Текст книги "В летаргию и обратно"

Так что умные книги о мотивации и достижениях в жизни – действительно сжечь!

Следующие выводы эксперимента.

Я всегда боялась проявлять негативные эмоции – ругаться, скандалить, выплескивать агрессию. Та карамельно-сиропная девочка, которой я была, старалась сглаживать конфликты и сделать так, что все были довольны. Пусть и ценой собственного спокойствия и комфорта. Но тут до меня дошло: на собственный дискомфорт во имя чего-то или кого-то у меня просто нет времени. Это дорогая плата за неважные для меня мелочи, она ядом отравляет те несколько десятилетий, которые мне отмеряны.

Больно, плохо, страшно, неуверенно, завидно, агрессивно – это хорошо, а не стыдно. Значит – живая. Значит – чувствую. Проживаю спорную ситуацию и делаю выводы. И иду дальше. Пусть и ведомая страхом, агрессией или завистью.

Страшно – буду бояться. И не думать, что это плохо.

Любопытно – буду делать и ни на кого не оглядываться. Тем более на правила приличия.

Хочу кричать и кусаться, портить отношения, огрызаться – буду!.. Жить роботом – не жить вовсе.

Хочу любить – буду в этом гореть и чихать на устои.

Работа – только та, где можно не работать. Точнее сказать: не горбатиться по десять-четырнадцать-двадцать часов в сутки на работодателя, достигая его целей. Зачем? У меня есть свои. Вернее, сейчас их, может, и нет. Но если не сейчас, то когда-нибудь они точно появятся!..

* * *

Когда я поделилась новостью о Татьяне и Гоа в агентстве, Миша сказал: «Тю, не понимаю я таких резких па… Что ей там делать?» Дарья заявила в своей несколько хамоватой манере: «Пусть катится, куда хочет». Еще одна лидер другой группы в агентстве Инга сказала: «Каждый развлекается, как может. Лишь бы этот ее наследник оказался адекватным». И даже Кира, кстати, тоже не разделила мой восторг: «Я бы так не смогла. Померла бы от тоски благословенного безделья, дорогая… Пару дней – это да, но пару месяцев?…»

Пятница, 20 ноября, 12:30
(международный аэропорт Жуляны, в ожидании рейса)

Я люблю летать. Вернее, не так: ненавижу в течение бесконечных часов на высоте десяти тысяч метров над землей трястись в воздухе от страха за свою шкуру, лишь бы не отвалилось крыло, не отказали двигатели, не запуталась птица в винте пропеллера. Но обожаю предвкушение новизны, обострение всех органов чувств и новый опыт, который приходит в дальнем пути. Если бы во всем мире одновременно отменили все кордоны, таможни и визы, я бы жила сразу везде. Пару месяцев в Киеве, пару месяцев в Италии, немного – на Камчатке, куда мечтает попасть мой отец, или в Китае, немного – в затерянной рыбацкой деревушке где-нибудь на безлюдном берегу Атлантики или в горном поселении Юго-Восточной Азии. Обожаю смотреть, как жизнь течет по-другому – другой распорядок дня, другие традиции, другие ценности… Хотя, конечно, основные ценности во всем мире одинаковы: собственный очаг, окружающие сограждане или соплеменники и человек (иногда несколько), который делит с тобой кров и жизнь, и у вас с ним, возможно, есть дети.

На рейс я уже зарегистрировалась, по дьюти-фри прогулялась, до посадки в самолет времени еще очень много – рейс задерживается, и, похоже, авиакомпания не может сказать точно, на сколько именно, – самолет еще даже не вылетел из Лондона. Я доедаю бургер, который выдали сотрудники авиакомпании в счет компенсации за задержку, и сижу в зале ожидания с книгой в руках. «Любовь живет три года» – объявляет Фредерик Бегбедер синими буквами на обложке своей тоненькой книжечки. Я ее читаю, закутавшись в шаль, у огромного окна терминала, и мне сейчас по-особому уютно, и нисколько не заботит опаздывающий рейс – я не тороплюсь.

Вообще, я заметила, что в пути по-другому читаются книги. Даже любовные романы или примитивные детективчики и те имеют для меня особый привкус – привкус стойки аэропорта, рядов сидений в зале ожиданий, бургеров и капучино из автоматов, парфюмных ароматов, густо стоящих вокруг дьюти-фри. «Пережитки советского прошлого, – однажды сострила Кира. – В сравнении с родителями для нас границы открыты, но до сих пор в подкорку впечатано, что где-то там – лучше и интересней, чем у нас. И выехать посмотреть «как там» – это особый кураж… Аэропорт – как ворота в лучшую жизнь». Вспоминая своего отца, не могу не согласиться – возможно, в Кириных словах что-то есть. А, может быть, это я шальная, и даже родись я на мизерном островке где-нибудь в Микронезии, то все равно бы мечтала расправить крылья.

– Алло?… – это Кира. Легка на помине. – Как ты? Я обещала тебе позвонить, когда ты будешь в аэропорту.

– Привет.

– Вот звоню. Так как ты? Через пару часов для тебя сбудется моя мечта.

– Может, не через пару, а дольше – рейс задерживается. Но надеюсь Лондон все же увидеть, – у меня до сих пор осадок из-за отказа ей в визе. Все-таки это была ее мечта, а не моя!..

– Да?… Ч-черт, и тут не везет. Похоже, мы Британию не возбуждаем, – шутит Кира. По-видимому, она уже оправилась от отказа во въезде. – Приедешь, напейся в «Рэд Лайоне». «Википедия» говорит, что это один из старейших баров Лондона. Ему несколько столетий и он – легенда.

– Хорошо. Ты бы что заказала?

– Эль, к-конечно. Какая Британия без эля?

– Идет. Выпью эля – отпраздную твою мечту.

– И пофлиртуй с парнями – мне страшно интересно, какие они, горячие британцы с особым английским юмором, – Кира продолжает шутить, и я чувствую, что она на том конце провода широко улыбается. – И за меня, и за себя – тебе это на пользу.

– Ладно.

– Ты же помнишь, европейцы считают украинок одними из самых красивых женщин в мире.

– Помню. Я даже специально подстриглась и маникюр сделала.

– Да-да, не ударь в грязь лицом.

– Кстати, не знаю, что они в нас видят особенного, европейки ведь тоже красивые.

– Да?…

– Ну, я не бывала в Северной Европе, в Скандинавии, не очень помню женщин из средней полосы вроде немок, голландок и австриек. Но в Южной Европе полно красоток, поверь мне. Взять, к примеру, итальянок – куколки, а не девушки. Яркие, выразительные, открытые – глаз не отвести. И одеваются красиво, там полно магазинчиков с интересной одеждой. Правда, итальянки не брезгуют солнцем, поэтому уже к сорока-сорока пяти многие иссушаются, как вобла. Но молоденькие очень даже привлекательны. Американки тоже, к слову, симпатичны, хоть стереотипы говорят о них обратное. Я стольких красавиц видела на Манхэттене, чуть голову не свернула.

Кира в трубку хихикнула.

– Нет, правда-правда. Идешь по Бродвею, а тебе навстречу белые, темнокожие, мулатки, креолки, азиатки… И все – слышишь, решительно все! – аппетитны: ухоженные лица, подтянутые попы. Я засматривалась.

– А как же лишний вес из-за гамбургеров? – в голосе Киры я слышу легкое сомнение.

– Ну они, может, и не такие худышки, как славянки, но попа в объеме, как у Венеры Милосской. То есть, может быть, действительно чуть пышнее наших стандартов, но не все так плохо. А вот талии при более округлой попе уже. Так что американки, поверь, – вполне.

– Ладно. Только все говорят, что Манхэттен – это не вся Америка, – Кира, похоже, решительно не хочет сдавать позиции славянок в мировом рейтинге красоток.

– Может быть. Я дальше Нью-Йорка не выезжала. Разве что слетала во Флориду. Но и там женщины красивы.

– Ясно. Все же на этот раз, в Лондоне, прошу тебя больше смотреть на парней, а не на девчонок. И флиртовать тоже.

– Обещаю.

– После поездки жду отчета – со всеми пикантными подробностями.

– А вот этого не обещаю. Отчета может и не быть – ты забыла, что апокалипсис надвигается?

– Точно!.. Ну, тогда отрывайся по полной – жалеть о содеянном все равно будет некогда

* * *

Мы уже приземлились и поаплодировали пилоту за успешный полет. Подъезжаем к терминалу. Пожилая дама, сидящая рядом со мной в салоне, сворачивает свое вязание («Носки для внука вяжу. Они в своем несчастном Лондоне нигде таких не купят – ручной вязки из овечьей шерсти, хоть по сибирским морозам разгуливай». Я молча киваю из вежливости, не уточняя, впрочем, почему Лондон несчастен и где это в Британии виданы сибирские морозы); сосед справа складывает газеты и потягивается, выгибая спину («Приехали»), повсюду в салоне, несмотря на просьбы пилота и стюардов не пользоваться мобильными телефонами до полной остановки, тут и там проигрывают мелодии включаемых сотовых и слышны голоса: «Мама?! Мы долетели, все нормально. Я тебе потом позвоню…».

Все готовятся к выходу. Когда самолет наконец останавливается, почти все сразу торопятся выйти и в проходе образуется толчея. Вскоре я остаюсь в салоне почти одна, не считая нескольких таких же неспешащих пассажиров. Встаю и замечаю на полу клубок шерстяных ниток и начатую вязку на спицах. На всякий случай поднимаю – попытаюсь найти женщину на паспортном контроле, иначе ее внуку не суждено будет в несчастном Лондоне спастись от сибирских холодов.

После часа в пути автобус, доставляющий прибывших до города, останавливается, водитель глушит мотор.

– Конечная, – объявляет он. – Далее автобус не идет. Не забываем свои вещи в салоне и багажном отделении.

Я выхожу из автобуса и растерянно озираюсь в ночной темноте: где мой отель и куда идти, даже приблизительно не представляю.

– Экскьюз ми, сэр, – обращаюсь к очень крупному и добродушному темнокожему водителю. И вдруг чувствую, как все мои познания английского словно выветрились – не могу двух слов связать, стою и только и могу, что протяжно «экать». Ужас. На помощь приходит жестикуляция, и кое-как я справляюсь с вопросом. «Э-э… Сэр, э-э… Виктория стейшн далеко, сэр?… Э-э…» – выдавливаю из себя, рисуя в воздухе руками, как бы мог выглядеть вокзал.

Глупейшее зрелище: мои нелепые жесты и, подозреваю, пунцовое от смущения лицо. Что за странный парализующий всплеск адреналина? Куда делись десять лет изучения английского в школе, два года – на курсах, пять – в институте по специальности «переводчик», экзамены на международные сертификаты, переведенная книга и семь лет переводческой практики?…

– Виктория стейшн – туда. Вам необходимо вернуться метров на сто назад. Вы этот вокзал не пропустите.

– Ага… А улица Варвик-вэй?

– А вам куда, собственно, нужно?

– Вообще-то, на Варвик-вэй, отель «Стар». Это где-то в районе Виктории. Вроде…

Водитель смотрит на меня снисходительно своими огромными, чуть коровьими, добрыми глазами. Затем вдруг касается моей руки и увлекает за собой:

– Идите за мной.

Мы подходим к уличной карте. Водитель объясняет, где именно мы сейчас находимся, и показывает на карте, как найти Варвик-вэй – в совершенно другой стороне от вокзала Виктория.

– Спасибо вам, огромное… сэр… – я потихоньку прихожу в себя и уже снова могу слепить английские слова в простые предложения.

– Пожалуйста. Вы здесь в первый раз?

Утвердительно киваю.

– Добро пожаловать. И простите, мисс, мне надо идти. Я уже должен отъезжать от остановки.

– Да, конечно… Спасибо.

Еще добрый час покружив по Варвик-вэй и прилегающим улицам, наконец нахожу свой отель. На часах по Лондону почти двенадцать, по Киеву и того больше – скоро два ночи. Пока регистрируюсь на стойке отеля, мечтаю только об одном: поскорее укрыться одеялом и закрыть глаза. Уснуть сейчас мне может помешать разве что чувство голода – у меня громко урчит в животе.

Я плохо помню, как выходила из отеля, куда-то брела, заходила в красную дверь, рыскала по полкам в поисках съестного, что-то платила, кому-то даже улыбалась и благодарила, возвращалась в отель и что-то жевала, сидя на кровати. Помню только последнюю осознанную мысль: «Ну я и влипла», – а потом сразу наступило утро.

Через неделю

– Ну?…

– Да, ну я и влипла. Представь: в окне щель в два пальца и по номеру гуляет ветер – сдул чайные пакетики с подставки и разметал по комнате, шевелит мои волосы на голове, барабанит дверью, разносит пыль с верхних полок шкафа так, что я постоянно чихаю. О комнатенках такой площади я читала лишь на туристических порталах в разделе типа «Самые просторные будки для собак», но никогда раньше воочию их не видела. Площадь нашей с тобой комнаты, Кир, была всего несколько метров – примерно как три сдвинутые между собой школьные парты. Почти все пространство занимала «двуспальная» кровать, на которой мне и одной спать было не вполне свободно – что уж говорить, если бы мы остановились там с тобой вдвоем. Чтобы поместиться на такой кровати, нам бы точно пришлось стать еще ближе, чем просто «близкие подруги». И шкаф упирается прямо в кровать, из-за чего встать с нее – дело весьма непростое, – я сижу у Киры в кухне, болтаю ногами и колочу чай.

Кира заливается смехом. У нее на коленях вертится Егор, весь перемазанный молочной овсяной кашей (каша за ушами, на затылке и даже под коленями), он время от времени открывает рот для очередной ложки «за маму, за папу», впрочем, без особого энтузиазма.

Сейчас и мне наша с Кирой лондонская комната кажется смешной, однако все три дня, пока я в ней жила, мне было не до смеха.

– В углу этих апартаментов болтается дверь. Приоткрываю ее и вижу: справа пристроена раковина размером – с чем бы это сравнить? – с пепельницу; к раковине подойти нельзя – пространства для этого не предусмотрено. Чтобы умыться, надо либо сидеть на унитазе (благо, он обычных размеров), либо стоять прямо в комнате и тянуться к воде на цыпочках. Сразу над унитазом, который ввиду столь скромных размеров санузла кажется огромным, практически рассчитанным для британской королевы, висит шланг. Чтобы принять душ, надо или сидеть на королевском унитазе, или, опять-таки, стоять в комнате и плескать водой себе под мышки. Когда я открыла эту волшебную дверь, в комнату повалил густой аромат двухсотлетних нечистот.

– Неужели все было так плохо?…

– Это еще не все. За окном комнаты был технический пролет самого верхнего этажа, где в беспорядке мокнут под дождем старые черные трубы, проволока, куски бетонных плит. Если перевести взгляд выше, там закопченная стена соседнего здания и убогая полуразрушенная крыша здания слева. И дымоходы, дымоходы, дымоходы. Домам в этом квартале, включая отель «Стар», не менее пары сотен лет. Ремонт в последний раз здесь проводился, наверное, сразу после Второй мировой войны. Уборка была явно лет тридцать назад. Весь ковролин в грязных разводах, стены в пятнах от кетчупа, чая, кофе и спермы. Прямо посередине одной стены красуется отпечаток чьей-то туфли.

Кира уже не хохочет, но видно, что мой рассказ ее забавляет.

– …На столе, который занимает остаток пространства, стоит электрический чайник, рядом примостился поднос, в котором, если бы ветер не разметал, были бы сложены пакеты с чаем черным, чаем зеленым, растворимым кофе, порошковыми сливками и сахаром. Стоит небольшая чашка. Словом, это была отличная – королевская! – будка для собак. Только на стол к пакетикам с чаем и кофе вместо сахара надо положить сахарную косточку, и тогда любой самый взыскательный Бобик будет доволен.

Столовая, расположенная в подвальном этаже, выглядела и пахла еще хуже. Поэтому я отказалась в ней завтракать, только в первый день нерешительно потопталась на входе и побрела назад в номер, по ходу осматривая отель, в котором проживу три дня.

За стойкой – то ли пакистанец, то ли индиец с фантазийно закрученной на голове чалмой. В крошечном холле постоянно толпятся по нескольку человек в ожидания поселения (бедняги!). Деревянные лестницы, ведущие на наш четвертый этаж, шатаются и скрипят, как колымага старого кэбби. Стены лестничного пролета давно требуют ремонта, а развешенные по ним картины и пару зеркал – влажной тряпки и новой амальгамы.

– Ну, это только доказывает, что на отеле экономить нельзя, – говорит Роман. Егор уже поел, и мы все из кухни переместились в комнату. Роман и Егор сидят на диване, мальчик уперся в «папу-няня», пытаясь провезти по его ноге паровозиком, и пыхтит, точно сам паровоз. Мы с Кирой сидим в креслах напротив. Мне хорошо с ними. Я много раз говорила подруге, что у нее с Романом и Егором – настоящая семья. «Да, у нас неправильная настоящая семья», – частенько усмехается Кира.

– …И вот самое интересное – это комнатный чайник. Беру его в руки, верчу, рассматриваю. Наливаю питьевой воды, водружаю на подставку и включаю кнопку «On». Но красная лампочка, обещающая кипяток и бодрое утро, нигде не загорается. Я еще несколько раз включаю и выключаю кнопку, но все без толку – чайник даже не думает работать.

– Цяйник аботать, – говорит Егор и заливается смехом.

– …Осматриваю его со всех сторон и снова ставлю на штекер. Ничего. Не помогло и то, что я несколько раз переставила вилку в соседние гнезда розетки – не работает. Черт, думаю, если он не заработает, мне придется выходить на улицу, не попив чаю, а я этого терпеть не могу. Понимаю, что рядом россыпь кафе и баров и я быстро найду, где позавтракать, но меня как-то зацепил этот несчастный чайник в этой королевской конуре!.. Трам-тараррам!..

– Папа Ома, а сто такое «та-а-аам», папа Ома?…

Роман гладит Егора по голове и целует. Егор снова заливается смехом. Кира смотрит на них и улыбается.

– Помните, как в советские времена, когда какой-то прибор не работал (чаще всего это был телевизор), по старой привычке советских инженеров надо было по нему ударить? Мой отец, во всяком случае, всегда с размаху стучал кулаком по тому самому неработающему телевизору, и в большинстве случаев это помогало – где-то какое-то реле становилось на место, и телевизор, пошипев для приличия, всегда включался.

Короче, вспоминая отца, с чувством стукнула по чайнику и я. Но ничего не изменилось. Принесла его в «ванную» и вставила штекер в розетку у зеркала. Несчастный чайник все так же бастовал. Я разозлилась, отшвырнула этого монстра и легла на кровать перевести дух. Прямо над кроватью высоко на стене (потолки в этом двухсотлетнем здании, надо сказать, знатные – метра четыре высотой, не меньше) висит небольшая плазма. Я бездумно включила телевизор и стала так же бездумно переключать каналы. Сколько так пролежала, точно не помню, но дождь за окном уже успокоился, ветер перестал барабанить по старым оконным рамам, и в окно заглянуло солнце.

– А с-скажи…

– Не перебивай, – говорит Роман. – Ну-ну, мне как инженеру любопытно, чем закончилась твоя схватка с техникой.

– Да, как я-то злилась на себя!.. Надо идти – Лондон ждет. Парламент и аббатство, Биг-Бен и Букингемский дворец – все за окном, а я тут сижу и воюю с кухонной утварью, как трехлетний ребенок. В общем, напоследок решаю в последний раз проверить бастующую рухлядь, тем более что в голову пришла одна мысль. Короче говоря, выключаю телевизор, стоя на кровати на цыпочках, тянусь вверх насколько могу, вытаскиваю вилку из розетки. Затем спускаюсь к столу и, уже с чайником в руках балансируя на цыпочках на краю кровати, устремляюсь вверх во весь рост и на вытянутые руки и аккуратно вставляю штекер чайника в розетку от телевизора. Нажимаю кнопку «On» и… чуть не сваливаюсь на пол: кнопка загорелась и в чайнике зашумела вода!..

– Вада! – кричит Егор вслед за мной и колотит маленькими ручонками в грудь Романа. Тот его хватает, вскакивает с дивана и трижды подбрасывает вверх.

– Рома! – срывается с места и кричит Кира, – ты угробишь мне ребенка!.. Рома!

Трижды приземлившись «папе-няню» на вытянутые руки, ребенок заливается счастливым смехом.

– Мамцька, я летаю, я летаю, мамцька!..

– Короче, битва выиграна. Через три минуты в моей чашке вьется горячий дымок, и я всыпаю в нее третий пакет сахара.

– Я бы сказал, – говорит Роман, – что у отеля отличная стратегия – браво! Вроде и чайник в номере есть, а никто воспользоваться им не может. А значит – запасы чаев, кофе, сливок и сахара никогда не убывают, и соответственно нет таких расходов. Экономия налицо! Хитро придумано.

– А помнишь наше советское детство? – говорит Кира. – Из-за вечного дефицита сколько было смекалки в любых, даже безнадежных ситуациях? Вот и сейчас: на каждого хитрого и жадного пакистанца найдется такая же хитрая и жадная Лана Косьмач!

– Да-да. Глупо, но я решила: за три дня израсходую (просто выброшу) этот запас сахара, чая, кофе, который лежал до меня лет сто. Хотя бы для того, чтобы их обновили на свежие.

– Я так поняла, что Лондон посмотреть тебе было некогда, дорогая, ведь ты все время ожесточенно боролась с чайником, – говорит Кира.

Я мотаю головой и рассказываю, как Лондон меня впечатлил, насколько он огромен и многолюден, интернационален и контрастен. Рассказываю про Биг-Бен и Темзу, великолепный мост и небоскребы Сити напротив тысячелетнего замка Тауэр, про смену караула у Букингемского дворца и пивные пары вековых пабов в Чайнатауне.

– И как тебе эль?…

– К вечеру в Чайнатауне все пабы заполняются до отказа, а в старинных заведениях вроде «Рэд Лайона» завсегдатаи не только битком набиваются внутри, но и облепляют все пространство бара снаружи: примащиваются за столиками, стульчиками, под столиками и стульчиками, на мостовой и ограждении, стоя, сидя и, кто перебрал, лежа. И даже в дождь. В общем, я не сумела шагнуть в этот мир хмельных испарений и громких пьяных разговоров, как ты того хотела, – пристроиться негде, а мокнуть одной лежа под дождем у изгороди паба показалось мне как-то некомильфо. Для этого как минимум нужна компания. Вот если б ты была рядом…

Кира вздохнула и театрально закатила глаза. Роман сказал:

– Ничего, не расстраивайся, еще поедешь.

Кроме этой иронии, ничто больше не указывает на недавнее «лондонское» настроение подруги.

Егор потихоньку утихомиривается. Его начинает клонить ко сну. Роман относит его в детскую, вскоре оттуда доносится легкая возня и тихий голос заводит:

– А ми тую червону кали-ину підійме-емо, а ми нашу славну Україну – гей-гей! – розвеселимо…

– Колыбельные у нас поет Рома. Эта песня – Егоркина любимая.

– В общем, – говорю я, когда Кира прикрывает дверь в детскую и возвращается ко мне, – у меня от Лондона три ярких впечатления. Во-первых, такого плохого английского языка, как в Лондоне, я не слышала нигде, кроме, пожалуй, Нью-Йорка.

– ?…

– За кассой магазина, лавки, кафе, официанты в пабах и ресторанах чаще всего эмигранты. Много прибалтийцев, чехов, южан всех рас и мастей, но особенно много поляков. И каждый говорит со своим собственным акцентом, коверкая слова так, что иной раз и не понять. Картина, наблюдаемая множество раз: британка или британец, делая заказ в кафе или расплачиваясь в магазине, реально напрягаются, чтобы понять, что им говорят. Подаются всем корпусом вперед, под углом вполоборота наклоняется голова, приоткрывается рот, они переспрашивают по нескольку раз, кажется, что их уши шевелятся, – британец весь внимание. Выглядит действительно комично.

– Да уж.

– Второе впечатление – это девушка-студентка из Вроцлава, которую я встретила на Варвик-вэй. На вид лет двадцати-двадцати пяти, пьянехонькая вдрабадан – еле на ногах стоит. Жиденькие волосенки, расплывшаяся косметика, куда идти не знает, увязалась за мной на остановке, все спрашивала, где она находится и как ей попасть на Пикадилли. Не знаю как, но удалось мне ее тихонько провести мимо стойки (пакистанцы как раз были за шторкой) к себе в номер – не оставлять же на улице мокнуть на ночь глядя?…

– Да ты что?!

– Она в единственном свободном углу на полу свернулась калачиком и проспала до утра. Оклемалась около пяти утра и давай вопить. Все, подумала я, меня сейчас засекут из-за нее и выселят отсюда. Но пронесло.

Заходит Роман.

– Уснул.

– Хорошо, спасибо.

– Худо-бедно вспомнила остановку, меня, как загуляла. Не помнила только, как мы дотащились до отеля. Ты откуда, говорит. Когда узнала, что из Киева, цокнула языком и заявила, что у нее во Львове родственники и вообще мы – краяне.

О третьем своем впечатлении, важном лично для меня, я рассказывала Кире и Роману дольше всего.

Его звали Мигель. Португалец, невысокого роста, коренастый, волосы и глаза цвета угля. Легкая небритость, потухший взгляд. Зеленый пуховик с капюшоном и огромным воротом укутывал пол-лица, закрывал уши от пронизывающего ветра и вообще делал его фигуру похожей на шар. Этот шар катался вдоль остановки туристического автобуса напротив Тауэра – приветствовал туристов, подсказывал, когда прибудет очередной даблдеккер и как куда пройти. В руках шар держал целую кипу карт города и раздавал их прохожим туристам.

– Сэр, доброе утро, сэр, новый автобус через двадцать минут, да-да, сэр, – из капюшона выглядывал только смуглый нос да шелестела в руках бумага. – А пока возьмете карту? Да-да, вот, пожалуйста, сэр…

На второй день в Лондоне я заразилась и подхватила самый популярный вопрос в Лондоне: «Hello! Where are you from?». И, уже не стесняясь, задавала его сама всем, с кем доводилось общаться. Этим же вопросом-приветствием обменялись мы и с парнем-шаром на остановке.

– Я – Мигель, – представился он мне. – Из Лиссабона. А ты откуда?

– Из Киева.

Мигель на пару минут подвис – было видно, что в его мозгу происходят какие-то процессы.

– А, – наконец сказал он. – Знаю-знаю. Я всегда мечтал поехать в Иркутск. Да и вообще в тур по Сибири.

– ?! – настал мой черед подвиснуть.

– Знаю-знаю, у вас нет Сибири… Но я хотел бы попутешествовать по бывшему Союзу. Ну там Санкт-Петербург, Киев, Одесса, Крым, Сибирь вот.

– Вот ведь забавный факт, Мигель: от Киева до Лондона в два с половиной раза ближе, чем от Киева до Иркутска.

– Да?… Знаю-знаю… Ты давно в Лондоне?

– Третий день. А ты?

– Пятый год.

Пока мы ждали очередной автобус «красного» туристического маршрута, Мигель успел поведать мне, что живет в пригороде, работает на остановках, живет один и ни черта не хочет («My life sucks»). Сейчас ему тридцать девять, семьи нет. Вернее, жены (две) когда-то были, дети (двое) где-то есть, но он ими не интересуется. В Лондон сбежал. Пять лет назад в родном Лиссабоне жить ему стало невмоготу. Не то чтобы он был совсем лузером – нет. Наоборот, внешне все выглядело очень даже пристойно.

– Я хирург. Работал в клинике. Смены, пациенты, их болячки, травмы, рыдающие родственники…

Поступил после школы в медколледж по настоянию родителей – они оба у него врачи и не мыслили себе, что сын не пойдет по их стопам. А сам он не знал, чего хотел. Не знал, как выдержал семь лет учебы и интернатуру. Не знал, как стоял со скальпелем в руках. Не знал, зачем смотрит на травмированный мозг или замирающее сердце. Точно в тумане глядел на дефибрилляторы и суету сестер вокруг. И так – еще восемь лет. И под рукой у него всегда было много спирта и морфия.

И началось…

Поначалу они помогали заглушить тоску. Вливали силы, делали руки с инструментом уверенней и раскованней. А потом стало засасывать. Ночные смены превратились в кошмар, дневные – в сон на ходу. Мучили бессонница и тревога. Разъедала пустота. Сон все больше становился похожим на летаргию.

А затем – выговоры и штрафы. Понижение в должности и несколько «последних» предупреждений. Увольнение.

От чрезмерного морфия бог уберег, но алкоголь был уже всегда. Пропил родительский дом, в котором жил (родители к тому времени умерли), пропил дом в окрестностях Порту, который вместе с младшим братом унаследовал от бабушки. Чтобы не жить на улице, снял лачугу за пару сотен евро в месяц и перебивался случайными заработками, среди которых, к слову, были и украинцы, просившие за вознаграждение устроить их на стройки атлантического побережья.

А вот младший брат Мигеля, Луис, оказался удачливей, и это раздирало Мигеля изнутри. Ведь именно он, Мигель, был любимчиком родителей.

– Filho, meu amor, – говорила мне всегда мама. – Счастье мое…

Мигелю всегда доставалось все самое лучшее. Казалось, родители будут вечны и он у них – всегда за пазухой.

Луис же всегда был строптивым. Спорил с матерью и отцом по поводу и без, нередко доводил мать до слез. Идти в медицинский отказался наотрез, поступил в архитектурный. А затем едва стукнуло восемнадцать и вовсе ушел из семьи. Много лет домой носа не казал, и слышала семья о нем лишь от знакомых. Мать поначалу плакала, говорила, что Луис себя угробит, что на архитектурном учатся только bichas, призывала вернуться «на путь истинный» (что означало стать врачом, фармацевтом, ну или хотя бы бухгалтером – но тоже лучше всего в клинике), затем угрожала найти его, Луиса, и лишить наследства, пыталась растрогать его своим слабым здоровьем – однако Луис был непоколебим.

Знакомые о Луисе говорили разное: и что с катушек слетел, и о вечеринках до упаду, и что работает по-черному за копейки на стройках, чтобы учебу оплатить; про голодные обмороки сплетничали и про женитьбу на какой-то Марии, дочери богатенького папаши, и про собственное архитектурное бюро, в котором корпел Луис, – в общем, чесали языками кто во что горазд. Возможно, и не безосновательно.

Однако же спустя двадцать один год он, Мигель, констатирует: этот сукин сын Луис таки архитектор, женат, двое детей, все, что хотел, имеет и жизнью доволен («Filho da puta, тьфу!»). И еще учит его, Мигеля – старшего, между прочим! – как правильно жить.

– Посмотри, в кого ты превратился. Ты же не человек уже – пойло тебя сгубило!.. Когда ты уже в руки себя возьмешь, puxa!

Но не пойло его, Мигеля, сгубило – вовсе нет, думал Мигель. Все началось гораздо раньше, когда еще были живы родители. А во всем остальном прав этот сукин сын, наверное, только нечего его, Мигеля, теперь поучать – поздно. Он живет так, как живет. Об ошибках своих думать устал (а медицина и есть одна из его роковых ошибок), родителей проклинает, себя ругает, что послушным был, слова поперек сказать родителям не мог, все понимает, только менять что-либо уже сложно – здорово засосало. Но так хотелось показать этому выскочке Луису, что он, Мигель, тоже чего-то стоит!.. Может, поэтому и сделал то, что сделал: плюнул на все пять лет назад, оставил все, всех и приехал сюда. С тех пор здесь, в Лондоне.

– Изменилась здесь твоя жизнь, как ты чувствуешь? – спросила я Мигеля, перед тем как вначале сесть в туристический автобус, а через день и вовсе – в самолет, чтобы вернуться в Киев.

– Не знаю… Не уверен. Картинка за окном – другая, а тоска внутри – та же. Полное одиночество. Вот с такими, как ты, только и разговариваю…

– М-да, – только и протянула Кира, когда я закончила. – Каждый, как говорится, кузнец своего счастья…