Текст книги "В летаргию и обратно"

15 апреля, около полудня: День Независимости

Включаю компьютер, загружаю почту. Жду Киру с семьей, она позвонила накануне и сказала, что придет, что это очень важно и довольно срочно.

В моем электронном ящике одно непрочитанное письмо.

«Дата: воскресенье, 15 апреля, ##### года, 00:48

Отправитель: anton_s@########.com

Получатель: lana_kosmach@########.com

Тема сообщения: [без темы]

«Здравствуй, Лана! Прости, что пишу. Ты так часто отсутствовала дома, что писать тебе мне как-то привычней, чем смотреть в глаза или звонить. Вот и сейчас, признаюсь, легче написать, а не сказать это лично. Еще раз прости. Но все-таки я хочу, чтобы ты узнала это от меня.

Я женюсь.

Ты ее знаешь – Мария, однажды ты нас видела вместе. Мария прекрасный человек, у нас будет ребенок.

Я знаю, что плохо поступил с тобой, но у меня есть свои оправдания. Я хотел поговорить с тобой еще осенью – помнишь, звонил? – но твой телефон вдруг навсегда перестал отвечать, а ты сама больше не объявилась.

Тем не менее, пожалуйста, прос…»

Я думала, что уже перевернула эту страницу, но – нет. Предательские слезы застилают глаза, и я не могу дочитать письмо до конца.

Да и стоит ли? Самое главное, что он хотел сказать, я увидела: женат, ребенок, сожалеет о нас.

Нет, не о расставании, а именно о нас. Он это не написал, но я это читаю между строк.

– Этого в письме нет, Ланочка, – мягко говорит Кира.

Мы с ней остались вдвоем, ее мужчины почти сразу же отправились поиграть в песочницу во дворе. («Отличная погода, поэтому мы во двор. А вы, девочки, не перепейте здесь кофию. Присоединяйтесь!»). И мы теперь сидим вдвоем на кухне, где я заварила кофе.

– Ты фантазируешь, в-выдаешь желаемое за действительное… Он не сожалеет о вас. Тебе надо, н-наконец, простить его, отпустить и двигаться дальше, Ланочка…

Вот в чем штука. Мне все говорят: тебе надо простить Антона, забыть и двигаться дальше.

Не знаю. Мне кажется, сила прощения в нашей среде явно преувеличена. О прощении мне постоянно твердит Кира, уже несколько раз говорил отец, морализаторствуют те пару «умных» томов по правильной жизни, которые я не выбросила, а смилостивившись, оставила на своей книжной полке. На идее прощения все сейчас так циклятся, что просто невозможно не думать: без прощения жизнь остановится и все сразу полетит в тартарары.

Не согласна.

Долгое время, пока в моей голове был Антон, я могла дышать. Могла надеяться. Могла утром просыпаться, пить кофе, проживать свой день. Могла строить планы. Вечерами стучать по клавишам компьютера, продолжая писать свою первую книгу, как он того когда-то хотел. Бродить по городу в поисках материала для этой самой книги и наблюдать. Могла думать, спорить и бросать вызов. Шагать в пугающую неизвестность. Смогла вдохнуть всей грудью и прыгнуть вниз в бурный поток, не зная, куда меня вынесет. Могла надеяться, что в один прекрасный день я ему скажу: «Смотри, подлец, а я-то ведь сумела!..»

– И не важно, что с Антоном я, может быть, больше никогда не встречусь. Главное, что он, паршивец, есть в моей голове. Меня это здорово заводит, – так однажды, еще осенью, я парировала Кире, которая в очередной раз озаботилась моим спасением и уже открыла рот, чтобы прочесть новую лекцию.

По сути, совершенно неважно, что вела меня за собой обида, ненависть и горечь. Они лучше, чем аморфное прощение, моральное нытье и нюни типа «я буду выше всего этого».

Не буду.

«Антон, дорогой! Спасибо за письмо, за то, что сообщил, что женишься и счастлив. Поздравляю!

Только знай: я всегда буду тебя ненавидеть. Всеми фибрами своей пусть мелкой, не способной прощать душонки. Ненавидеть – и наплевать. Буду вспоминать о тебе с неизменным раздражением и гневом – ты, сволочь, так и не разглядел, на что я способна. Да ты совершенно меня не знал. И, не узнав, променял на другую жизнь. И проваливай, слабак!..

Не знаю, как сложится твоя жизнь, но я больше никогда не буду за тобой бегать – неинтересно. Ни звонить, ни писать. Мы вряд ли когда-нибудь снова встретимся – незачем.

Знай только одно: ты все же сыграл в моей жизни роль. Очень важную роль. За которую я тебе всегда буду благодарна. Ты вывел меня из спячки. Из беличьего колеса и крысиных гонок. Встряхнул. Столкнул из лодки в бурную реку, не спросив, умею ли я плавать.

Я выплыву. И если до сих пор не у берега, то все равно гребу.

И это – ОПЫТ. Бесценный. Волшебный пинок под зад, который дорогого стоит. За это я тебе, поганец, благодарна.

Кстати, желаю и тебе когда-нибудь испытать такую вот ненависть-благодарность. Это – мощно!..

Ну и – счастья в жизни, конечно.

Лана».

* * *

– Так о чем ты, Кир, хотела со мной поговорить?

– Да т-так. В общем-то, именно об этом, хотя какая теперь разница?… Ты уже все знаешь.

– Нет, выкладывай.

– Антон вчера ко мне приходил.

– ?!..

– Да, его красивая задница провела два часа на моем самом лучшем гробу орехового дерева.

– Ты никогда не говорила, что считаешь его задницу красивой.

– Э-э-э… Просто моего любимого г-гроба достойно только все самое лучшее. Поэтому пришлось сделать реверанс его заднице – для статус-кво. Понимаешь?…

– А.

– Он появился на пороге офиса и попросил поговорить.

Я с опущенной головой остервенело колочу кофе.

– Как раз говорил, что вернулся из Сингапура и вскоре женится на этой Марии. Мы разговаривали битый час. Антон много извинялся за тебя – не пойму, почему передо мной – это же были ваши отношения, а не н-наши. Я ему и посоветовала сказать тебе все самому, без посредников, так смелее и честнее.

– Извиниться – дело двадцати секунд. Ты говоришь, что разговор длился долго…

– Да. Антон что-то говорил о своей Марии и о вас. О тебе. Я слушала и наблюдала. Ты знаешь… Не вижу я там счастья, у Антона с этой его Марией, действительно не вижу. Нет его там. Звучит, я бы сказала, некая неясная обреченность – новая в нем для меня. Есть какое-то мелочное самодовольство – тоже для меня новое. Есть попытки утешения самого себя, что отхватил неплохой – да что там говорить – красивый и радующий глаз, но – все-таки трофей. Трофей, который можно добавить к своим достижениям, а не партнера, с которым готов строить жизнь. Фраза, которая лично меня покоробила, не знаю, как ты к ней отнесешься… Короче говоря, Антон упомянул, что теперь, с Марией, ему «не стыдно выйти в люди». Именно поэтому мне и показалось: Мария – это трофей. И некий компромисс с самим собой. Может быть, я ошибаюсь.

В общем, говорил Антон о том, что с Марией ему гораздо проще живется. Все понятно и наперед угадываемо, а оттого спокойно. С тобой ему всегда хотелось большего. И еще он все время ждал. Ждал, что вот-вот ты одумаешься, остановишься, «расцветешь», как выразился Антон, «раскроешься в полноте своей, покажешь масштаб». Он ждал, а этого все не происходило. Наоборот, от года к году, от месяца к месяцу все якобы становилось только хуже и больше запутывалось и откладывалось.

Я молчу – я это и так знаю.

– Мне показалось, что он сожалеет о вас, но именно потому, что все получилось вот т-так, с такой развязкой. С Марией же он ничего не откладывает в долгий ящик неопределенности – все идет своим ч-чередом. От Марии он не ждет и архисвершений. Да, она в определенном смысле неглупа, но без амбиций и внутренних терзаний. Хочет простых вещей: спокойной жизни, тихой гавани, детей. Звезд с неба не хватает, за журавлем в небе не г-гонится. Вернее, журавлем в небе, дескать, считает его, самого Антона, и верит, что ей повезло – ведь таки за него ухватилась. Не спорит, разделяет взгляды Антона, сговорчива, удобна, готова к компромиссам (моя версия: «податлива и легко лепится, перенимая его взгляды и копируя манеры, становясь зеркалом». Думаю, это ближе к-к истине). Он, Антон, мол, для нее – все. Центр вселенной, вокруг которой она готова вращаться. В общем, он произносил это все как мантру, и это было похоже на внушение самому себе. В Антоне происходит перемена – факт… Как-то уменьшается порыв, что ли… Не знаю причин и что з-за этим кроется, дорогая, но в чем-то я его понимаю, в чем-то – нет. А в чем-то мне его очень жаль.

– Ладно… Все кончено, – наконец произношу я. – Все действительно кончено.

В течение многих последних месяцев меня откровенно мутило от боли, жалости, тоски, гнева, а потом и отвращения, когда я вспоминала обо всем этом и размышляла, почему Антон так поступил, в чем именно была моя вина и ошибка и были ли у нас вообще шансы на совместное будущее. Но именно сейчас, в моей кухне за третьим кофе, после того, как я с яростью нажала на кнопку «Отправить письмо», а Кира снова заговорила об Антоне, о нас с ним и его жене, я выслушала ее абсолютно равнодушно, неожиданно осознав, что это мое письмо Антону действительно стало прощальным.

Он больше бессилен причинить мне боль, зацепить, взволновать, а тем более парализовать душу, волю и разум. Я уже даже не злюсь на него – выплеснутое в письме стало той последней каплей, которую, наверное, мне надо было вылить уже давно. Я отпустила себя. Отныне я свободна.

Сумасшедший месяц май

В мае Киев живет совершенно особой жизнью.

Туристы наводняют улицы. Мавзолейные очереди в Софию и Лавру. Не протолпиться на Андреевском спуске. Человеческое море у Андреевской церкви. Десятки рук, одновременно полирующих попу Свирида Петровича и нос Прони Прокоповны. Столпотворение длиною полдня у музея Булгакова. Летние террасы кафе забиты. К смотровым площадкам не подойти.

Благоухает сирень. Колонны людей в Ботаническом саду.

Блестит Днепр. Нагруженные телами прогулочные теплоходы тонут в громкой музыке, пивной пене и шашлычном дыму. Густо шевелятся острова, особенно по вечерам, в кустах здесь по-интимному жарко.

Буйство каштанов на Крещатике. Вечерами бесплатные дефиле киевлянок на высоченных каблуках в новых кофточках. Они смешиваются со множеством приезжих. Глядя на орду красивых женщин, парни всех возрастов и национальностей громко прищелкивают языками и сворачивают головы. Натиск красоты и кокетливой полунаготы убивает – мужчинам впору надевать защитные доспехи.

Орды людей в парках на холмах – пары, парочки, семьи, компании, кагалы, ватаги и целые батальоны. Все громогласно вопят, пьют пиво, ржут неистовым смехом, чавкают и сморкаются, грызут чипсы, семечки и ногти, размахивают руками и остальными органами, прикрикивают на детей, нетерпеливо переминаются в очередях, чтобы зайти внутрь поглазеть (неважно, куда и на что) и сфотографироваться.

Фуникулер забит. Никогда больше он не скрипит более натружено, чем в мае. Здесь разные языки, цвета лиц, фигуры и фактуры. Вспышки камер и щелчки затворов фотоаппаратов напоминают легкий артобстрел.

Таксисты взвинчивают таксы, гостиницы – цены номеров, рестораны – размеры чаевых.

А у меня – работа, работа, работа.

Не так.

РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА

(«Дорогая, ты там еще жива?» – это Y. – «Уже близка к кладбищу. Но пока держусь. Одно хорошо: нет ни времени, ни сил для вредных чувств и мыслей. Для меня это сейчас полезно». – «Ладно. Еще один бонус: потом, когда подсчитаешь деньжата, увидишь, что стала миллионером, не меньше». – «Надеюсь». – «Ну, держись там. Скучаю… Думаю о тебе… Целую».)

Туристы, гости, приезжие. Личности, персоны, фигуры. Лица, группы, толпы. Физиономии и физиомордии. Вопли, сопли – Вавилон.

С утра до ночи.

Я так не пахала лет сто.

Точнее – никогда с момента увольнения из агентства.

Задняя точка в мыле, на глазах пелена трудового пота.

Улицы города для меня сейчас словно закупоренные вены – ни пройти, ни протолкнуться.

Музеи и галереи напоминают чудовищ, пасти которых заглатывают жаждущих культуры целыми толпами.

Княгиня Ольга, князья Владимир и Ярослав – личные враги. Интересно, им икается на небесах? В этом мае я их вспомнила не реже тысячи раз. И столько же – всякий другой гид города.

Уже хочу в отпуск.

Или – на пенсию.

В крайнем случае, просто выспаться и найти наконец укромный уголок, в который еще не забредал ни один киевский турист. Чтобы посидеть в тишине хотя бы пару часов.

18 июня: День, когда я поняла, что Y – порядочная скотина

Сегодня я назвала Y циничным мерзавцем и погнала прочь.

– Убирайся из этого дома и моего сердца, поганец! Тебе здесь не место! – разорялась я целое утро.

Y лучезарно улыбался.

– Как ты можешь быть таким… таким… таким двуличным?! Таким… драконом! Ангельская одна голова и совершенно дьявольская, трухлявая – другая?!. Как ты можешь быть таким двойственным, ты, медведь полысевший, горгона сапожная, мухомор плюгавый?…

Я бешено каталась по полу, носилась из одной комнаты в другую, стучала сразу всеми дверями в доме.

– Не хочу о тебе ничего ни знать, ни слышать, мордоплясия твоя страшилищная, – Н.И.К.О.Г.Д.А.!! Забудь, что знал меня когда-то, забудь, что прервал мой сон одним нечистым утром. Вон, говорю!..

В ответ Y улыбался еще лучезарнее, прямо искрился добротой и кротостью. Я же изловчилась и вытолкала искрящегося Y за дверь (он если и сопротивлялся, то не всерьез) и закрылась на все замки.

Больше ни за что не снюхаюсь с этим мордофилей. Никогда! Пригрела такого «жаба» на груди.

«Жаб» между тем тихонько поскребывал дверь снаружи и негромко и ласково витийствовал:

– Ну впусти меня, о строжайшая из дев, разгневанная лань, впусти своего скакуна… Впусти, ибо скакун твой нафиг отморозит на лютом холоде свое причинное место…

Когда мы ссорились, Y по обыкновению переходил на высокопоэтичный (читать: «высоконеуместный») язык мифов, сказаний и сказок, чем – тьфу! – заразил вот и меня.

(Кстати, любопытно, что думают соседи, если наблюдают за Y за дверями?)

– Что ты несешь, скакун ты поганый?… Какой лютый холод – плюс тридцать на дворе. Лето!

– А ты посиди здесь сама – в позоре и тапочках.

И почти сразу же без перехода:

– Ну впусти меня, серна миндалеокая, впусти свою горгону сапожную – кстати, филологическое наблюдение: почему именно сапожную? – впусти своего медведя полысевшего. Впусти, ибо ты же знаешь – все равно без толку. Не исправлюсь.

Да, знаю – этот гад не исправится. Так и будет лечить и калечить, бичевать и помогать, нести ахинею и сеять истину. Это-то меня и бесит.

Я отперла замки, но не саму дверь, и закрылась в спальне, повесив снаружи табличку: «Мухоморам хода нет».

Так и сидела, невольно подслушивая, как Y разводит бурную деятельность по телефону.

– Так… Да, давай, конечно. Это важно. Нет, надо стоять до последнего и не дать этому сукину сыну все поломать. Не дать!.. – взревел Y. – Не он строил, не ему ломать. Кого, ты, кстати, знаешь, чтобы поговорить? Чтобы не допустить? А?… Ага. Ну вот и поговори. Давай, давай. Отзвонись потом. Ладно.

Немного погодя:

– Ну что, поговорил?… И как он? Обещал подумать? Ну, пусть думает, сволочь, пусть думает – есть над чем репу почесать. Говорю же, не он строил, не ему ломать. Да-да… Ладно. Только держи вопрос на контроле и меня в курсе, хорошо?

Вслед за этим:

– Валентина Митрофановна, Валентина Митрофановна, да-да, здравствуйте… Да, чем вам помочь?… Ага. Ага. Договорились. Смотрите, что мы сделали: во-первых, наши юристы уже подключены, они прорабатывают правовые аспекты, какие законы нарушены, о чем именно иски подавать. Завтра, думаю, мы уже будем готовы с этими самыми исками обратиться в суд. Это первое… Да, да, конечно. Второе: на нашей стороне депутаты Киевсовета, они соответствующее запретительное постановление должны подготовить и зарегистрировать для голосования. Голосование должно быть в начале следующей недели. Так, это второе. Что вы говорите?… Ага. Конечно, можем. Как скажете. Третье: я договорился с несколькими сообществами – в воскресенье на развалинах фабрики будет организован фестиваль искусств. Сцену поставят, песенные коллективы выступят, картины, скульптуры, мастер-классы. Что?… Да-да, это заполнит пространство людьми и покажет невозможность воткнуть этого бетонного монстра посреди такой улицы… Да-да, конечно. Перезвоните, когда сможете говорить, я жду.

В соседней комнате все на время стихло.

Бетонный монстр – это новый гигантский бизнес-центр. Который один из самых известных толстосумов Украины намеревается вонзить в самое сердце старого Киева – в Андреевский спуск. Для этого его наемники экскаваторами разрушили старую советскую фабрику (туда ей и дорога), а заодно и несколько старинных исторических особняков – это-то и всколыхнуло город, как, впрочем, и сама идея соорудить на старинной улице, чем-то напоминающей парижский Монмартр, уродливое здание-шахту, очередную стекляшку высотой с километр и такими же космическими ценами на квадратный метр арендуемой площади.

Наутро, когда советская фабрика лежала в руинах и по ее остаткам еще ползали экскаваторы, у будущей «стройки века» собралось не менее тысячи киевлян, требуя остановить незаконное и несогласованное с горожанами уничтожение исторической улицы.

Именно с этими горожанами и общался Y. Он действительно проделал все то, о чем говорил некой Валентине Митрофановне (не она ли – тот известный историк и академик ZZZ, по чьим книгам я училась в школе?): юристы работали, городские депутаты суетились, подготовка фестиваля шла.

– Мы хотим остановить процесс разрушения исторического наследия города, – говорил в следующий раз кому-то Y. – Не допустить строительство бизнес-центра и выдвинуть будущий проект благоустройства территории на обсуждение с городом. Этот толстосум вполне может строить, если захочет, как подрядчик, однако обязательно – подчеркиваю, обязательно! – только тот проект, который одобрит город и который не нарушает целостности улицы. Новым проектом должны стать двух-трехэтажные помещения для художественных галерей и театров…

Я искренне восхищалась принципиальностью и деятельным участием Y. «Каков молодец!» – думала с гордостью. Улица эта мне была небезразлична.

Но восхищалась и гордилась до тех пор, пока не услышала, как в одном из утренних же телевизионных ток-шоу Y говорил:

– …Пора меняться, господа!.. Мы, общество, история, да все что угодно – ничего не может навсегда законсервироваться и оставаться в прошлых эпохах. Очевидно, что Андреевский спуск, каким мы его знаем сегодня, давно застрял в девятнадцатом веке. Меня решительно смущает, что там абсолютно и полностью гнилые дома, в которых невозможно жить, неудобная инфраструктура и местечковая ярмарка, которая не красит современную столицу. Уже более чем очевидно, что Киеву крайне необходимы новые современные центры искусств, вообще новые здания и офисы – улица давно требует, чтобы ее «осовременили»…

Когда он это говорил, я как раз завтракала. Поэтому что было мочи швырнула тарелку с яичницей прямо в эту лысую телефизию. А потом еще и смачно плюнула туда же.

– Как ты можешь так беззастенчиво врать?! Так цинично?! Как ты можешь? Зачем тогда эти все Валентины Митрофановны, юристы вкупе с депутатами зачем – ты, кумыс перекисший! – кричала я в лицо Y.

(Тьфу, опять эта высокопарность, которой я заразилась от Y!)

– Успокойся, Лана. Ну угомонись, пожалуйста, – говорил Y совершенно безмятежным тоном Ягве на небесах. – Это меня, может, и не красит, но в реальности я ведь действительно улицу защищаю. За-щи-ща-ю, – еще раз отчеканил Ягве по слогам. – И никогда не дам разрушить твой любимый спуск – никогда, слышишь?

– Мерзавец! – в Y полетела моя громадная подушка.

– Да я, чтобы ты знала, делаю даже больше: финансирую этот фестиваль на развалинах фабрики. Финансирую, слышишь? Плачу свои кровные гонорары, только чтобы он состоялся. Не сам, конечно, нас с десяток таких вот финансистов, но мы на самом деле хотим отстоять спуск. Решительно хотим – и отстоим!

– Циник! – в Y полетела моя вторая громадная подушка. В желании растереть его пальцем в порошок я не остановлюсь ни перед чем.

– Ну ладно тебе, ладно, Ланочка. Ничего же по факту не произошло, ведь верно? Ни-че-го-шень-ки.

– Скотина! – в Y летит плюшевый носорог.

– Согласен! – наконец повышает голос и он.

О, реальный разговор уже начался!.. А то все улыбочки да улыбочки. Покричи, сволочь, искренне, что ты думаешь, я ненавижу фальшь!

– Согласен: скотина!.. Только знай: таких скотин, как я, еще поискать надо. Да – поискать!..

Носорог с легким свистом вернулся домой: в мою физиономию.

– Потому что я и вещаю с экранов все глупости только для того, чтобы быть до-ро-гим!. Ты это понимаешь или нет? И пишу всякую чушь только для того, чтобы быть до-ро-гим! Да, дорогим! С боль-ши-ми го-но-ра-ра-ми – другими словами, если тебе так понятней! – Y возвел руки к небу, изображая размер гонораров, и пока я следила за жете его рук, меня настигла моя первая большая подушка – еле успела уклониться. – А эти большие гонорары, знаешь, как в обычной жизни называются?! День-ги! День-ги!! Слышишь? Деньги, которые я потрачу на свое усмотрение!.. На тебя! На себя! На фестиваль этот!.. И еще на двадцать таких же или других. Так-то! А ты тут кипятишься – «циник», видите ли, «мерзавец», – Y передразнил меня, и пока я наблюдала за его высунутым языком и глазами, собранными в кучку на переносице, получила оплеуху второй своей огромной подушкой. Тут уж отвертеться не удалось. – Ты же не дурр-ра и даже пиарщица, так что включи мозги, дурр-рра!

Такого оборота «дурра – не дурра» не выдержал ни он, ни я, все-таки два писателя в доме – это всегда немного поклонение эстетике. Даже эстетике словесных баталий. Y умолк, задумался, незло насупив свои густые брови, а я пырснула.

– Я понимаю, чего тебя понесло, – наконец сказал Y уже спокойнее. – Но на экране-то мой образ – запомни: о-б-р-а-з! – а не я сам. Моя роль! Ты о ролях много как-то философствовала, много. Помнишь?… Так и у меня: роль это. И все. Актер, играющий Кощея Бессмертного или Воланда, – ни Кощей и ни Воланд в жизни. Это всего лишь его роли, которые его кормят. Ли-це-дей-ство. Ничего личного.

Я слушаю, но намеренно не смотрю в сторону Y – не удостаиваю такой чести этого лицедея. Этого вруна и циника. Интересно, со мной он тоже играет?…

– Знаешь, что я ненавижу? – продолжает Y. – Ненавижу циников наоборот. Именно их надо гнать метлой поганой отовсюду, где только духом их несет. Отовсюду! А таких много среди политиков, например, – я насмотрелся. С экрана он толкает красивые речи о добре, справедливости, стратегиях развития или заботе об обездоленных, а в жизни этих самых обездоленных пускает по миру: присваивает себе бюджеты этих детских домов, больниц, школ и садиков, а то и имущество. Знаешь, сколько таких циников? Гонящихся за рейтингами, властью, а соответственно за большими деньгами? Вот они и есть язва, гниль, которую… которую… Ты чего ревешь?…

– Да не реву я, не реву. Сморкаюсь.

– Ладно. Короче: я согласен быть твоим циником. Согласен даже на мерзавца и скотину. Не согласен только на то, чтобы ты называла меня этими словами в паре.

Когда Y это произносил, его прежняя лучезарная улыбка, несколько побледневшая во время морского боя подушками и носорогами, снова расцвела. Он выглядел довольным собой, как великий гроссмейстер после удачной комбинации, в результате которой удалось неизбежный мат разыграть как минимум в ничью.

Вечером же я прозрела еще больше.