Текст книги "В летаргию и обратно"

6 марта – 20 марта: Время Киева

Последующие дни я гуглю Интернет в поисках изданий о Киеве, исследую несколько книжных лавок и торчу по полдня на огромном книжном рынке. Через неделю моя личная библиотека о Киеве пополняется несколькими увесистыми томами, я вечерами читаю. Записалась и сходила на пару экскурсий – как говорится, присмотреться-прицениться. И еще невольно стала обращать внимание на происходящее в городе – курьезные, забавные, необычные или, наоборот, типичные случаи. И стала их записывать. Пока просто в формате впечатлений – увидела, умилилась, записала. Но, возможно, они и станут заделом для «Скетчей о Киеве глазами писательницы, блогера и экскурсовода Ланы Косьмач»?

«ГДЕ В КИЕВЕ ПОЕСТЬ

Если Чревом Парижа некогда считался Центральный рынок, то с обязанностями чрева Киева вполне справляется киевский Подол. Торжище – так киевляне совершенно в точку в предыдущие тысячелетия называли этот район города. «Обжорка» – метко подметили они столетия назад.

Мало что изменилось с тех пор: сегодня здесь тоже всегда шумно, весело, молодо, полупьяно, часто звучит гитара, смех и чавканье тысяч голодных ртов. Академия и офисы, туристы и зеваки, рынок продуктовый и блошиный, кафе, рестораны и недорогие кафе (киевляне их называют «обжорки») с зазывалами, музеи и памятники истории, своры псов во главе с нестареющей колоритной бабулей и многочисленные картинные галереи, загадочная Лысая гора, дух Булгакова, предания о ведьмах и в противовес им – россыпь церквей, монастырей, соборов и приходов.

Люди то спешат в метро нестройными колонами, то лениво сидят на ступенях, лестницах и парапетах, пережевывая хот-доги и попивая кофе. Слушают музыку и громко хохочут, спорят о Камю, инфляции и гетмане Мазепе и протестуют против (впрочем, не имеет значения, против чего, – Киев любит протестовать).

У выхода из метро прогуливаюсь и я.

Первое солнце, первое весеннее тепло. Солнце неумолимо режет глаз – в небе, преломляясь в многочисленных лужах и отражаясь от золотых куполов. На глаза невольно наворачиваются слезы.

Обеденное время. В разномастных кафе толпятся работники ближайших контор. Сидят, дожидаясь заказов, стоят с подносами в очереди, хватают бургеры на ходу, лишь едва притормозив возле стойки у окна фастфудов, чтобы вытащить их из упаковки, заглотнуть и дальше бежать по делам.

– Валя, ты к зачету по философии готова? – Не знаю, всю ночь проспала с учебником под подушкой. Думаю, да…

– Алло, Иван Петрович? Здравствуйте, компания XXX, мы договаривались о встрече на четырнадцать ноль-ноль. Я в страшной пробке и опоздаю на пятнадцать минут…

– Добрый день, девушка, подскажите, пожалуйста, как пройти к Андреевскому спуску…

– Саня, ты уже обедал?… Чем – варениками или сигаретой?…

– Подайте, Христа ради, на пропитание…

Город бежит, жует, выкрикивает на ходу, опаздывает, чертыхается, договаривается, шутит, спрашивает, как пройти, толкается и наполняется легким мелодичным перезвоном центрального банка (разместившемся, конечно же, по киевской традиции, в бывшем монастыре и теперь оглашающем звоном улицы и площади каждые пятнадцать минут).

– Милости просим в кафе «Теремок», дорогие киевляне и гости столицы! Милости просим, – выкрикивает зычным голосом зазывала недорогого кафе, дедуля в запотевших очках без переднего зуба. Впрочем, эту прореху живописно скрашивает огромный золотой зуб, разместившийся рядом. Несмотря на март, он еще одет в костюм Деда Мороза и, вручая пригласительные открытки с адресом кафе, непременно поздравляет всех с Новым годом. – У нас самая вкусная домашняя кухня и очень низкие – прямо такие смешные – цены! Милости просим, киевляне и гости города! Милости просим и с Новым годом вас!..

Впрочем, киевляне и гости города реагируют на дедулю и его Новый год слабо – пробегают мимо, не обращая никакого внимания. Некоторые, поравнявшись с дедом, красноречиво жестикулируют: мол, что от меня хочешь?… Смотри, уже вот жую – хот-дог.

– Хот-доги вредныя, – заявляет дед (он так и говорит: «вреднЫя»), – а у нас в кафе «Теремок» – самая вкусная и здоровая кухня в мире… Украинская, очень полезная! С Новым годом!

– Спасибо, дедушка. Только ведь март уже на дворе.

Вскоре, по-видимому, устав от равнодушия толпы и видя, что посетителей в «Теремке» не прибавляется, Дед Мороз-промоутер решает изменить тактику.

– Евреи правят миром!.. Евреи правят миром!.. Вкруг нас вселенский заговор! – вопит он вдруг что есть мочи. На солнце блестят его очки и переливается золотой зуб. – Подходим, интересуемся, дорогие киевляне и гости города. Больше информации о вселенском заговоре в кафе «Теремок» – там вас ждут!..

Теперь толпа через одного возле деда останавливается, а некоторые, хоть и прошли мимо, еще долго оглядываются, пока их не поглощает метро».

«ГДЕ УТВЕРЖДАЕТСЯ ЖИЗНЬ В КИЕВЕ (НА РУСИ)

Брожу по Лавре со справочником в руках – изучаю историю, фрески и славные имена святыни. Спускаюсь с верхней территории вниз, к пещерам со святыми мощами. Лавра редко бывает пустынной, но сегодня здесь посетителей не больше десятка.

Зато очень заметно воодушевлено духовенство. Туда-сюда быстро-быстро снуют монахи, батюшки, студенты духовной академии, разные саны, возраста и цвета ряс. Они активно жестикулируют, кричат что-то друг другу и перекрикиваются между собой – видно, что очень взволнованы.

Вдруг из ослепительного чертога с надписью «Отдел по работе со СМИ» (т. е. пиар-отдел! – примечание Ланы Косьмач) вначале выбегает вертлявый небольшого росточка монах в длиной серой рясе, у него в руках крепко зажат листок бумаги. За ним неспешно выплывает солидный полнотелый розовощекий священник в золотой сутане. Завидя его, мимо проходящая богомолка кланяется и припадает в благоговейном поцелуе к налитой холеной руке.

– Батюшка, спасибо вам!

– Спаси Господи, – отвечает мелодичным хорошо поставленным баритоном батюшка.

Он плывет дальше, по-видимому, к Успенскому собору, полный благолепия и уверенности в себе и своем сане. Братия застывает, провожая его взглядами.

Когда золотая сутана скрылась за поворотом, вертлявый монах в серой рясе радостно протягивает к небу руку с бумагой и так, если бы Сын Божий объявил о своем возвращении на землю, возбужденно-торжественно, провозглашает:

– Братия!.. Слава Господу нашему! Отец Евлампий текст утвердил!.. – Он энергично трясет распечатанным на принтере листком. – Утвердил, братия, и благословил!..

– Славим тебя, Господи!.. Аминь!

P.S. Более всего торжественность этого момента могут оценить пиарщики да журналисты. Помню, сколько раз еще совсем недавно в моих глазах была такая же вселенская радость, когда я кричала помощнику Мише: «Ур-р-ра! Клиент текст утвердил! Утвердил, Миш! Срочно брошюру запускаем в печать!».

«ГДЕ В КИЕВЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ

Парк Шевченко раскинулся прямо напротив удивительного по красноте своей* (*все правильно: «по красНоте», ведь здание это – глубокого красного цвета. – Прим. автора) грандиозного корпуса университета. Одноименного и самого престижного в стране. Студенты здесь разношерстные – ботаники и выскочки, умники и скромники, звезды и мажоры, которые нередко расхлябанно-самоуверенно припарковывают на соседних улицах купленные папенькой «порше» и чувствуют себя богаче и умудренней преподавателей. В университетском квартале пахнет знаниями, великими именами выпускников прошлого и деньгами.

Сижу в парке неподалеку от аллеи, где в любую погоду и сезон пенсионеры сражаются в шахматы.

– Алексеич, ты глянь – мат тебе!.. Ей-богу, Алексеич!..

– Что-то я не понял, Палыч, да?… Как так – мат? Я же все рассчитал.

– Ну, и я говорю: мат. А мат, голубчик, он и есть мат.

– Да вижу уже. Ты, это, давай меньше хвастай-кричи тут. Не то…

– Что «не то»?

– Не то взую тебя в следующей партии.

– Ну, это мы еще посмотрим.

Таких «Палычей» и «Алексеичей» здесь всегда не меньше десятка. Кто-то давно лыс, у кого-то еще копна бело-морозных волос, они гладко выбриты или с казацкими усами, в меховых шапках по моде шестидесятых-семидесятых или в молодежных шерстяных «горшках», снятых с головы внука-сорванца.

Они играют и великолепны в своем азарте.

Рядом – детская площадка с каруселью и горками, здесь с малышней гуляют молодые мамочки, по возрасту годящиеся этим гроссмейстерам в дочки, а то и во внучки. Гул детского смеха, плача и «агу-а-аа!» перемешивается с густым взволнованным «шах тебе, Палыч!»

В парке людно всегда. Будущие великие умы и научные светила, погруженные в себя и спешащие сейчас к корпусам университета, задумчиво кутаются в куцые курточки и потирают замерзшие руки. Под локтем у них зажата папочка, за спиной рюкзак. Примерно раз в час людей в парке ненадолго прибывает – в университете перерыв. Через четверть часа толпа немного рассеивается и снова слышится «Алексеич, ей-богу!» и «а-мама-ау-а-хацю-не-буду-ауо»

– Девушка, а спорим, вы одинока? И не знаете, как дальше быть?

Перед одной из (наверное) студенток, что-то читающей на соседней со мной лавочке, вырастает долговязая фигура в сером пальто и впивается внимательными глазами вначале в нее, затем в тетрадь, которую она держит в руках. Девушке, к которой обращаются, на вид лет двадцать пять, незнакомцу – тридцать пять. Я отчего-то отмечаю коротковатый подол его пальто и перепачканные слякотью ботинки. Девушка озадаченно молчит.

– Я прав? – между тем продолжает незнакомец.

– Вы что-то хотели? – нехотя отзывается девушка.

– Согласен – простите. Вышло по-дурацки. Но я просто хочу с вами познакомиться. Я – Лев, знаете такое животное?…

У девушки, по-видимому, нет желания представляться, поэтому она, даже не улыбнувшись, встает, кладет тетрадь в сумку и направляется к выходу.

– Нет, серьезно. Постойте!.. Зовут меня так: Лев.

Встаю и я и тихонько иду следом – подсматриваю.

– Можно, я вас проведу? Простите меня, незнакомка. Я – Лев, – в третий раз повторяет мужчина. – А вас как зовут?

Девушка что-то отвечает.

– Вы уже уходите? Можно вас проводить?

Девушка молчит.

– Может, зайдем в кафе, выпьем вина, познакомимся?…

– Вина? С вами? – круглое личико девушки кривится от гнева.

– Помилуйте, бокал вина – еще не отпуск на Канарах…

Но студентка прерывает Льва и сообщает, что пять лет замужем и все еще очень счастлива, сейчас ей нужно забрать ребенка из сада. Далее говорит, что прекрасно знает, как жить и чем заниматься – она молодой биолог.

На прощание Лев снова извиняется и добавляет:

– Вы не подумайте чего, я – коуч. У меня глаз наметан на людей, которые на раздорожье. Но тут, видимо, ошибся. Если же нет, приходите ко мне, пообщаемся. Консультации совсем недорого, двести гривен в час. Проблемы в личной жизни, взаимоотношениях, профориентации. Возьмите визитку. Офис неподалеку от метро. Всего хорошего!».

«ГДЕ В КИЕВЕ ПОПЛЯСАТЬ

Воскресенье. Метро еще малолюдно, погода дрянная. Валит последний (дай бог!) в этом году мокрый снег, гололедица, серый день – самое время отсыпаться перед трудовой неделей, заниматься сексом, завтракать, снова заниматься сексом, затем в обнимку с любимым или любимой смотреть бредовые шоу по ящику.

Сегодняшнее утро для этого – идеально.

Но подземка меня уже привезла на нужную станцию – станцию метро «Университет», я выхожу из вагона и направляюсь к эскалатору.

Неподалеку от станции расположен Владимирский собор – знатный, важный, всегда полный туристов и паломников. Первые идут за гениальными фресками Васнецова, вторые – на поклон мощам святой Варвары. В округе станции расположены сразу несколько университетов (включая тот самый – Красный), благодаря которым этот район так и называется – университетским. Соответственно здесь всегда очень многолюдно и шумно. Но сегодня, в это скверное мартовское воскресное утро, как и в вагоне метро, людей пока негусто.

Я в полудреме. Вдруг слышу, как где-то спереди на эскалаторе сонное пространство разрывает звук гитарных струн и молодой нахальный голос, звучащий еще немного по-мальчишески, начинает петь: «…люди ночами делают новых людей… ла-ла-ла… Люди кричат, задыхаясь от счастья, и дышат так быстро и стонут так часто, и с каждой минутой двигаются быстрей… ла-ла-ла… Ведь людям так нравится делать новых людей!..»

Присматриваюсь: через несколько пролетов от меня стоит группа студентов не старше двадцати, в руках одного вихрастого парня гитара – он рвет струны и запевает. Четверо других вторят ему нестройным хором, и только к концу куплета наконец прилаживаются к ритму песни и друг другу. Парни либо куролесили всю ночь и теперь разъезжаются по домам, либо намереваются покуролесить с самого утра и теперь вот создают себе соответствующее настроение.

Я замечаю, как неуместная молодцеватая песня, прорывая пространство и перекатываясь эхом в тоннеле эскалатора, эти четверо парнишек, почти еще детей, их задор и энергия, вызывают у редких пассажиров невольные улыбки. Ритм песни и незатейливые обнажающие слова действуют не хуже кофейного душа: сонливость у едущих куда-то девается, а парочка впереди меня даже начинает приплясывать в такт и целоваться. На противоположной стороне, на эскалаторе, опускающемся к вагонам, парень, услыхав песню, начинает громко хлопать в ладоши и вслух подпевать: «…людям так нравится делать новых людей!..», усиливая общее приподнятое настроение.

Среди поднимающихся на поверхность я также замечаю высокую фигуру в черной шапке, из-под которой выбиваются длинные кучерявые волосы; фигура одета в черное длинное платье, а на животе висит огромный крест – батюшка из Владимирского собора.

И он также, слушая песню, покачивается ей в такт и улыбается!..»

* * *

Я все время прислушиваюсь к себе и спрашиваю: могла ли я еще год назад, еще даже полгода назад, представить, что моя жизнь будет такой, как теперь?…

Вряд ли.

Нравится ли мне то, что есть в моей жизни сейчас?

Не знаю.

Мне до сих пор страшно. В моей жизни все так же много неизвестности – и сейчас и впереди. Я не знаю, чего ждать, во что выльется эта моя идея романа, книги-гида по Киеву, и вообще всего. В моей жизни появились какие-то новые люди, и я пока не знаю, как к ним относиться.

Я ничего не знаю.

Я все так же иногда утром хандрю о том, что не иду в привычный офис (кто же все-таки сказал, что привычка формируется за двадцать один день?… Это не так: у меня уже пошли семьдесят шестые сутки, а все без толку). Отчего-то лезет в голову, что время безвозвратно уходит (черт бы побрал тот эксперимент с окончанием жизни!), а я беспомощно лежу. Я все так же с грустью смотрю на спешащую мимо меня городскую толпу и провожаю ее долгим взглядом: эти люди знают, куда торопятся, их ждут в офисах, в классах, кельях и дома – домашние, братия, друзья, коллеги, нагоняи от боссов; их жизнь привычна и стабильна. Они планируют встречи, конференции, молебны или зачетные сессии, отпуск, дни рождения, свадьбы, крестины или просто сабантуи без повода. По воскресеньям выбираются всей семьей в парк, в центр или за город. ОНИ ЧЕГО-ТО ХОТЯТ И ЧТО-ТО ПЛАНИРУЮТ.

И в конце каждого месяца их ждет ЗАРПЛАТА (которая все же важна, несмотря на мои нынешние защечные запасы).

А я лишена всего этого.

Как и того, что раньше пусть и призрачное, но все-таки ощущение своей полноценности (например, через «дока в профессии» или «сильный пиарщик») существовало. А теперь этого нет – я оставила его в прошлом. А нового – чего-то вроде «не самый последний писатель», «авторитетный экскурсовод» или подобного – не нажила.

Если все же поискать хорошее в моем нынешнем положении (а иначе вообще зачем я все задумала?…), то что я имею?…

Во-первых, у меня сейчас однозначно больше свободы действий. Больше свободного времени, чем у людей, живущих по расписанию. Я, пожалуй, стала жить медленнее, как того хотела и записала в свой желтый блокнот. Во-вторых, я больше пишу. Больше брожу по городу – не знаю, значительный ли это плюс, но раньше мне несколько не хватало свободы передвижений. В своей прежней жизни в спешке я, скорее всего, не обратила бы внимания, к примеру, на золотозубого дедулю из кафе – просто протрусила бы рысаком мимо, язык на плече, на очередную деловую встречу.

Сейчас я высыпаюсь, больше расслаблена, реже ощущаю тяжесть в затылке от мигрени. Мое тело точно стало более здоровым, чем прежде.

Да, я все так же впадаю в ступор, хандру или безнадегу, но сейчас это все-таки как-то по-другому. Изредка (действительно нечасто), но все же ощущаю некоторое удовлетворение от того, какова теперь моя жизнь. Иногда нравится и то, что теперь могу сказать: я вне того колеса, которое ненавижу. Еще не знаю, где точно, но не в колесе офисной рутины – это определенно.

Кроме того, я знаю, что кроме меня никто за меня ничего не сделает. Ничего не изменится, если я не пошевелюсь. Нет Викторов на работе, Антонов – с кастрюлей и тряпкой дома.

Только я.

Поэтому утром силой вытаскиваю себя из постели и запихиваю в душ. Нередко, когда погода дрянь, мне требуется вся сила воли, на которую я только способна, чтобы отправиться в качалку в Гидропарк. Не всегда мне можется писать, но я наблюдаю за городом или открываю любимых авторов и с упоением возвращаюсь к заветным строкам, а то звоню Y или Кире поговорить «за жизнь» – и вот уже рождаются абзацы.

И самое, пожалуй, главное: я все-таки чувствую, что изменения происходят. И – странно, но правда – ТЕПЕРЬ ОНИ ОТ МЕНЯ НЕ ЗАВИСЯТ. Маховик вертится, весна наступает без моего участия, все понемногу преображается. Этому пока нет прямых доказательств, но я чувствую.

Потому я затихла и жду. Просто иду за этим потоком изменений. Пока он еще тонкий и несмелый, но чем дальше, тем больше и больше подхватывает меня и уносит за собой.

Не знаю, куда. Но он меня несет.

– Но тебе н-нравится? – спрашивает меня Кира.

Не знаю. Пожалуй. Но все-таки страшно.

– Если все это получается легко и не напрягаясь, то, как мне к-кажется, ты в своем потоке, дорогая…

Четверг, 22 марта

Уф, теперь две другие версии о злобной старухе на Бессарабском рынке наконец-то можно показывать Y.

Версия первая.

«С годами на даму обрушивается множество прискорбий: редеет прическа и наливается золотом вставная челюсть, расплывается раскормленная утроба и дребезжит вороньим карканьем сквозь одышку некогда мелодичный голосок. Теперь он вырывается из огромного ярко-оранжевого накрашенного рта. Однако же главная неприятность стареющей матроны – это ее характер. С возрастом он деградирует и деклассирует, и уже сложно узнать в этой самой матроне некогда ослепительную кокетку, сводящую с ума однокашников, молодых полюбовников или влиятельных хахалей. К шестидесяти медленно, но верно ослепительная кокетка превращается в танк, хилый и мощный одновременно. Он беспомощно разражается ругательствами на все, что видит, словно наводит на окружающих пушку, ибо считает, что «знает жизнь» и всегда прав.

Пушка эта растет у танка в течение всей жизни. В юности это всего-то малюсенький тонюсенький револьвер Флобера, и наставляется он лишь в исключительных случаях: когда хочется на танцы после полуночи или норковую шубку. Впоследствии он эволюционирует до пистолета Макарова, и уже требует от сына, дочери и мужа всех заработанных денег и беспрекословного служения и послушания. По мере выпадения зубов и увеличения задней части танка в размерах его пушка эволюционирует и дальше – вначале превращается в автомат среднего калибра, далее калибр наращивается, и, наконец, выкатывается готовая к бою зенитная установка. Эта установка означает буквально следующее: «В то время как друзья и однокашники неотвратимо хотели себе лучшей жизни, делали ставки и авансы, мечтали и дерзали, я, рыжеротый танк, сидел в засаде, притихший и испуганный, и только тайно завидовал смельчакам. Эта зависть, эта ненависть к ним и – скрытая – к себе (за малодушие) росла, распухала и заливала внутри все артерии, вены, мысли, чаяния и надежды». Когда же ими танк был полностью затоплен, зависть и ненависть стали низвергаться на семью, родственников, друзей и знакомых. Пострадавшие в обстрелах отказываются впредь общаться с танком, и ему, жалкому, смешному, невероятно одинокому и кукольно-грозному, только и остается, что катиться по дороге и громко лязгать ржавеющим металлом. Пока однажды не докатится он до свалки и не замолкнет навеки, превращаясь под снегом, дождем и палящим солнцем в груду оксида железа.

– Тебя тут не стояло, – вот и сейчас рыжеротый танк по привычке взвел на меня дуло своей пушки на рынке в очереди за мясом.

Над прилавком с куриными и свиными потрохами тут же была объявлена боевая тревога. Ощетинились покупатели, с готовностью приосанилась торговка, послышалось устрашающее сопение. У танка от возбуждения блеснули глаза и зашевелилась шевелюра: он-де скоро снова одержит привычную победу!..

Вдруг воздух сотряс предупредительный выстрел. Грозная картечь, с оглушительным треском вырвавшаяся из тучного организма танка, прорвала пространство рынка (этого в реальной истории не было, но для тренировки в красном литературном словце автор сознательно допускает искажение действительности. – Примечание автора). Поле боя накрыло газовой атакой. Рыжеротый танк завопил: «Замолчи, дурачина!..» – и было непонятно, к кому именно он обращается – к себе самому или врагам на баррикадах (у прилавка).

А на баррикадах же над танком смеялись и грызли семечки. Танк ретировался, протрусив к выходу, словно крупный ишак, оставляя за собой тонкий аромат гниющей капусты.

Занавес».

– Витиевато, но недурственно, – заявляет Y, когда я заканчиваю, и протягивает мне ложечку со сгущенным молоком. Он раскинулся на диване, выложив ноги на кофейный столик, в легком забытьи монотонно пошкрябывая свой лысый череп.

Y смотрит в потолок – слушает.

Я слизываю молоко, запиваю чаем и липкими губами целую его плохо выбритую щеку. Я корпела над этими абзацами несколько суток, вписывая и вычеркивая, заменяя, обновляя и оставляя отдельные слова и целый фразы.

– Та-ак… А тебе как самой?

– Не знаю. Я правда старалась. Люблю, когда идеально.

– Стоп, стоп, стоп, – Y призывно-категорично поднимает руку. – А вот этого абсолютно и полностью не надо. Не надо.

Я недоумеваю:

– Что плохого в том, чтобы все было хорошо?

Y говорит:

– Читать наставления – не мое, но поверь моему скромного опыту: в перфекционизме – а ты им точно страдаешь, – в стремлении к идеальному много коварного. Быть лучшей в агентстве, в пиаре, в отношениях, а теперь вот и в литературе – действительно классная цель.

На последних двух словах интонация Y набирает верхних нот: здесь точно должно быть «но». Его кустистые брови немного приподнимаются, лоб ползет к макушке. Я прыскаю со смеху, но тут же умолкаю, чтобы не сбивать с мысли. Сижу, удобно устроившись у Y на коленях.

В комнату, где мы укрылись с самого утра, уже неспешно, но неотвратимо вползает вечер. Сумерки покрывают диван, кофейный столик, стол со стулом и мое трюмо. Тускло отблескивают в последнем свете дня флаконы духов, матовым невнятным силуэтом виднеется керамическая ваза. Акварельные пейзажи на стене тонут в вечернем полумраке. Сумерки уже поглотили шкаф в глубине комнаты и постепенно подбираются к креслу.

За окном все ярче разгораются миллионы мелких желтых точек, они стройными колоннами облепляют проспекты, взбираются на высотки и мачты мостов, неровно покрывают холмы в отдалении. Вскоре улицы города начнут наводняться пешеходами, автомобилями и автобусами, заскрипит в вечерней суматохе переполненное метро – клерки тысячами сыпанут из офисов и потянутся штурмовать городской транспорт и шоссе, ведущие в отдаленные массивы города.

Мы же с Y, с утра укрывшись в мирке моей квартиры, бесконечно далеки от столпотворения киевского часа пик. Перед нами лежат раскрытые Булгаков, Гашек, Остап Вишня, Хемингуэй и Ивлин Во. Чуть далее – пустые тарелки из-под борща и не осиленная до конца пицца, печенье, сгущенка и чайный заварник. Все это уже тоже накрыл сумрак.

Четко я вижу только лицо Y. Оно очень красиво, вдруг думаю я. Грубоватое, неправильной формы, однако же есть в нем какая-то потрясающая гармония, которая привлекает и завораживает, и не хочется отводить взгляд.

– Но, – продолжает он, – если вовремя не остановиться в своем стремлении к лучшему – максимальному из возможных – результату, это может изматывать, ведь на карту поставлено слишком многое. Но еще хуже – это может начать очень сильно тебя тормозить. Я тоже когда-то думал: «Мне нужен бестселлер. Мне обязательно нужен бестселлер – только лучшая книга. Только лучшая или вообще никакой!..». Эта философия максимализма, это «все или ничего» – поверь мне, абсолютный и полный тупик. Потому что ты, или давай говорить «мы», ведь в той или иной степени это касается многих, меня тоже, – так вот, мы нередко начинаем все откладывать на потом. Чтобы написать ту самую «идеальную» книгу, не знаю, там, сделать, к примеру, идеальную свадьбу, стать новым Сергеем Бубкой или Моцартом, – мы внутренне ждем, что вот-вот созреем, дорастем, соберемся с духом. А то и наступят какие-то «идеальные» условия. Вроде того, что когда построим дом или найдем идеальную работу, только тогда подумаем о свадьбе; или когда-нибудь, когда найдем «своего» тренера, начнем усердно заниматься, или только тогда, когда закончим все немыслимые курсы писательского мастерства, начнем писать – и так далее.

Y прикрывает глаза (под моим внимательным взглядом?) и продолжает:

– А в результате – что? Во-первых, на собственное созревание и на ожидание «идеальных» условий тратится много драгоценного времени, и все время желания откладываются на потом. А они, эти обстоятельства или требуемое внутреннее состояние, могут никогда и не наступить. Тем временем желания просто перегорают, оставляя в душе горечь несбыточного. Если не устраивает никакой результат, кроме максимального, то сам процесс, например написания книги, тренировки и так далее, настолько изматывает, что легче совсем бросить и не париться. Ведь нет удовольствия, нет творчества, нет энергии двигаться вперед. А есть только тиски максимального результата. За это я, кстати, не люблю, нынешнюю религию «поклонения успеху», когда совершенно необходимо быть лучшим – быть совершенным. Совершенным солдатом успеха.

– Ура – не одна я вижу в нынешней успехологии заговор против нормального человека!

– Да, ненавижу. Еще неизвестно, скольким эта новая религия помогла, а скольких – загубила. Так что просто пиши и не томись. Пиши. Издавай то, что получится, – с ошибками и промахами, неуклюжими эпитетами и странными аллегориями. Мир не рухнет, а ты набьешь руку.

– Ладно, – говорю я. – У меня есть еще история вторая.

– Давай.

– В воскресенье в четырнадцать двадцать подхожу к Бессарабскому прилавку. Хвосты, рога, копыта и трое несчастных с посиневшими от холода носами разглядывают все это через стекло. Оцениваю обстановку: две дамы увлечены котлетами и так обстоятельно их обсуждают, что начинает тошнить. Третья дама сосредоточена и озабочена, поджаты губы, берет сполз набекрень. Подождав немного, втискиваюсь в очередь – худая прыщавая молодуха с бестолковой шапчонкой на голове торчит где-то с другой стороны, намерения ее туманны.

– Вас тут не стояло! – вдруг взвизгивает она.

Что это? Молодуха решается объявить мне претензию?… Деточка с несуразной шапкой на безмозглой голове, ты забываешь, что я старше тебя. И не позволяю таким, как ты, вмешиваться – мало каши съела.

– Это тебя тут не стояло, – отрезаю прыщавой. Молодежь должна знать свое место и не лезть поперед батька в пекло.

Несуразная шапка враз осунулась и примолкла. То-то же – не суйся, куда не следует, не оперилась еще.

Вообще, терпеть не могу таких, как она. Порхают по жизни, каркают и какают, дескать, я лучше всех все знаю, знаю что-то такое, чего вам, туполобым, никогда не постичь. Тьфу, терпеть не могу. Это они баламутят спокойствие, это они насылают смуту и мятеж. Все им, видите ли, не так: родители не такие, работа не такая, дождь сильно мокрый или сухой. Терпеть не могу. Их баламуть, которую они именуют «истинной жизнью», «поисками себя» и «само-…» э-э-э… тьфу ты, «са-мо-ре-а-ли-за-ци-ей». Это фикция. Да, фикция. Они не знают, что не все зависит от нас. Можно пыжить дебелое лицо с толстомясыми щеками, горбатиться и драть хвост, но все это смешно. Все эти жалкие потуги мгновенно заканчиваются, когда баба выходит замуж. И тогда начинается настоящая жизнь. Тебе, молодуха, надо срочно замуж, и тогда для дури в башке твоей, всем этим поискам себя, не останется места. Я это твердо знаю – пока молода, можно попировать немного, но помнить: бабий век короткий. Не успела вскочить в поезд, потом все – пиши пропало. Не догонишь. А вскочив, тоже пиши пропало, ведь все на тебе: мужичью только и надо, что пожрать да погулять, отродью – хомячить и серить. Не до «реализаций» тут. Упустишь что, и все – не доведи господи. А еще, молодуха, помни: мужик твой и чадо так и норовят от тебя уйти – а вокруг ведь столько баб, охочих прибрать законное твое к своим холеным рукам!.. Только и можно их удержать, схватив за толстые ляжки и крепко к себе прижав.

Мечты – это хорошо, молодуха. Нет, это действительно хорошо. Только тоскливо и несбыточно. Не-сбы-точ-но – запомни это. А когда голова в облаках, кто деньги зарабатывать будет? Кто обстирывать-обхаживать будет? Готовить, убирать, следить за порядком? Все хотят быть героями, только высоко взлетев, падать-то тяжко, молодуха, – это я тебе по своему опыту говорю.

Я вижу, что ты смотришь на меня злобно. Провожаешь лютым взглядом, готова плюнуть в спину, взвизгнуть противным дискантом. Я, кстати, учительница музыки, тридцать пять лет в детском саду, насмотрелась – знаю, что говорю. Когда три-пять лет, эта мелочь пузатая вдохновенно читает стихи и поет нескладным хором про «светлое далеко»; слюнявчики замараны, слюни по-бульдожьи растекаются. Когда сорок-пятьдесят – все те же бульдожьи слюни, только от понимания, что прахом все идет, молодость ушла и ничего не исправить.

Так что, молодуха, выходи замуж, пока не поздно. Все равно ведь в слюнявчик рыдать будешь, мол, куда жизнь вся ушла-то, куда подевалась так быстро?… А когда мужик рядом, то поплакать все-таки есть кому, есть, кого попросить стакан воды принести.

И не смотри на меня зверским взглядом: тетя Люба знает, что говорит. Послушаешь меня – потом спасибо скажешь…»

Я закончила читать. Мы с Y молчим. Темно, свет не включаем.

– Неплох абзац про тетю Любу, учительницу музыки, и бульдожьи слюни, как по мне, – наконец аккуратно говорит Y. – Остальное – сыровато. А вообще, критика – дело неблагодарное, ведь знаю по себе: творец очень впечатлителен. А критика его работы может погубить светлые мысли. Признаюсь, я ненавижу критику своих книг. Более того, она для меня бесполезна – я ведь никогда не перепишу то, что задумал, в угоду кому-то. Напротив, стараюсь думать: даже великих всегда поначалу нещадно критиковали, но выигрывали, в конечном счете, те, кто верил в себя, никого не слушал и не сворачивал с пути. Поэтому давай договоримся: отныне только ты сама себе критик. И – мерило качества своей работы. Ладно?