Текст книги "В летаргию и обратно"

«Я не хочу быть похожей на своих родителей. Я зделаю все, чтобы этого не случилось», – писала я еще нетвердой рукой.

Это были отдельные разрозненные фразы – но довольно метко подмечающие детали и описывавшие мои тогдашние настроения. Я писала их, помню, когда родители ссорились в соседней комнате, когда отец и мать поступали так-то, а я была с этим не согласна. Спустя десятилетия я взирала на свои детские строки с позиции взрослой тети и поражалась: как мудро ребенок рассуждал, какие хлесткие делал выводы…

«Маме следует дома выглядеть опрятней. Всегда красивая прическа легкий макияж улыбка… Она должна нравиться папе. Я всегда буду дома красивой. Я хочу нравиться своему мужу…»

«Мне кажется мне все врут…»

«Сегодня ходили в кукольный театр. Принцесса была похожа на мою маму почему она мне не понравилась?»

«Когда я вырасту помогу маме и папе чтоб они улыбались. Они редко улыбаются часто хмурятся наверное из-за меня я никогда не буду их расстраивать».

«Если что-то не нравицца надо менять. Нельзя ходить злым и морщить лоб на это неприятно смотреть…»

Прошло еще несколько лет, снова тетрадь попалась мне на глаза, снова я ее перечитала и опять поразилась: некоторые наблюдения и выводы, сделанные в восемь-двенадцать лет, стали моими навсегда. Стали частью меня, моим мировоззрением – я до сих пор во многом так считаю и поступаю.

«Маме надо было вначали выслушать отца а потом пирибивать и ругать. Он даже не успел ничего обяснить, она набросилась на него. Я буду проявлять терпение и уважение пусть вначале он объяснит почему так сделал (или не сдела…)…»

«Нельзя набрасываться на голодного папу который только пришел с работы. Надо вначале его накормить, подождать когда он одомашнится а потом спрашивать как дела и ругать. Но лучше не ругать савсем… А слушать».

«Я хочу, чтобы мой мущина со мной разгаваривал а не все время молчал. Дарил цветы ани бурчал под нос. Чтобы вместе нам было нескучно… Чтобы была интересно были свои секреты и мы улыбались».

«От мамы многое зависит. Как она относицца к отцу, так и он к ней. Сегодня тетя Валя сказала про женщину-шею я согласна только шея должна быть умной и чуткой».

Да, я всегда остро чувствовала настроение мамы и отца, даже когда они старались его скрывать. А они старались – всегда. Из-за этого многое, что я помню из своего детства, окрашено в мрачные тона – скрытого недовольства, разочарования, горечи, вранья, фальши и неискренности. Каждый врал сам себе, что такая жизнь его устраивает, и каждый притворялся, что все хорошо. Отец притворялся часто – я знала, что он не любил упреки мамы и любой ценой старался их избежать. Сделать так, как она хочет, или отказаться от задуманного, лишь бы она была довольна.

В сущности, громких ссор и скандалов в нашей семье было не так уж много – мои родители считались культурными и порядочными людьми. Отец, правда, работал на заводе, но мама была учительницей в школе, и этот факт позволял соседям считать нас «интеллигентной семьей». Очагом «интеллигентности» была, безусловно, мама – всегда на людях подтянутая, в строгом костюме, в ровном настроении. Вежлива, приветлива, корректна: всегда говорила слова к месту, улыбалась или хмурилась – к месту, поддерживала, подбадривала – к месту и порицала и делала выговоры – тоже к месту. Уместные жесты, уместные наставления – очень общие – о долге, семье, родителях, детях, Родине. Убедительные речи о школе, будущей жизни, широкой дороге, которая раскрывается перед каждым, об ответственности и правильном выборе… Мама знала много таких слов и научений, она все делала уместно и правильно, как хорошая актриса – играет роль. Вот только чем старше я становилась, тем больше их ненавидела – чувствовала в этой ее роли фальшь и ненастоящесть.

Эти же слова и научения мама говорила и в семье. Тихим спокойным терпеливым интеллигентным голосом профессиональной актрисы. Не кричала, не шумела, не скандалила, а просто говорила. Но так, что отец почти всегда был замкнут, а мне хотелось сбежать из дому.

Наша семья была очень типичной – все как у всех, и родители очень гордились тем, что у нас – не хуже, чем у людей. Мама так часто и говорила отцу: «Слава богу, что так. Живем не хуже, чем другие». Я ненавидела эту фразу: «живем не хуже, чем другие». Уже в детстве эти «другие», ставшие мерилом того, что в жизни «хорошо», меня бесили. Особенно я раздражалась в старших классах и стала открыто высмеивать мать. «Мы все время сами себе врем, мама! – помню, кричала я ей в лицо перед самыми выпускными экзаменами. – Делаем вид, что у нас все хорошо, а вы с отцом давно не живете вместе – я же вижу! Но для тебя самое главное – не счастливая семья, а то, что люди подумают и скажут! Мы с тобой давно знаем: отец нас терпит – тебя, да и меня, потому что должен. Потому что «а что подумают люди», потому что «мы не хуже других», потому что «интеллигентная семья». Но мы давно друг другу чужие. Чу-жи-е, понимаешь?… Мы при-тво-ря-ем-ся, чтобы вы-гля-деть прилично в глазах других, хотя давно уже чужие люди, мама!..»

«Ишь, слишком умная стала, дочь, выросла что ли?» – парировала мне тогда мать. И чуть ли не впервые голос ее предал: дрогнул, изломался и подскочил до фальцета. Затем она быстро пришла в себя и вновь заговорила привычным «уместным» тоном. Она сказала мне, что я, неблагодарная, не ценю всего того, что она ради меня (ради нас с папой) делает и от чего отказалась. Что она всегда хотела только одного: чтобы у ее дочери (эгоистки! – на этом слове голос вновь прозвучал фальцетом) и в ее семье все было по-людски. «У многих и этого нет, – говорила мама. – И тебе стоит относиться к своим словам о нашей семье отве-тстве-нней». Потом мама строго сказала мне, чтобы я не совала свой детский нос в дела взрослых – не моего это ума дело. «В своей жизни будешь разбираться сама. Будешь че-ее-стной, – на этом слове мама скривилась в ухмылке, явно меня передразнивая. Это было впервые. И я увидела, как хочется ей выругаться, выпустить пар, но она «корректно» этого не делает, все время возвращая голос к привычным интонациям. – В своей жизни будешь откровенной. Не будешь притворяться. Все как захочешь – это будет твой жизненный выбор. А мы будем жить, как живем. Как ВСЕ живут. И разговор здесь окончен».

После той ссоры в моем дневнике появилась последняя запись:

«Эти странные, эфемерные, но очень влиятельные «все»… Бесит!!! Кто они такие? Какое им до меня дело? До моих чувств?! Моих ощущений?! «Все» – я отказываюсь вас принимать, слышите?! Вы для меня не существуете. Вы для меня – никто!

Быть честной с самой собой – всегда. Не играть роль – никогда. Не притворяться – ни перед самой собой, ни в близких отношениях – никогда. Ведь это – без толку. Ведь все равно чувствуешь фальшь, знаешь, что ЧТО-ТО НЕ ТАК, поэтому бессмысленно делать вид, что все хорошо. Прислушиваться и слышать себя – всегда. Слышать, что говорит сердце, – всегда. Нельзя изо всех сил цепляться за то – чего нет, как мама. И нельзя сожалеть о том, что чего-то не сделал, как отец…».

Я смотрю на часы – половина двенадцатого. Прошло два часа, за окном – ночь, а сон отлетел от меня окончательно.

На подоконник падает второй сухой коричневый лист каштана, и это уже неотвратимо: умирание листьев каштанов будет только усиливаться.

За августом последует осень.

Я чувствую себя одиноко. Я устала. Я хочу все изменить. И мне страшно.

Гром и молния в полночь через два с половиной часа: 16 августа, 00:04

– Алло?

– Это я.

– Привет.

– Ты спишь?

– Нет.

– Ты один?

– Да.

– Можно, я к тебе приду?

Пауза. Затем чуть осипший голос Антона:

– Приходи.

Пауза. Снова Антон, и я чувствую: он волнуется:

– Все в порядке?

– Да. Мне просто очень одиноко.

– Я жду тебя. Такси вызвать?

– Нет, спасибо, я сама.

Все случилось само собой – так быстро и… так естественно. Я снова прокручиваю в голове наш разговор: «Привет… Можно приду? – Приходи…»

Трубка все так же в моей руке, рука – возле уха. Не верю своим ушам. Это почти нереально.

Но – быстро собираюсь и еду.

Антон.

* * *

Мы не могли оторваться друг от друга уже целую вечность. Наши руки, то несмелые и трепетные, а то требовательные и настойчивые, все искали и искали друг друга. Наши губы, одновременно смущенные и жадные, все не могли напиться, словно наверстывая упущенные дни, месяцы, столетия разлуки… Мы в который раз отстранялись на миг лишь для того, чтобы перевести дыхание, а затем вновь устремлялись друг другу навстречу. Смущались и замирали, касались друг друга и затаивались, дрожали и снова замирали, пока нас не подхватывала стремительная сила и не уносила за собой туда, где не было ни границ, ни горизонтов, ни условностей…

А когда все ненадолго затихало и мы лежали, обнявшись и забывшись, я чувствовала горячее дыхание Антона, ощущала ток, мелкой дрожью пробегающий по всему его телу, и вздрагивала от каждого прикосновения любимых рук. Длинные пальцы Антона не выпускали меня, словно боясь потерять, и, точно руки опытного музыканта, они играли на моей коже, сбегая от подбородка до ложбинки между грудей, а потом все и ниже и ниже… А то вдруг взмах – и пальцы нежно и бережно побежали волной от затылка, по ключице, лопатке и изгибу спины. И когда они добирались до конечной точки, наши ноги снова сплетались с такой силой и требовательностью, что кружилась голова и перехватывало дыхание, сплетались тела, соединяясь в едином ритме, и мы снова уносились далеко в запределье. И не было в ту минуту ни Антона, ни меня, мы существовали как что-то одно, единое и нераздельное, вечное и прекрасное…

Мы были похожи на вулкан, чья сила долго томилась, придавленная тоннами скальной породы, однако же, набрав мощь, стала неудержимой – яростной, сметающей все условности на своем пути, испепеляющей. Я слышала дыхание Антона – ритмичное, учащенное, обжигающее. Я вдыхала его запах – такой родной и знакомый, что хотелось кричать. Мои руки ныряли в темноту его волос и тонули в его изгибах. Это был грозовой ливень, буран, цунами и торнадо вместе взятые. Нас кружила стихия страсти, главный и могучий танец жизни, заставляющий рождаться, умирать и заново рождаться…

В распахнутом окне разбушевалась гроза – Киев удивительным образом был с нами созвучен. Наэлектризованное небо раз за разом прочерчивали изломанные дуги молний, через секунду вслед за ними город сотрясали такие невероятные раскаты грома, что, казалось, их пробудила сама преисподняя. В коротком зареве вспышек на стене комнаты плясали призрачные силуэты. Прижимаясь друг к другу, они словно боялись этого света, тревожившего их сокровенную близость. Ночной ливень, черный, мощный и ослепительно прекрасный, хлестал по подоконнику, проводам, телефонной будке, припаркованным автомобилям, окнам соседних домов и крыше остановки… Потоки воды умывали город; небо, разбуженное грозой, пылало ослепительной страстью, и все это – мощный ливень, гроза и ночь – странно и непостижимо воплощало нас с Антоном.

Наконец гроза стала стихать – и в городе, и между нами. Антон закуривает, хотя раньше не курил, садится на кровати, повернувшись ко мне спиной, и свешивает ноги.

Мы молчим. Любые слова сейчас лишние. Я знаю, что Антон соскучился. Прекрасно вижу, что ему плохо. Он начал курить, осунулся, под глазами синяки. Я знаю, что он видит, что то же происходило и со мной.

Я понимаю, почему он сидит ко мне спиной, – чтобы не смотреть и не разговаривать. Мы только что так много сказали другу без слов, что любой вопросительный взгляд или неосторожное слово убьет красоту этого вечера. Чтобы не ее испортить, я заворачиваюсь в простыню, иду в душ и до упора откручиваю воду.

Нужно остыть.

Когда я выхожу из ванной, вижу, что Антон уже разлил чай по чашкам, порезал багет и намазал его вареньем.

– Вот…

– Спасибо…

Антон смотрит на меня своим долгим-долгим зеленым взглядом из-под опущенных длинных ресниц, затем тыльной стороной ладони и большим пальцем медленно и нежно проводит по моей щеке и тихонько чмокает.

– Все в порядке?

– Да…

– Хочешь, оставайся.

Хочу ли я?… Хочу ли остаться?…

Из-за подступившего к горлу кома я поперхнулась и закашлялась. Ощущаю: на глаза наворачиваются слезы.

– У тебя с ней серьезно?

– С кем?… А-а… Ее зовут Мария.

Я буравлю Антона глазами.

– Серьезно ли?… Не знаю. Не заглядываю далеко. Не знаю. Пока живу как есть.

Антон выглядит растерянным и виноватым. Мне же надо срочно перестать раскисать. Немедленно успокоиться и взять себя в руки.

Мы снова молчим. Я бы многое отдала, чтобы между нами все было не так запутанно. Чтобы было легко, однозначно и понятно. Радостно и вдохновляюще. Без претензий и давления. Без завышенных ожиданий и желаний переделать под себя. Без вторжения в те закоулки души, с которыми еще сам (сама) не разобрался. Без упреков и назиданий «делай как я». Без спешки и замотанности. Без усталости взаимной и от работы. Без незнания, куда идти дальше и чего хочется на самом деле. Без всего того, что медленно, но неотвратимо отравляло нас в последние месяцы.

То, что я от всего этого устала, я поняла только тогда, когда Антон от меня ушел. Только с навалившейся разбитостью, мимолетными вылазками в другие страны и культуры, разбросанными по квартире исписанными листами, уставшим от летнего зноя Киевом, деревянной отсидкой на работе, полным нулем вместо эмоций и абсолютной кашей в голове.

Чай допит, но мы все еще сидим на кухне. Антон привлек меня к себе, я склонила голову на его плечо. Но теперь между нами пропасть. Недавняя наэлектризованность куда-то исчезла. Я чувствую: мне пора. Но уйти так просто не могу. Я бы все-таки хотела поговорить. Хотя бы напоследок.

– Я не буду тебя спрашивать… Но можно, я скажу?… А ты просто скажешь, так это или нет.

Антон кивает. Беру инициативу в свои руки, ведь знаю, что разговор может получиться непростым. И знаю крутой нрав Антона. Он ненавидит прямых «наездов», упреков, давления. Выдержка у него хорошая, но если вдруг он вспыхнет, летающими курицами мы можем и не отделаться. Да и разговор этот, похоже, нужен больше мне, чем ему. Если бы хотел, уже бы давно позвонил…

Я аккуратно начинаю:

– Все стало сложно между нами, потому что ты устал меня ждать. Потому что я все время медлила и оттягивала. Я увязла в карьере, запуталась, чего хочу, какой самореализации… А ты все ждал. Даже супы нам варил, хоть это и ненавидишь. Мы строили-строили какие-то планы, но так и не продвинулись в их исполнении. Мы даже просто редко виделись – работа поглощала меня без остатка. Мы как будто зависли между двух берегов… Так?…

– В общем, да.

– Я это подозревала…

– Я знал, что ты поймешь.

– Но неужели ничего нельзя было исправить? Только рвать?

– Прости…

– Не верю! – с жаром выкрикиваю я. Все это начинает действовать мне на нервы.

– Я действительно перестал видеть нашу перспективу, – говорит Антон. Он стоит, отвернувшись от меня, и смотрит в темное ночное окно. – Перестал понимать, куда мы идем и идем ли вообще. Все больше и больше убеждался: нам не по пути. Мы стоим. И – мы разные. На разных полюсах. Жизненные цели у нас разные. Поначалу отмахивался от мысли, отказывался верить, надеялся, что вот-вот все исправится… Думал, у нас с тобой общие ценности… Но – нет. Я всегда хотел, чтобы моя женщина была мне ровня. Чтобы знала себе цену. Успешно воплощала свои таланты. Ничего не боялась. Была… В общем, полной, достойной, интересной. Самодостаточной. Хотела того же, что и я: максимум свободы. Свободы во всем: в самовыражении, в передвижении, в построении жизни, в финансах, в конце концов.

– Возможно, свободы и во взаимных обязательствах? – Я таки вставляю колкость. Меня этот монолог уже бесит. Ведь, по сути, Антон сейчас признался, что просто посчитал меня недостойной его.

– Не утрируй, – спокойно говорит Антон. – Ты же знаешь, что этого не было.

Куда делась та близость, которая была между нами еще десять минут назад?… Передо мной сидит истукан, компьютер, просчитывающий все на много ходов вперед, включая собственную жизнь.

– …И это мне подрезало крылья, засасывало. Смотрел на тебя, на нас и иногда думал: все уже есть, зачем еще чего-то хотеть?… Но – нет. Мне нужны новые горизонты, нужен драйв. И голос внутри меня настойчиво говорил: большому кораблю – большое плаванье. И с человеком, мне подходящим. Разделяющим идеи…

Я молчу. Сказать мне просто нечего.

– Прости, если обидел, – не хотел… Не хотел, чтобы ты сильно страдала… Пойми, ты все так же мне дорога, как и раньше. Я… черт, я скучаю по тебе немыслимо. Очень. Но…

– Это – все?…

– Я не смогу никуда деть этот голос: «вы – разные». Пойми. И, думаю… Нет, уверен: через пару лет мы скажем друг другу спасибо.

Я уже не сдерживаю рыданий. Это действительно конец. Причем причины совершенно не те, о которых думала я.

Просто я для Антона оказалась кораблем маленьким. В плавание с которым, как оказалось, идти он не мог или не хотел.

Сноб. Самовлюбленный сноб – вот он кто. Высокомерная выскочка. Значит, я совершенно не ошибалась, когда чувствовала, что меня хотят переделать, перевоспитать, подстричь под свою гребенку – подтянуть до «собственного уровня», видите ли. Мой уровень для него оказался мелковат. Я не стала подругой Известной Писательницей, которую, как трофей, можно было причислить к списку собственных достижений. В его глазах я споткнулась и перестала соответствовать мерилам Его Собственного Успеха. Не делала так, как он хотел. Отказывалась подчиниться настояниям. Запуталась. Посему мною, как трофеем, нельзя было хвастать в своих тусовках – ибо не дотянула. (Да! И ощущение, что Антон меня стеснялся на людях, у меня тоже было. Я-то, дуреха, списывала это на свою замотанность на работе.)

Короче, он посчитал меня недостойной Его Сиятельства.

М-да.

– С-спасибо тебе. За все. За честность, – всхлипываю я.

Сказать больше действительно нечего. Я чувствую себя растоптанной. Целую его в лоб и ухожу.

Пятница, 20 августа: День, в котором много гробов на колесиках

Душный августовский вечер заглянул и сюда, в киевское поднебесье. Комната охлаждается кондиционером, и здесь еще можно дышать. Если выйти в соседнюю дверь или на балкон, сразу попадаешь во влажно-липкую атмосферу парилки. Город плавится от зноя, и только здесь оазис относительной прохлады.

Комната, просторная и светлая, с окнами от пола до потолка, разделена на три пространства, каждое из которых ограждено ширмой. В первом пространстве стоят два стеклянных шкафа, загроможденных грудами книг. Когда-то на полках, вероятно, был порядок, и некая система до сих пор просматривается, однако многие книги уже давно лежат в беспорядке, жмутся между простенков, стекол и друг друга, наспех втиснутые в полочное пространство. Здесь же стоит массивный стул и темный полированный, старый, но еще добротный письменный стол. Если сидеть за столом, то взгляд устремляется в небо, у горизонта подпираемое соседним небоскребом.

Второе огражденное пространство напоминает кабинет врача. Огромные окна завешены шторами, формируя тень. В углу стоят стул и стол, по внешнему виду напоминающие медицинские, на столе – зачехленный ноутбук. На вешалке висит светлый однотонный халат, похожий на медсестринский, стоит кушетка, обтянутая белой простыней, на полу светлый дешевый коврик. На нем свежие следы чьих-то ботинок. Следы ведут из-за ширмы к кушетке, здесь же обрываются, а затем вновь возвращаются к ширме и уходят дальше в общее пространство комнаты.

Главное пространство комнаты выглядит несколько мрачновато: стены обтянуты старым, темно-красным, местами затертым до залысин плюшем; массивная старомодная люстра опускается с довольно высокого потолка так низко, что невольно хочется пригнуться, чтобы не зацепить ее головой, у стены стоят пару десятков совершенно черных стульев, у окна, освещаемые резким контрастным светом, примостились несколько гробов. Два обиты бархатом, один красным, другой черным, один – из голой древесины; рядом с ними лежат бархатные крышки, на ближайших стульях в беспорядке валяются ленты, искусно завязанные в массивные банты. Неподалеку, на приставленных черных стульях, лежат венки. Прямо посередине, отгораживая черные стулья от окна, громоздится старая мебель – горка и кавалерка середины прошлого века, советский сервант и книжный шкаф, два комода и несколько старых деревянных антресолей, восседающих на пластиковом шифоньере. Все вместе это выглядит как склад ненужной мебели, неплохо сохранившейся, а оттого ее жалко выбросить, но и достаточно старой, чтобы использовать, – срок службы большинства шкафов истек еще три десятка лет назад.

Вся комната производит странное впечатление: она мрачновата и одновременно забавна.

Мы с Кирой сидим у открытых гробов, пьем кофе и смотрим в окно. Я замечаю, что механически провожу рукой по внутренностям одного из ящиков: гроб изнутри обшит белым атласным полиэстером, гладким, скользким и прохладным, а оттого приятным сейчас на ощупь.

– Может, так: «Внимание, акция! Приведи троих друзей и получи свой гроб в подарок»? Или: «Распродажа гробов! Только в сентябре: пенсионерам, приобретающим бархатный гроб, – скидка десять процентов»? Или вот еще: «Обменяй старый использованный гроб на новенький – бесплатно».

– Или вот, например: «Акция от бюро ритуальных услуг: загляни под крышечку!»

– Ага. Точно. Еще может быть акция: «Только в сентябре надгробный памятник для Вас изготовит известный скульптор Украины Вася Пупкин. Спешите к маэстро!»

– А может, подарок от фирмы: «Для тех, кто хоронит с нами, лучшие концертмейстеры Киева исполнят погребальный марш за счет фирмы»?

– Да-да. Можно еще пропиарить идею «гроб на колесиках»: «Только наши гробы сами едут на кладбище! Сэкономьте на катафалке!»

– Да ладно тебе. Вот идея для богатых: «Усопла любимая теща? Обращайтесь к профессионалам! Ящик и катафалк по реальным ценам! Живое исполнение любимого при жизни артиста!»

Кира смеется. Затем серьезнеет и говорит уже озабоченно:

– Да, черт возьми, у всех бизнес как бизнес, а у меня ч-чер-те что. Ни акцию тебе придумать, ни специальных условий клиентам предложить. И как тут расширяться?… Да еще конкуренты на пятки наступают. Чувствую, скоро загнусь.

Кира громко отсербывает кофе и со звоном ставит чашку на блюдце. От этого энергичного порыва позади нас со стула грохается погребальный венок. От неожиданности я вскрикиваю. Весь этот офис Киры кажется мне одним сплошным «гробом на колесиках».

Раздается звонок. Кира выразительно смотрит на часы: половина восьмого.

– Спорим, срочный заказ? Веришь или нет, но моя статистика показывает: все дружно бросаются умирать именно в пятницу вечером, когда больше всего хочется пойти на свидание. Просто сговор какой-то.

– Крепись. Вдруг пронесет?…

– Алло? Да. Добрый вечер. Нет… М-можем организовать, конечно… Девятьсот гривен… Да… Когда хотите хоронить?… Ага, окей. Да, мы работаем со всеми основными кладбищами. У вас будут какие-то пожелания?… Нет, ну что вы… Да, «под ключ» мы тоже можем… Все сделаем сами.

(«…С вас – только покойник…»)

– …цена будет з-зависеть от ваших пожеланий: из какого материала гроб, какое кладбище и место, класс катафалка, известность скульптора для памятника. Можем и склеп – у нас широкий выбор архитекторов… Да-да, все верно. Да… Мы работаем без выходных. Но чтобы все было готово на воскресенье, нужно поторопиться. Да, да…Да, и вот еще что: только наше бюро ритуальных услуг оказывает психологическую помощь родственникам. Дипломированный специалист работает с такой серьезной травмой, как потеря близких, результат гарантирован. Стоимость консультации… При длительном курсе – скидки. Да-да, все верно. Да, конечно. Что, простите?… Психотерапевт Кира Звонарева. Да. Звоните, пожалуйста, мы р-работаем до двадцати одного часа без выходных и заботимся и об усопшем, и о его родственниках. До свидания. Всего доброго.

Кира вздыхает и кладет трубку.

– Возможно, в выходные я снова буду работать. Так что этот пятничный вечер следует хорошенько отметить. Сейчас только сделаю пару звонков – предупрежу людей на всякий случай – и сразу пойдем. Кстати, куда идем сегодня?