Текст книги "В летаргию и обратно"

1 декабря

Улица эта в Киеве довольно крута во всех смыслах: дома девятнадцатого века с лепниной на фасадах, непосредственная близость к Крещатику с одной стороны и к Администрации Президента – с другой делают Лютеранскую модной и престижной во многих смыслах. В здешних домах обитают любители гламура и статуса, а в немногочисленных офисах непомерно высокие арендные ставки (соответственно для корпоративного «гламура и статуса»). Еще немаловажная особенность этой улицы в том, что, несмотря на близость вечно шумного Крещатика, она почти всегда тихая и спокойная. Да, и впечатляет перепад высот в ее рельефе – стоя на верхней террасе Лютеранской, как раз поблизости от президентской администрации, можно увидеть полцентра города – угадать Крещатик внизу и строения сразу за ним.

Я спешу в кафе, чтобы подкрепиться. Сегодня я собираюсь объявить Виктору о своем уходе из агентства – время наконец пришло. Голова забита обрывками фраз – мозг моделирует предстоящий разговор. На деревьях каркает воронье, на спортплощадке соседней школы шумит детвора. Поглощенная своими мыслями, я спускаюсь вниз по улице, шевеля губами.

Прохожу мимо мусорного бака, стоящего неподалеку от тротуара. Это металлический контейнер на колесах, доверху забитый всякой всячиной, который еще вчера надо было опустошить, но мусорщики отчего-то это не сделали. Из контейнера вот-вот начнут вываливаться мусорные пакеты, торчат бутылки, упаковки от молока, кефиров и йогуртов, выглядывает какой-то надорванный полиэтилен и картонки с остатками пиццы, майонеза и кетчупа… Контейнер источает запах, слышимый за десятки метров. Как этот монстр живет прямо посередине такой крутой во всех смыслах улицы – непонятно. Но – факт.

И вдруг контейнер начинает медленно сползать вниз к Крещатику. То ли тормоза не выдержали из-за перегруженности, то ли так сегодня сошлись звезды, но это смердящее чудовище прямо на моих глазах стало двигаться с холма вниз – к главной улице Киева. Удивленная, я останавливаюсь и просто наблюдаю. Контейнер между тем набирает скорость. Он уже несется с горы на всех парах, ударяясь своими боками о крутые припаркованные авто (почти сплошь «мерседесы» S-класса, «инфинити» и BMW-внедорожники). По дороге расплевывает на эти крутые авто кетчупы и кефиры, которыми до отказа заполнен. На отполированные лобовые стекла новеньких машин шмякаются кашицы недопитых йогуртов, выплескивается майонез и летят ошметки недоеденных бифштексов. Машины начинают судорожно пищать сигнализацией, извещая своих хозяев о таком наглом вторжении, но это не может остановить контейнер. Он летит и летит вниз, а я, поначалу оглушенная невероятностью и нелепостью происходящего, хохочу и уже не в силах остановиться: зрелище потрясает своей нелепостью. Вижу, как детвора из соседней школы прилипла к сетке спортплощадки и тоже провожает взглядом контейнер; немногочисленные пешеходы разинули рты и все громче и громче смеются, наблюдая за картиной, – такого количества дорогущих авто, заплеванных котлетами и йогуртами на одной из самых престижных улиц в центре Киева лично я никогда не видела, и, наверное, эти прохожие тоже.

А мусорный контейнер, докатившись до конца улицы, внезапно останавливается как вкопанный. Не падает, не переворачивается – нет, ничего этого с ним не происходит. Он просто останавливается как вкопанный. В трех метрах от выезда на Крещатик. Замирает, словно оценивая проделанную только что работу и потирая руки, и слушает нестройный концерт из автосигнализаций. Стоим и мы – я и пару десятков других таких же наблюдателей. Переглядываемся и смеемся.

На звуки автомобилей на улицу начинают выглядывать посетители кафе, магазина, из окон высовываются любопытствующие. И вот из одного из подъездов к черному «инфинити» выбегает первый «пострадавший» владелец, мужчина в строгом Brioni. И, как до этого вредный контейнер, тоже останавливается как вкопанный. По-видимому, растерявшись от увиденного, правой рукой он начинает теребить свои волосы, а левой лихорадочно тыкать пальцами в свой черный Vertu – пытается куда-то звонить. Однако меня уже проглатывают двери кафе, и, когда я попадаю внутрь, бармен-кассир и посетители вопросительно смотрят, точно спрашивая: «Случилось что?». Я машу рукой, мол, все в порядке, улыбаюсь и делаю заказ.

Через двадцать минут, подкрепившись и расплатившись, снова выхожу на улицу. Владельцев пострадавших авто прибавилось. В костюмах спортивных и от Армани, смеющиеся и чертыхающиеся, со свитой помощников и в одиночку, они трут и скребут стекла и обшивки, переговариваются между собой.

– Да, господин Веладжи, – слышу я знакомый голос. – Конечно. Кампания на тэвэ запускается к Новому году…

Виктор. Трет тряпкой свой «мерседес», телефон возле уха, из-за попытки балансировать ноги смешно разъезжаются в разные стороны. Судя по разговору – говорит с клиентом-боссом из Флоренции.

Я машу ему рукой, мол, не помочь ли, и тут же начинаю себя ругать: не хватало еще напоследок оттирать помои с начальственного авто. Но босс меня, слава богу, не видит, и я тихонько проскальзываю мимо и ныряю в арку в офис.

– Увольняешься, значит? – приподнимает очки на лоб Виктор. Машину он, по-видимому, отмыл, вернулся с улицы, а я тем временем зашла к нему в кабинет. Его глаза сверкают, как у коршуна, переносицу прорезают две глубокие морщины.

– Да.

Совершенно ни в тему меня душит смех. Ничего не могу с собой поделать – столь сильны впечатления от контейнера и Виктора с тряпкой. Этой картинкой я поделилась в агентстве, и сейчас в открытую дверь видно, как сотрудники нарочно стараются не смотреть в кабинет директора, а если взгляд и падает, то тут же отводится. На лицах – маскируемые улыбки и многозначительные перемигивания.

Виктор не понимает причин веселья, оттого хмурится еще больше.

– И давно?

– Что?

– Давно это у тебя?

– Не поняла.

– Когда решение, говорю, приняла? Об увольнении?

– Давно. Еще в июле.

Виктор снимает очки, нервно трет глаза.

Он молчит, но весь его вид словно говорит: ну и денек сегодня. Какая-то сволочь изгадила авто, лучший менеджер увольняется («плюс-еще-не-знаю-какие-треволнения»)… Мне даже становится его немного жаль – вне работы он парень очень даже ничего.

Я вижу, что Виктор начинает злиться – лицо каменеет, губы становятся тонкими и бледными, он закуривает сигарету, что в своем кабинете делает крайне редко. Я ожидала этого, зная, что была в компании «паровозом», который все тянет на себе, и учитывая личные нюансы в общении с Виктором.

– И что ж за причина такая? – встревает в разговор Дарья, пару месяцев назад сменившая гнев на милость и снявшая свое эмбарго на общение со мной. (Держу пари, она сочла, что беременностью привязала Виктора к себе, а значит другие женщины ей больше не опасны; во всяком случае, чисто внешне у этой парочки сейчас все выглядит лучше, чем было летом.) Дарья по своему обыкновению тихо и незаметно выросла в проеме двери – ни дать ни взять профессиональный призрак. Ее голос звучит неприятно, пальцы зло постукивают о дверной наличник. Даже круглый живот и тот, кажется, топорщится недружелюбно.

Я поражаюсь перемене, произошедшей в этих двоих. Еще недавно: «Ланочка, возьми еще вон того клиента, его сможешь вести только ты, подготовь ему быстро за ночь предложение, а завтра утром на презентации продай. А как только продашь, поговорим о годовой премии. Ты ж у нас умница!.. Лучшая…», а сейчас недовольное бурчание.

– Уезжаю в Америку. Учиться, – отрезаю тоном, не терпящим дополнительных вопросов, и намеренно приподнимаю правую ладонь, выразительным жестом вкладывая в него: «Разговор не состоится».

Но Дарья, то ли специально, то ли нет, не обращает на жест внимания и бестактно продолжает:

– Да?… А ну-ка поподробней. Я тоже хочу своего… э-э… нашего ребенка, – ударение на слове и многозначительный взгляд на Виктора, – послать учиться в США. Как это у тебя получилось? Откуда информация? Деньги? Это дорого стоит?

Так я тебе и сказала. Да и вообще я соврала без зазрения совести исключительно для того, чтобы от меня отстали. И ради благозвучной причины, которую Дарья укажет в своем электронном письме, которое разошлет всем сотрудникам агентства, партнерам и подрядчикам: «С сожалением сообщаем, что нас безвременно покинула… Просим любить и жаловать нового «паровозика», который готов отныне отнимать у вас деньги…»

Терпеть не могу зависть и наглость. Сочетание этих качеств вызывает во мне рвотный рефлекс. Что бы дальше человек ни говорил, разговор у нас с ним уже не склеится. А Дарья прямо сейчас умудрилась показать наглость и не смогла скрыть свою зависть. А еще низкое женское злорадство – недаром она акцентировала на слове «нашего».

– Мне надо еще поработать. Закончить начатую презентацию. Защита завтра. Так что извини – в другой раз.

Церемониться я с ней уже не могу. Не только потому, что она меня бесит, но и потому, что чувствую, как прямо на глазах надо мной тает ее начальственная власть.

14 декабря: День, когда я, наверное, не должна уходить

– Останься, прошу, – говорит Виктор и смотрит на меня как-то странно.

Это уже его четвертая просьба остаться за последние две недели. Поначалу Виктор был внимательным Боссом – распорядился поднять заработную плату, грозился добавить штат и самолично следить за тем, чтобы позже восьми вечера я в офисе не задерживалась («Продумывать концепции можно и в «Докере» под звуки блюза»). Затем выпытывал, как я могу быть равнодушной к увеличению заработка и чего же хочу от своей карьеры на самом деле («Писатель?… Хм… Ну, сказала бы. Это же легко организовать – пиши тексты, агентству всегда нужны хорошие копирайтеры… Уже хотела так сделать?… А почему же не сделала?…») Потом подозревал, что я непреклонна, потому что уже связана словом с другим работодателем, и все допытывался, какой наглый клиент меня соблазнил.

Я же постоянно твердила одно и то же: мне важно жить своей жизнью, важно своей жизнью… своей… своей… без указаний, стереотипов и давления – своей. «Своей, Виктор, понимаешь?… Я знаю, ты можешь меня понять. Именно ты – можешь…» Во все остальное время, когда не вызывал меня на разговор в кабинет, Виктор, я ощущала это, меня игнорировал. Прежних взглядов не было, разговоров по делу – тоже, шутки прекратились, беседы «по душам» – и подавно. Я перестала его замечать в поле своего зрения, настолько невидимым он для меня стал, и я была уверена, делал он это намеренно.

И вот сегодня опять просьба. Только звучит она по-другому.

– Не уходи. Мне будет плохо без тебя… – Сказано прямо, откровенно, без обиняков, обвинений и подозрений. Но в моей душе от этих слов что-то переворачивается. Я понимаю, что он имеет в виду.

Но пойти на поводу у этой своей странной жалости не имею права.

– Мы можем общаться вне работы…

– Да?…

– А почему бы и нет?

– Наверное… Но у меня так никогда не работало. Если кто-то уходил, то – уходил. Чаще всего это были женщины.

Я вдруг не к месту думаю, что, вероятно, та, которая он и хотел, чтобы ушла, привязала его теперь накрепко.

– Сожалею.

– Да ничего. Пройдет.

Он умолкает, задумывается.

Я обвожу взглядом офис.

В последние дни я как-то вижу его по-другому: опэн-спейс теперь меня не раздражает, вечный гул сотрудников тоже, вид за окном кажется симпатичным, улица Лютеранская – родной и знакомой до мельчайшего кирпичика. Я уже скучаю за кафе в округе, обеденными посиделками в них с Кирой, кофе-паузами в кухне офиса, утренними летучками Дарьи. Даже сплетни и пересуды в курилке перестали бесить. В общем-то, неплохое у меня было место работы, неожиданно думается мне, и становится грустно.

Свою жизнь после увольнения из агентства я пока представляю слабо. И стараюсь не думать о том, что меня ждет и чем займусь (вернее, когда и как приступлю к «тому самому» – самому важному занятию, из-за которого я, собственно, и покидаю насиженное место: написанию романа. Или хотя бы систематизации уже исписанных сотен листков). Когда начинаю об этом размышлять, все тут же хочется свернуть, инициативы отменить, предложения Виктора принять – и, как говорится, будет мне счастье. Я отчетливо чувствую, как отрываюсь от привычного и ступаю на зыбкую территорию, имя которой не пафосное «мечта и свое призвание», а обыденное и приземленное – «блажь и выпендреж». Чем ближе становится дата «Ч», тем усиленнее мне приходится играть роль «искательницы себя». Однако это дается все трудней, ведь весь мои запал и смелость куда-то стремительно улетучиваются.

Впереди – неизвестность.

И это сейчас единственная реальность, которой мне надо прямо взглянуть в глаза. Все зыбко и туманно. Как бы я ни хорохорилась, не знаю, как поведу себя, что меня ждет, получится ли писать, хватит ли денег. Все это мне неизвестно.

А агентство, сотрудники, клиенты, Виктор – наоборот, очень знакомы. Это все родное, сколько бы я ни фантазировала на тему «как меня все это достало». Я хорошо их всех знаю, хорошо делаю свою работу (привычную, на которую потратила двенадцать лет жизни, работу!). Может, и правда стоит согласиться на копирайтера и увеличение зарплаты?…

Сейчас половина девятого вечера, все разбежались, Дарья уехала, в офисе только мы с Виктором.

– Сходим куда-нибудь? – спрашивает меня он и тем самым выводит из задумчивости.

Положа руку на сердце, могу признаться: мне Виктор, пожалуй, даже нравится. Не то чтобы я… Но все-таки. Что-то в нем определенно есть.

– Давай.

Мы направляемся в клуб «44» и остаемся там до закрытия. Сегодняшний джаз в клубе как нельзя лучше оттеняет наше настроение, прощальное у Виктора и смятенное у меня. Мы много танцуем, много молчим, много целуемся и уже вовсе не робко. Около трех ночи Виктор по морозному городу провожает меня домой. Мы обещаем друг другу не потеряться после расставания.

Пятница, 23 декабря: День прощания

На шесть вечера, в аккурат на время формального окончания рабочего дня, Виктор назначил совещание. До начала новогодних каникул остается неделя, и предполагается, что это будет итоговое собрание в агентстве, на котором объявят результаты года. Обычно после пространной речи Виктора и Дарьи для сотрудников наступает самый многообещающий момент – вручение годовых денежных премий и грамот вроде «Мистер Мегакреатив», «Душа компании», «Самый умный» и тому подобных. Чушь, конечно, но, получив эти нелепые титулы, все веселятся: стреляют из хлопушек, пьют шампанское, играют в «Мафию», устраивают танцы. Накануне Виктор попросил меня присутствовать на мероприятии, а Миша, который часто невесть откуда все про всех знает, проболтался, что в этом году номинация «Самый продвинутый рекламщик» – моя.

– Я собственноручно печатал грамоты и вписывал текст, – подмигнул он мне.

Ладно. Под занавес работы в агентстве звание неплохого рекламщика здорово поднимет настроение. А бонус по итогам года, я надеюсь, еще и приятно округлит кошелек шелестящими купюрами. И пусть это звучит как признание махрового карьериста, но я заслужила, черт возьми, эту награду. Три года жестокого вкалывания, недоспанные ночи, самое большое количество клиентов в агентстве, самая сильная команда и разбитая личная жизнь – вот итог моего пребывания в агентстве. А раз так, то кусок пирога мне полагается. Это справедливо.

– …гениальным копирайтером агентства в этом году становится Глеб Зозуля… Восходящей звездой пиара уходящего года объявляется Михаил Безбородько… Титул «Нереально крутого мастера» присуждается…

Виктор нарочно выдерживает театральные паузы, обводя взглядом замерших в ожидании сотрудников. От напряжения те вытягивают шеи и даже, кажется, забывают дышать и сглатывать слюну, пока не услышат очередное имя. Надев резиновую улыбку, чтобы не выделяться на фоне радостно возбужденных почти экс-коллег, я наблюдаю. Я всегда поражалась, насколько людьми легко манипулировать: работают примитивные ухищрения, которые всякие «доки» на полном серьезе называют «развитием корпоративного духа», «сплочением команды», «внутренней конкуренцией для выявления сильнейшего»… При этом часто вижу – вот что удивительно, – что людям это нравится. Нравится включаться в такого рода эксперименты, с готовностью откликаться на манипуляции, лишь бы быть «как все». Лишь бы быть своим в стае. Лучшим командным игроком, лучшим сотрудником, лучшим-лучшим-лучшим, но при этом… как все. Не выделяться. Не отходить далеко от правил. Не отрываться от стаи, но быть внутри нее.

В крупных компаниях эти правила, эксперименты, тренинги, соревнования и тому подобная чушь оправдывают наличие отдела по управлению персоналом (нередко о-о-очень многолюдного), сотрудники которого их придумывают. В малых компаниях, как в нашем агентстве, в такие эксперименты играют боссы, но и в том, и в другом случае, убеждаюсь я в который раз, они подменяют необходимость самостоятельно думать, ставить свои собственные цели, тянуться к собственным звездам… Впрочем, пока работала, я всегда относилась к таким вот экспериментам и опытам скорее как к игре – чтобы не свихнуться и не взвыть волком. Ничего не поделаешь: когда существуешь в стае, необходимо жить по ее правилам. Иначе нельзя – чужаков не любят и изгоняют. Единственное но: играя по законам стаи, я предпочитаю все-таки аккуратно вносить свои коррективы в эти самые законы. Тогда другие признают тебя авторитетом. А это дает право устанавливать собственные правила. Занятная в общем-то игра, только сейчас наблюдать за ней мне не по себе – несмотря на смятение, я уже все-таки потихоньку отделяюсь от агентства. Сейчас здесь сидит лишь моя оболочка и растягивает губы в резиновой улыбке – как и требует закон этого совещания. Душа моя, впрочем, мечется и тоскует, а предательские мыслишки вроде «зачем тебе свобода» пробивают хаос мыслей…

Я спохватываюсь: раздача титулов, похоже, завершилась. Мое имя объявлено не было.

Резиновая улыбка приклеилась к губам – я знаю, что иначе нельзя. Чувствую, что в эту самую минуту за мной наблюдает Дарья и злорадно-победоносно улыбается. Уверена, лишить меня награды – это ее идея (наверное, считает, что таким образом мне в последний раз мстит). Только вот вовсе не уверена, что Виктор об этом не знает. Зачем он тогда просил меня поприсутствовать?… Чтобы публично унизить? Или они вдвоем таким образом наказывают меня за увольнение и за то, что в агентстве последние несколько месяцев сидел лишь мой фантом?…

Я уязвлена.

А Виктор тем временем надевает колпак Деда Мороза, берет в руки держак от дворовой метлы (вероятно, изображая посох), как в детском новогоднем утреннике ударяет им о пол и подзывает Дарью. Та набрасывает накидку Снегурочки, берет красный полиэтиленовый пакет, который, похоже, служит мешком для подарков, и вытаскивает первый конверт.

Раздача премий сотрудникам начинается.

– Вышенский… Сергеева… Бахматюк… Зозуля… Безбородько…

Вначале рот Виктора выкрикивает фамилию, затем из мешка достается конверт. Фамилия – конверт. Фамилия – конверт. Через несколько десятков фамилий и конвертов Виктор еще раз ударяет посохом о пол, а Дарья начинает хлопать в ладоши и кричать: «С наступающим Новым годом! С наступающим Новым годом!»

Агентство подхватывает аплодисменты, раскрасневшийся Виктор кому-то за перегородкой машет рукой, бросает на меня короткий виноватый взгляд, в конференц-зал врываются первые аккорды новогодней песенки, Дарья громко хлопает пробкой от шампанского – новогодний корпоратив начинается.

Все. В мою сторону больше никто не смотрит. Возможно, снова намеренно, но это абсолютно не важно: меня уже вычеркнули из коллектива. Изгнали из стаи.

Я вспоминаю наш с Виктором флорентийский вечер, «Докер» и «44», и у меня такое чувство, будто об меня ноги вытерли.

Рождество

Впереди – неизвестность. Позади – привычная стабильность. А прямо сейчас в моей голове абсолютный ступор.

Я не знаю, зачем все это затеяла. Мне не за что ухватиться – все шатко, тревожно и неопределенно. Все непривычно. Не знаю, зачем мне все это надо. Мой привычный мир рушится, и это уже невозможно остановить.

– Ты всегда говорила, что любишь перемены, – говорит Кира, по-видимому, пытаясь подбодрить.

Люблю. Вернее, так всегда думала. Но об этом легко рассуждать, когда умничаешь о своем предназначении в жизни, о важности мечты и проживании той жизни, которую хочешь, без всяких условностей и ограничений, возле офисной кофеварки среди коллег, в глазах которых читается легкая зависть: «Ланка – оригиналка, впереди планеты всей!..» Это дает непередаваемое ощущение собственной власти над теми «заблудшими овцами», которые живут и рассуждают более приземлено и имеют запросы поближе к реальности. И эти вольности позволяешь, потому что твердо знаешь: в конце месяца получишь свою зарплату, которая позволит поддержать привычный мир (оплату счетов и питание), привычные ритуалы (посиделки в кафе с подругой, фитнес-клуб и салон красоты) и привычный круг общения.

Я уже не единожды убеждаюсь: умничать легко в теории. А на практике…

А на практике сейчас десять утра, и я еще лежу в кровати и смотрю в потолок. Сегодня я не просыпаюсь, недовольная, в семь тридцать утра, не иду, чертыхаясь, на кухню за чашкой спасительного кофе, не затаскиваю себя силой в душ, чтобы там, наконец, хоть немного проснуться. Не еду на работу, не толкаюсь в метро, не бегу по улице, не выглядываю с опаской за угол, не приехали ли Виктор с Дарьей раньше меня, а то влетит за опоздание; нет ни совещаний, ни клиентов, ни журналистов, ни подрядчиков. Ни звонков.

Ничего нет.

И это – свобода.

Та, которой я так сильно хотела.

М-мм…

Зачем?…

У «вчера» и «сегодня» есть одно общее – сегодня мне снова не хочется выползать со своей кровати. Но только потому, что я не знаю, куда мне теперь ползти. Не знаю, чего теперь хотеть. Достаточно ли сил на то, на что я замахнулась? Да и какого черта я на все это замахнулась?!..

Сегодня у меня свободной сильнее прежнего разыгралась мигрень и ноет желудок: как же здорово было в офисе!.. Как было прекрасно находиться там среди своих желторотиков, как превосходно я себя чувствовала на встречах с клиентами – уверенно и непринужденно. И как было приятно ощущать себя профессионалом и авторитетом в своем деле. Чтобы это понять, мне (как когда-то с Антоном) нужно было этого лишиться. Нелюбимое агентство сейчас вдруг отчетливо проступает на моем потолке, куда я бессмысленно таращусь уже много часов, – так красочно и во всех деталях я вижу, чем оно живет в данную минуту: разрывается телефон, работает факс, сотрудники включают компьютеры, читают электронную корреспонденцию, попутно загружая скайпы и соцсети для личной болтовни… Скоро придет курьер, чтобы разнести документы подрядчикам. Как всегда громко и оживленно разговаривает Миша, на него поглядывает через перегородку вечно недовольная Дарья… Скоро у них с Виктором начнется утренняя летучка. На время совещания боссов рядовые сотрудники отправятся в кухню к кофеварке, у которой я еще так недавно стояла сама и рассуждала на темы, о которых понятия, как оказывается, никакого не имею. Да, и еще на послезавтра назначена пресс-конференция, но что толку теперь о ней вспоминать – я там уже точно не побываю… Да, Лана, даже когда тебе что-то не нравится, но оно привычно, – это (тьфу, черт бы меня побрал за это признание!..), это здорово здорово. Эта налаженная система привычек и ритуалов, пусть нелюбимых, позволяла мне хоть как-то трепыхаться – чего-то хотеть или не хотеть, к чему-то стремиться или наоборот – желать избежать… Еще совсем недавно у меня была ясность. А теперь – полный ступор и неизвестность. И белый потолок собственной квартиры.

Говорят: как встретишь Новый год, так его и проведешь.