Текст книги "Александровские Кадеты. Смута. Том 1"

– Не совсем так, – холодно сказала Ирина Ивановна, разглядывая собственные ногти. – Рига, Пернов, Ревель, Виндава, Либава – там бывший царь может отыскать пароход и уплыть, хоть бы и в ту же Англию или в Данию – на родину его жены. Может отправиться в Вержболово – где пограничный переход в Восточную Пруссию, а по варшавской ветке – вообще открыто всё юго-западное и южное направления.

– В Польше восстание! Там тоже революция!..

– В Польше не революция, а национальное восстание, товарищ Апфельберг. Они уже объявили о независимости.

– Не будем спорить, – прервал их Благоев. – Географически вы, товарищ Шульц, совершенно правы и правы также, что польский пролетариат заражён, увы, националистическими пережитками. Но всё это не есть наш приоритет на сегодня. Текущий момент требует, во-первых, не допустить формирования контрреволюционной армии, что может сгруппироваться вокруг бывшего царя; и, во-вторых, решительными превентивными ударами разгромить гидру контрреволюции, что неизбежно поднимет голову здесь, в столице, в Москве, на Урале и в иных местах.

– А как же Дон и Кубань? – подал голос молодой человек в военной шинели, но без выправки – скорее всего, вольноопределяющийся, но тоже со споротыми погонами. – Это ж гнездо осиное! Казаки, цепные псы режима, душители свободы, сколько от их нагаек получали!

– Спокойнее, товарищ Глеб Сергеевич, нам, революционерам, нельзя одурманивать самих себя эмоциями. Итак, в составе нашей чрезвычайной комиссии образуются отделы – экономический, это ваша епархия, товарищ Моисей Соломонович…

– Да уж… епархия… – засмеялся названный Моисеем Соломоновичем, интеллигентного вида мужчина с тонким лицом и в круглых очках. – Это потому, что я окончил юридический факультет? Но я же не торговец, не делец…

– Разберётесь, товарищ Урицкий. Именно потому, что вы окончили юридический факультет. Задача ваша – не допустить саботажа, прежде всего продовольствием, спекуляций, в том числе и ценными предметами искусства, предотвратить их возможный вывоз за пределы России. Это достояние всего народа, оплачено тяжким трудом рабочих и крестьян… Отдел оперативный – вы, Сергей Иванович.

Немолодой и грузный человек с некоторым трудом поднялся, коротко кивнул, сел обратно с явным облегчением.

– Вам работа будет привычная – контроль уголовного сыска, недопущение разгула бандитизма, уничтожение организованных преступных групп… то есть шаек, занимающихся разбоем. Революция не имеет ничего общего со вседозволенностью, гнев трудового народа мы можем понять, простить и оправдать, но и вакханалии бессудных убийств с расправами мы не допустим. Вам понятно, товарищ Войковский?

– Чего ж тут не понять, товарищ Благоев, чай, в уголовном сыске всю жизнь. У самого Путилина начинал.

– Это нам известно, – кивнул Благоев. – Потому и назначаем вас, Сергей Иванович… Отдел же военно-политический я оставляю за собой. Заместителями моими будут: по оперработе – товарищ Жадов и по делопроизводству – товарищ Шульц.

Комиссар с Ириной Ивановной переглянулись.

– Ещё будут отделы печати, хозяйственный и особый. Ну, особый он на то и особый, чтобы о нём тут особо не распространяться. Отряд ваш, товарищ Жадов, переформировывается в батальон особого назначения при чрезвычайной комиссии. Подбирайте себе людей, желательно – кого знаете лично. Если нет – то по рекомендациям не менее чем двух членов партии. Вы, товарищ Шульц, беритесь за организацию делопроизводства. Социализм, как вы мне правильно сказали, это учёт и контроль. Кстати, товарищ Ленин так и не смог вспомнить, на каком митинге он употребил это выражение, но согласился, что оно полностью отражает суть нашего нового строя. Что ж, довольно слов, каждому вручаю более подробные документы о непосредственных задачах и методах работы. Изучите их как следует. Да, и постановка на довольствие тоже. Специальные карточки и денежный оклад, полагаю, никто разочарован не будет.

– Не ради денежных окладов мы в революцию шли, – заметил Моисей Соломонович, протирая очки.

– Совершенно верно, товарищ Урицкий, но голодный боец – плохой боец. Тянуть из последних сил, ради идеи можно какое-то время, но не слишком долгое. Да! Товарищ Ирина! Озаботьтесь, пожалуйста, привлечь к работе гражданина Виктора Карловича Буллу[12]12
  Виктор Карлович Булла (1883–1938) – сын знаменитого петербургского фотографа Карла Карловича Буллы. Как и отец, выдающийся фотограф, кинодокументалист, один из пионеров этого жанра в России. В нашей реальности после революции и впрямь вынужден был подрабатывать в петроградской ЧК. Принял Советскую власть, много снимал членов правительства, в т. ч. В. И. Ульянова (Ленина) на VIII и IX съездах партии. Несмотря на большие заслуги, в 1938 году был репрессирован и в том же году расстрелян.


[Закрыть].

– Это не сын ли знаменитого фотографа?..

– Именно, Ирина Ивановна, он самый. Положительно необходимо, чтобы он трудился бы на нас. Печать, как выражается товарищ Ульянов, есть острейшее оружие партии, а хорошая фотография делает это оружие вдвойне более действенным. Пообещайте ему сохранение их знаменитой «Фотомастерской Карла Буллы».

– Так это ж буржуй! – не выдержал товарищ Апфельберг.

– Ну какой же он буржуй, – улыбнулся Благоев. – Сам снимает. А наёмным работникам нужно, чтобы платилось справедливое жалованье и соблюдались все их права. Впоследствии, с продвижением к социализму, а потом и к коммунизму, всё это отомрет само. Всё ясно?

– Ясно… – буркнул недовольный Апфельберг. – А я б этих богатеев всё равно…

– Богатеи, – ровным голосом сказал Благоев, – и так будут работать. Снег убирать, не сегодня-завтра повалит по-настоящему. Дрова пилить, грузить-разгружать вагоны с углём, опять же. А женщин мы направим санитарками в больницы для бедных. Пусть там чистят-убирают. Но гражданин Булла – талантливый фотограф, я бы даже сказал – фотохудожник, а талантливых людей советская власть ценит и бережет. Кадры решают всё, товарищ Апфельберг. И, пока они нам лояльны, мы трогать их не будем. Желают иметь своё дело? Пусть имеют, только, как я сказал, пусть платят все налоги и справедливое жалованье трудящимся. Под неусыпным рабочим контролем, разумеется.

– Это ж разве социализм?! – теперь возмутился и Урицкий.

– Это, Моисей Соломонович, есть переходный период от классового, буржуазного общества к общенародному социалистическому. Какое-то время старые, отживающие формы общественного устройства будут соседствовать с новыми. Диалектика, товарищ Урицкий, всё, как и предсказывалось марксистами.

– Не увязнуть бы в этих… старых формах, – Урицкий криво усмехнулся.

– А вот за этим как раз и станем следить мы с вами, товарищи, – парировал Благоев. – Ну, берите свои папки и за работу. Вам же, товарищ Жадов, выделяется расположенный тут рядом Офицерский корпус лейб-гвардии конной артиллерии. Размещайтесь там, приводите в порядок. Будете нести службу здесь, квартировать там. Всё понятно? Занимайте тогда отведённые вам кабинеты. Жду вас всех… в шесть вечера ровно. Доло́жите об успехах.

Стук в дверь.

– Товарищ Ирина!

– Входите, товарищ комиссар. – Ирина Ивановна, вздохнув, отодвинула пачку бумаг. И одновременно положила правую руку на «браунинг» под столом в специальной петле – кто его знает, кто сможет зайти вместе с Жадовым и чего они могут хотеть…

Жадов за эти три дня в новой должности – «начальник батальона особого назначения при чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем» – постарел, кажется, лет на пять. Глаза ввалились, под ними залегли тёмные тени. И, несмотря на щегольскую новую шинель с только что введёнными советскими знаками различия на петлицах (три кубика – комбат), добротные сапоги, ремень и портупею, тёплую папаху с нашитой красной звездой, казался он не бравым краскомом (то есть «красным командиром»), а каким-то потерпевшим поражение и спасающимся с поля боя солдатом из разбитого врагами полка.

– На вас лица нет, товарищ Михаил! – Ирина Ивановна встала, аккуратно и незаметно вложив «браунинг» на место. Кобура с «люгером» оттягивала пояс – её она вообще никогда не снимала. – Что такое? Что случилось?

– Да что случилось… – Михаил с досадой стащил папаху, швырнул на стул в углу кабинета. – Все как с цепи сорвались… из экономического отдела шлют ордера, людей на аресты требуют… из оперативного тоже, я сперва думал – бандитов задерживать, оказалось – тоже аресты, каких-то женщин… из этих, как их теперь называют, «бывших»…

– Ну да, из бывших, сословия-то отменили только что, – спокойно заметила товарищ Шульц. – Так теперь и пишем, такой-то, бывший дворянин или бывший купец…

– Ордер принесли, Сёмин, командир первой роты, на задании, я сам поехал… не в трущобы какие у Сенного, а на Каменноостровский… Дома там красивые, богатые… С нами двое из этого «оперативного»… я решил было – сыскари, следователи, налётчиков едем арестовывать, а оказалось – трёх женщин в Кресты отволокли, они что-то там «утаили»… ценности какие-то…

– Конфискации находящихся в личном пользовании ценностей, в том числе изделий из драгметаллов, не объявлялось, – сугубо канцелярским языком объявила Ирина Ивановна. – Только то, что находилось в коммерческих банках. Но почему тогда…

– Да потому! – Жадов тяжело плюхнулся на кожаный диван, протянул к изразцовой печке озябшие руки. – Эти… «опера»… ходят с бумажками какими-то, с «ордерами» по квартирам… заставляют «сдавать ценные вещи на дело революции», а на самом деле – просто себе забирают… Я сам видел… по карманам рассовывают. Я говорю: «Вы чего, товарищи, на вас же мои бойцы смотрят!» – а те засмеялись и часы мне золотые суют. Бери, мол, у нас ещё есть – полдюжины на брата…

– Та-ак, – Ирина Ивановна решительно шагнула к двери. – Идёмте, товарищ Ми… Миша. Прямо к Сергей Иванычу. К Войковскому. Его люди… озоруют.

– Да какое ж «озоруют», товарищ Ирина, это ж чистый грабёж!.. С такими мы новый мир не построим и революцию не отстоим! Как этакие проходимцы вообще к нам в Чека попали?

– Трудное сейчас время. – Ирина Ивановна быстро шла по коридору, почти бежала. И хотя работали они тут всего несколько дней, её уже знали. Знали – и сторонились. И здоровались поспешно, не без подобострастия. – Пены много всплыло. Скажем спасибо, товарищ Михаил, что эти просто людей грабили, а не чего похуже делали…

– Они делали, – мрачно сказал Жадов. – Я ж говорю – трёх баб ни за что ни про что в Кресты отправили. Я к ним, мол, по какому обвинению, а те мне – «руководствуясь революционным правосознанием». Что за чертовщина, простите, товарищ Ирина, такого и при царе не бывало! Сиживал и я в кутузке – прокламации на маёвке раздавал, – а и то, сперва в участок отвели, статьи зачитали, обвинение, чин чином!

– Это, товарищ Михаил, как я сказала, пена. Муть. Накипь. Такие типчики всегда к новому делу, к новой власти присосаться пытаются, ровно пиявки. Так, вот мы и пришли. Сергей Иваныч! Товарищ Войковский, к вам можно?

– Вам, дорогая Ирина Ивановна, ко мне всегда не только можно, но и нужно!

Комиссар только скрипнул зубами.

– Ишь, как подкатывается…

Ирина Ивановна шутливо толкнула его локтем в бок, мол, перестаньте, не время, товарищ.

Начальник оперативного отдела Сергей Иванович Войковский встретил их старомодно, с чаем и печеньем. Позвякивал серебряной ложечкой, слушал гневно-сбивчивую речь комиссара – точнее, уже комбата Жадова.

– Ну что ж, – сказал спокойно. – Спасибо, что дали знать. Разберёмся. Этих, что позорят высокое звание бойца всемирной революции, – возьмём по месту. Не затруднит ли вас, товарищ, набросать быстренько мне рапорт?

– Мы набросаем. И я зарегистрирую, – быстро сказала Ирина Ивановна. – И женщин тех, из Крестов… выпустить бы надо…

– А вот выпускать сразу – это не наш метод! – Войковский наставительно поднял палец. – Сперва всё проверим. Не связаны ли со спекулянтами, не скупают ли краденое, не держат ли притон…

– Товарищ начотдела! – возмутилась Ирина Ивановна. – Мы здесь революцию защищаем или невинных сажаем?!

– Революцию защищать, голубушка, это значит – не выпускать виновных, – с прежней наставительностью заявил Сергей Иванович. – Ничего с ними не случится, со временно-задержанными. Проверим по картотеке, опросим соседей, дворника…

– Да вам таких «временно-задержанных» пачками волокут! – не выдержал Жадов. – Все Кресты забиты! Сколько проверять-то станете? А настоящих врагов упустите!

– Настоящие враги, голубчик, это по вашей части, военно-политической, – невозмутимо парировал Войковский. – А я, милостивый государь, всего лишь старый сыщик и старый социалист. Насмотрелся за годы службы на дне городском всего и знаю, что с уголовным миром в белых перчаточках нельзя. Они сейчас все повылезали, и разбои, и грабежи со взломом, и убийства. А именно в уголовной среде, в притонах и трущобах, враги революции сейчас и попытаются свить гнездо. Уйти в подполье, затаиться, переждать. Нельзя дать им сорганизоваться, наладить связи, наработать явки, конспиративные квартиры, устроить тайники, схроны с оружием. С преступным миром, батенька, работать можно только на опережение, непрерывно атакуя, не давая им ни отдыху, ни сроку, как говорится. При старом-то режиме развернуться не давали, присяжные там всякие и прочие условности. Мы работу сделаем, а присяжные возьмут, да и отпустят. Не-ет, так дело не пойдёт. Теперь-то по-новому, по-социалистически возьмёмся…

– Очень интересно, – холодно изрекла Ирина Ивановна. – Только камеры у вас, товарищ старый сыщик, будут заполнены случайными людьми, куда уголовников-то сажать станете?

– Камер, голубушка, у нас на всех хватит, – усмехнулся Войковский. – А не хватит камер – так пуля найдётся. Церемониться с убийцами, бандитами, мародёрами мы не станем. Достаточно мы с ними возились.

– То есть женщин вы не отпустите. – Ирина Ивановна внимательно разглядывала собственные ногти.

– Я же сказал, голубушка, – явите мне подробный рапорт о случившемся, – раздражённо бросил сыщик. – С точным указанием места происшествия, номера ордера, именами, фамилиями и должностями сотрудников. Будем разбираться. Окажется, что виновны, – накажем. И с задержанными разберёмся. Посидят пока в камере, ничего, не помрут.

– Сотрудники ваши мне и взятку всучить пытались! – продолжал возмущаться комиссар. – Мне! Начальнику батальона!..

– Несознательные элементы ещё встречаются, – невозмутимо заявил Войковский. – Что они вам «всучивали»-то?

– Часы! Часы золотые! Вот!

– Хм, ну да, часы. Хорошие. У меня таких нет, жалованье царское не позволяло завести. Сдайте тогда в Гохран, под расписку.

– И сдам! – буркнул Жадов. – Я не городовой с рынка, подношения не беру! А в рапорте, будьте уверены, всё отражу!

– А товарищу Благоеву я лично представлю, – сладким голосом сказала Ирина Ивановна.

– С товарищем Благоевым я уж как-нибудь сам разберусь, – не менее сладко отозвался сыщик. – Как-никак с самим товарищем Ульяновым мы на короткой ноге… ещё когда он Стариком звался и по частным квартирам марксистские кружки собирал.

– По знакомству, значит, ну-ну. – Жадов не собирался уступать.

– Как вам будет угодно, милостивый государь. А теперь, если у вас нет ничего больше важного, позвольте мне мой чай допить. Холодно, а в моём возрасте простуды противопоказаны.

– Что ж это творится-то, Ирина Ивановна? – Жадов слушал треск пишущей машинки.

Товарищ Шульц закончила печатать документ, сунула комиссару:

– Подпишите. Показания ваших бойцов я уже присовокупила. Идёмте к Благоеву. Так это оставлять нельзя.

– Так что ж происходит, а? – словно не услышал её комиссар. – Так все красиво говорили… так правильно… а по сути получается, что хватаем невинных, сажаем…

– Хорошо, что пока что просто сажаем, – пробормотала Ирина Ивановна. И добавила, уже громче: – Частично это верно, что накипь всякая полезла, чует поживу… Буржуев же и впрямь надо работать заставить!

– Работать – это да, – согласился Жадов. – Только, опять же, каких буржуев? Ехал тут давеча, видел – трое стариков в генеральских шинелях дрова разгружали. И такие старики, древние. Ну какой с них прок? Три полена несут, едва не падая. Зачем их выгонять? Другую работу не найти было?

Ирина Ивановна пожала плечами.

– Вы, товарищ Михаил, никак классового врага жалеть начали?

– Не начал, – угрюмо возразил тот. – Классовый враг – это заводчик, фабрикант, который из нас, рабочих, все соки выжимал. А немощный старик, хоть и с погонами генеральскими, – ну какой из него враг?

– Ничего, немного поработать им полезно будет, – возразила Ирина Ивановна. – Поменьше сомнений, товарищ Михаил, чем быстрее новую жизнь наладим – тем быстрее и стариков отпустим на все четыре стороны.

– Угу… наладим… – Жадов пытался бодриться. – Эх, товарищ Ирина, не моё вот это вот всё, – он повёл рукой вокруг. – Вот на стачке, на маёвке, на митинге – это я могу. Товарищам текущий момент объяснить, про борьбу нашу, про новую жизнь – тоже. Порядок поддерживать, бойцами командовать – завсегда. А вот женщин в кутузку волочить только за то, что они «бывшие»… Господу не укажешь, где, как и кем родился. Они не виноваты…

– Человек не выбирает, где родился, но выбирает, кем ему сделаться, – жёстко заметила Ирина Ивановна. – Я тоже, если присмотреться, формально «из бывших». Но я тут, помогаю, как могу, – спасибо одному товарищу комиссару, – она улыбнулась, уже мягче, стараясь сгладить, потому что Жадов заметно ссутулился, низко опуская голову. – Сейчас всем и каждому надо сделать выбор – с кем ты и за кого ты. Особенно если война случится.

– Случится, случится… – буркнул Жадов. – Не дадут буржуи нам мирно работать, ни за что не дадут. Царю бывшему подмогу пришлют… бывшие-то там, на юге, и впрямь подняться могут… те же казаки…

– Товарищ Свердлов тут выступал, ратовал за жёсткое отношение к казацкому сословию, – заметила Ирина Ивановна.

– Товарища Свердлова я понимаю. Сам ихних нагаек отведал, да так, что до конца жизни помнить буду. Понимаю, но не согласен. Казаки – народ храбрый, упрямый, драться, если что, до конца станут. Их на нашу сторону привлечь надо, а не «директивами о расказачивании» пугать.

– Всё-то мы с вами, товарищ Михаил, о высоких материях, – усмехнулась Ирина Ивановна. – А дела сами себя не сделают, бумаги себя не напишут. Торговое соглашение с Германией вот срочно готовим…

– Ага, мы им – хлеб за бесценок, скот, птицу, вообще продукты; а они нам что?.. Ещё и «право базирования военных судов» им даём!

– Германия – наш союзник, – наставительно сказала Ирина Ивановна. – Мы таким образом вносим раскол в ряды буржуазных держав, не даём сформировать единый фронт против молодой республики…

– Ира! – не выдержал вдруг Жадов. – Ну что же вы со мной так – словно на собрании! Я же к вам… я же вас… – Он покраснел, но всё-таки решился: – Любы вы мне, вот! Люблю вас, честное слово, с первого взгляда влюбился, как в романах, на самом деле!

Ирина Ивановна вздохнула. Встала из-за стола, подошла к Жадову, коснулась ладонью локтя и тотчас же убрала руку, словно боясь придать комиссару смелости.

– Товарищ Михаил… Миша. Не думайте, что я слепая, что ничего не вижу, не замечаю и так далее. Или что вас специально мучаю. Какой женщине ж не приятно, что её любят?

– Но вы меня нет, – хрипло выдавил Михаил. – Не продолжайте, я уже всё понял. Недостаточно хорош, да?

– Нет, – решительно сказала Ирина Ивановна. – Вы – мой друг. Близкий и хороший друг, которым я очень дорожу. Просто… не могу сейчас дать вам то, что вы хотели бы. Это обман вышел бы – может, другая и притворилась бы, а я не могу. Не такая. Погодите! – Плечи Жадова совсем упали, он сделался словно большая ворона, нахохлившаяся под проливным дождём. – Я говорю, как сейчас дело обстоит. Но всё может и измениться. Будем рядом, плечом к плечу за справедливый мир биться, друг другу помогать, друг друга поддерживать; а как оно там дальше обернётся, один Господь ведает, хотя товарищ Ульянов Его и не слишком жалует.

Жадов поднял голову, улыбнулся осторожно, несмело.

– Так не прогоняете, Ирина Ивановна?

– Нет, – решительно ответила та. – Не прогоняю, Михаил.

Глава 3

Псков и южные направления,

3–15 ноября 1914 года

Из дневника Пети Ниткина,

3 ноября 1914 года, Псков

«…Во Пскове, таким образом, установилось двоевластие. Старый город за крепостной стеной остался в руках… я вдруг понял, что затрудняюсь определить их, наших противников. За что они стояли? За Временное собрание? Возможно. Но уже 2-го числа пришли телеграммы о перевороте в Петербурге, о низложении “временных” и о переходе “всей полноты власти” в руки так называемого Центрального Исполнительного Комитета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Возглавил его некто Ульянов, хотя почему “некто”? Нам-то он был весьма неплохо знаком.

Одновременно большевики подняли вооружённое восстание в Москве, вспыхнули волнения в Варшаве, а тамошние части, не исключая гвардию, стали массово переходить на сторону мятежников, что неудивительно: слишком много там служило уроженцев Привислянского края.

Мы же со своей стороны удерживали южную часть Пскова, станцию, разъезды, склады, пехотные казармы. Продвинулись от Бастионной улицы, заняли слободы: Панову, Пометкину, Выползову, Алексеевскую, дошли до реки Великой. Противник наш – немцы с бунтовщиками – отступил без особого сопротивления за крепостную стену. Это было логично. Все подступы к городу с севера оставались в его руках, а штурмовать древние укрепления под пулемётным огнём означало понести тяжкие, невосполнимые потери.

Я видел, что Две Мишени очень не хочет втягиваться в уличные бои.

Солдаты Енисейского полка принялись митинговать в поддержку переворота – уж больно сладко звучали обещания новой власти. Впрочем, так и должно было быть, в этом они ничуть не отличались от тех, кого нам довелось лицезреть воочию.

Иные гг. офицеры предлагали атаковать, пока “неприятель” растерян. Но Государь вместо этого обратился к народу.

Объявленное “отречение” провозглашалось лживым. От Германии требовали немедля отступить из наших пределов. Все верноподданные призывались к спокойствию, содействию законной, Всевышним дарованной власти.

…Государь явился в церковь, несмотря на все уговоры не делать этого, подумать о безопасности. Однако Он решительно ответил, что у него есть два сына, есть внук, а если потребуется – то и внучки не подведут, и что Он не станет прятаться.

Я погрешил бы против истины, сказав, что “все пали пред Ним на колени и умоляли о прощении”. Я бы очень хотел, чтобы было так. Но так не было. Только несколько старушек-богомолок. Остальные – жители Алексеевской слободы – смотрели угрюмо, кланялись явно нехотя. Государь стал лично читать Манифест; Его слушали, но не более. А потом некий мастеровой и вовсе бросил, ничего не боясь:

– Довольно, твоё величество. Не верим тебе. Ты отрекся, чтоб, значит, бежать легче было, а теперь решил назад открутить? Не-ет, так не бывает. Пишут, на бумагах и подпись твоя есть, всё чин чином! Мы теперь сами собой управим, уж не хуже, чем при тебе, выйдет!

Офицеры конвоя кинулись было к дерзкому, но Государь остановил их.

– Пусть идёт, – сказал Он, и я могу засвидетельствовать, какая боль была в Его голосе.

Мы и после зачитывали Манифест в рупоры, походная типография напечатала сколько-то экземпляров. Телеграфом передавали всё это в Киев, Ростов, Новочеркасск, Севастополь, Екатеринодар, Царицын, во все губернские города.

Правда, одновременно стали приходить сообщения о новых успехах мятежников. Москва изменила, поднялись против нас Тверь, Иваново, Ярославль, Кострома, Вологда, уральские города и заводы. Даже Владивосток. Большевики раскинули куда более широкую сеть, чем нам представлялось даже в самых мрачных прогнозах.

Немцы, засевшие во Пскове, как ни странно, вели себя подозрительно тихо. А после обнародования Манифеста к нам неожиданно явилась их делегация. Не знаю, о чём они говорили, но немецкий батальон после этого бодро-весело загрузился в эшелоны и отбыл в Ригу.

Я услыхал разговоры гг. офицеров, что германцы пытаются закрепить за собой Лифляндскую, Курляндскую и Эстляндскую губернии, что якобы большевики им это пообещали взамен поддержки. Однако гг. немецкие офицеры сочли невозможным посягать на Помазанника Божия и решили, так сказать, “умыть руки”, попросту отступив в захваченный ими порт, из коего, я подозреваю, их потом, после нашей победы, ещё придётся выбивать.

Так или иначе, но Псков мы оставляли. Склады опустошены, запасы погружены. Государь на прощание объявил бывшему Енисейскому полку, что он расформирован, как опозоривший своё знамя, но, боюсь, митинговавшим в ожидании долгожданного раздела земли солдатам было уже всё равно. Ходивший в разведку Севка Воротников доложил, что енисейцы уже расходятся кто куда, особенно – местные, призванные из Псковской губернии.

И вновь застучали колёса.

Мы двинулись на станцию Дно, намереваясь оттуда достичь Витебска через Новосокольники и Невель. В Витебске всё оставалось тихо, губернатор Арцимович прислал исполненное верноподданнических чувств послание, и мы рассчитывали, что, быть может, задержаться удастся уже там, в отличие от Пскова…»

Карта г. Витебска, 1915 г. (фрагмент).

Феде Солонову становилось лучше. Нет, конечно, он ещё оставался весьма слаб после раны и операции, тело ещё болело, но внутри всё сделалось каким-то лёгким и светлым.

Он не обманывал себя. Лёгкость и свет являлись, когда возле него беззвучно возникала сестра милосердия в глухом платье и белой косынке с алым крестом. Она появлялась, делала что положено и столь же бесшумно исчезала – другие раненые тоже требовали её заботы.

По имени её никто не звал. Всегда было просто – «сестрица». И этого хватало.

Сегодня, однако, когда поезд тронулся и санитарный вагон качнуло на стрелках, она задержалась.

Вернее, её задержал раненый солдат, рядовой гвардии, схвативший пулю под Псковом. Рука на перевязи, писать не может – настойчиво стал просить, мол, напиши, сестрица, Христа ради, весточку домашним моим, что, мол, жив, почти здоров и что за Государя стою.

Она присела, достала карандаш с бумагой, принялась записывать.

– Достопочтенная супруга моя, Глафира Андреевна!.. – диктовал раненый.

Сестра едва заметно улыбалась. Фёдор смотрел на её губы, тонкие, чуть суховатые. Смотрел и думал, что ему тоже надо писать такие вот «весточки», да только куда их отправлять? И дойдут ли? Как сейчас Гатчино, где отец, что вообще там делается?

Он возвращался к этим проклятым вопросам снова и снова, они крутились в сознании, словно те самые «прялки Дженни» в музее техники; перед ним вставали, держась почему-то за руки, и сестра милосердия, и Лиза Корабельникова, с той самой «американской дробовой магазинкой» за плечами.

Её зовут Татьяна, вспоминал он.

Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем: «Ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.

– Мы оставили Псков, – сказала негромко. – Государь выпустил Манифест… но горожане не вняли увещеваниям. «Побегоша и затворишася во граде», словно при Баториевом[13]13
  Имеется в виду безуспешная осада Пскова польским королём (он же литовский великий князь) Стефаном Баторием в 1581–1582 годах.


[Закрыть] нашествии. Теперь движемся на юг. Что-то будет!..

Она покачала головой.

– Осталось молиться. Молитва во всех делах помогала, поможет и сейчас, – проговорила она с железокаменной убеждённостью.

– Мы одолеем, – сказал Фёдор со всей уверенностью, на какую был способен. – Мы из Питера вырвались, государь спасся, и наследник-цесаревич, и великий князь Михаил, и семья государева!..

Татьяна улыбнулась, как-то виновато, чуть ли не со стыдом.

– Государя спасли… а сколько при этом погибло верных…

– Таков долг наш! – Фёдора затопила горячая волна. – Государь, он… он Государь! Нет его – ничего нет! Не приведи Господь, случись что с ним – стократ больше погибнет!

– Не волнуйтесь так, милый Фёдор. – Рука Татьяны едва-едва коснулась его груди. – Вам надо поправляться. Я вижу бедствия… великие беды и напасти, и войну, и глад, и мор… ох, словно бабка-вещунья, злое предрекаю, то грех…

И убежала поспешно, прошуршала длинным серым платьем. Скрылась.

Стучали колёса. Фёдор закрыл глаза – больше ничего не оставалось. Только молиться, благодаря Господа за чудесное своё спасение.

Из дневника Пети Ниткина,

6 ноября 1914 года, Витебск

«Насколько был торжественен въезд наш в губернский город Витебск, настолько же… Впрочем, обо всём по порядку. Боевых частей в Витебске расквартировано не было, и потому императорский поезд встретил почётный караул из всего, что имелось, вплоть до пожарной команды. Губернатор весь извивался от почтительности; отслужен был благодарственный молебен, депутации городских обывателей, купечества, почётных граждан, дворянства, преподносили один за другим верноподданические адреса. В самом Витебске всё оставалось спокойно. Конечно, заводы тут имелись: чугунолитейный Гринберга, пивоваренный, маслобойная фабрика, очковая и табачная, лесопилка и паровая мельница некоего г. Пищулина; ещё наличествовал епархиальный свечной завод, но оттуда атаки “революционного пролетариата” едва ли стоило ожидать.

Признаюсь, и мне почудилось, что мы достигли тихой гавани: когда Государю подносили хлеб-соль на привокзальной площади, а оркестр играл “Боже, царя храни”. Неужели, подумал я, мытарства наши кончились? Мыслей этих я устыдился, помня об истинных мытарствах, претерпленных теми, кто уходил из Ростова в голую заснеженную степь иного времени, под иным солнцем…

Мы сошли с поездов, размяли ноги, поели горячего, казалось, весь город спешит нам на выручку. Пироги, жареные гуси и куры, всевозможные варенья и соленья, свежий хлеб – чего ещё надо кадету для счастья? Ах, ну да, Севке Воротникову требовалось кое-что ещё, но об этом я умолчу; местные же барышни одаривали его весьма красноречивыми взглядами.

Нас наконец-то пустили к Фёдору. Слон лежал бледный, но бодрый; храбрился, мол, вот-вот встанет. Мы – и я, и Севка, и Лев, и Варлам – все уверили его, что теперь всё будет хорошо: мы в Витебске, и, как мы все надеялись, оторвались от противника. Даже Две Мишени приободрился.

Разместились мы в городских казармах у самого вокзала, мы так и остались при бронепоездах. С наступлением же ночи Две Мишени, пребывая хоть и не в столь мрачной меланхолии, как последние дни, отчего-то приказал выставить двойное охранение…»

Полковник Константин Сергеевич Аристов вышагивал по путям Витебской станции, сейчас полностью занятой составами Добровольческой армии. В резиденции губернатора гремела музыка, там давали торжественный ужин в честь Его Императорского Величества.

Резиденция эта располагалась за Двиной, на высоком берегу, окружённая садом; через мост неспешно полз трамвай[14]14
  Да-да, в скромном губернском Витебске тех лет наличествовал трамвай (подлинный исторический факт), причём был он по счёту пятым в Российской империи после Киева, Нижнего Новгорода, Елисаветграда и Екатеринослава, будучи открыт ещё в 1898 году.


[Закрыть], несмотря на поздний час, – по случаю прибытия августейших особ время работы продлили.

Здесь же, на станции, прибывшие добровольцы наслаждались отдыхом. Окна казарменных зданий и артиллерийского парка были ярко освещены; всем надоели узкие жёсткие койки броневагонов.

Со стороны уходящих к Смоленску путей донёсся дальний гудок. Приближался поезд, начальник станции должен был пропустить его по единственному оставшемуся свободным сквозному пути, но Две Мишени на всякий случай повернул к перрону.