Текст книги "В летаргию и обратно"

Суббота, 15 сентября: День, когда я поняла: мы НЕ есть среднее арифметическое нашего окружения

– Ну что, бать? Распишем пулю – мизер без козырей?

– Давай.

– Отлично, давно не играл.

– Я тоже.

– На что играем?

– На сотку.

Отец, возбужденно улыбаясь, достает из кошелька стогривневую купюру и трясет ею перед носом Y.

– Что, бать, уже готовишься отдать? – тоже улыбается Y. Он энергично потирает руки, его глаза горят.

– Это мы еще посмотрим. Я тебя все же старше, сынок. На пятнадцать лет дольше… э-э… не играл.

Мы все смеемся. Понятно, что отец хотел похвастать, что играл, но затем запнулся – даже я не помню в детстве, чтобы он был игроком в преферанс.

Пока Y тасует колоду, отец подбрасывает дров в костер – скоро будет готов шашлык. Я сижу рядом на складном стульчике, нарезаю помидоры и лук на салат.

Мы на даче вместе с Y уже неделю – именно Y настоял на том, что мне нужен отпуск от моих писаний. Ведь я уже, дескать, становлюсь нелюдимой букой.

– Это нормально – на первых порах уходить в себя так глубоко, что перестаешь замечать все вокруг и счет времени тоже. Это писательская особенность. Но перерывы все равно необходимы! Слышишь? Жизненно необходимы! Тем более что работаешь ты уже который месяц без продыху. Так что собирайся, поехали.

Дача – это старый недостроенный дом на краю живописной деревни в пятидесяти километрах от города. Он утонул в таких же старых разросшихся кустах, высаженных еще, наверное, до нашествия татаро-монголов на Киев. Эта чаща, из которой выглядывает подгнившая и подлатанная крыша небольшого домика, раскинулась прямо на берегу живописнейшего озера, окруженного дубами и поросшего камышом, в котором все еще водятся карпы. Рыбачить можно прямо из окон домика, как и любоваться основанной известным казацким гетманом ослепительной четырехсотлетней деревенской церковью, выбеленной известью до рези в глазах и увенчанной небесными куполами. Особенно красиво здесь на рассвете и закате, когда все заливает мягкий свет и неспешный колокольный звон разносится по округе.

Участок этот сменил множество хозяев. Из тех, которых помню я, это бабушка Антона, которая умерла и оставила наследство своей дочери, матери Антона. Затем матери срочно понадобились деньги, и она выставила дом на продажу. За неделю торгов позвонил всего один покупатель, выразивший готовность немедленно купить дачу за запрашиваемую сумму и даже приплатить сверху двадцать процентов, – Антон. Вскоре, впрочем, Антон охладел к забытому богом домику, а я наоборот – влюбилась. Мы оформили с ним символическую сделку, детали которой в приличной книге разглашать неприлично, и дача перешла ко мне в официальное распоряжение.

Y всего этого пока не знает, но меня его энтузиазм радует: в озере он озорно плещется, церковь хозяйским глазом оценил, молоточком по стенам трухлявого домика постучал – проверил их крепость.

– Годится, – удовлетворенно хмыкнул он в заключение.

Отец приехал к нам вчера. Раньше они с Y знакомы не были, так что накануне я волновалась, как все сложится.

Но все как будто бы сложилось. Мои мужчины начали с решительного рукопожатия, а затем вдруг крепко обнялись, хотя до этого я не помню экспрессивных эмоций ни у отца, ни у Y. Отец не узнал «телевизионную» физию Y, они очень быстро перешли на ты и стали болтать, как старые приятели. В первый же вечер выяснилось, что у них есть «общие знакомые общих знакомых» и что даже лет пятнадцать назад и отец и Y огромной (но малознакомой между собой) компанией вместе рыбачили на Каневском водохранилище.

У меня отлегло от сердца.

– А тот Ерофеич, может, помнишь его?… Ну, усатый, крупный такой? Все-таки поехал на Камчатку, гад, ей-богу поехал!..

– Да ты что?… Крупным-то он был крупным, но здоровье-то его ведь, помню, хилое было. Сердечником был, жаловался. А тут – Камчатка, во дает!..

– И не говори. А вообще, как говорится, было бы желание. Бери прикуп.

– Это точно. Беру. Сноси.

Вечереет. Солнце катится к закату. Над углями, вопреки закону самосохранения, вьется целая туча мошкары – мошки то ли настоящие мазохисты-самоубийцы и ускоряют свой век, который и так уже неумолимо подходит к концу, то ли, обезумев от наглости, так охочи до подрумянивающегося мяса, что готовы ради него броситься на амбразуру кострища – опять-таки на верную смерть.

За шашлыком следит отец – он всегда считался в этом деле докой. Успевает переворачивать шампуры на другой бок, сбрызгивать вином для румяной корочки, отгонять мошек. Громко шутить и регулярно пополнять свой кошелек наличностью. Y проиграл ему уже четыре сотни.

Я лениво наблюдаю за ними, за догорающим небом, вдыхаю свежий запах реки и пряный – дыма, слушаю стройный хор цикад, чуть поодаль – жаб и неторопливые воспоминания отца и Y.

Я могу сидеть вот так хоть целую вечность!..

Время от времени флегматично клацаю на ноутбуке – мысли мои сейчас совершенно разрозненные, неохотные и небыстрые, как и этот вечер.

Если есть на свете счастье, то, наверное, вот оно.

* * *

Наверное, я задремала, так как очнулась от криков:

– Нет уж, верни ту шестерку, верни, сволочь!.. Я ее бью восьмеркой – вот она, видишь?! – и все, прикуп мой!.. Шалопай, возвращай мою сотку!..

– А ты чего зеваешь, а?… Смотрел бы в оба, сейчас уже поздно!

– Нет, говорю, верни!.. Я с тобой честно играл. Честно!.. А ты… ты… Шулер проклятый, вот ты кто!.. За полчаса весь мой кошелек вытрясти – это ж надо, морда твоя загребущая, все мало ему! Когда угомонишься уже, а?… Нет, лопатой он все гребет и гребет и остановиться не может!..

Отец грязно выругался.

– Так вот, кто тянет ее в эту пропасть, – после небольшой паузы снова сотрясает воздух разъяренный голос отца. Мне показалось, что разговор об этом начался раньше. – Отвечай, мерзавец, – ты?!

– Нет, не я, – отбивается голос Y. Похоже, сейчас он даже не думает упоминать «серооких серн» и «плюгавых скакунов». – А ты сам! Сам ей не даешь кислорода!..

– Ишь ты, благодетель нашелся, поганит мне ребенка, тьфу!

– Да твоему ребенку, как ты говоришь, давно за тридцатник перевалило! Забыл, что ли?… Маразм старческий на носу, а он воспитывать вздумал.

Теперь уже Y грязно выругался и сплюнул. Я ничего подобного раньше от него не слышала.

– Что?! – отец в ответ взревел. Раньше, когда мама была жива, я никогда не слышала его таким. Никогда. Всех всегда затмевала она. А здесь отец разошелся не на шутку. – Это я-то маразматик?! Я? Да это ты… Ты… Ты… Э-ээх! Ты – пугало экранное, вот ты кто!.. Что, думаешь, я не знаю, кто ты такой, беллетрист ты хренов? Что рожа твоя с телевизоров не слазит – не знаю, думаешь?… Ой-ой-ой! Я вежливый, а не слепой!.. И она вслед за тобой работу бросила, от рук отбилась, памфлетист ты несчастный! Сколько раз я ей говорил, что это шатание по городу до добра не доведет – не дело это. Так нет же!.. Не слышит меня. Поэтому говорю тебе: не сметь! Не сметь!.. Не то…

Ступор с меня уже спал, и я почти вскакиваю со своего шезлонга, где до сих пор лежу, но какая-то сила – желание подслушать? нежелание вмешиваться в мужской разговор? – меня пригвоздила к нему вновь. Я лишь тихонько развернулась, чтоб лучше видеть обоих.

Отец и Y стоят друг напротив друга, руки сжаты в кулаки и спрятаны в карманы, подбородки опущены, стойки петушиные накануне боя.

Они то умолкают и меряют друг друга взглядом, то вновь начинают кричать.

Сейчас кричит Y:

– Конечно, ты ее нервируешь, старый осел, конечно, – именно ты! Не пробовал оставить ее в покое? Отпустить?… Нет, не приходило тебе это в голову?… А зря! Зря, зря, зря! Зря, потому что твоя дочь уже давно в детородном возрасте – слыхал про такой?… Скоро родит, и тогда начнется.

Отец перебивает:

– Ой, не от тебя ли родит, ты, родственник захудалый?! Что ты такое говоришь?! А ну выкладывай! От тебя, паршивец, родит, спрашиваю?…

– Да расслабься ты, бать, – уже спокойнее говорит Y. – Не от меня. – Меня на этих словах слегка передергивает. – Во всяком случае, я ничего об этом не знаю. Но она точно когда-нибудь родит! Она же женщина! Но я к чему? Как только это случится, она сразу же утонет в пеленках, кастрюльках, кашках-какашках, понимаешь ты это или нет?… Несколько первых лет ей точно будет не до самореализаций!.. Да и последующие годы, не исключено, тоже!..

– У тебя дети есть?… – подозрительно цедит отец. – Ты женат?

– Нет. И нет. Но я же не вчера родился! Не веришь мне, вспомни свою собственную шкуру, когда в доме ребенок маленький.

Я замечаю в отблесках догорающего костра, как отец поджимает губы. Он молчит, только медленно оседает на свой стул и вытягивает хрустящие ноги. Вслед за ним Y тоже садится на прежнее место, затем сразу же раздается хруст его шеи. Не встречая отпора, Y продолжает, невольно (или вольно??) нажимая на болевые точки отца:

– Вспомни, что жизнь-то в целом – это время, когда ты покинул отчий дом и пока свои дети не родились! А это от пяти лет до, не знаю, максимум пятнадцати. Всего пятнадцать лет из восьмидесяти ты принадлежишь себе, дерзаешь, хочешь. А потом – все. Все!.. Все!!! Согласен?…

Отец все так же молчит, только сопит громко.

– У нее этот срок уже, как ни крути, истекает. Пусть пробует! И в этом я ее – да и всех, кто мне интересен, – всегда буду поддерживать. Да, буду!

Громко вдохнув, Y продолжил:

– Она, кстати, как-то рассказывала, что у тебя тоже есть сожаления. Что хотел иного, геология тебе нравится, до сих пор Эльбрус будоражит, сопки Камчатки… Но время якобы упущено, во всяком случае, ты так считаешь. А когда оно, время, было – не мог, отказывался, откладывал, да так, что крепко тебя засосало, и все так и осталось розовыми мечтами. Не последнюю роль в этом сыграла и твоя супруга, ее мать, не разделяя твоих интересов. Верно говорит?… Так почему же тогда сейчас ты ведешь себя по отношению к ней, как твоя супруга – к тебе?! Давишь, не одобряешь, сопротивляешься?… Где логика? Всегда, если в голову что-то подобное стучится, вспоминай себя, свои сожаления. Она, кстати, это чувствует – твое неодобрение. Хорошо чувствует. И поверь мне, ей было бы легче, если бы ты проще к этому относился! Да, легче. И не только ей – всем.

Я удивляюсь, как Y все подметил и как разложил это отцу по полкам. Да, сейчас отец действительно иногда напоминает мне мать.

Отец между тем взволнованно сплевывает и вдруг брякает невпопад:

– Так что, может, женишься на ней?

(Прибила бы его за это!..)

Y ответил не сразу. Я снова замерла.

– Не знаю, бать. Не обсуждали мы это. Но, бать, только давай без обид, ладно? Это не твое дело. Нет, серьезно – не твое. Это касается только нас с ней. Если надумаем, ты об этом узнаешь.

Я лежу и кусаю губы. И сама не знаю, что об этом думаю. У меня ощущение, словно я смотрю какой-то фильм. Но лучше бы я была отсюда далеко – мне страшно стыдно из-за отца.

– Да уж, хотелось бы… Пора ей уже. В девках засиделась. И в девках, и блажи в голове много… Совсем не так, как это должно быть у нормальных людей.

Я начинаю злиться и уже чувствую, как шезлонг мне колет бока. Отец – замолк бы лучше! – действительно вторгается в на свою территорию!..

Отец и Y на некоторое время замолкают. Затем старик снова переводит тему и говорит более спокойно. Мне же разговор решительно не нравится, я молю, чтоб он прекратился, черт возьми.

– Ладно… Ну а деньги? Как же? Говорит, что книги издать собирается, но это же затраты?… И еще неизвестно, что она там своей писаниной наработает. До этого, пока мозги ее на месте были и работали как следует, до тебя, значит, рассудительней она в этом была. Намного – намного! – рассудительней.

– Йо, ну и накручиваешь ты себя, бать, не разберу зачем, честное слово!.. – Y вдруг хихикает. Вслед за ним издает напряженный сдавленный смешок и отец. – Ты думаешь, она прозябает и голодает все это время? Ошибаешься. Или же ты думаешь, что я ее купил, что мозги затуманил, задурил голову? Снова ошибаешься. Серьезно, это не так. Для нее этот вопрос вообще, похоже, не стоит. Да она, кстати, даже мои подарки не всегда принимает, если хочешь знать, постоянно твердит, что работает с туристами и что ей на все хватает. Напоминаю, ребенку твоему тридцать лет и голова у нее на плечах – будь здоров!

– Да замолчи ты уже, сколько можно меня поучать – заткнись, говорю, молокосос!.. Все так складно он говорит, что просто боже мой!.. Как мальчонку поучает, тьфу! А будут свои дети, увидишь!..

– Ладно, прости, если что не так. Не со зла я. Короче, считаю, что пока есть время и возможность и она ищет, ей надо помочь – это моя святая обязанность. Если надоест или не понравится то, чем сейчас занимается, – передумает и займется чем-то другим, это ее святое право. Сожалеть о чем-то она не должна – последнее дело. А голова на плечах у нее есть – спасибо тебе и ее матери. – Я слышу, как отец вдруг довольно хмыкает. – И я, если что, рядом, упасть никогда не дам, если ты материальным озабочен. Вообще не вижу проблемы. Чего ты вообще взбеленился?…

И они затихают.

Я лежу в шезлонге с широко открытыми глазами, смотрю на звездное небо, но ничего не вижу. Мне стыдно и неловко, пелена застилает глаза. Что за черт?! Черт, черт, черт, черт!.. Зачем отец лезет не в свое дело?… Зачем все лезут туда, куда их не просят? Что за дурацкая привычка! Дурацкая и беспардонная. Как мне после всего этого смотреть в глаза Y? Особенно после «женишься на ней» (дремучее средневековье со стороны отца, ей-богу!) и воплей о детях. С Y теперь только и остается, что порвать – спасибо бате! Тьфу!

Почему отец никак не может понять обыкновенных и простых истин?… Почему не может оставить меня в покое, не лезть со своим уставом в мою жизнь, не быть слоном в посудной лавке моей души? Почему вдруг именно сейчас он решил меня воспитывать, хотя двадцать лет назад почти не проявлял никакого участия?… А если и проявлял, то, как раз наоборот, принимал мою сторону в спорах с матерью. Почему же сейчас он – не он, а, напротив, так похож на маму? Почему так изменился и предает меня? Отец действительно здорово изменился. Где тепло и понимание, пусть даже и бессловесные, которые были раньше?… Куда делось одобрительное: «Пробуй, доця, радость моя, все, что хочется, надо пробовать»?… Куда ушли пусть и нечастные, но искренние разговоры о жизни, желаниях, сбывшихся и несбывшихся?… Отец стал категоричен, несговорчив и глух, что ли. Однажды я даже подумала – поглупел, но все-таки вернее сказать «смотрит на все очень узко и однобоко»: заладил только о «несчастной писанине, которой не заработаешь» да собственно о деньгах – моих заработках. Еще о том, что я чем-то не тем занимаюсь, во всяком случае, не тем, чем нормальные люди в моем возрасте – у них уже давно свои семьи и дети.

Я знаю, что отец волнуется. Знаю. Чувствую. Только вот не вижу причин. Совершенно. Наоборот, мне в кои-то веки моя жизнь кажется гораздо приятнее и осмысленнее, чем была все десятилетия до этого!.. Гораздо приятнее и осмысленнее. Гораздо важнее всего того, чем я когда-либо занималась. Я, как в том любимом детском мультфильме о героях из Простоквашина, «можно сказать, только жить начинаю».

Но это сложно донести до отца; «твоя моя не понимай» – это еще цветочки.

Что ж. Наверное, я тоже изменилась в его глазах. Даже не «наверное», а «наверняка». Оторвалась от привычного, улетела куда-то в страну грез и не думаю возвращаться. Доля правды в этом, наверное, есть, особенно если посмотреть на все это пожилыми уставшими глазами, которые столько видели… нет, пожалуй, все-таки не увидели, на своем веку. Не увидели сами и меня не пускают.

* * *

Существует довольно расхожее мнение, что мы, каждый в отдельности, – это сборный образ, нечто среднее, от пяти человек нашего ближайшего окружения, тех, с кем мы больше всего общаемся. То есть, получается, я – это двадцать процентов от Киры, Аллы, отца, романов-антонов-викторов. Взяла от каждого из них понемногу.

Не верю – это как-то примитивно и поверхностно. А как же месяцы размышлений? Годы неудовлетворения и исканий?… Разве все они – это не я?… Если следовать этой теории, то нет – они пустое. Главное во мне – это страхи отца, ирония Киры, взбалмошность и непостоянство Аллы, и остальные – так, по мелочи.

М-да, результат – устрашающий!

И это я?…

(Действительно примитивная теория.)

Перечитала пару строк выше и поразилась: в перечислении своих отца-кир-алл и других я не упомянула… Y.

Почему?…

Тут есть о чем крепко задуматься.

Почему я не упомянула его, хотя именно сейчас он для меня – самый близкий и понятный из всех, понимающий и разделяющий? С момента нашей встречи я больше всего общаюсь именно с ним – он заполонил мое пространство. С его появлением я сумела наконец сказать Антону последнее слово и ощутить невероятное облегчение. И сейчас мне уже кажется, что именно тогда, в середине апреля, во мне и начала полноправно вступать в свои права какая-то новая энергия, откуда-то рождаться и прибывать, ускоряя бег событий.

Теперь же я Y в этом перечне совершенно не вспомнила.

Я уже много раз думала: все потому, что он в моей жизни нов. Не знал, какой я была, не видел, как жила, не застал, как металась. Он появился именно тогда, когда я многое из себя прежней оставила в промозглой осени и морозной зиме. Я даже как-то однажды неожиданно для себя сравнила Y с лучом света в своей заскорузлой жизни.

Он нов, а они – нет. Они вроде бы еще пока есть, но уже не так важны, как были в моей бывшей жизни – той старой и заскорузлой. Или они так и остались в ней, в той старой?… Так и не перелистнули страницу на новую?…

А вообще, были ли должны?…

Нет, серьезно?…

Не уверена.

Моя жизнь, мои мысли, мои страхи – мои страницы.

У них – свои. Жизни, страхи, страницы. Желания, планы, надежды.

И листать они могут так, как им лучше всего подходит. Или не листать вовсе.

Да?…

М-да…

Наверное, этот процесс неизбежен: расхождение с теми, кого когда-то хорошо знал. С кем делил мнения, мгновения и чаяния. Бывает даже, хлеб и ложе. Но вот что-то начинает неуловимо и незаметно, но верно и неотвратимо меняться в ком-то из нас – во мне, в нас, в них, в ком-то или чем-то еще. Двадцатипроцентная копия пятерых своих ближайших знакомых начинает вдруг мигать в своем окружении, как звезда на небосклоне, вот-вот готовая покатиться вниз. Она начинает меняться, хотя заметить, где и когда начало между нами рваться, не всегда возможно. Но вот мятежник (-ца) уже набирает силу, волнуется, набухает, увеличивает или уменьшает проценты, общие в ней с пятью другими, проявляет признаки беспокойства, вводя в замешательство всю стройную и чуть дремлющую до этого систему. А потом – тихо и незаметно, а то и бурно и больно – разрывает привычный круг. Отрывается от тех пяти, оставляя их в изумлении, разочаровании, расхолаживании, непонимании.

Можно ли что-то с этим поделать?… Остановить процесс?

И стоит ли?…

Выйдя из порта и проплыв некоторое время параллельно или простояв вместе на приколе, корабли потом расходятся, один на зюйд, другой – на вест.

Если расхождение со старым неизбежно и процесс не остановить, почему же тогда месяцами, а то и годами лежит на душе тяжесть?… И есть желание задержать тех пятерых – не отпускать?…

И почему, когда я наконец отпустила Антона, мне полегчало, а сейчас, ощущая расставание с прежними отцом, Кирой и другими, – становится грустно и пусто?…

Я уже давно знаю ответ на свой вопрос, почему я не вспомнила Y среди своих пятерых.

Y – это новая я.

Отец, Кира, Антон, Алла и другие – это я старая.

И между ними если не пропасть, то различие значительное. (Отец, конечно, с большой оговоркой: он все же отец, а я дочь, и общение между нами не должно прекратиться; к этому обязывает если не радость и желание, то кровные узы и моральный долг. Но суть от этого не меняется.)

Вот только отказаться в одночасье от прежних воспоминаний, впечатлений и пережитого опыта я не могу, поэтому, наверное, так пока и буду цепляться за те отношения, которые уходят в прошлое.

Понедельник, 17 сентября, 05:38 утра: День, когда началась новая эра

Отец и Y давно видят розовые сны. (Нет, они не расквасили друг другу носы за прошедшие пару дней, но отношения между ними застряли на какой-то странной помеси уважения и ненависти: вроде бы на дух друг друга не переносят, но и расстаться неспособны, поучают и возмущаются, прислушиваются и негодуют. За глаза же (то есть в разговорах со мной) отзываются друг о друге с комично гипертрофированным пиететом: «Папа (ударение на последнем слоге на французский манер) у бабы Приськи творога купили?… Челом ему за это – обожаю творог». – «Барин уже встали?… Нет еще? Встанет, вели надеть сапоги и чесать ко мне на поляну, я кое-что нашел».)

Отец уже скоро, наверное, встанет – подходит его время, он жаворонок.

Снова немилосердно запели цикады и разошлись лягушки. Где-то вдалеке послышался звон молочных бидонов и мычание коров – их гонят на выпас.

Я слышу, как сопит во сне Y и кутается в одеяло.

Светает.

К завершению катится эта деревенская ночь и мои первые труды. Я ставлю жирную точку. Вернее, сразу две – в последней фразе городского гида «Секреты старого Киева» и романе «Когда зацветает горный вереск».

Мой прежний босс Виктор когда-то говорил: когда мечта сбывается, чувствуешь пустоту и усталость. Поэтому я ждала этого момента с опаской.

Но ничего подобного не случилось: у меня – дикий прилив сил и энергии!.. Ощущение – будто гора с плеч свалилась (теперь я понимаю это буквально), и я могу воспарить над комнатой, своим домой, Киевом – всем миром!.. Взмахнуть руками и лететь, и никто не в силах меня остановить.

Хочу летать!

Летать!..

Прямо сейчас мне даже совершенно неважно, будут ли мои книги продаваться, станут ли они источником дохода – это не имеет никакого значения. Это совершенно неважно, ведь главное – их писать!.. А потом – ставить последнюю точку в тексте и ниже на странице – дату, когда роман написан. Именно они – точка и дата – самое вдохновляющее, что только изобрело человечество!..

ТАРАМ-ПАМ-ПАМ! Тарам-пам-пам!!

 
«Широка-а-а страна моя родная, много в не-е-ей лесов, полей и рек…!»
 

Я лечу!..

Бейте, литавры, играй оркестр: Я – ПИСАТЕЛЬ! И хочу громко всем об этом заявить!

Эй, мир, ты слышишь меня, мир? Я люблю тебя! Я узнала: твои планы подчас хитры и неочевидны, полны препятствий и невзгод – ты не давал мне писать столетиями, но все равно ты прекрасен, и я люблю тебя, мир! Именно сейчас, когда за окном встает бледное осеннее солнце, я это чувствую особенно отчетливо – мою грудь распирает и щиплет глаза. Ты мне очень помогаешь, мир, спасибо тебе!

А еще я очень горжусь собой. По-настоящему горжусь. И даже не могу себя пожурить за нескромность – не получается!.. Широко улыбаюсь и ничего не могу с этим поделать. Мне так легко дышится, с ума можно сойти – сносит башню на плечах. Так не дышалось год назад, два, пять, в моих первых агентствах и даже в студенчестве. Кажется, что после того, как в текстах появились последние точки и даты, я стала наконец собой. Той самой Ланой Косьмач, которой всегда должна была быть. Той самой четырнадцатилетней Ланой, которая вдохновенно исписывала ручкой листки, ладони, щеки и за ухом. Той самой, которая еще не услыхала: «Ты так пишешь, будто тебе не четырнадцать, а восемьдесят четыре…».

Теперь знаю: написать книгу невероятно трудно. Это заставляет прожить все то, о чем пишешь, пропустить все чувства, эмоции, размышления и судьбы героев через себя. Честное слово, свихнуться можно. А ведь далеко не всегда у героев все гладко получается. Далеко не всегда все герои мне нравятся – далеко не всегда. Я, хоть и автор, но могу так же, как и они, ненавидеть, бояться, переживать, радоваться, влюбляться, хандрить. Вместе с ними, вместо них, и как бы со стороны наблюдая за всем происходящим. Не всегда я сама знаю, куда история заведет героев, и нередко она заводит их в тупики. Да, писание книг изнуряет. Но когда выход из тупика найден, это ОКРЫЛЯЕТ. ВДОХНОВЛЯЕТ. ДАРИТ ГЛУБОЧАЙШЕЕ ЧУВСТВО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ.

Теперь я также знаю: погружение в работу над книгой не терпит суеты, заставляет слушать себя, расцвечивает мои будни. Наполняет смыслом, развивает, меняет взгляды, заставляет расти.

Спасает от несчастливой любви, наконец.

Поэтому не понимаю, о каком опустошении может идти речь?!

– Y, слышишь, Y!.. – тормошу я. – Проснись! Я закончила!..

– Молодец, – сквозь сон бормочет Y и переворачивается на другой бок. – Давай поспим, а?…

Но тут вдруг резко, насколько это возможно без двадцати шесть утра, открывает глаза и делает попытку сесть на кровати, впрочем, почти безуспешную, так как сразу вновь сползает под одеяло.

– Закончила? – бубнит он сонно. – Правда?… Молодец!

Он тянет мне навстречу руки и неуклюже пытается обнять. Вместо этого его руки захлопываются прямо перед моим носом, лязгнув в пустынном воздухе.

– Я не сразу сообразил, чего ты орешь, ты же знаешь, я у тебя тоже эгоист… Но потом, как ко всякому эгоисту, – Y пытается спросонок шутить, – до меня сквозь сон дошло: это же круто – поставить свою первую точку. Я бы тоже орал… как бешеный. Вернее… я и орал, помню, так, что… э-э… соседей распугал, те в батареи стали тарабанить. Молоде…

То ли Y наконец справился с руками, то ли я приловчилась, но мы уже лежим в обнимку в кровати. Я все так же подпрыгиваю от адреналина, Y, возвращаясь в сон, все больше и больше бормочет что-то нескладное. На последнем слове губы его вытянулись в трубочку (я так делаю, когда хочу чмокнуть в щеку) да так и замерли.

Надо поспать.

Впрочем, ну его к черту спать – это неважно!..

Да, в моей жизни наступает новая эра.