Текст книги "В летаргию и обратно"

10 января

– …Синяя Личность, что мне делать?… Почему мне так тяжело?…

– Это нормально, что тебе тяжело. Ты ушла от старого, ищешь новое. Старые привычки перестают работать, новые еще не появились. Скоро все придет.

– Я не уверена в этом…

– Будь уверена. В твоей голове никогда не было ступора дольше трех недель. И сейчас ты найдешь ответы, обретешь новые смыслы и надежды… Скоро. Потерпи.

– Что же мне делать, Синяя Личность?… Прямо сейчас?… Я не могу лежать целыми днями дома и смотреть в потолок!..

– Ничего. Не торопи события. Не мечись. Не пытайся вернуть старое – пусть оно уходит… Вспоминай то время – оно у тебя было, помни тех людей – они часть твоей жизни, но пусть все это уходит – дай ему уйти.

– Ненавижу неопределенность!.. Хочу, чтобы все новое пришло быстрей! Само собой. И чтобы было не так болезненно!..

– Да. Оно придет. Оно будет иным, таким, как ты когда-то хотела. Если дождешься и впустишь.

– Я одна… Одной тяжело.

– Да. Думай о том, что часто все свои трудности впоследствии вспоминаешь как лучшие годы жизни. А пока… А пока, чтобы не было одиноко и страшно, ты можешь переключить свое внимание. Не смотри в потолок. Наоборот: больше гуляй. Разуй глаза. Напряги уши. Позвони тем, с кем давно не общалась. Прислушивайся к себе. К миру. Пиши, что видишь и думаешь. Помни: этот твой опыт – ценен. Очень ценен… Дождись. Все уляжется.

Воскресенье, 22 января

Январь в Киеве давно не был таким морозным и снежным. Даже Укргидрометцентр как-то вяло отрапортовал (тоже замерз, наверное) о том, что текущей зимой в Киеве зафиксированы одни из самых низких температур за сто тридцать с лишним лет – всю историю метеонаблюдений.

Сегодня ночью было минус тридцать три. Днем чуть «теплее» – минус двадцать семь. Это притом, что в последние десятилетия снег в Киеве редкость, а крещенские морозы давно уже стали крещенской оттепелью. Но сейчас почти минус тридцать, а у нас с Кирой билеты в театр.

В такой сильный мороз жизнь в моем городе замирает. Даже кафе, бары и рестораны вечером малолюдны – все довольствуются бизнес-ланчем в ближайшем кафе в рабочий перерыв, а вечером бегут (в буквальном смысле) домой. Люди по улицам двигаются очень быстро: обычно короткими перебежками – от автобуса к подземному переходу, от выхода из метро к дверям офиса, от магазина к дому. Разговаривают наоборот – медленно, иной раз кажется, что мороз сковывает не только воды Днепра, но и мозги обитателей Киева. В такие дни (благо они действительно бывают нечасто и длятся недолго) на привычный вопрос «как дела?» привычен ответ: «все нормально, вымерзаем на какашки». Что это значит и почему именно так, объяснить вам никто не возьмется, но фраза по городу упорно гуляет. В отличие от быстро бегающих людей городской транспорт в морозные дни ездит очень медленно: медленно ползут троллейбусы, тарахтя обледенелой спицей по проводам, покрытым льдом, медленно идут автобусы и маршрутки, тяжело урча моторами, а многие трамваи вообще на время холодов снимаются с маршрутов. Люди в троллейбусах или маршрутках часто проезжают свои остановки, потому что через замерзшие окна ни черта не видно, и единственный способ посмотреть, не проехал ли ты, – прислонить свою ладонь к замерзшему стеклу. Хорошо тем, у кого не руки, а лапы – огромные и горячие. У меня ладони узкие и даже летом холодные, что уж тут говорить о минус тридцати. Так что я часто проезжаю свою остановку.

Так вот. Чтобы не замерзнуть душевно, мы с Кирой договорились сходить в театр. Чтобы не околеть физически, договорились встретиться внутри, в зрительном зале. Театр располагается в Гостином дворе на Подоле; здесь небольшая сцена и вмещается примерно сотня зрителей. Места занимаются по принципу «кто раньше пришел, того и тапки», поэтому я специально пришла заранее, чтобы занять места получше – поближе к актерам.

Сижу, жду Киру и наблюдаю за происходящим. К моему удивлению, вскоре зал начинает заполняться разношерстной публикой: от студентов до бабушек-пенсионерок, причесанных к случаю по моде конца шестидесятых годов. От них исходит густой пудровый запах и аромат их молодости – «Красной Москвы». Но лично я радуюсь и умиляюсь, когда эти бабушки – божьи одуванчики ходят в театры – значит, они озабочены не только здоровьем, внуками и ностальгией по ушедшей советской юностью, и значит, их скудной пенсии хоть иногда хватает не только на хлеб, но и на зрелища.

Когда Кира приходит, в зрительном зале пустуют буквально пару мест, все остальные зрители в сборе.

Спектакль – специфический и нетрадиционный. За два действия артисты не сказали ни слова, все время пели: шансон, оперу, речитатив – на английском, французском языках, англо-французском суржике… Необычно и совсем неплохо. Особенно нам понравились и запомнились две актрисы – рыжеволосая и солнечная (какой контраст с нынешней зимой!), которая пела шансон на французском суржике, и красавица блондинка в замысловатом гипюровом платье – она исполняла роль королевы, на которую идеально подходила. Исполнение актеров захватило в зале всех, а под конец и мы, и бабушки, целым рядом расположившиеся сразу за нами, рукоплескали так, что покраснели ладони.

При выходе из театра мы с Кирой переглядываемся: перед началом перебежки надо решить, куда идем. Завершать вечер, галопируя по морозу в метро, чтобы ехать домой, не хочется, поэтому решаем зайти в ближайшее кафе угоститься глинтвейном. В «Пузатой хате» приглушены лампы, неожиданно практически не пахнет жареной картошкой (этот запах здесь постоянно), нет суеты, и даже звучит легкая музыка. Поднимаемся на третий этаж и специально садимся так, чтобы из окна мансарды были видны морозные звезды.

– Понравилось, – говорит Кира и отпивает глоток горячего вина. – Особенно королева-блондинка. У актрисы такой вокал, осанка и платье, что практически веришь: действительно королева.

Я задумчиво жую палочку корицы. На спектакль Кира вытащила нас обеих намеренно. Наши тренировки в Гидропарке вот уже больше месяца как прервали холода, и хандра усиливается.

Хандрит и Кира.

– Знаешь, так все надоело, – говорит она. – Так хочется… Знаешь, чтобы – ээ-эх!.. Чтобы крышу снесло!.. Чтобы радостно было, чтобы больше удовольствий, смысла, целей, что ли… Не знаю… Ты меня понимаешь?

Отлично.

– Рома мне п-признался в любви, – говорит вдруг Кира, совершенно не меняя возбужденного тона голоса. – В новогоднюю ночь. А вчера объявил, что хочет жениться.

– А ты?…

– А что я?… Ч-чмокнула в макушку и пошла на работу.

Кира замолкает, о чем-то напряженно думая и загибая пальцы правой руки.

– Знаешь, когда у меня последний раз был секс? В августе. А это очень и очень незачетно… Да что там секс! Знаешь, когда мне дарили в последний раз цветы?…

– Когда?

– Четыре года назад, не считая, конечно, Рому вчера. Еще Ярослав, помнишь такого? Ужасс-с, как давно…

Мне кажется, что Кира слегка всхлипнула. Возможно, так оно и есть.

– А ведь так хочется в омут с головой!.. – Добавляет она и громко отхлебывает вино.

Я ее прекрасно понимаю. Ее роман с Ярославом отшумел четыре года назад, и с тех пор ничего серьезного, по ее собственному признанию, у нее не было – так, короткие интрижки, не более.

Роман – не в счет (и это тоже говорит Кира). Не в счет, потому что намного младше ее. Потому что привязан к ней и маленькому Егору, потому что «не мачо», как говорит подруга, нет в нем мужественной брутальности, по которой она сходит с ума. Он очень обычный, иногда вздыхает Кира: среднего роста (ниже Киры) и телосложения, пожалуй, не слишком привлекателен, «не впечатляет» – добавляет подруга. Она его хорошо знает, и все в нем совершенно предсказуемо. «И вообще, он – нянь моего сына». На мой же, чуть отстраненный, взгляд, отношения у них выглядят родственными – доверительными, близкими и платоническими.

Кира и Ярослав, напротив, были красивой парой. Он – высокий, статный, подтянутый, начитанный и внимательный авантюрист. Это не мои определения, Кира частенько именно такими словами и в таком порядке отзывалась о Ярославе во время их романа. Ярослав программист, познакомились они на какой-то психологической конференции, где тот отвечал за техническую работу. Расстались банально, как миллионы пар во всем мире: постепенно начали ссориться по пустякам, затем ссорились по-крупному, потом решили на время отдохнуть друг от друга и поехали в отпуск раздельно. Затем расставались и вновь сходились раз сто, пока не поняли, что их это выматывает. Ярослав стал пропадать, а потом они перестали видеться вовсе. Несколько раз случайно встретились в городе, и в последний раз, около года назад, даже перебросились несколькими словами, из чего Кира тогда заключила, что между ними все окончательно остыло, и сообщила об этом мне. Но это не мешало ей время от времени с теплой грустью вспоминать Ярослава – вот как теперь.

Интересно, сколько бывших оставляет свой след в нашей душе? Кого никогда из памяти не вытравит ни время, ни все жизненные перипетии?… Когда мне стукнет сто десять и я стану забавной старушонкой и начну ворчать на своих детей и внуков, а может, корчиться на кровати в приюте для ничейных слабоумных старцев или угасать в одиночестве, забытая и покинутая всеми, и снова таращиться в белый потолок – словом, когда буду смотреть в лицо Вечности и перед моими глазами будет проноситься жизнь, что именно я вспомню?… Какие события? И кого из бывших воскресит моя память? И захочу ли увидеть кого-то, чтобы попрощаться?…

Я задаю этот вопрос Кире.

– Не знаю… – растерянно говорит она и задумывается. – Сейчас мне кажется, что это Ярослав. Егор, конечно. Рома, наверное, тоже, но они, Егор и Роман, – семья… А вообще, наверное, я такого «бывшего» еще не встретила…

– Лучше все же, чтобы, когда встретишь, он остался твоим «настоящим», а не бывшим…

– А ты?… – спрашивает Кира в свою очередь.

Я тоже не знаю наверняка. Оглядываясь назад, вынуждена признать: на сегодняшний день это, скорее всего, все-таки Антон. Самый смелый человек из всех, кого я знаю.

Когда-то, ведомая силой его натуры, его стремлением жить не по навязанным правилам, я тоже решилась на смелый шаг. Вскоре после нашего с ним стремительно вспыхнувшего романа мы столкнулись в компании с массовыми смешками, сплетнями, двусмысленными намеками. Когда я приходила на работу, у меня то компьютер не включался, то кто-то подсовывал сломанный стул, и я на глазах сотрудников пару раз грохнулась на пол, то возникала активная переписка в чатах – было очевидно: за спиной идет ожесточенная возня. А то и настоящая война. Сотрудники не просто шушукаются, не просто сплетничают, а новенькую, то есть меня, выживают из коллектива. По-детски и по-дурацки, но – факт.

Мы продержались два месяца, а затем я написала заявление об увольнении – уже тогда мне было совершенно не интересно тратить свои силы на бессмысленную борьбу и что-то доказывать. Антон успокаивал, что все будет хорошо, но (интересно же память преподносит факты! – когда спали розовые очки) никак не защитил нас. Вернее, говорил, что со временем все утихомирятся, надо переждать. Я тогда не спорила, а сейчас понимаю: тогда он словно самоустранился от конфликта, бросив меня на амбразуру. Ведь насмешки терпела только я, он продолжал общаться с сотрудниками, как ни в чем ни бывало, – его иммунитетом стала начальственная власть. И некий ореол «любящего заботливого отца» для своей команды. Теперь я говорю себе: а ведь мог же. Мог не так демонстративно оказывать мне знаки внимания, предложить вместе подумать, как выйти из ситуации, просто хотя бы поинтересоваться, что я чувствую. Мог бы даже, если бы захотел, эту самую пресловутую начальственную власть употребить и открыто обратиться к сотрудникам с предложением обсудить конфликт открыто.

Не сделал. Делал вид, что ничего не происходит. Вел себя, подозреваю, как обычно, а от рассказов об открытых выпадах в мой адрес отмахивался.

– Да брось ты, они не так плохи. Я знаю своих сотрудников сто лет. Классные ребята.

Я не поняла тогда, что это было плохо по отношению ко мне.

Как и, ослепленная Антоном, не придала значения тому, что после ухода мой телефон почти неделю молчал – Антон не позвонил и не спросил, как я, что чувствую, чем занимаюсь, что думаю делать дальше. Этого не было. Вообще, по сути, ничего не последовало. Я отмахивалась от мысли, что, если бы парень был искренне заинтересован во мне, уже бы много раз как минимум позвонил, а то и заехал. На шестой день молчания (как сейчас помню, это был субботний вечер) я наконец позвонила ему сама (тот самый смелый шаг, как я тогда думала). Не помню уже, как он оправдывался или не оправдывался, что вообще говорил, – отчего-то этот момент совершенно стерся в памяти. Помню только одно: я призналась ему в своих чувствах.

А сейчас я ужасаюсь: так повеситься парню на шею самой!..

Вскоре, впрочем, мы с ним съехались: Антон перевез некоторые свои вещи ко мне, а я нашла то самое агентство Виктора и Дарьи.

Помню, как впоследствии я несколько лет гордилась своим первым шагом к совместной жизни с Антоном. Думала: какая я смелая. Если бы этого не сделала, упустила бы ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА.

И вот ирония жизни: спустя три с половиной года я уже так совершенно не думаю.

– Так что же ты все-таки ответила Роману?

– Что это с-совершенно невозможно. Что я ценю его как заботливого… – тут Кира невольно остановилась, по-видимому, подыскивая правильное слово, – опекуна моего ребенка, но отношения между нами – это аб-бсолютный нонсенс.

Мы помолчали.

– Гляди, – прерывает вдруг паузу Кира. – Вон, на углу, – и показывает глазами.

Там, за длинным угловым деревянным столом в полумраке сидит актриса театра, которую мы только что видели в спектакле. На изящной головке – меховая шапка-ушанка «а ля-рюс медведь», толстая дутая темно-серая куртка, которая выглядит как рыбацкая телогрейка, такие же толстые брюки цвета хаки, заметно утолщающие актрису. И огромные лыжные ботинки, отчего ее ножка, которая еще час назад носила на подмостках нежные туфли-лодочки, выглядит огромными буйволиными копытами. Несмотря на внешнюю схожесть со снежным человеком, на актрисе все еще театральный грим, и осанку девушка все так же прекрасно держит, отчего королевские черты невероятно контрастируют с грубой одеждой и привлекают к себе внимание почти всех посетителей в зале. На столе перед актрисой стоят бокал пива и чашка чая. Она по очереди отхлебывает то одно, то другое и болтает по телефону.

От увиденного у нас с Кирой отнимается дар речи, у других посетителей, вероятно, тоже, потому что вскоре становятся слышны лишь фоновая музыка кафе и ее серебристый смех – блондинка поглощена разговором и не замечает никого вокруг.

– Воркует с любимым, – замечает Кира с грустным сарказмом в голосе и вопросительно смотрит на меня: – Ну что, закругляемся? Завтра мне надо пораньше быть в офисе.

10 февраля: Ода зависти

Марк Цукерберг создал свой Фейсбук специально для того, чтобы я лопнула от зеленой зависти.

Открываю сегодня утром свою страницу и столбенею, читая: «Миша Безбородько сменил свой статус и фото». Этот самый Миша, мой ассистент (!) из агентства, вечно расхлябанный, неаккуратный, непунктуальный оболтус, полный дурацких, почти нереализуемых, идей, который умудрялся проколоться практически на каждой нашей с ним пресс-конференции, – теперь пиар-директор того самого винного бренда, из-за которого меня в свое время оплевали в Минкульте!

Я скриплю зубами, еле сдерживая ярость, – каков нахал! Не успело молоко на пиар-губах обсохнуть, а он уже директор. Это ж надо – такое невиданное безобразие. Я бегу на кухню, включаю чайник, наспех заливаю кипятком наспех же смолотый кофе и возвращаюсь к компьютеру.

Из-за нового Мишиного статуса у меня сводит лицо, но я не могу с собой ничего поделать. Какая несправедливость – Миша и пиар-директор!..

Механически прокручиваю экран Фейсбука вниз и… следующая новость мгновенно выводит меня из столбняка и заставляет вновь поперхнуться кофе от очередной порции зависти: моя коллега и по совместительству конкурентка Инга, тоже лидер группы в агентстве, теперь оказывается – У.П.Р.А.В.Л.Я.Ю.Щ.И.Й П.А.Р.Т.Н.Е.Р в…, впрочем, тьфу на то, в каком именно агентстве. «Управляющий партнер» в разделе «Место работы» (еще пару недель назад здесь красовалось скромное: «в творческих поисках себя») мне хватило с лихвой: моя голова, точно тяжелый чугунный котелок, бессильно падает на клавиатуру ноутбука, а руки невольно сжимаются в кулаки и дважды с отчаянной силой ударяют по столу – в последний момент едва успеваю отодвинуть от себя чашку с кофе. Но, по-видимому, я зацепила какие-то клавиши, так как пострадавший ноутбук тут же жалостливо запищал.

Пиар-директор и управляющий партнер!

Они, а не я!

Они! А не я…

Хотя из нас троих, положа руку на сердце, нескромно замечу: именно я достойна таких крутых виражей. Миша был в агентстве никем. Инга, кроме того, что пилила и изводила своих подчиненных постоянными придирками, ни в чем другом замечена не была – ни яркими проектами, ни достойными идеями не отличилась, даже мало-мальски интересных клиентов ей не поручали. А тут вдруг – управляющий партнер.

Вселенская несправедливость, которую еще надо специально поискать!

Я легко представила Ингу: машину (желтый вызывающий «ситроен») она купила еще при мне (скоро наверняка сменит на классом повыше), и теперь эта курица наверняка распушила свой общипанный хвост и почувствовала всю прелесть собственной значимости и того, что именуется социальным успехом. На работу прикатывать будет к одиннадцати, ведь начальство не опаздывает, а задерживается, будет гордо парковать своего стального коня у входа в офис, а офис этот сто процентов располагается в самом дорогом квартале Киева. Обедать теперь она станет только в «Эгоисте», долго и придирчиво изучая меню («Это блюдо на оливковом масле? На испанском или итальянском? Каком-каком? Ну, смотрите мне… Да, и сельдерей в салат не кладите, я его не переношу. И почему это на столе нет бальзамического уксуса?! Куда смотрит ваше руководство?!»). Пилить своих подчиненных Инга теперь будет с еще большим осознанием собственного господства. К этой власти добавится и чисто бабья власть неудовлетворенной суки, которая к своим тридцати шести никак не может выйти замуж, хотя очень хочет, но уже отчаялась найти достойного ее кандидата. Месть эта бабья, впрочем, будет тщательно скрываться и маскироваться под самые благовидные предлоги во имя успешных проектов. Дур-рра!..

Фейсбук – это самая что ни на есть настоящая ярмарка тщеславия!

Сказать, что я злюсь, – значит ничего не сказать. Я прибита тяжестью открытия и совершенно не способна оторвать голову от клавиатуры. Меня бесит Фейсбук, бесит Миша и особенно драконит Инга и ее «управляющий партнер». Дура!.. Дура!.. Дура!..

Впрочем, к злости на Ингу и Мишу примешивается и злость на саму себя – кто мне мешал?… Кто заставлял выпендриваться с этой жалкой самореализацией?!. Что это вообще такое?… Почему я вечно так по-идиотски смешна?… Почему постоянно изобретаю велосипед, хотя он уже давно изобретен?… И если заглянуть в себя без масок и прикрас: не больший ли кайф мне доставляет именно выпендреж как таковой – привлечение внимания к своей персоне «посмотрите, какая я вся необычная»? Дура!.. Дура!.. Дур-р-ра!.. Если уж кто и дура, так это точно я.

Решено: с завтрашнего дня беру себя в руки и возвращаюсь на работу. Встаю, как в агентство, пусть не в семь тридцать, а в девять (все-таки теперь могу себе это позволить), собираюсь и иду – писать. Еду по тому же маршруту, что и ранее в агентство, и сажусь работать в одном из кафе в своем бывшем районе, на Лютеранской или в Пассаже, – возможно, так моему мозгу будет легче зацепиться за знакомый моцион и маршрут. Приезжать буду к одиннадцати – половине двенадцатого и работать, пока у ноутбука не сядет батарея – не менее пяти часов. Ежедневно, кроме суббот и воскресений. Пора начинать, а то новости о моих бывших коллегах обеспечат мне преждевременную кончину.

Вторник, 14 февраля: День Святого Валентина (черт бы его побрал, ведь я – одна!)

– Лана? Ланусик!..

Я сижу в кафе в Пассаже перед раскрытым ноутбуком, пытаюсь писать, как дала себе слово, но текст идет туго. Передо мной неожиданно возникла знакомая фигура и с привычной интонацией промурлыкала мое имя.

Аллочка, журналистка из «Форбс». Черные волосы длиной до ягодиц, свитерок «лучше-бы-ты-была-голая», облегающие джинсы в немыслимых стразах и каблуки высотой с ходули, из-за чего ее худые длинные ноги выглядят изящными, но все же копытцами.

В прошлом мы с Аллочкой много тусили на вечеринках со знаменитостями, затем она одной из первых добавилась ко мне в друзья на Фейсбуке и, вероятно, из-за этого наделила себя особым статусом коллеги-приятельницы. В принципе, в мире пиара такой статус всегда полезен – есть иллюзия, что так легче договариваться с журналистами о нужной публикации. И этот же мнимый статус иногда позволял Аллочке общаться со мной высокомерно-фамильярно.

– Привет, солнышко, – голос как раз такой – высокомерно-карамельный.

– Привет.

– Чего грустишь?

– Думаю.

– Бросай это гиблое дело – думать. Сегодня такой день, что надо пить вино, целоваться и заниматься сексом. Где любимый?

Я неопределенно пожимаю плечами.

– Ладно, не дрейфь, найду тебе кого-нибудь. Ты вот лучше скажи мне: на завтрашней конференции из твоих спикеров самый важный босс будет?

– Не знаю…

Я физически ощутила, как Аллочка удивилась, хотя та в ответ не проронила ни слова.

– Я больше не работаю в компании. Я присылала тебе об этом письмо на имейл.

– Да?… Что я пропустила, Ланусик, дорогая? Признавайся, какой гигант рынка тебя сманил? – карамельный голос замер в предвкушении свежих сплетен. Миндалевидные глаза сузились и впились в меня, рука, фривольно наматывавшая до этого прядь бесконечных волос вокруг пальца, застыла.

Я молчу. Что сказать этой развязной девице? «У меня есть мечта…»? Это прозвучит пошло. Особенно если скажу это Аллочке. Тем более что уже точно не знаю, есть ли у меня эта самая мечта или я ее придумала, чтобы было не так скучно жить.

– Чего молчишь? Признавайся, куда ушла – я ж не отстану от тебя. Мне свои люди везде нужны, – карамельный голос звучит вкрадчиво. Но вкрадчивость обманчива: Алла известна тем, что способна выпытать любую информацию у кого угодно, как бы собеседник ни увиливал. Для этого в ход идет почти все.

– Никуда, – наконец выдавливаю я.

– Не поняла, – журналистка, похоже, растерялась. Отодвинула стул и без приглашения уселась за мой столик. Внимательно смотрит на меня. – Как это?…

– Я никуда не ушла, Алла. Ни в какую компанию. Это – творческий отпуск.

– Ты уверена?… Черт, а с кем же мне теперь работать? Ты была самой адекватной и профессиональной в вашем агентстве. Единственный человек, с которым можно было общаться…

Грубая лесть. Меня в агентстве нет уже полтора месяца, и если бы не эта случайная встреча в кафе, она бы до сих пор никак не отреагировала.

Между тем Алла не чувствует, как нажимает на все мои болевые точки сразу. Чуткость никогда не была ее сильной стороной – ее собственные интересы в нашем сотрудничестве всегда были превыше всего. Но сейчас ее первая фраза «с кем же теперь работать» мне отчего-то резанула ухо. И льстивое «самая профессиональная и адекватная» – запоздалый комплимент, чего уж там. Во время работы в офисе я в свой адрес почти всегда слышала упреки – то не успела, это не сделала, се не смогла. Но, Господи боже мой, почему самое обидное для меня сейчас – слышать от Аллочки слово «была»?!

Ненавидя себя за откровенность, я говорю о том, что, когда работаю, как загнанная лошадь, времени ни на что не остается. Говорю, что жизнь проходит мимо, как бы «понарошку» и очень стремительно – я даже не успеваю наблюдать ее со стороны, не говоря уже о том, чтобы проживать самой, как ни странно или банально это звучит. «Разве это жизнь?… Где она?… Почему я ее не ощущаю? – говорю я сбивчиво и – сама слышу – неубедительно. – А ведь так хочется большего…»

Пока я все это рожаю, Алла раскачивается на стуле, глаза прищурены. Она отталкивается потихоньку от столика назад и, по-видимому, балансирует на одной паре ножек. А потом вдруг неловко взмахивает руками, как будто хочет уцепиться за воздух, тянет за собой стол, и еще через секунду я вижу взлетевшие в воздух копытца и мой компьютер, который вместе со столом враз отъезжает от меня на полметра.

О-оппля: ба-бах!..

Алла лежит под столом, ее пятую точку прикрывает не выдержавший раскачиваний стул. Через секунду она издает какой-то булькающий звук. Затем что-то еще падает – доносится глухой стук. Потом снизу выныривает рука, инстинктивно хватает со стола свой айфон и исчезает. Я, слегка оторопев, приподнимаюсь и заглядываю вниз: огромная сумка, айфон, Алла. Ее взгляд обращен куда-то внутрь. Потом она поднимает глаза на меня, плаксиво, но широко улыбается и хлюпает носом. Затем начинает хохотать, но не встает и активно машет мне рукой, чтобы я вернулась на место: она, мол, сама.

– Знаешь, Лан, я так хорошо понимаю, о чем ты… – неожиданно говорит она совершенно серьезным тоном, все еще сидя под столом. Раньше мы такие темы с высокомерной журналисткой никогда не затрагивали.

– Правда?… – мы так и разговариваем: Алла под столом, я тут же, с другой стороны стола на стуле.

– Да. Я ведь чего сейчас тоже дома сижу?… Делаю вид, что заболела. А на самом деле я – сачок. Сбежала из офиса домой, чтобы немного уменьшить нагрузку. У меня в работе три больших материала для «Форбс» и еще два – для других еженедельников. В кризис, когда начались сокращения и газеты с журналами закрываются, нелегко удержаться на плаву, знаешь ли…

Алла наконец поднимается и комично отряхивается. Снова садится за стол, без спросу берет мою чашку кофе и жадно отхлебывает.

– Надо постоянно доказывать, что ты лучшая, чего-то стоишь. Но в моей жизни из-за этого такой круговорот – ужас. Не успеваю закончить один материал, на подходе другой, и по третьему сроки уже горят… А мне на себя в зеркало противно смотреть – стыдно признаться, я уже несколько дней не могу толком ни поесть (все на бутербродах), ни душ принять – прости за подробность. Просто некогда. И самое отвратительное то, что не знаю, когда это закончится. Все это уже по-настоящему достало. Иногда даже думаю: уволюсь к черту, честное слово. Хоть передохну немного. Займусь тем, чем давно хочу…

Неожиданно. Такого об Аллочке я бы никогда не подумала. Она всегда мне казалась вальяжно-расслабленной, довольной жизнью и особенно собой, любящей эпатаж и внимание к своей персоне, ухоженной, немного даже гламурной, всегда чуть фальшиво улыбающейся самоуверенной зубастой сукой. Во всяком случае, на людях – на вечеринках, презентациях, интервью, в чатах и по телефону– она играет именно такую роль.

Роль!..

Вот именно – роль.

Я, кстати, тоже играла. Такой себе популярный стандарт: я улыбаюсь, всегда готова быть другой в чьих-то глазах (лучшей, чем есть на самом деле? самоувереннее, чем на самом деле? наглее или «умнее», чем на самом деле?). И всегда слежу за производимым впечатлением: ну как там? как они меня воспринимают?…

К слову, хотя еще совсем недавно меня эта игра раздражала, в последние недели старая роль мне показалась вовсе неплохой. Без нее, роли, когда маски сняты и все обнажено, все как-то сразу становится тревожным…

Я говорю Алле, как умудренная опытом тетка, как бы мог сказать мне мой отец:

– Не спеши рубить с плеча и увольняться. Может, просто пересмотри нагрузку, отсей лишние еженедельники, выйди из роли лучшей девочки в своей песочнице – пардон, журналистки в редакции – и посмотри, что получится?

– Да-да, знаю… Знаю. Штука в том, что надоело все – притворство, фальшь. Ненастоящесть какая-то. Хочу другого. Есть мечта…

Стоп!.. Дальше слушать опасно – я на своей шкуре точно знаю, куда заводит «у меня есть мечта». Это одна из самых коварных фраз в мозгу человека.

Нас прерывает официант – он только сейчас поспешил к Алле, спросить, в порядке ли она, нужна ли ей помощь и не принести ли нам чего-нибудь. Мы отказываемся. Когда он уходит, я решаю перевести разговор на другую тему.

– Как твоя дочурка? Что-то давно я вас не видела вместе.

Алла иногда брала с собой на презентации трехлетнюю дочь. «Не с кем оставить. Да и растет мне новая смена», – то ли в шутку, то ли всерьез говорила она.

Журналистка склонилась над моей чашкой кофе, поколотила его ложечкой и произнесла:

– Да… Есть нюансы.

– Няню все-таки подыскала?

Алла молчит, колотит ложкой оставшуюся в чашке кофейную гущу.

– Или к маме отправила?

Алла отводит глаза и мычит что-то неопределенное насчет все тех же нюансов.

– А как же «молодая смена»? – шучу я.

– Она умерла.

– Не поняла… Что, дочь не хочет идти по стопам матери?

– Лиза умерла. Летом. Лейкемия.

Эта фраза, сказанная тихим голосом, взорвала пространство. Разлетелись на куски мои неумные шутки, кофе стал безвкусным, кафе – неуютным. Все резко стало нелепым.

Алла сгорбилась. Ее фигурка сжалась на стуле, и она стала похожа на маленького затравленного галчонка. На густо накрашенных ресницах заблестели слезы, и одна капля прочертила на щеке черную стежку.

Воздух стал тяжелым.

Почти три десятка лет назад рак забрал у нее отца. Алла родилась в Припяти, в 1986-м их с матерью привезли в Киев, а отец остался тушить пожар на Чернобыльской станции. Он «сгорел» за четыре года, и врачи даже не скрывали – последствия облучения большой дозой радиации. После смерти отца доктора что-то говорили им с матерью о возможной онкологии – эвакуированные и их потомки в зоне повышенного риска. Мы не были по-настоящему близки с Аллой, но я знала: Алла боится онкологии до паники, до фобии.

– Сначала папа, теперь Лиза… – словно прочитав мои мысли, произносит Алла, всхлипывает и размазывает тушь. Она сморкается в салфетку и швыряет ее на поднос. Потом долго не отнимает носовой платок от лица.

– Боже, какой ужас… А как…

Порывистым красноречивым движением руки Алла прерывает меня, выставляя вперед ладонь – не надо расспросов. Мои слова так и повисают в воздухе.

Мы молчим довольно долго. Наконец Алла стала успокаиваться. Я решила переменить тему.

– Ты что-то говорила… Чего-то хочешь… Важного.

– Да… Хочу. Хочу сделать портал для помощи деткам, больным раком. Ну, знаешь, типа площадка, на которой могут найтись потенциальные спонсоры и доноры, и больные дети, и их родители… – Алла всхлипнула. – Посмотри, сколько билбордов расклеено по городу, по всей Украине, с просьбами откликнуться на горе и помочь с операцией. Мы будем собирать пожертвования и помогать, в первую очередь материально, конкретным онкобольным детям, нуждающимся в лечении. И отчитываться на сайте, сколько получил тот или иной ребенок, и радоваться возрожденной надежде, и благодарить за подаренную жизнь… Мне кажется это очень важным… А все, что сейчас меня окружает, – временно и не всерьез. Понарошку…