Текст книги "В летаргию и обратно"

Начало августа: Время моих «не хочу» и «лучшей жизни»

Удивительно, но ждать звонка от Антона я так и не перестала. Умом понимаю: все кончено, у него другая, но с сердцем ничего поделать не могу.

Оно ждет и ждет, не зная чего: последних объяснений, случайных встреч, чуда. И внутри все еще теплится надежда: Антон позвонит и своим густым голосом, который я так люблю, скажет, мол, просто модель со съемок, просто проводил. И я, может быть, даже позволю себе поверить в эту ложь. Не знаю.

Но проходят дни, они складываются в недели, а мой телефон молчит. Вернее, звонит беспрестанно – клиенты агентства, клиенты из Флоренции, партнеры, подчиненные, Виктор… Но самого главного звонка все нет и нет.

А потом вдруг я набралась смелости и снова позвонила Антону сама. Мысленно проклинала себя за слабость, но желание услышать его голос было таким жгучим, что я пересилила страх и неуверенность, наплевала на то, как выгляжу в глазах Антона. Набрала его номер. Замерла, не в силах остановить громкое сердцебиение.

– Алло?… – неожиданно ответил родной густой голос.

– Это я… – пролепетала я растерянно. Далее ничего сказать не смогла – меня парализовало.

Пауза длилась вечность. Я уже даже подумала, что Антон отключился.

– Я все еще здесь и слушаю тебя, – сказал он спокойно, нарушив молчание. В этом неловком разговоре он мне совершенно не помогал.

– Я… Ты… Слушай… Мы могли бы встретиться и поговорить?…

– Я уезжаю на съемки. Завтра утром. Сегодня собираюсь – надо кое-что закончить.

– Уезжаешь? Куда? Когда вернешься?

– Вернусь в сентябре.

– …

– А сейчас прости, пожалуйста, мне надо спешить.

«Кто это?» – услышала я на том конце трубки женский голос. Затем послышалась какая-то возня, потом кто-то несколько раз причмокнул (поцелуй?), прыснул сдавленным смехом (зажал рот рукой?), и связь оборвалась.

После того звонка прошло уже две недели. Я сижу в своей квартире в обнимку с огромной чашкой чая и смотрю в окно. Еще две недели назад, сразу же после этого дурацкого разговора с Антоном, я четко поняла: это конец. Конец всему, что нас связывало. Крашеная девица – это серьезно. А нас больше нет. Отныне мы живем в параллельных вселенных.

С тех пор, чтобы заглушить боль, я пятнадцатый день каждую минуту приказываю себе думать об Антоне плохо. Вспоминать во всех красках даже самые ничтожные мелочи, которые меня в нем раздражали, все, что не нравилось или смущало, даже самое незначительное: как давил на меня, как разбрасывал вещи по всей квартире, как не всегда дослушивал до конца и постоянно перебивал – разгоряченно и безапелляционно, как занудным тоном читал мне нравоучения, как…

И теперь мне надо как-то жить дальше. Без него.

Наверное, это помогает – плохо о нем думать. С ума от ревности я больше не схожу. Может, помогают и тренировки на Венецианском острове – пару раз в неделю мы с Кирой стараемся туда выбираться, даже если нет настроения. Истязать себя на тренажерах сейчас доставляет мне какое-то мучительное удовольствие, а усталость после тренировки не оставляет места мрачным мыслям.

Еще я теперь много гуляю по городу. Каждый свой обеденный перерыв в рабочие дни и почти все выходные напролет. Бесцельно брожу по улицам и просто наблюдаю. Для этих прогулок специально купила путеводитель (смешно: я родилась здесь и живу, но города почти не знаю), присматриваюсь к старинным церквям и особнякам, к скульптурам и лепнине, иногда захожу в музеи и галереи… Подсматриваю за людьми – за мамочками и детьми в парках, за спешащими и озабоченными офисными сотрудниками, так похожими на меня саму; наблюдаю за старушками – активными, деловитыми и горластыми на киевских рынках и сгорбленными от тяжести и быстроты прожитой жизни – в вечерних дворах; прислушиваюсь к разговорам на улицах, в транспорте, кафе… Мой город оказывается разноликим и постоянно меняющимся, и в этом есть какое-то очарование. Во всяком случае, для меня сейчас он интереснее, чем, к примеру, далекий теперь красавец Рим.

Во время этих прогулок я много размышляю о том, как и куда мне жить дальше. Я еще раз откровенно призналась себе и даже ехидно поздравила за то, что мне тридцать один год и я не знаю, чего от жизни хочу. Лишь ощущаю, что живу не свою жизнь. Все то, что делаю, – делаю для кого-то, но только не для себя. Живу так, как будто наблюдаю за собой со стороны. Как будто у меня будет шанс когда-нибудь все переписать заново и начисто, удалив неудавшиеся страницы.

Но затем мне подумалось: если я не могу разобраться, чего хочу, может быть, стоит начать с того, чего я не хочу?…

Лет десять назад моей заветной мечтой было кресло управляющего сетевого пиар-агентства или собственного агентства. Тогда это казалось совершенно естественным и логичным – в пиаре я тружусь всю сознательную жизнь, так что дело свое знаю. Помню, когда мне было двадцать, я представляла, что к двадцати трем из ассистента вырасту в менеджера, к двадцати пяти – в старшего менеджера, к тридцати стану начальником пиар-департамента в крупной компании (как раз такие среди моих нынешних клиентов), а дальше – буду руководить крупным агентством со множеством клиентов – денежных мешков, умничать на профессиональных тусовках, комментировать тенденции рынка в интервью в прессе, со мной будут считаться, завидовать и уважать. Дважды в год, мечтала я, буду отдыхать заграницей – зимой в Швейцарии на лыжах, летом – в прекрасном отеле на Тенерифе. И у меня будет спортивное авто красного цвета и квартира в пентхаусе на Ярославовом Валу.

Эта цель долгое время была для меня главной, я подчиняла ей все свои действия, сверяла по ней все свои поощрения, увольнения и назначения. Тогда это было вполне в тренде времени и моих желаний.

Но затем этот план как-то потихоньку стал стопориться. Впервые это произошло на лыжном курорте. В самый первый раз я попробовала покататься на горных лыжах в Карпатах, но только нападалась лицом в грязный снег, намучилась на подъемниках и спусках и через три дня прекратила попытки полюбить горные лыжи. Вместо этого проводила время у подножия горы и наблюдала за довольным Антоном – он в отличие от меня лыжи любит.

Второй неожиданный стопор произошел со Швейцарией: пусть не зимой, а летом, но я туда все же поехала. И мне эта страна вовсе не показалась сказочной. Да, Женева и Цюрих, безусловно, очень красивые и интересные города, но поехать туда во второй раз мне совершенно не захотелось – не мое.

Затем разонравилось умничать на профессиональных рекламных слетах. Постепенно я стала считать, что это пошло. Ведь фактически на таких встречах я с надменно-уверенным видом извергаю умные слова, в основном позаимствованные из «английского маркетингового языка», и наблюдаю за тем, какой эффект это производит. «Какой юэспи вашего продукта? Вы знаете кор вашей целевой? Какие месседжи мы вложим в уста наших опинион-лидеров?» – все в таком духе. Оказывается, чем больше иностранных слов, тем больше тебя слушают. (Интересно, понимают ли?)

Дальше – больше и больше.

И вот спустя двенадцать лет я четко понимаю: мне это неинтересно. Не этим я хочу заниматься. Не моя это была заветная мечта – руководить агентством, вызывать зависть коллег и уважение клиентов, иметь красную машину и проводить отпуск на лыжах в Швейцарии. Это все не мое.

И это стало моим первым «не хочу».

Второе четкое «не хочу», в котором я себе призналась, – это «не хочу работать». Мне не хочется горбатиться наемным сотрудником в офисе по стандартной схеме – «с девяти утра до шести вечера». Я осознала это так четко и так легко, словно первое «не хочу» отодвинуло какую-то замутненную стеклянную заслонку в моей голове, из-за которой я долго смотрела на мир не своими глазами.

– Я не хочу работать, – произношу вслух эту гениальную мысль. Порыв ветра треплет мои волосы, а голос тонет в его шуме. – Я не хочу работать!… – кричу я снова ветру и хохочу – от этой фразы на душе становится хорошо.

Мне повезло, что поблизости никого нет, так как любой прохожий вполне может принять меня за городскую сумасшедшую.

Я не замечаю, как оказываюсь в сквере, раскинувшемся на площади перед драмтеатром, и плюхаюсь на скамейку рядом с бронзовой статуей бравого солдата Швейка. Достаю бутерброд и свой новый блокнот – сегодняшние открытия достойны того, чтобы быть увековеченными. Все свои мысли я теперь сознательно (а не лихорадочно и бесконтрольно, как прежде) записываю, для этого специально приобрела большую тетрадь в пестрой желтой обложке и яркую ручку. На днях, когда принесла их домой и положила на стол, машинально, не сразу это заметив, я вдруг собрала все исписанные когда-то листы, полтора месяца пролежавшие в беспорядке. А затем, не глядя на них и не упорядочивая, просто сложила в стопку, скрепила степлером и сложила в ящик стола – пусть полежат-отлежатся до поры до времени.

Если с моими «не хочу» все более или менее ясно, то почему мне так сложно разобраться с моими «хочу»? Почему они от меня постоянно ускользают? Почему это так сложно?

Я хочу, к примеру, вернуть Антона. Но это нереально. Хочу писать книги и зарабатывать этим на жизнь. Правда, в моей стране это сложно.

Да и вообще – хочу жить лучше. Сколько себя помню, я всегда мечтала о Лучшей Жизни. В детстве мне казалось: вот стукнет шестнадцать, получу паспорт, и моя жизнь сразу изменится. Я стану взрослой, самостоятельной и перестану наконец отчитываться перед родителями.

Затем взрослость стала у меня ассоциироваться с окончанием школы, и я ждала: вот отгремит выпускной, а там… Новая жизнь, новые просторы, горизонты, новая взрослая я и никто мне не указ – что хочу, то ворочу, не оглядываясь на родителей, учителей, одноклассников и друзей…

Потом стала думать: как только поступлю в университет, сразу же начнется Лучшая Жизнь: веселье на парах, веселье после них, красивые парни, свидания и внутренний трепет, а каждое лето на каникулах – компании и посиделки под жарким крымским солнцем, шум прибоя, приключения, смех, задушевные разговоры вечером в палатке под писк комаров… Но когда я уже стала студенткой и все это не сбылось (вместо этого напряженная учеба, почти полное отсутствие парней в группе (филфак!), вечное отсутствие денег, постоянное ощущение легкого голода, бессонные ночи накануне сессий), я стала мечтать: вот закончу учиться, поступлю на работу, а там – вольница!.. Хорошая зарплата, интересные заграничные командировки и отпуска, дружные коллеги, все выше и выше должности, все радужней и радужней перспективы. Я представляла себя в красивом сером костюме, туфлях-лодочках на каблуках, с элегантно уложенными волосами и папкой бумаг в руках. Воображала, как решаю какие-то вопросы, обедаю в ресторане, много звоню по телефону, организовываю встречи с партнерами и клиентами. Слово «клиенты», серый костюм и папка тогда казались мне вершиной жизненного успеха, мерилом той самой Лучшей Жизни, о которой я грезила.

Впоследствии, уже в костюме, пусть и не сером, с вечной трубкой телефона возле уха, заспанная, с бумажным стаканом кофе из фастфуда и волосами, наспех причесанными между утренним душем, торопливым одеванием и чертыханьем, как мне это все надоело, я снова мечтала: стоит лишь мне встретить Того Самого Парня, как моя жизнь сразу же расцветет и станет Жизнью Моей Мечты. Тот Самый Парень станет будить меня по утрам, приносить кофе в постель и встречать с работы; он обязательно будет интересной многогранной личностью, финансово свободным, чтобы не волноваться из-за заработков, состоявшимся в своей профессии, при этом у него будет много свободного времени. Когда грезила об этом, я прекрасно понимала, что мечты мои далеки от реальности хотя бы потому, что ежедневное подношение кофе в постель – это скорее функции прислуги у капризной дамочки, а не Мужчины Мечты; быть же финансово свободным, профессионально состоявшимся и одновременно бездельником можно лишь в одном случае: если ты отпрыск Рокфеллера и твоя работа – профессионально проматывать состояние папаши. Но такая нестыковка между картинкой в моей голове и реальностью вовсе не портила эту мечту. Мечта существовала отдельно от всех логических нестыковок, и в той своей мечте я грезила: такой парень разбавит мое существование, зажатое в тисках «работа-дом», щедро сдобренное стрессами, дедлайнами и бесконечными переговорами с вредными и несговорчивыми клиентами, и станет олицетворением моей Лучшей Жизни.

Но несколько лет назад, пожелав Антону спокойной ночи и оставшись на ночь в офисе, чтобы подготовить материалы для завтрашних переговоров с клиентом, я горько разрыдалась:

ЛУЧШЕЙ ЖИЗНИ НЕ БУДЕТ.

Это иллюзия.

ЛУЧШАЯ ЖИЗНЬ, КОТОРАЯ НАСТУПИТ КОГДА-НИБУДЬ ПОТОМ, – ЭТО ИЛЛЮЗИЯ. Счастье, которое «вдруг» настигнет меня когда-нибудь в будущем, когда я получу диплом, работу или мужчину, – это сказка. Сказка, за которой я гонюсь всю свою жизнь.

Не будет ни лучшей жизни, ни такого вот призрачного счастья. Не будет больше «вот получу аттестат или диплом», «вот найду хорошую работу», «вот встречу прынца». Не будет, потому что за этим ничего не следует. И никогда не последует. Все будет как всегда: разочарование тем, что имею (и оно мне не нравится), очарование новой «мечтой» и грезы-ожидания исполнения этой новой «мечты», а затем, как всегда, новое разочарование, что Лучшей Жизни не наступило… При этом – парадоксально, но факт – мои грезы-ожидания лучшего оказываются самым приятным, что есть в моей суматошной и пресной жизни!

Мои грезы-мечты – это отсрочки, которые я даю сама себе.

Отсрочки, чтобы ничего не менять.

Удобные зацепки, чтобы ничего не делать самой. Сказочный теремок, который я для себя возвела и в который с удовольствием забралась, высовывая нос с печи терема только в самых крайних случаях.

Воскресенье, 15 августа, 21:30
(два месяца без Антона)

Настоящая осень в Киев приходит ближе к концу сентября. Именно тогда цвет неба становится глубже, птицы летают ниже, воздух становится влажным и густым, пропитанным прелой травой и листвой, и этот живой аромат земли, реки, ветра и прохлады не способны заглушить даже выхлопные газы автомобилей мегаполиса.

То ли в силу особенностей климата, то ли по другим неведомым причинам по окончании календарного лета тысячи деревьев в городе еще очень долго остаются зелеными. Зеленые парки и скверы, зеленые острова на Днепре, зелень вокруг жилых кварталов – осеннее буйство не властно над киевскими деревьями до конца сентября. А потом клены и дубы, липы и акации вдруг стремительно рыжеют, точно их разъедает ржавчина, блекнут под осиротевшим солнцем, выцветают на ветру. И вот еще неделю назад сентябрьский Киев восхищал летней зеленью, как будто наступающие холода ему были нипочем, а затем неожиданно прямо на глазах меняется и становится цвета кофе с молоком и уже пожухлая осенняя листва устилает мостовые кофейным узором. Леса чуть севернее города в сентябре ослепительно великолепны, переливаются золотом и горят багряным бархатом; в Киеве же деревья, кажется, поначалу изо всех сил задерживают лето, а затем, не выдержав и растеряв силы, резко сдаются перед надвигающимися холодами.

Но есть у Киева особый период – предвестник осени, когда город еще задыхается от летнего зноя, вечера еще беззаботны и жарки, а ночи по-летнему звездные и теплые. И сложно представить, что симфонии лета звучать осталось недолго.

Август.

Именно с начала-середины августа обожженные солнцем киевские каштаны, в начале лета дающие городу спасительную тень, теряют свои силы. Их редеющая листва уже в августе подсвечивается терракотой и охрой, составляя резкий контраст с летним городом. Уставшие за лето каштаны, высаженные на проспектах, во дворах и вдоль магистралей, дарят листву порывам ветра, а тот подхватывает тонкие сухие листья и, точно флиртуя с ними, разносит по округе.

* * *

Я уже приняла душ и улеглась в постель. В общем-то еще совсем не поздно – всего полдесятого вечера, но когда я сегодня приползла с работы домой, мне хотелось лишь одного – рухнуть в кровать и сразу же уснуть.

В кровать я рухнула, но мне не спится. Вспоминается прошедший день – мысли ленивы и хаотичны.

Сегодня утром, когда я ехала на работу, метро снова остановилось. Вообще, метро – самый быстрый и надежный вид транспорта в городе, однако иногда и здесь бывают перебои. Когда я выбралась из душного вагона, на платформе уже волновалось живое море людей, все нервничали и напирали на дежурную по станции, тесня ее к служебной двери; то тут, то там переговаривались о том, что через две станции от нас на рельсы бросился человек и погиб, заблокировав движение. Помню, как тогда, утром, разозлилась: черт возьми, я рискую опоздать на важную встречу из-за того, что какому-то идиоту – буквально – жить надоело. Это звучит цинично и эгоистично, но я думала, что, черт его дери, у меня тоже есть свои планы. Более того, в Киеве за последние полгода это уже шестой случай самоубийства в метро – аккурат по одному в месяц.

От порыва ветра на стол через открытое настежь окно упал сухой каштановый лист и, прошуршав по столу, слетел на пол. Не зажигая света, я подняла его и положила рядом с собой. Я ощущала себя такой же одинокой и уставшей, как этот рыжий скрюченный каштановый лист…

Вообще, в моем городе мне стало некомфортно, устало думается мне. С недавних пор я не поспеваю за ним – за его темпом и скоростью перемен. Он напоминает мне устаревший прибор, постоянно выходящий из строя, на который сверху постоянно припаивают и пристраивают все новые и новые трубки, провода, антенны, сосуды, катушки, фитили… (Такими «антеннами и фитилями» в Киеве выступают уродливые небоскребы современных бизнес-центров, разрушение старых особняков, застройки парков и скверов, километровые пробки, отслужившие свой век дороги, состарившиеся рвущиеся трубы…) Старый прибор, который и выглядит уже довольно смешно в новом обличии, не рассчитан на такие «гаджеты» и постоянно выходит из строя.

Не только утренний случай в метро – весь мой сегодняшний день не задался. Из-за приезда какого-то иностранного президента была перекрыта половина улиц. Глупейшее зрелище: часть улиц в ожидании президентского кортежа совершенно пустынна, хоть в футбол играй, другая часть – совершенно парализована трафиком. Сегодня я опоздала на все запланированные встречи и под конец дня совсем обессилила из-за нервотрепки.

Едва дожив до вечера, я не спеша тащилась домой. Чтобы унять лихорадку прожитого дня, специально вышла на пару остановок раньше своего дома – пройтись по летнему городу. Шла мимо высоток моего квартала, прикрыв глаза и подставляя лицо ветру и заходящему солнцу. Я уже даже перестала слышать шум улиц, как вдруг сверху из окна многоэтажки, мимо которой я проходила, какой-то кретин выплеснул недопитый кофе. Сладкая коричневая бурда разбрызгалась по моей блузе и волосам, и ветер разнес характерный запах кофеина. У меня не хватило сил ни разозлиться, ни рассмеяться, я просто устало чертыхнулась и поплелась дальше.

И вот лежу, верчу в руках сухой каштановый лист – предвестник осени и размышляю. Думаю, что такой лихорадочной, нервной и утомительной жизни с меня действительно достаточно. Достаточно бегать по кругу, как белка в колесе. Достаточно подчинять свою жизнь этому круговороту. Достаточно цепляться за работу, которая мне не нравится. Не нравится настолько, что уже даже реагируют мои мозг и тело: первый отказывается придумывать рекламные кампании, а второе – устало корчиться из-за вечной мигрени. Фон моей нынешней жизни – это мигрень и усталость, и пора признаться себе в этом, а не каждое утро глотать болеутоляющее.

Хватит жить взаймы.

Я должна покинуть агентство, какими бы пряниками меня не удерживал Виктор. Должна взять паузу, отдохнуть и попробовать наконец пожить так, как хочется: просыпаться в одиннадцать, неспешно пить кофе, наблюдать за городом, встречаться с друзьями, писать в городских кафе, снимать дом в Одессе или Италии на берегу моря, проводить там целый месяц, все лето или осень… И писать.

Я хочу так жить.

Чтобы все сделать правильно, даю себе срок: с нового года освобождаюсь от агентства. В течение оставшегося времени просто хожу на работу, как ни в чем ни бывало, и тяну время. Потихоньку отключаюсь от интересов клиентов, не сильно вникаю в проекты, не принимаю близко к сердцу ничего, что происходит в агентстве. Я временно становлюсь мумией, которая ничего не слышит и не видит, которой ничего не интересно и ничего не нужно. Ничего, кроме ее зарплаты. А вот с ней-то как раз наоборот: не меньше половины своего заработка я ежемесячно буду складывать на депозитный счет. Кое-какие деньги у меня уже имеются – работая, как вол, годами, я просто-напросто не успевала тратить все деньги, да и привычки такой нет – люблю иметь защечные запасы. Но в ближайшие месяцы я намереваюсь их серьезно пополнить – хочу, не работая по найму, жить привычной жизнью не менее трех лет и не переживать насчет денег.

Три года – такой срок отвожу я себе на обустройство новой себя.

Зазвонил телефон. Это отец. Он всегда мне звонит поздно вечером, наученный, что я подолгу торчу на работе.

– Доця? Здравствуй, радость моя. Как ты?

– Привет, пап. Я хорошо. Как ты?

– Да вот не звонишь, совсем меня забыла… Волнуюсь.

– Прости… Я просто… Замоталась…

– Все в порядке? У тебя такой голос… невеселый.

– Да, пап, все нормально, не волнуйся.

Мы с отцом разговариваем редко. И раньше, пока была жива мама, общались нечасто, а теперь звонки и вовсе можно пересчитать по пальцам одной руки. У него теперь другая семья, и, может быть, из-за этого мы друг от друга отдалились. Я люблю отца, бывает, думаю о нем, очень скучаю, но позвонить ему у меня часто не поднимается рука – отчего-то боюсь набрать не вовремя, помешать, потревожить. Раньше, в моей прежней жизни с Антоном, я звонила отцу чаще – выкраивала на работе минутку, чтобы узнать, как он. Сейчас настроения нет, разговаривать ни с кем не хочется, а любые расспросы меня раздражают. Хочется отгородиться от всех – в своей закрытости, угрюмости, размышлениях и тоске по Антону мне по-своему комфортно (да, черт подери!). Во всяком случае, желания впускать кого-то в свою жизнь, будь даже родного отца, совершенно не возникает.

– Ты перестала мне звонить… Забыла старика?…

– Нет, пап, ну что ты… Просто, знаешь, настроение не то…

Отец молчит. Потом спрашивает:

– Как Антон?

У меня к горлу подкатывается ком, начинает часто биться сердце.

– Мы расстались…

– Да?… Давно? Почему?

Вот эти-то расспросы меня и раздражают.

– У тебя бывало когда-нибудь ощущение, что ты – это вроде и не ты, а кто-то другой? Что ты должен быть не здесь, а где-то в ином месте? – вместо ответа спрашиваю я. – Как-то по-другому жить? С другим человеком? И даже если ты что-то делаешь, как-то живешь, с кем-то разговариваешь, все это – словно истукан, как будто и не ты вовсе? Словно чужой сам себе?

Отец на том конце провода молчит.

– Ты понимаешь, о чем я, пап?

Отец еще некоторое время молчит, а потом отвечает:

– Прекрасно понимаю, Лана… Прекрасно. Знаешь, я ведь всю жизнь так и жил… Вернее, жил не так, как хотел. Постоянно откладывал на потом важные для себя вещи. Вначале оправдывался, что ты – маленькая, надо работать, зарабатывать деньги, чтобы мать и ты ни в чем не нуждались. Потом считал, что время упущено, и не гожусь я уже для того, что хотел… Что стар стал и здоровье подводит… Потом… Твоя мать была прекрасным человеком, ты знаешь, но она не всегда меня понимала и поддерживала… Часто мне так и говорила, дескать, старик совсем на старости лет обезумел – чего захотел… Так я и жил – в постоянных надеждах на то, что когда-нибудь что-то изменится. А когда очнулся – это случилось уже после смерти твоей мамы, – понял: ждать нечего. Откладывать некуда. Тянуть – нельзя. Пенсия на носу, а я еще, считай, и не жил как следует.

– А как ты жить хотел, пап? Что ты для себя желал?

– Да так, ничего особенного, доця… Как все молодые. Спорта больше хотел, но не сложилось с тренировками, ты же знаешь, тяжелая атлетика мне противопоказана – травмы, здоровье. Да и денег спорт не приносил, пока я им занимался. Активнее хотел жить – больше друзей, больше походов в горы – в Крым, на Кавказ, вот Эльбрус покорить хотел. Песни под гитару, высота гор, горизонты птиц… Знаешь, у вас сейчас границы открыты, перед вами – мир, езди, куда хочешь, смотри, что хочешь, знакомься, выбирай… А в мои молодые годы мир для нас был закрыт. Но мы много ездили по Союзу – Карелия, Урал, Сибирь, Камчатка… Геологический институт я почему оканчивал? И почему у нас в доме камней всегда было много?… Нравилось мне это, мое это было – горы, вершины, просторы… Горная порода, минералы – они же, прости старика за пафос, осколки сотворения мира, Ланочка. Столько поведать могут! Рождались из великого хаоса, вселенского взрыва, первоначального Ничто. Хотелось мне их, желал прикоснуться к этому всему, но не сложилось… Профессия моя не востребована оказалась, особенно когда Союз разваливаться начал – геологи не нужны стране стали. А потом – Урал и Камчатка далеко и не по карману стали. Ты – маленькая. В стране дефициты… Помнишь такое слово?

Я молча кивнула, хоть и поймала себя на мысли, что отец этого не видит.

– Дефициты, очереди… А потом все и вовсе развалилось. Как мог крутился – зарабатывал руками, хватался за все, за что платили, может, помнишь?… А сейчас оглядываюсь назад, и горечь охватывает: где же жизнь моя? Как прошла, куда подевалась? На что я ее истратил? Помню, в студенчестве – замах был на рубль, думал: э-эх, сколько всего впереди!.. Горы сворочу! Ан нет… Замах-то на рубль, а результат мой жизненный на копейку оказался… А ты говоришь – тот ли я человек, так ли себя ощущаю, как хотел бы…

Отец снова помолчал, а затем тяжело вздохнул и добавил:

– Не знаю…

Отец говорил со мной вот так очень редко. Чаще, сколько я его помню, был замкнут, все носил в себе. Оттого и слова его резали сейчас мое сердце пополам – и откровенность обезоруживала, и жаль его было до слез.

– Но ведь кое-что и сейчас еще не поздно сделать, пап, – говорю я, громко всхлипывая в трубку. – Не поздно – это точно. Воплотить то, что еще можешь, из своей непрожитой жизни…

– Не знаю… Что, например?

– А чего бы тебе самому хотелось?

– Да я уже даже и не знаю, чего бы мне хотелось… Проблема-то моя в том, доця, что растаяли мои желания, измельчали, рассеялись… Не знаю, чего себе желать, не знаю… И только горечь – сколько времени упустил.

– А если помечтать? Представь: у тебя нет никаких барьеров, нет никаких границ, ты свободен от ограничений, чужих мнений, запретов мамы… Свободен и в деньгах, и в выборе – чем бы занялся?

– Ну, помечтать разве что… Наверное, все же в горы сходил бы. Компанию таких же друзей-стариков, как я, кто еще жив, собрал бы – и в горы. На Эльбрус. Не на пять тысяч метров, так хоть до середины поднялся бы. Сколько здоровья хватило – поднимался бы. А затем…

Отец вновь замолчал. На том конце провода послышалась возня. Мне показалось, что отец прикрывает трубку рукой, чтобы высморкаться.

– Прости, – сказал он наконец.

– Все в порядке. Ты говорил об Эльбрусе, а потом еще что-то хотел сказать.

– Да… А затем, напоследок, рванул бы все же на сопки посмотреть. На вулканы действующие. На природу – девственную и суровую. Вдохнуть морозного воздуха, восхититься гейзерами, посмотреть на вершины, хребты, долины… Ощутить всю мощь Земли… На Камчатку, Ланочка… Хоть бы одним глазком. Знаю о ней много, но никогда не видел…

Пока отец говорил, скупо, по-своему, но очень красочно рисуя образы, которые хотел бы увидеть, я села за стол и стала водить ручкой по бумаге. Ручка бегала сама, чертя какие-то символы, на которые я не обращала ни малейшего внимания; что-то очерчивала по нескольку раз, что-то зачеркивала, что-то подрисовывала. Когда отец замолчал, я неожиданно прочла свои слова, написанные под сопками: «Отец. Эльбрус. Камчатка. Помочь». После слова «помочь» стояло шесть жирно наведенных восклицательных знаков.

Снова помолчав почти с минуту, отец сменил тему и опять спросил об Антоне. Я рассказала, что наш с ним разрыв случился по похожей причине: Антон хотел вытащить меня из Не Моей Рутины, но, пожалуй, слишком давил на меня. Пока я колебалась и сопротивлялась, он устал ждать и… Но глобально Антон все же был прав: я и сама чувствую, что запуталась и мне нужно пересмотреть свою жизнь, свои приоритеты. Я говорила отцу, что очень устала жить так, как жила до сих пор, но агентство пока использую для того, чтобы поднакопить денег. Ведь в начале следующего года хочу из него уйти и попробовать жить так, как хочется, – быть свободней. А еще писать книги. И издавать их, если повезет.

– Это очень большой риск, доця, – бросать все и резко менять свою жизнь. Это может быть больно… Некомфортно… Тяжело. Даже шок. Особенно поначалу.

– Но, пап, ведь только что ты мне говорил, что жалеешь, что сам так не поступил.

– Говорил. И, знаешь, правда еще и в том, что я в свое время… В общем, струсил. Именно потому, что геология и спорт казались мне чем-то хоть и манящим, но… отвлеченным, ненастоящим каким-то… Пугающим. Журавль в небе. И бросить завод, пусть и разваливающийся, и свою зарплату, пусть и маленькую, но стабильную, непонятно ради чего мне было страшно. А еще была семья… Тебе в этом смысле легче – обязательств нет. Но все же, может, тебе попробовать малой кровью?… Не увольняться, а писать в свободное время?

– Может, и можно. Да и наверняка так лучше, согласна. Но мне нужна пауза, понимаешь? Настоящая пауза. Чтобы голова не была забита всякой чушью – рекламными кампаниями, которые мой мозг уже отказывается придумывать… Людьми, которые мне не нравятся, постоянной суетой, которая мне неинтересна, спешкой, которой я не хочу… Не получится – всегда смогу вернуться в рекламную сферу.

– Что сказать, Ланочка… Пробуй. Все, чего хочется, надо пробовать. Особенно если знаешь, чего хочешь, если чувствуешь, что должна идти другим путем, – надо делать. Это в жизни крайне важно. И никого не слушай, даже меня, старика. Делай свое, как знаешь. Смельчакам оно ведь все и открывается… В добрый путь.

Отец звучал несколько старомодно, но я ощутила прилив сил и благодарность – такая поддержка мне сейчас очень необходима.

Он кладет трубку, а я продолжаю сидеть за столом, вертя в руках поочередно то лист бумаги, на которой пообещала помочь отцу попасть на Эльбрус и Камчатку, то сухой каштановый лист.

Еще в восемь лет я завела дневник. Маленькую тетрадочку, куда записывала детские стишки, песни, вырезала наряды из модных журналов, которые выписывала мама. Потом все чаще и чаще я стала записывать и то, что думала, наблюдала и оценивала. В двадцать пять старая детская тетрадка попалась мне на глаза, и я с любопытством ее перелистала.