Текст книги "В летаргию и обратно"

Вечер

В плотном прогретом летнем воздухе от костров становится душно, словно в чистилище. Но они все равно горят повсюду на наспех очищенной от строительного мусора площадке – как символ городского протеста против незаконного сноса и застройки; горят костры в бочках-буржуйках и просто на цементе, горят, как часть арт-инсталляции «Горячий протест», и когда их сразу два десятка, это таки производит впечатление.

Город бунтует!.. Люди против!.. Толстосум – не стань Геростратом!..

Площадка старой фабрики, расчищенная наспех от обломков, где это возможно, кишит людьми. В углу располагается сцена, возле нее толпа зевак; по всему пространству протестующие смешиваются с досужими, ряженные – с обычными прогуливающимися, эпатажные художники – с уличными артистами спуска. Повсюду расставлены полотна картин и фотографий, большие и маленькие, скульптуры и замысловатые сооружения разных размеров, горят бочки, стелется дым и развеваются флаги демонстрантов.

Мы сидим чуть в отдалении. Мы – это десяток «бойцов-сорвиголов» (Y их именно так называет) разных возрастов, но в среднем возраста самого Y (то есть тридцать пять – сорок), разных профессий (при этом большинство творческие – здесь и поэт, и скульптор, и скрипач, и журналист, и другие) и разных наружностей (однако по внешнему виду большинства я бы сказала, что самовыражение и претензия на оригинальность это их естественная стихия: широкие брюки и ботинки дополнены тату и завершены неимоверными шляпами или шевелюрами).

– Видишь вон того сорванца?… – Y тычет пальцем куда-то вправо, очевидно, указывая на лихача в сомбреро, с густыми баками и усиками а-ля Гитлер. Тот как раз декламирует какие-то вирши, держа в руках стакан с вином, но сильно увлекся, и толпа от нетерпения уже заерзала.

– Ага.

– Скажешь, что бывший летчик? Старший лейтенант. Мы учились вместе.

Гитлер в мексиканской шляпе меньше всего сейчас похож на офицера.

– А этот, ну вон, позади костра? Недавно присоединился к нам, видишь? – Y переводит свой указательный палец в противоположную сторону.

Я аккуратно накрываю его ладонь своей, мол, невежливо вот так явно тыкать в людей. Но киваю – вижу, о ком он говорит: стриженный и ряженный под казака удалец.

– Это бывший депутат парламента. Теперь глава инвестиционного фонда по должности и бандурист по призванию – твое любимое слово «призвание».

Y тихонько рассказывает мне о других собравшихся, пока те возбужденно горланят, жестикулируют, смеются, бьют в невесть как оказавшиеся здесь барабаны и поднимают тосты.

– Господа!.. – ревет тем временем финансист-бандурист. – Господа!.. Важное дело делаем, правильно говорю?

Слышится громкое, нестройное и не вполне трезвое «да!».

– Вот и я говорю. Юридич-ч-чески, товарищи, мы уже вопрос проработали, «юриди-чче-че-ски» – слово-то какое заковыристое! Но этот толстосум может и откупиться. Отт-и-ик!.. – купиться, господа. Поэтому, если кто-то еще что-нибудь может придумать, прошу выска-!..

На главной сцене фестиваля в это время начинает звучать зажигательная музыка, а затем и молодецкий мужской голос, который накрывает собой все пространство, так что речь финансиста-бандуриста тонет в мощной звуковой волне и уже не разобрать, о чем он говорит. Видно только, как раззевается его рот. Затем он беспомощно машет рукой и задвигается куда-то в глубь собравшихся.

– Я их всех люблю, – шепчет мне прямо в ухо Y. – Это мои друзья. Всех люблю.

Y сегодня тоже со всеми пьет, поэтому я впервые вижу, как заблестел его взгляд и движения рук стали чуть более размашистыми. Наверное, вино развязало ему язык, так как Y продолжает:

– Они все хорошие ребята. Не последние люди в городе, совсем не последние, но по ним никогда этого не скажешь, нет ни высокомерия, ни спеси. Только простота. Интеллект. Взаимовыручка. Короче: друзья. Мне хорошо с ними. Вот как с тобой…

Взгляд Y с каждой минутой блестит все больше, но речь покуда совершенно осмысленная. Раньше Y никогда мне ничего подобного не говорил.

– Да, прямо как с тобой.

К нам подходит группа юнцов, с виду студенты, которые только что выступали на сцене. Они отчего-то смотрят на меня, и вдруг один, тот, который солировал, спрашивает будничным тоном – так, если бы мы были сто лет знакомы:

– Ну как?…

Я растерялась. Но тут слышу голос Y:

– Молодцы! – он старается перекричать шум со сцены. – А тебе как исполнение? – это уже действительно ко мне.

Гром на сцене в эту минуту смолкает, поэтому Y говорит уже тише, не дожидаясь моего ответа:

– А сыграете и нам?… Моей девушке, пожалуйста?

Я зарделась, Y притянул меня к себе поближе, ребята переглянулись, и через несколько секунд заговорила гитара, тихонько зашелестел саксофон. Солист сейчас поет без микрофона, и это звучит гораздо ближе и интимнее, чем со сцены.

На нашу компанию начинают обращать внимание прогуливающиеся, и к концу песни вокруг собирается небольшой кружок. Когда солист замолкает, слышатся нестройные аплодисменты и несколько голосов из круга скандируют «браво».

Солист смущенно улыбается. Он и правда молодец. Я ему тоже аплодирую – его проникновенность меня тронула.

– Ну как?… – снова спрашивает Y.

Я одобрительно киваю: действительно неплохо.

– Это мои. Я их тоже люблю, – говорит Y и жестом подзывает к себе солиста.

Пока они беседуют, финансист-бандурист, по-видимому, узрел свободные (то есть мои) уши, склоняется ко мне и шепчет громким пьяным шепотом:

– Игрек-то их поддерживает, скажи, он молодец ведь, да?…

– То есть?

– Ну, спонсирует их. Ты не знала?… И-иик!

Нет, я не знала. Я вообще все больше понимаю, что знаю Y очень мало. Ничегошеньки не знаю, можно сказать.

– Что тебе тут обо мне наговорил этот оболтус? – возвращается Y.

– Что ты спонсор этих молодых музыкантов.

– А-а… это. Это неважно.

– Как неважно?

– Да и не спонсор вовсе – слишком громкое слово.

– А кто же тогда?

– Я бы сказал: сочувствующий. Вижу – молодые талантливы. Ну и… Чем могу.

– Что «ну и»?…

– Говорит, что п-п-о-о! – могает по мелочи, Лана, – снова вмешивается бандурист. Его голос с каждой минутой все больше булькает, глаза соловеют. – Скромный он у нас просто – привыкай. Жилье ребятам снимает. Д-диск ии-ик!.. помог записать… Когда дд-иик!.. – енег не хватает, бывает, платит им что-то вроде зарплаты, чтобы держались… Святой он у нас, короче… Знала, что Святоша – его прозвище?… Знала?…

– Ладно тебе, угомонись, брат, разошелся, – говорит Y и уводит бандуриста к машине. – Поспи немного, – доносится до меня его спокойный голос.

– Ну что?… – говорит мне Y, когда возвращается спустя несколько минут. – Может, будем уже ехать, ты как? Эдик – это его настоящее имя – подустал за сегодня, завезем вначале его, а потом сами домой, ладно?…

Я растерянно киваю и даю себя увезти.

И вот теперь я прозрела

В последние месяцы я так замкнулась на себе, что совершенно не замечаю никого вокруг.

– Эгоистка, – когда-то в детстве говорила мне с ехидцей мать.

– Эгоцентристка! – бушевала она позднее, когда я окончательно перестала слушаться, наоборот, все сказанное ею подвергала нещадной критике за фальшь. – Не будет жизнь крутиться вокруг тебя, запомни это: не будет!..

И не крутилась (тут она была абсолютно права). Никогда. Это мне приходилось изловчаться, подстраиваться, приспосабливаться к жизни, к людям, к обстоятельствам.

– Но эгоистка – это хорошо, – парировала, бывало, Кира. – Все мы эгоисты. Кого ни спроси – для всех собственные интересы превыше всего. А если все-таки выше не собственные, а чужие, такая личность больна, уж поверь мне.

Я ей вполне верю.

– Только оно, конечно, неплохо бы все же чуять грань, за которую преступать чревато, – как в самопревозношении, так и в самоуничижении. Понимаешь, о чем я?…

Иногда мне кажется, что понимаю, иногда – нет. Как же ту самую грань почуять?…

Вот, наверное, именно сейчас я ее и пропустила. Во всяком случае, что я знаю о Y?… Знаю, что первая любовь его бросила, когда ему было семнадцать, ведь тогда он был хилым и неуверенным в себе. Знаю, что напоследок он пообещал (ей или себе?) «стать мужиком», потому и подался в летное училище. Знаю, что писательство для него – ремесло, а не дело всей жизни. Знаю, что играл в политику. Знаю, что ни на чем особенно ни циклится: пока идет – хорошо, нет – значит нет, придумает что-то другое.

Коллекционер, владелец огромных неподъемных альманахов с монетами и купюрами разных стран и времен. О каждой монете или банкноте знает ВСЕ и готов рассказывать часами. Особенно гордится деньгами времен Австро-Венгрии и УПА. Также знает все о каждой войне, стране, море-океане, реке, расе и национальности. Словом, компактная «Википедия» – не миллионы страниц, как в Сети, а всего только одна голова, по две руки и ноги. У этой ходячей энциклопедии почти на все всегда есть или готов развернутый ответ, или собственное мнение. Кстати, вот зачем мужчине нужна лысая голова? Чтобы легче знания проветривать.

Сладкоежка и спортсмен – и тому и другому уделяет невероятное количество своего внимания.

Однажды с другом в Карпатах увидел волков. Сразу двух. Будучи экипированным, так испугался, что незаметно влез на дерево (они вдвоем влезли) и просидел так двое суток, пока с веток не сняли егери.

Был женат, о жене вспоминает с нежностью, но умудряется сделать это как-то так, что меня сей факт не злит вовсе. Не знаю, сколько у него было женщин, не интересовалась, чтобы не услышать извечное лаконичное мужское «много», а потом изнывать от любопытства и ужаса, но ко мне относится так, будто я – единственная. И, кстати, если он с такой же нежностью будет говорить обо мне, то стать его «бывшей» – это честь.

Обожает сказания и предания и знает, по-моему, сказки всех времен и народов. («А что ты хотела?… Когда пишешь, настольная книга любого автора – это словарь синонимов, есть у тебя, кстати? Нет? Запасись. Так вот. Словарь синонимов, весь Достоевский и сборники мифов, легенд и сказаний мира – это и есть базовый набор каждого писателя.)

Не позволяет мне читать его книги. Говорит, боится, что я буду хуже к нему относиться. Я и не упорствую.

Не скуп в самых широких смыслах этого слова – знаниями делится щедро, похоже, даже совершенно не замечая этого. Иногда (забывая, что ли?) повторяет одно и то же по нескольку раз. Правда, случается, обрывает себя на полуслове фразами вроде «я это, по-моему, уже рассказывал», а то и «ладно, неважно, заладил одно и то же».

Изредка, правда, сквозит в нем что-то такое… Близкое к себялюбию, я бы сказала, или чему-то похожему. Потому что третий вариант, когда он останавливается на полуслове, может быть и таким: «ладно… надоело говорить – устал, энергии жалко», – и дает понять, что разговор окончен.

Когда злится, темнеют только глаза, больше никак себя не выдает. Хотя я подозреваю, что еще никогда не видела, как он бушует по-настоящему.

Воздействует на меня как добрая порция «Персена»: как бы я ни кипятилась, после пары фраз Y пар мой куда-то улетучивается. Подозреваю, что подобное магическое влияние он оказывает не только на меня.

Очень рационален и логичен – прямо противоположен своему образу склочного и скандального ублюдка на экране.

Да, вот узнала, что циничен. Двойственен. И в этом удивительно органичен (черт подери!). Узнала, что для него «как будто единственная» не только я, но и друзья – он с ними по-особенному заботлив и даже нежен.

(«Игрек, черт, пусти м-и-ик!..еня!.. Пусти говорю… Дом мой вот уже… Квартира – вижу ее. Пусти, говорю. Опля!.. Ну, напился. Но все равно пойду сам. Я чего, ии-ээк!.. не мужик что-ли?…» – «Ладно, ладно тебе, Эдик. Побузил и хватит. Аккур-ратно – стена!.. Нос вон расшибешь». – «Ох, Игрр-еек… Дай тебя поцелую».)

Добр, скромен, скрытен. Помогает и не кичится. Поддерживает и не хвастает. Выслушивает и не навязывается.

Никогда не торопится – при знакомстве меня это подкупило!..

Пока я в полузабытьи вспоминала особенности Y, не заметила, как выключила душ, отжала волосы, в который раз понюхав их, чтобы убедиться, что шампунь смыл сегодняшний запах дыма из бочек, завернулась в полотенце и распахнула двери.

У ванной на полу – красная дорожка. Наклоняюсь: лепестки роз. По бокам – свечи. Розы и свечи ведут к спальне. Я протопываю босыми ногами по лепесткам, открываю дверь и смущенно жмурюсь: наверняка меня там сейчас ждет развалившийся на кровати Y.

Впрочем, Y на кровати нет. Здесь тоже разбросаны лепестки роз, только уже красных, желтых, пурпурных оттенков – цветные. Они выложены в форме сердца. («Oh, my God!» – пафосно закатив глаза, в этом месте должна произнести героиня любой американской романтической комедии. Я же ни к месту начинаю икать.)

Y между тем возится на кухне. Гремит чашками, металлом, еще не знаю чем. Захожу: моет посуду.

Оборачивается. Сияющий череп (как всегда), кухонное полотенце через плечо. Смущенно улыбается:

– Ты уже?… Прости вот, не успел…

Из моих глаз катятся слезы, икота усиливается– я не привычна к такой романтике. Y меня обнимает и говорит:

– Рассчитывал, что к твоему выходу успею. Чай с молоком, пирожные, вот… Ну и я. Только в спальне, конечно, а не здесь… Так что прости.

Я реву, как дура, во все горло – безостановочная юшка из глаз, рта и носа.

Что со мной?… Не понимаю.

Но Y, кажется, сейчас понимает меня лучше, чем я сама, так как прекрасно видит меня, но ничего не говорит. Продолжает:

– Знаю, я тебя несколько разочаровывал в последнее время. Да?… Вот и подумал, что нам с тобой сейчас нужна сказка… Ну и…

Я чувствую, что Y не хватает слов, он не закончил фразу и вдруг смутился и покраснел. Для меня это более чем красноречиво. Земля уходит из-под ног.

Да, этого я о нем совершенно не знала и не предполагала: романтик. Последний романтик, если не на земле, то в моей жизни – это точно!..

Пасмурный душный день где-то в конце июля или начале августа. Похоже, только что прошел летний ливень

– Алло, Лана? Привет. Ты дома?

– Привет, Кирюшка. Да. Как ты?

– По старому: семья, работа, д-дом. Ты вот где-то пропала.

– Да, прости. Работаю с утроенной энергией: брошюра по Киеву, роман, несколько раз в неделю экскурсии – для поддержания штанов да и просто для встреч с людьми и новых впечатлений. Вроде ничего существенного, но так закопалась в это все глубоко… Даже лета до сих пор толком не ощутила, хоть оно уже, кажется, на исходе.

– Ну почему же ничего с-существенного?… Звучит как «работы по горло». Ладно, поняла. Просто скучаю. И Егорка тоже. И Рома. Давно кофе с тобой не пили, не шушукались…

– Да, прости. Но знаешь, что удивительно?… Не чувствую я совершенно, что работаю. Ну вот нисколечко. Живу – да. Дышу – да. Пишу. Гуляю по городу. Показываю его, город, гостям. То есть практически, как ты сама говоришь, бездельничаю.

– Д-да, Ланочка. Так бывает. Редко, но бывает. И только у… э-э… б-баловней судьбы!..

– Ты мне льстишь.

– Да нет. Завидую.

(«Мама, мама! Ы кому улыбаешься по елефону?… Ете Лане? Перрр-редай ей пррр-ривей от Егорр-рки!.. – Егор уже научился произносить «р» и теперь делает это особенно раскатисто. – Перрр-редай, мамочка, обизально!..»)

– Я тоже скучаю, Кирочка. Очень. За вами всеми. Давай на следующей неделе в нашем кафе в Пассаже?

– Ладно. Т-только не забудь. Я тебе еще позвоню, напомню.

– Окей. Еще раз прости. Целую. Люблю!

– Л-ладно.

Да, я действительно глубоко занырнула в свою новую жизнь – не понимаю, ни какое сегодня число, ни какой день, не обращаю внимания на погоду и новости. Выныриваю только для того, чтобы сказать туристам: «Согласно легенде Киев был основан тремя братьями – Кием, Щеком, Хоривом и их сестрой Лыбедью» и увидеться с Y.

Y, Киев и моя писанина и есть теперь моя жизнь. Все остальное (глупые страхи, неоправданная нервозность, гнев и застарелые обиды) и остальные (Кира, отец, Алла) как-то вдруг отодвинулись на задний план и слились в общий фон. Не сказать, что их нет вовсе – это была бы неправда, но им сейчас действительно отводится не много места в моем маленьком мирке, в котором теперь тише, спокойней, созерцательней и меньше спешки, чем раньше. В котором мне стало чуть поуютней, чем было еще весной. Если быть до конца откровенной, то перед Кирой и отцом я все же ощущаю легкую вину за невнимательность и эгоизм, но утешаю себя тем, что у меня сейчас просто такое время: мне нужно отдать бумаге все накопленное внутри за время писуального онемения.

Между тем Кира и Алла неожиданно подружились. Раньше они не были знакомы, я поддерживала отношения с каждой из них по отдельности, но за время моего «отсутствия», как впоследствии мне рассказала Кира, хлебнувшая вина чуть больше нормы, они сошлись. Сошлись, ведь не могли не сойтись: Кира все так же докапывалась до подробностей нашего с Y романа, и, понимая, что от меня чего-то добиться – напрасная трата времени, снедаемая острым любопытством, она переключилась на другие источники информации, среди которых вспомнила об Алле, родственнице Y. Я не знаю, что поведала о нас Алла, но не думаю, что много, так как Y тоже не болтлив («Да и не так уж мы с ней близки, с Аллой».) Ожидание сплетен о нас и от нас их и сблизило.

– Ну, какие там новости?…

– Да все так же. Шифруются, что тут скажешь.

– Я вот что тебе скажу: Лана очень изменилась за последний год. Кардинально – не узнать ее прямо. Стала скрытной, отчужденной, какой-то высокомерной и такой… знаешь… как бы это описать?… Всезнайкой, что ли. Свысока так смотрит, мол, что вы в жизни понимаете, вы, гуси?… Я вот – это другое дело. Я знаю что-то лучше вас. Знаю-знаю. Только не скажу, что именно.

– Да, она действительно зазнается. Я ее не понимаю.

– А я как не понимаю, Алла!.. Вы с ней сколько знакомы? Год-два? А мы – лет десять не меньше, я уже даже со счета сбилась. И уж я-то перемену в ней прекрасно вижу. Прекрасно вижу, понимаешь?…

Впрочем, Киру и Аллу сблизили не только сплетни о нас с Y. Алла, как потом сама призналась, как только увидела Егора, прижала его к себе и расплакалась; на следующий день принесла несколько платьиц, оставшихся от Лизы, и попросила у Киры разрешения примерить их на мальчика; а потом, когда они встречались, не отходила от малыша ни на шаг, и так, без памяти влюбленная в ребенка, уже к концу июня стала его крестной матерью.

Я крестины пропустила – в тот день у меня как раз был в зените трехдневный тур группы британских пенсионеров. Я с подарками и цветами зашла к Кире вечером, как только освободилась. Заметила: Кира говорила в тот день со мной сухо и за праздничным столом смотрела на меня гораздо реже, чем обычно.

В общем, Алла и Кира стали неразлучны.

И Алла забросила проект для онкобольных детей и вернулась в журналистику.

– Понимаешь, сложно поначалу с новым проектом – невообразимо сложно. Сайт мы сделали, благотворительный фонд зарегистрировали, рекламу запустили. Однако туго все идет очень, стопорится на каждом этапе: и сайт получился с опозданием, и бюрократия отнимает много времени, но главное… Главное, знаешь что? То, что нет доверия у людей к таким фондам. Как я ни билась, сколько ни возила по компаниям фотографии больных детей, сколько ни обрывала трубки телефонов – все черствые. Не понимаю, как такое может быть?… Как можно быть таким бессердечным, чтобы не откликнуться на детскую беду, Ланусик, может, ты мне скажешь?…

– Ну а Y? Твой брат? Он же меценатствует потихоньку, знаешь?…

– Да знаю, конечно. Но, во-первых, он это никогда не афиширует и строго запрещает и мне, да и кому бы то ни было, об этом говорить. Это – его тайная жизнь. Во-вторых, он любит делать это сам, без посредников. И в-третьих, говорит, что хочет помогать жизни, а не смерти. То есть живым талантам, которые, как он говорит, «могут стать украинскими нобелевскими лауреатами», а не вырывать из лап вечности тех, кто и так обречен… – Алла всхлипнула и умолкла. – Спорно, но такой уж он есть – ты же знаешь. Короче, смотрю – дело тугое. Ну и вот… Вернулась в «Форбс». Пока благотворительный проект не закрываю – он только недавно открыт, но не знаю, как я буду дальше его развивать.

– Ясно. В «Форбсе» нормально приняли?

– Вроде. Сказали, что беглянка. Сказали, что рады видеть, рады, что я одумалась. Взяла снова еще один дополнительный проект, если все получится – буду им управлять, сама стану, так сказать, боссом. Такое желание, у учредителей во всяком случае, есть, я их как будто устраиваю. Посмотрим.

Алла отхлебнула вина.

Мы встретились с ней у Киры в офисе, когда я зашла за подругой, чтобы идти в кафе «Пассаж», как ранее условились. А у Киры случился авральный заказ («Ты же сейчас больше никуда не спешишь, дорогая, обожди, ладно?»), поэтому мы с Аллой сидим на пристенных стульях и болтаем, пока Кира обрывает телефоны и носится из офиса в коридор и обратно с бумагами и трубкой в руках.

– А ты все-таки пишешь? – говорит Алла. Я киваю. – Что ж. Молодец, раз нравится.

– Очень нравится.

– Я и говорю: молодец.

Но думает она, очевидно, о другом. Я это отчетливо вижу по ее лицу.

– А скажи, Ланусик… Ты у нас сейчас продвинутая в этом. В чем же, по-твоему, секрет успеха?

– Не знаю. И вообще, ты, по-моему, издеваешься: я – и секрет успеха! – пытаюсь отшутиться.

Несмотря на чирикающий тон, взгляд Аллы тяжелый (узнаю прежнюю Аллу-журналиста):

– Так в чем же? Ты же не бросила писать. В агентство не вернулась.

Я под напором тоже серьезнею.

– Это слишком объемный вопрос, дорогая… И слишком абстрактный, как по мне. У каждого успех – свой собственный, наверное.

У меня нет желаний читать Алле лекцию на тему, в которой я ничего не смыслю, тем более что взгляд ее все темнеет и темнеет, а густые черные ресницы все больше и больше прикрывают глаза – они теперь даже не щелки, а две узкие вытянутые линии – глаза-лезвия. Поэтому я сказала то, что она хотела слышать:

– Если коротко… Лично для меня успех не связан с материальными проявлениями – деньгами, связями, статусами или собственностью. Честно. Я больше парилась и парюсь вопросом, живу я своей собственной жизнью или пляшу под чью-то дудку, чью угодно: работодателей, родителей, своих комплексов – и так далее. Выбирать самой, как ее, свою жизнь, прожить, кем быть и с кем – это и есть мое понимание успеха, наверное, Ал. Вот только я тебя очень и очень понимаю, нет, правда-правда, понимаю, – почему ты вернулась в «Форбс» и в целом к журналистике. Я тоже миллион раз хотела все бросить и устроиться в агентство. Почему?… Потому что жить своей жизнью – или быть успешной, как ты говоришь, – очень трудно. Очень, очень трудно. Невероятно трудно. Мой скромный опыт показывает, что идет сильнейшее переосмысление, переоценка ценностей, человек очень меняется, в нем развиваются другие – необходимые теперь для нового дела – качества, а значит страдает и его окружение, близкие, да и весь привычный уклад жизни! Не все к этому готовы. Большинство, наверное, все-таки нет. Короче, чтобы не утомлять тебя, скажу так: быть успешным – или в моей интерпретации: проживать собственную жизнь – это жить в одиночестве, преодолевать непонимание родственников и друзей, а в кардинальной версии даже пережить расставание с ними, – в меня вдруг почему-то вонзилась эта грустная мысль, – пройти через страхи и неуверенность, справиться с враждебностью и отчуждением. И чем дальше – тем больше всего этого может быть в твоей жизни.

– Значит, действительно на вершине остаешься один?… – спрашивает Алла.

– Не могу знать, дорогая…

Вскоре Кира закончила текущие дела, и мы отправились в «Пассаж» все втроем. Я два часа просидела за одной чашкой кофе, произнесла за вечер фразы три, не больше. И остро ощущала себя лишней.