Текст книги "В летаргию и обратно"

Голос Аллы все еще дрожит, веки опухли. Она говорит чуть в нос. Но в ней больше нет высокомерия и карамельности. Звучит такое сострадание к детям и уверенность в нужности такой площадки, что никаких сомнений нет: Алла действительно этого хочет.

– Тема эта для меня, знаешь ли, непростая… – между тем говорит она. – Я и работать стала много после… В общем, после ее ухода. Работала, чтобы не думать, не чувствовать… А сейчас ощущаю, что этот побег в работу тяготит меня. Отдаляет от важного. Ощущаю много фальши. Чувствую: не тем я должна заниматься… Не мое это – рейтинги бизнесов составлять…

Я хочу выразить свое восхищение и поддержку, но слова застряют в горле, я теряюсь и боюсь снова ляпнуть что-то не то. Мои собственные терзания кажутся мне мелкими и не стоящими внимания. Впервые за последние недели, как прежде (!), думаю, как это все-таки важно: вовремя остановиться, услышать тот голос, который шепчет: не тем я должна заниматься, не так я вижу себя, не того хочу, не…

Не знаю, была ли то история Аллы, услышала ли я какой-то голос или поддалась какому-то порыву, но сегодняшняя встреча неожиданно меня приободрила. Когда мы с Аллой прощались, я ее обняла и мысленно пожелала: пусть у нее все получится.

Когда за ней закрылись двери кафе, я напечатала:

«Слава богу, есть люди, которые задумываются о важном. И чувствуют фальшь ненастоящести. И стремятся от нее уйти…»

Оторвалась от клавиатуры только тогда, когда меня, как последнего клиента, попросил об этом официант. Пустые бокалы и лепестки роз оставались лишь на двух еще не убранных столиках, на всех остальных стулья уже были перевернуты вверх.

За окном стояла звездная морозная ночь. Сегодня я написала девятнадцать страниц.

26 февраля: День, когда я встретила Странную Личность

– Пока жду тебя и открытия выставки, греюсь внутри Бессарабского рынка. Стою перед длинным прилавком с мясом. Прилавок действительно длинный, разделенный на несколько зон – здесь курица, дизайнерски выложенная десятками своих частей, видов и потрохов; за ней – кролик и все, что о нем можно придумать, далее субпродукты, потом котлетные фарши, за ними – целый ряд разделанной телятины, далее десятки видов говяжьего мяса, потом аппетитно пристроились рядами самые разные части туш королевы украинской кухни – свинины. В этом огромном хозяйстве орудует всего одна женщина-продавец, поэтому движется она, как на ускоренной пленке: то тут то там мелькают ее локти, пальцы в окровавленных перчатках перебирают куски в витринах, достают, взвешивают, нарезают, возвращают на место – и все это с такой ловкостью и быстротой, что я невольно любуюсь этим танцем кистей, локтей, ножей и весов.

Передо мной в очереди еще три женщины, так что я не тороплюсь – все еще выбираю, но за движением очереди присматриваю. Когда впереди остается одна покупательница, между ней и мною, спиной ко мне, втискивается фигура.

«Извините, вы будете за мной. Я здесь тоже стою».

Фигура поворачивает голову в мою сторону и, не мигая, смотрит в глаза долгим тяжелым взглядом.

«А может, и не стоишь».

«Стою».

«Замолчи, крыса! Дурачина! Вот молодежь сейчас пошла…»

Противный дребезжащий голос, привыкший командовать. Лицо лет шестидесяти, изрытое морщинами. Бесцветные глаза с редкими ресницами густо намазаны голубыми тенями. Пурпурные румяна на щеках и оранжевый рот. Кое-где жирная оранжевая помада растеклась в многочисленные морщины и складки вокруг губ.

Из-за такой невиданной наглости и оскорбления я разозлилась. И тут же позлорадствовала: я знаю о тебе, наглая гадюка, все. На твоем безвкусно накрашенном морщинистом лице застыла печать вечного недовольства и презрения к окружающим. Оно словно признается в том, что его обладательница всю жизнь была несчастна, но не понимала, от чего именно. У нее в душе была огромная дыра, которая все время разрасталась. Дыра эта сосала под ложечкой и в желудке, принимала форму скуки или ощущения бездарно потерянного времени. Эта дыра была такой всеохватывающе-огромной и вместе с тем такой расплывчатой, нечеткой и неясной, что уловить ее и признаться самой себе «с моей жизнью, со мной, что-то не так» было невозможно. Сквернавка гнала от себя подальше это смутное ощущение неудовлетворенности собой и жизнью, гнала яростно и отчаянно, заглушая его придирками к домашним: то муж, сволочь, ее совсем не понимает, то отпрыск, подлец малолетний, вконец распоясался. Чтобы заглушить эту сосущую дыру, она направляла всю свою смутную тревогу и непонимание на домашних и влазила в каждую мелочь, в каждую деталь их жизни, стремясь, чтобы все в их жизнях было ей понятно. Она не могла оставить их в покое, ведь тогда дыра и тревога утраивались, и это выбивало почву из-под ног; тотальный же контроль за мужем и отпрыском, наоборот, возвращал ощущение того, что она «рулит» жизнью.

Неважно, что чужой, а не своей собственной.

И неважно, что это нисколько не заживляло дыру внутри, а лишь переключало внимание этой несчастной на другие – не ее – заботы. Надо же ведь чем-то жить (чем-то развлекаться, чтобы не было скучно и не встречаться с самой собой. Жестко, но факт).

Вначале эта поганка полжизни изводила своего несчастного супруга, а затем, когда тот слег и умер от язвы желудка, не выдержав жены-пилы, принялась за детей. Да, дети, скорее всего, у нее есть – один сын или дочь. Невестка (или зять) ее откровенно ненавидит (так как она настраивает своих детей против семьи и манипулирует отсутствием заботы о престарелой матери) и внуки тоже (по той же причине). С молодости она была страшно эгоистична, и семья – тогда еще маленький отпрыск и рано умерший муж (впрочем, тогда пока еще живой) – должна была ублажать мать. Она изводила и мужа, и отпрыска вечными недовольными минами, ей было чрезвычайно трудно угодить, а дождаться теплого душевного слова – и подавно. Когда муж ушел от нее в мир иной, она несколько раз пыталась завести романы, но все последующие кандидаты от нее тихо сбегали. Когда ее постигала очередная неудача с незадачливым кандидатом (учуявшим, что перед ним – настоящая рыба-пила), она изводила своего отпрыска упреками в том, что из-за него у нее не получается наладить личную жизнь.

Да, рядом со мной перед мясным прилавком только что стоял классический образчик нереализованной женщины. Женщины, которая не прислушалась к себе – к своей дыре, своему внутреннему голосу. Женщины, которая прожила не свою жизнь и изводила этим своих домашних.

Все это и было написано на ее постаревшем, посеревшем, обезображенном лице.

Когда подошел ее черед выбирать мясо, она по своему обыкновению, ковырялась возле прилавка столько же времени, сколько предыдущие три покупательницы вместе взятые. Продавец с ловкими кистями и локтями стала посматривать на покупательницу с едва сдерживаемым раздражением. Эта стерва потратила свою жизнь лишь на то, чтобы научиться профессионально выводить людей из себя. Сейчас, я уверена, она одинока еще больше, чем в молодости, – отпрыск и его семья с трудом ее терпят, подруги, если и есть, то такого же поля ягоды, она раздражает окружающих и незнакомых вроде меня, и даже продавцы супермаркетов, которых ремесло обязывает улыбаться всем подряд, хотят от нее поскорее избавиться.

Веселый финал жизни, не так ли?

Скандальный Писатель Y молчит. Смотрит на меня, приподняв густые брови. Он обрит под ноль, череп тускло поблескивает при свете дня. Темные глаза выглядывают из-под низко нависших верхних век и кустистых бровей. Взгляд быстрый и пронзительный, кажется, что он все подмечает и оценивает. Впрочем, когда смотрит на меня, к колючей пронзительности примешивается еще что-то – пока не знаю, что именно.

– Неплохо.

– Не поняла.

– Творческое воображение, говорю, присутствует – так «реконструировать» жизнь этой тети. Мне нравится. Теперь попробуй предположить еще пару вариантов ее жизни, которые будут звучать совершенно – то есть абсолютно и полностью – иначе. Полезная штука, кстати.

– Ты серьезно?… Я же рассказываю тебе, потому что сам инцидент меня страшно взбесил.

– Я это вижу. Есть ноутбук или блокнот под рукой?

– Да, ручка и блокнот, – не до конца понимаю я. В доказательство достаю из сумки свой желтый блокнот.

– Бегом все записывай.

– Что?…

– Все то, что только что мне рассказала. Картинка получилась неплохая. Особенно о прилавке с мясом.

Мое раздражение на рыжеротую тетку куда-то испарилось – Y все-таки ловко меня остудил. И пока очередь застыла в ожидании, я присела на корточки и нацарапала застывшей ручкой пару фраз на листе.

Мы с Писателем Y стоим в очереди в музей, я появилась раньше, он подошел пару минут назад. Сегодня в музее современного искусства Пинчука в Бессарабском квартале (что как раз напротив того самого рынка) открытие новой экспозиции. У дверей собралась немалая толпа жаждущих поглазеть на самого дорогого и популярного мирового художника. Откроется выставка через полчаса, и очередь все время разрастается.

Y – мой новый знакомый. Он позвонил мне наутро после Дня Святого Валентина и заявил, что точно знает, как он выразился, «из надежных источников», что я молода, интересна, одинока и буду рада знакомству с ним. Я еще спала, погода за окном была паршивой, а голос в трубке звучал очень самоуверенно, поэтому я не слишком вежливо его прервала: «Ошиблись номером».

Впрочем, Y снова позвонил мне спустя пару часов. На сей раз он представился, поинтересовался, что мне снилось, чем я позавтракала и готова ли к приключениям. Я же поймала себя на мысли, что голос теперь мне не кажется очень наглым, – наоборот, звучит как будто даже немного знакомо, выведала, что «надежный источник» – это Алла из «Форбс» (Y – ее какой-то-юродный брат), но отрезала, что к приключениям не готова и не соизволит ли новоиспеченный нахал оставить меня в покое. А затем звонки стали регулярными, и к концу недели мое воображение уже рисовало харизматичного интеллектуала, красавца атлета с копной густых волос и волшебной улыбкой. Наша телефонная игра начала меня затягивать, и я стала ждать вечерних часовых разговоров. К исходу второй недели мы наконец встретились.

Я была шокирована: из всей нарисованной во время телефонных бесед картинки в моем мозгу совпал только голос. Лицо же… В общем, лицо это, как оказалось, хорошо знает вся страна. Оно мелькает на экранах телевизоров, в общественных ток-шоу, развлекательных программах и даже в новостях. Его книги (!) стоят (!) в каждой (!) книжной лавке (!) страны (совершенно не помню, чтобы я говорила Алле о своих писательских потугах), и названия этих книг таковы, что автора тут же хочется убить: хлесткие, провоцирующие, вызывающие. Признаюсь, я не читала ни одной из его книг, но, пролистав парочку и пробежав их глазами по косой, поняла: я бы убила автора и за содержание тоже.

В ответ на это Y смеется:

– Ну и что?… Тексты качественные – я за них отвечаю. Затягивают? Да, знаю это. Возмутительные, говоришь? Так именно потому их покупают. Что?… Да, здравствуйте. Да, автограф можно. Нет. Извините, нет, я не фотографируюсь с фанатами. Как вас зовут?… Да-да, подписал, держите. Всего доброго.

Все случилось так быстро, что я только рот раскрыла. Y носит огромные темные очки и прячет полчерепа в громадный грубой вязки ворот, но его все равно узнают. Вот и теперь, не прерывая своей речи ко мне, он успел подписать автограф.

– Готовься, – говорит он мне после того, как уже отдал подписанный листок и вернул ручку владельцу. – Возможно, придется прятаться. Но если внимания немного, то это не обуза. Наоборот.

Чтобы успокоить взволнованный вопиющим несоответствием мозг, я иногда во время бесед с Y закрываю глаза – тогда со мной остается только его голос. В таких случаях Y часто улыбается и аккуратно отбрасывает прядь моих волос с лица за плечи. Его ладонь при этом касается моей щеки и плеча как будто не нарочно и не спешит уходить.

Но я дала себе слово: для меня это знакомство важно только в качестве мастер-класса опытного писателя неопытному. Все – больше ничего.

(Кстати, теперь, когда я знаю и вымышленный псевдоним, и настоящее имя, понимаю: ни одно, ни другое ему не подходит. Поэтому не могу называть его иначе как Скандальный Писатель Y, или просто Y – «игрек».)

– Записала?… – спрашивает Y.

– Угу. Наметила. Дома оформлю в красивый текст.

– Молодчина. Две отличные от первой версии считай своим домашним заданием. И, кстати, лучше не прибегай к оценочным суждениям – «это плохо» или «то-то хорошо». Не морализируй – это лишнее. Просто описывай. Пусть читатель делает собственные выводы. Он тебе за это будет благодарен.

У Y снова такой же странный взгляд, который я никак не пойму. Он не то шутит, не то говорит серьезно. И голос именно такой, как я люблю: уверенный, сильный, умный. Чуть ироничный.

– Что у тебя сейчас точно хорошо получилось, то есть абсолютно и полностью, – между тем продолжает он, – так это описание мяса. У Эмиля Золя с его «Чревом Парижа», думаю, зачет ты бы получила.

И немного погодя:

– А теперь задам тебе свой главный вопрос.

– Да?

– Зачем тебе на модной художественной выставке три килограмма мяса?

* * *

На выставке мы с Y задумчиво бродим по залам, пытаясь понять, что своими работами хотел сказать художник.

Мы слышим хрюканье и видим огромный аквариум-лабиринт со свиньей, чуть дальше стоят человечки из проволоки, везде висят огромные фотографии на полстены, до половины замазанные краской. Далее по залам – множество других подобных экспонатов.

Люди ходят чаще всего парами или небольшими группами и негромко (а то и громко) переговариваются. Мы с Y невольно подслушиваем.

– Смотри-смотри!.. Какая замечательная хрюшка.

– Да уж. Даже свиньи, похоже, разбираются в искусстве, а мы с тобой нет.

Смотрительница зала – молодой женщине с мальчиком лет шести:

– Тише, пожалуйста. Женщина, скажите ребенку, чтобы не шумел. Здесь нельзя кричать.

– А что, здесь кто-то спит, мам?

– Нет, сынок.

– А что, кто-то кушает? Или читает газету?

– Нет, Юрасик.

– Как странно… А то папа, когда кушает, всегда читает газету и просит меня не шуметь.

– Нет, папы здесь нет, это музей, солнышко.

Две дамы дважды бальзаковского возраста в шляпках, перчатках и шерстяных пиджаках фабрики «Дарничанка» сидят на белой лавке. По-видимому, уже насмотрелись, теперь делятся впечатлениями.

– В наше время мы тоже ходили в музеи, помнишь, Люсь?…

– Ага… Я больше всего любила зоологический. Ну, мамонты там всякие, кости, чучела медведей. А эта свинья не похожа на зоологический музей, верно?

– Ага. Но бог с ней, со свиньей. Художественные музеи у нас тоже были. Картины там висели, скульптуры всякие были, верно, Люсь?… (Вторая дама все время энергично кивает.) А теперь музеи какие-то странные стали. Очень странные.

– А все потому, Розочка, дорогая, что бесплатные.

У выхода из одного зала стоит семейная пара средних лет. У дамы одухотворенный вид, у джентльмена – раздраженный.

– А если отсюда что-то украсть, как думаешь, дорогой? Свинью, например. Это грех? – говорит женщина, одухотворенно-мечтательно прикрывая глаза.

– Грех, конечно, дорогая. Только еще больший грех не покормить сейчас голодного мужа. Мы уже три часа здесь торчим, давай скорее!.. Дома на искусство насмотришься, в воскресенье специально тебя на Птичий рынок свожу.

Проходя мимо зевак дальше по залам и коридорам, вдалеке мы замечаем нечто непонятное, что, впрочем, еще издали привлекает внимание. С приближением становится понятно: это некая объемная инсталляция, своеобразная 3D-картина, полная воздуха и пространства; она стоит одна в пустом просторном зале и по-разному играет своими гранями с различных точек обозрения, хотя при этом практически полностью монохромна – цвета асфальта, другие оттенки в ней едва-едва различимы. Но есть в ней нечто такое, что заставляет обратить на себя внимание, и Y тянет меня рассмотреть картину-инсталляцию поближе.

Подойдя вплотную, я невольно отшатываюсь и морщусь. Y замирает. Теперь инсталляцию можно рассмотреть во всех деталях и подробностях, виден каждый ее мазок, каждый винтик и пиксел.

Собственно, мазками, винтиками и пикселами выступают обычные мухи.

Вернее: не обычные, конечно. Мертвые и вскрытые лаком.

Тысячи, сотни тысяч насекомых. С блестящими асфальтовыми и перламутровыми желто-зелеными спинками, с прозрачно-коричневатыми торчащими крыльями и полностью прозрачными, почти незаметными, сложенными на спине. Мухи брюхом кверху и книзу. Если присмотреться, заметно, как у некоторых торчат, висят, раскинуты или поджаты ниточки-лапы. В общем, как муха испустила дух, в какой позе или положении, так и попала на панно.

– Главный вопрос этой выставки, – говорю я, – как их можно было всех выловить? И сколько на это ушло времени?

Панно между тем подписано: «Глоток свежего воздуха».

– Оказывается, это не все. Загляни внутрь, – говорит Y.

Заглядываю.

Внутри на специальном «поддоне», слепленном из мух, разлеглось великолепное шикарных красок дерьмо – здесь охра, умбра, сиена жженная вперемешку с зеленью болотистого и оливкового тонов.

Не знаю, натуральное или искусственно вылепленное, но запахов не ощущается.

– Фу, – говорю я. – Все-таки фу.

– Кажется, я понял, – изрекает Y. – Художник хотел показать условность угла зрения: для нас это дерьмо, а для них вот, этих крылатых пегасов, – именно это и есть глоток чего-то прекрасного. Пища и жизнь! Гениально.

Понедельник, 5 марта: День, когда я неожиданно получила первый заказ

Киев в ожидании весны. Почернели и сморщились последние сугробы, черные ветви деревьев прорезают молочное небо, в ветвях рождается капель, и ее робкую, негромкую пока песнь уже ничто не может отвратить. Плотный влажный воздух окутывает улицы, скверы и парки, прячется в низинах холмов. Он приглушает все звуки города, обволакивает густой дымкой дома и площади, укутывает сизым маревом купола соборов, прячет в плотном тумане мосты, острова и заднепровские просторы. Днепр еще скован панцирем, но лед уже рыхлый и квелый, вот-вот начнется ледоход. На серой, пока еще не очнувшейся реке тут и там группками сидят вороны и рыбаки, склонясь над своими удочками. Слышится легкое покаркивание и потрескивание, которое, впрочем, сразу тонет в густом парном воздухе. Кажется, город странным образом притих, замер, досматривает свой последний предвесенний сон, чтобы уже через пару недель проснуться и снова засиять ослепительной свежестью.

Я смотрю в окно и думаю. Вернее – жду. Как и город, жду тепла и солнца. Жду новой жизни, пусть и глупо надеяться на всякие «понедельники», «первые числа» и «новые года». Но все-таки в этом ожидании и надежде точно что-то есть. Именно сейчас, в эту самую минуту, для меня это вовсе не откладывание, как было несколько месяцев назад, – нет. Я пока еще на обочине жизни, но чувствую: что-то происходит. Что-то потихоньку меняется, прямо как эта смена сезонов – я ощущаю изменения физически. Мне даже приходит в голову: возможно, изменений действительно надо просто дождаться? Ведь они так же неотвратимы, как весна. Ничто не стоит на месте.

– Алло? Ты?

– Я.

– Собирайся. Только быстро. Через час на Подоле в «Оливе».

– Ладно… А кто это?

Трубка отключилась. Я не успела сообразить, что это было. Но заинтригованная собираюсь – быстро, как и было велено трубкой.

Через час я уже сижу в ресторане «Олива» на одной из самых вкусных улиц киевского Подола, протянувшейся от нижней станции фуникулера до центра Подола и сплошь застроенной старинными мещанскими особняками, в которых разместилось столько кафе, баров и ресторанов, что можно легко накормить половину Китая.

Сижу, жую хлебную трубочку, запиваю водой. Хлеб да вода – еда лаврских старцев, флегматично думается мне в ожидании неизвестно кого, а также всех нуждающихся и отверженных во все времена: бедняков, безработных, бездомных и нищих, – всех тех, кто в жизни отсекает все лишнее.

– Привет. Ты даже быстрее нас.

Возле меня устраивается Алла. С ней вместе пришел долговязый брюнет с очень располагающим лицом. Мне он показался нервным, но все равно – такому почему-то сразу веришь.

– Знакомьтесь: Владислав, мой… э-э… в общем, муж. Лана, моя коллега.

– Можно просто Влад, – сам еще раз представился «в общем» муж Аллочки. – И давай сразу на ты.

– Договорились.

Над нашим столом повисает неловкая пауза – обычная между только что представленными друг другу людьми, общение между которыми пока еще для всех новая неизведанная территория.

– Игрек – просто золото, – наконец спохватываюсь я и обращаюсь к Алле. – Спасибо тебе! Я покорена им… Его харизмой.

– Кто-кто? – Алла вопросительно смотрит на меня. – Ах, да. Поняла. Не за что, Ланусик. Просто вспомнила о тебе, о нем и подумала: а что если…

– А, кстати, откуда ты знаешь, что я работаю над книгой?

– Ты работаешь над книгой? – кажется, искренне удивилась Алла. – Вот так дела! Игрек, как ты его называешь, довольно неплохо зарабатывает на жизнь именно пером.

– Это я уже поняла. Кстати, он – мой учитель.

– Да? – Алла пристально смотрит на меня, взмахивает густыми черными ресницами и загадочно улыбается. – Бывают же совпадения.

– А вы, ой, то есть ты, Влад, чем занимаешься, если не секрет? – спрашиваю я.

– Алла вдохновила меня на один проект.

Наверняка что-то об онкобольных детишках – я не успеваю додумать до конца, как вмешивается сама Алла:

– Собственно, в этом и смысл встречи, Ланусик, дорогая. Владик ставит на ноги экскурсионное агентство. Хочет принимать туристов здесь, в Киеве. Нужны гиды, рекламщики – в общем, команда.

Разговор вот так, без всяких «прекрасная погода» и «в городе такие пробки, ужас», сразу перешел к делу. Алла рассказывает, что таки покидает «Форбс» ради своего сайта о детях, но вспомнила обо мне не поэтому, а в связи с идеей Влада – созданием сайта экскурсионного бюро по Киеву, раскруткой Киева как туристического города в целом. Сайт уже готов, нужна команда энтузиастов, которым интересно изучать город: будь то гиды, блогеры, копирайтеры или маркетологи для продвижения проекта – все мозги и руки сейчас сгодятся.

– Я знаю, что ты прекрасно пишешь. Предположу, что хочешь издаваться. Кроме того, ты профессиональный пиарщик, вот я и подумала: почему бы вам вместе не поработать?

Я молчу, обдумывая услышанное.

Влад тем временем рассказывает, что поле деятельности широкое. И что у меня будет полная свобода действий. Компании нужны экскурсоводы по городу. Но если я хочу писать, тоже превосходно.

– Пусть это будет брошюра, но не стандартный исторический справочник, как делают все и каких много в магазинах, а что-то другое, – азартно говорит Влад. – Например, что-то типа «Киев глазами киевлян», написанный в художественном исполнении. Или взгляд от первого лица. Или записки блогера или как-то еще – здесь для тебя полная свобода действий.

Белые настенные часы «а-ля винтаж» на противоположной от нас стене бьют полдень. В ресторане немноголюдно, кроме нас – еще только две вялые пары, одна у витринного окна, смотрящего на оживленную улицу, другая затерялась в глубине зала. Слышится легкий звон бокалов, которые за стойкой лениво протирает бармен, и слабый шорох шагов официантов. Звук часов нарушает спокойствие пространства, но так же быстро стихает, и все снова становится как прежде.

Алла отбрасывает черные волосы назад, ставит локти на стол, скрещивает руки и кладет на них подбородок. Смотрит на меня из-под опущенных густых ресниц. Влад сидит, откинувшись на спинку стула. Я ощущаю, как он под столом ритмично постукивает пяткой о пол. Он тоже смотрит на меня. Мне кажется – просяще.

– Ну что ж, признаюсь, предложение неожиданное, – говорю я, чувствуя, что эти двое ждут от моего решения. – Мне его надо обдумать.

– Конечно, обязательно, думай, спешки нет, – говорит Влад. Затем рассказывает предварительные финансовые условия сотрудничества, на которые он в данный момент готов пойти, учитывая, что проект только зарождается. Он будто даже извиняется: мол, на первом этапе деньги небольшие, но впоследствии по мере развития условия будут пересматриваться.

Я ему отчего-то верю. Когда он говорит, его лицо быстро-быстро двигается – работают маленькие и большие морщинки, складки, трещинки. Пару раз я даже теряю нить разговора, наблюдая за этой необычной игрой мышц лица. Беспокойны и его руки – они все время что-то хватают, мнут, жмут и теребят – салфетки, кончик ложки, зубочистку и солонку. Но нервозность эта какая-то подкупающая и располагающая. Наверное, зная о своих особенностях, Влад время от времени легко касается моей руки, тем самым возвращая от наблюдений за ним к беседе – просчетам, расчетам и ожиданиям. Между тем я размышляю о том, что для меня сейчас финансы не критично важны: во-первых, еще в агентстве накоплена некоторая сумма, а во-вторых, сейчас это или нечто подобное могло бы меня просто встряхнуть и растормошить. В конечном счете, это может стоить большего, чем не слишком высокие заработки на первом этапе.

Я понимаю, что решение уже практически приняла, но ради не знаю чего (старая привычка при ведении переговоров с клиентами оттягивать прямой ответ и держать интригу для склонения к выгодному мне решению?) настаиваю, что надо подумать. На том и расстаемся.

– Ну, ты даешь! – слышу я вечером знакомый голос в трубке телефона. – Редчайший случай: ты умудрилась получить заказ на книгу, даже не опубликовав ни единого текста. Гениально. Чую: далеко пойдешь. Уже прошусь к тебе в ассистенты!

Чувствую: Y куражится. Вспоминает, что сам, прежде чем увидеть свою книгу напечатанной, получил восемь отказов, затем оставил идею понравиться издательству и издал первую книгу сам, потратив на нее все свои деньги. Еще полгода сидел на бобах («Буквально ел только консервированную фасоль и горошек»), похудел на семь килограммов и женился.

– А женился-то зачем?

– Не зачем, а почему – по глупости. Абсолютно и полностью. Но тогда я верил, что это поможет – ни шагу назад, так сказать. Жена должна была стать моей совестью: я вбил себе в голову, что должен ради нее постараться.

– И помогло? Бестселлеры писать? – Я знаю: Y не женат. Во всяком случае, сейчас.

– Наверное. Ведь потом мы крупно поскандалили. Ругались несколько недель, кричали, визжали, кусались, плевались, швырялись, обзывались. Били посуду, крушили мебель, обливали друг друга водой и носили заявление о разводе в загс. Затем каялись, извинялись, клялись, мирились, любились и обещали друг другу «больше никогда». А потом я все это записал, только представил драму не своими семейными перипетиями, а как биографию одного из наших известных соотечественников… – догадываешься, кого? – Я узнала, о ком он говорит, вспомнив одну из его книг. – И еще через год книга заняла первую строчку рейтинга BBC – стала книгой года. Начались продажи и процесс нашего развода, официальная версия которого – за вынос сора из избы. Так-то.

– Так что эмоции – любые – это топливо для писателя, – добавляет он уже серьезно. – Это я о твоей тете-гадюке с оранжевым ртом на рынке, припоминаешь?

– Да.