый день, но – встречались, и изумления это ни у кого не вызывало. Думаю, многим петербуржцам памятны масштабные съёмки 1982 года, когда Сергей Бондарчук снимал штурм Зимнего для фильма «Красные колокола». Компьютеров тогда не было, массовку на Дворцовую площадь согнали в огромном количестве. Примерно в то же время на Думской возле Невского проспекта снимали эпизоды фильма «Моонзунд», и вся округа кишмя кишела людьми, одетыми по моде начала двадцатого века.


[Закрыть].

– Где расписаться? – удивился Константин Сергеевич.

– Уж где придётся. Артистов у нас все любят.

Мария Владимировна вздохнула.

– Времена сейчас, конечно, не те, что раньше, не как после революции. Но… всё равно.

– Ба, да не волнуйся ты! Люди в костюмах просто идут, вот и всё.

– Иногда действительно лучше вообще не таиться, – задумчиво сказала Ирина Ивановна. – В чужой одежде мы чужие. А так – и впрямь артисты. Сыграем, если надо, а, Константин Сергеевич?

– Сыграем, – кивнул подполковник. – Только с оружием не расставайтесь, Ирина Ивановна.

– Ни за что! – Ирина Ивановна прижала к груди ридикюль.

– У вас там что, пистолет? – нахмурилась Мария Владимировна. – Бросьте, милочка, не нужно вам этого; ни большевиков я не люблю, ни тех, кто сейчас правит, их наследничков, но на улицах Ленинграда…

– Что? Каких улицах?

– Санкт-Петербург так теперь называется, – вздохнула хозяйка. – Петербург-Петроград-Ленинград. Сперва переименовали, когда война с германцами началась, ещё при царе, а потом, когда Ленин, у большевиков главный, умер – снова, теперь в его честь.

– Ленинград… – вдруг проговорил Костька Нифонтов, катая чужое название во рту, словно конфету. – А ничего так. Звонко.

– Звонко, – согласилась Мария Владимировна. – Мы привыкли.

– Быстры они, однако… – проворчал Две Мишени.

– Да они почти всю страну переименовали, – засмеялась вдруг хозяйка. – Царицын теперь Волгоград, Самара – Куйбышев, Симбирск – Ульяновск, Вятка – Киров, Екатеринбург – Свердловск. Николай Михайлович мой всё сердится, сердится – а я ему, мол, да ладно, название в рот не положишь, имя на плечи не накинешь. А зато вот совсем бедных теперь не стало, бродяг-побирушек да нищих. В общем, на улицах у нас не нападают. Так что пистолеты лучше здесь оставить. У нас это запрещено. Строго запрещено! Единственное, что и впрямь может вам угрожать, – если задержат с незаконным оружием. Эх, не убедил меня внук мой богоданный, лучше б переоделись бы вы…

Две Мишени хмыкнул, но всё-таки выложил браунинг с запасными обоймами. Ирина Ивановна, однако, лишь покачала головой.

– Да не полезет никто к ней в сумочку, ба, – очень по-взрослому заметил Игорёк. – Не те времена[4]4
  В ту пору, в Ленинграде семидесятых, никто и впрямь не носил при себе постоянно паспорт. Его брали с собой только на какие-то серьезные дела: поездки, полёты, оформление в гостиницы, само собой, прописка, выдача больничного листа. Билеты на поезда дальнего следования продавались безо всякого удостоверения личности.


[Закрыть].

– Не те, верно, – вздохнула бабушка. – И слава богу, что не те. В те-то так не походили б. А сейчас – и верно, кино снимается, и всё…

…Осталась позади лестница, они все вместе вышли на улицу.

– Прямо через двор пойдём, – показала Мария Владимировна. – В «Петровский». Магазин так называется. За домиком Петра, значит…

– Ну, ба, мы уж туда не потащимся, – заявил Игорь. – Там только очереди. Мы через мост поедем, на Марсово. А оттуда на Дворцовую, а потом по Невскому пройдёмся…

– Именно что по Невскому. А то ведь он был, не поверите, «проспектом Двадцать пятого октября», – вздохнула хозяйка. – В войну вернули. Как переименовали, так и обратно сделали. Ох, не на месте у меня сердце. Пугана ворона куста боится. Уж слишком хорошо тридцатые помню…

– А что там было, в тридцатые? – тут же выпалил Петя.

– Потом расскажу, дорогой. Ну, бегите да возвращайтесь поскорее. Игорь! Если что – ты знаешь, кому звонить. Две копейки у тебя есть?

– Есть, ба. – Игорёк явил взыскующему взору бабушки медную монетку.

– Номер помнишь?

– Да помню я, ба, всё помню!

Через мост они шли пешком. На них посматривали, что правда, то правда, но посматривали с интересом, не более. Их обгоняли трамваи, иные – зализанных модных очертаний, но один раз прополз тёмно-красный, из двух вагонов, почти неотличимый от тех, что ходили в Петербурге 1908 года, разве что на глаз чуток побольше[5]5
  Имеются в виду трамваи ЛМ-33, выпускавшиеся в городе ещё до войны. По внешнему виду они и впрямь мало отличались от дореволюционных, самая заметная черта – три двери вместо двух. На ленинградских трамвайных маршрутах они проработали до конца 1970-х годов, автору самому довелось на них немало поездить.


[Закрыть].

– Рассказывай, Игорь, – попросила Ирина Ивановна. – Рассказывай, пока мы окончательно не сошли с ума. Что у вас тут было, когда и как. Что государя и династии больше нет – мы уже поняли. Рассказывай остальное. Можно коротко.

Игорёк вздохнул. И начал рассказывать:

– Ну, в общем, война была… Первая мировая… в четырнадцатом началась.

– Это твой дед нам уже сказал. Давай теперь подробности. Из-за чего всё началось и чем кончилось? Подробно! – потребовал Две Мишени.

Игорёк снова вздохнул. Все трое кадет, и Фёдор, и Петя, и Костька, слушали мальчишку из семьдесят второго года: о том, как началась Первая мировая война, как шла, как народу она надоела и как большевики, то есть социал-демократы, и эсеры, то есть социалисты-революционеры, объясняли солдатам, что надо скинуть царя, что будет тогда мир «без аннексий и контрибуций», и все заживут. Ирина Ивановна несколько раз останавливала порывавшегося кинуться в спор подполковника, так что Игорёк лихо-бодро-весело доскакал до Февральской, как он её назвал, революции, ухитрившись уложить её в несколько фраз:

– В Петрограде хлеба не стало. Народ недоволен был. Солдаты на фронт не хотели. Началось восстание. А царь испугался и отрёкся. И стало Временное правительство, министры-капиталисты…

– Из кого… – начал было Две Мишени, но Ирина Ивановна опять его остановила:

– Константин Сергеевич, дайте мальчику договорить.

– А потом Ленин приехал. Главный большевик. Народу совсем плохо стало, и случилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Чтобы, значит, «мир – народам, землю – крестьянам, фабрики и заводы – рабочим…».

– А потом? – угрюмо спросил подполковник.

– А потом большевики Брестский мир с Германией заключили, но Гражданская война началась. Белые едва Москву не взяли, но красные – большевики то есть – их победили. Эти белые потом из Крыма за границу уплыли.

– А потом? – Ирина Ивановна опередила подполковника.

– Потом… – Игорёк почесал затылок. – Потом, в общем, эта, как её, индустриализация. Россия-то при царе отсталой была. Дед сердится, когда я так говорю, а ба говорит, что если б не была отсталой, то ничего бы и не случилось.

– А ты сам? – вырвалось у Феди.

– Сам я? Ну, не знаю…

– Федя! Не отвлекай Игоря, – строго сказала Ирина Ивановна. – А ещё дальше?

– Дальше, в общем, главным в стране Сталин стал, Иосиф Виссарионович, – продолжал Игорь. – С хлебом плохо было, крестьяне хлеб растили по старинке, лошадёнка да соха. А так колхозы сделали…

– Что-что?

– Коллективное хозяйство.

– Коммуна, что ли? – удивился Константин Сергеевич.

– Не, не коммуна. – Игорёк страдальчески наморщил нос. – Пусть про это ба лучше расскажет. Она в деревне тогда жила. Временно. Говорит, так надо было. Но заводы построили, колхозы тоже… жизнь лучше сделалась…

– А свобода? – всё-таки встрял подполковник. – Государя… убили, министров-капиталистов прогнали… Землю крестьянам, значит, отдали, это хорошо…

– Земля у нас теперь общая, – выдал Игорёк. – Как учительница наша говорит – в общенародной собственности. И заводы тоже. Буржуев у нас нет! И дворян тоже нет. И купцов. В общем, этих…

– Сословий?

– Ага, ага, точно, сословий! – обрадовался Игорь. – Все равны. Я с ба и с дедом спорю порой. Они говорят, что ничего подобного. Что сословия, мол, всё равно есть, только называются по-другому и меньше их.

– Разберёмся, – сказал Две Мишени. – Ну а партии есть? Дума?

– Партия есть! Как не быть! – Игорёк вдруг показал вперёд.

– Мраморный дворец, – вгляделась Ирина Ивановна. – А что это за лозунг на нём?

– «Народ и партия едины», – прочитал Фёдор. Белые буквы на алом фоне – что они значили? «Партия» – она из кого состоит? Не из народа, что ли?

– То есть одна партия – это те самые большевики?

– Угу. Только они теперь по-другому называются. Коммунистическая партия Советского Союза. А Советский Союз – это мы теперь. Вместо России.

– Вместо России… – выдохнул Константин Сергеевич, и Федя тоже ощутил, как похолодело в груди.

– Союз Советских Социалистических Республик, – не без гордости сказал Игорёк. – Наша страна. Ба с дедом у меня чуть того, старорежимные, но хорошие.

– А мы? – вдруг тихо спросила Ирина Ивановна, останавливаясь.

– Ну, – смутился Игорь, – вы тоже! Не зря ж я вас ждал!

– Так ведь мы – за государя, – Федя не мог этого не сказать. – За нашего русского царя.

– А… ну-у… – Игорёк явно растерялся. – За царя – это ж не всегда плохо! Вот в тысяча восемьсот двенадцатом – тоже вроде как за царя воевали, но на самом-то деле за Россию!

– За Россию. И за царя.

– Погодите, не спорьте! Игорь, дальше рассказывай!

…Они почти достигли набережной. На массивном гранитном постаменте красовалась зеленовато-серая от старости бронзовая доска:

«По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков – этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».

– Даже мост не Троицкий, – с горечью заметил Две Мишени[6]6
  В настоящее время мосту возвращено его историческое наименование – Троицкий. Восстановлены оригинальные мемориальные доски.


[Закрыть].

– Мост-то совсем недавно построили, – подхватила и Ирина Ивановна. – Что-то я никакого Кирова среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?

Но Игорёк только пожал плечами.

Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.

Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; поднялись впереди купола Спаса на Крови, но сам храм стоял потускневший, посеревший, какой-то словно весь не то пыльный, не то закопчённый. Маковки его утратили позолоту и яркость, один из крестов отчётливо покосился. Меньшие главы опутывала серая паутина деревянных лесов, уже давнишних – словно неведомый паук поработал.

Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахал руками:

– Вы чего! Вы чего! Забыли – артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!

– Это почему же? – искренне удивился Две Мишени. – Храм же стоит!

– Стоять-то стоит. – В голосе Игорька слышалось настоящее страдание. – А только… не надо так. Не принято.

– Si fueris Romae, Romano vivito more[7]7
  Если ты в Риме – живи как римлянин (лат.).


[Закрыть], – одёрнула подполковника Ирина Ивановна. – Но церкви же… соборы… есть же, правда, Игорь?

– Есть, – прошептал тот.

– А ты ходишь?

– Н-нет…

– Отчего же? – Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-нибудь кадет начинал «плавать» у доски.

– Я ж пионер… и вообще… у нас говорят – Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал…

– В космос летал? – живо заинтересовался Петя.

– Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?

Меж тем они миновали Конюшенную площадь – из ворот здания, что раньше было Конюшенным двором, выезжали автомоторы, один за другим.

– Такси здесь теперь, – объяснил Игорь.

Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево, и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:

– Улица Желябова…

Это Федя знал. Цареубийцы – Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич…

– Ничего удивительного, – холодно бросил подполковник. – Если вспомнить судьбу династии…

Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась…

– А потом война началась, – выдохнул он. – Вторая мировая…

…Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.