Текст книги "Притчи-26"

3

Некоторые взрослые люди наставляют младших так: «один раз стерпишь, потом всю жизнь будешь терпеть». А есть Библейская заповедь: «кто зовёт тебя на поприще, пройди с ним два» или «просящему не отказывай, а кто согрешил против тебя, пусть согрешит ещё семь тысяч раз, возведённое в семитысячную степень». И если бы противник Глеба был действительный бес, то есть злой по природе своей, от рождения, то прости Глеб такому, и он бы встречал его стабильно во все последующие дни выдачи стипендий. А противник Глеба был всего лишь разнузданный невоспитанный наглец, и поэтому в благородном (всё-таки) своём уме затаил на Глеба обиду. Наверно можно сказать, что если бы Глеб не струсил и не сбежал, а как-нибудь разобрался с этим просителем, хоть дракой, хоть унизительным подарком хотя бы и целой стипендии, то этот негодяй не запомнил бы его и не стал выслеживать.

А так, он стал его выслеживать. Глеб в последующие дни несколько раз замечал рассматривающие его глазки из толпы в холле или в коридоре, в училище. И вот в один из дней, когда Глеб на перемене шёл куда-то, его со спины вдруг останавливает этот самый недоросль, взяв рукой за плечо.

– Чё убежал-то тогда? – задал он Глебу вопрос в лоб.

Глеб промолчал. Недоросль лыбился, смотря огненными глазками Глебу прямо в его испуганные глаза.

– С тебя (-) косаря. – сказал недоросль.– Можешь с стипендии отдать, можешь раньше.

Глеб опять ничего не ответил, недоросль ушёл восвояси. Сумма, которую назначил недоросль, была в два раза больше размера стипендии, выдаваемой в этом училище, – то есть по мнению недоросля, Глеб украл у него одну стипендию, а вторая видимо назначалась в качестве штрафа.

Не будем описывать всех чувств и мыслей, которые Глебом овладели, и которые не отпускали его и через неделю, потому что описать их не под силу ни одному художнику в Мире, не то что уж кому-то ещё, как например ведущему эту хронику. Скажем только, что этот подонок не преследовал Глеба во все последующие дни, и даже будто нарочно избегал встречи с своей жертвой, так что когда Глеб даже встречался с этим негодяем лоб в лоб, тот с видом, будто не узнаёт, проходил мимо. Глеб даже действительно, хоть и не особо веря, стал предполагать, что недоносок этот про него забыл.

Но по прошествии недели или чуть только более, Глеб, стоя на улице возле училища и куря, вдруг почувствовал внезапно сильный удар по спине; удар был такой, что у Глеба нарушилось дыхание.

– Здорова! – увидел Глеб лыбящуюся физиономию своего мучителя. – Дай сигарету.

Глеб в растерянности достал пачку из кармана, но не успел он достать из неё просимую сигарету, как мерзавец выхватил всю пачку.

– А чё говорил, что не куришь-то? А? Ха-ха!

Глеб решил, что злодей заберёт себе все сигареты, и даже готов был как бы простить и не возмущаться. Но ублюдок вытащил сигарету, тут же прикурил её, достав из кармана у себя зажигалку, и кинул пачку на асфальт, к ногам Глеба.

– Помнишь про долг-то? – с сигаретой во рту проговорил наглец. – Не отдашь, пожалеешь. – закончил он и отправился восвояси.

*

Глеб был сломлен, этот якобы дружеский удар по спине, с силой приложеный, вражеской рукой, что-то надломил в нём внутри, какая-то обида, непрощающая обида зачалась в нём. Даже не сама мысль о глупом рэкете так поразила его, а какая-то несправедливость, какое-то возмущение, что Бог по приданию создал этот мир, в котором могут существовать, или лучше сказать, допускается даже мысль о существовании таких никчёмных и ненужных людей. Хоть в Бога Глеб не веровал, но душа его выражала нечто в этих словах.

4

После этого эпизода путей к отступлению уже не оставалось. Вариантов было два: либо идти жаловаться и просить о помощи своего взрослого друга, либо бросать училище, что казалось невозможным, да и тоже отдавало трусливостью, которую Глеб опять же не проговаривал для себя, но с мучением чувствовал. Варианты с жалобами директору или, того хуже, в милицию, Глеб, как парень с правильными понятиями о мужском достоинстве, даже и рассматривать не думал, да оно было бы и себе дороже.

Он отправился на предприятие, на свою бывшую работу, которое было в сущности и не предприятие, а скорее шарашка, с претензией на предприятие. К удивлению Глеба, когда он пришёл ко входу, который в его время всегда был с открытыми воротами нараспашку, он увидел их запертыми, а возле них новую установленную бревенчатую будку сторожку, в ней сидел охранник.

Пошёл он туда, потому что пытаясь дозвониться до этого человека, своего друга, бывшего коллеги, три волнительных дня, он всё время слышал в трубке «телефон абонента выключен». Глеб остановился возле в нерешительности и недоумении что делать теперь. Влияла на его ступор конечно и юношеская скромность, но на его удачу охранник вдруг сам вышел из своей будки и приблизился к Глебу.

Охранник был мужчина за пятьдесят лет, с седыми волосами, торчащими из-под квадратной чёрной кепки, с седыми объёмными усами под носом, и с сухим смуглым лицом. Словом вид он имел человека серьёзного и порядочного. Мы приведём их беседу с Глебом вкратце, без всевозможных пауз и известных отступлений в виде примитивных замечаний и нецензурных шуток…

– Что Вы хотели? – спросил охранник.

– Да, я… К знакомому пришёл…

– К знакомому?

– Да. Я раньше здесь работал.

– А когда работал? – неизвестно для чего спросил охранник, наверно и сам не отдавший отчёта, если бы его спросили, для чего он задал этот вопрос. Но впрочем он был мужик словоохотливый.

– Да давно. Года полтора уж прошло.

Старик охранник улыбнулся.

– Ну, смена до пяти… С`час сколько время? Четвёртый час. Внутрь я тебя пустить не могу; если будешь ждать, то можешь зайти в сторожку, посиди.

Глеб, не раздумывая, принял слова доброго охранника, как инструкцию к действию, и они пошли внутрь бревенчатого домика. Внутри, к удивлению Глеба, оказалось довольно уютно: стоял стол, на нём электрическая плитка, возле стола стул, а возле стула обогреватель, на стене висел плакат с обнажённой женщиной, а в левом углу от входа даже висела икона.

– Садись вон, на табуретку. – указал охранник.

Глеб увидел, что возле дверей была ещё и маленькая детская табуреточка, видимо специально предназначавшаяся для гостей. Глеб сел.

– Как знакомого-то твоего зовут? – спросил охранник.

– Иннокентий.

– Иннокентий? – переспросил охранник с каким-то подозрительным лицом.

– Да, Иннокентий.

– А фамилия?

– Я не знаю.

Прошла пауза.

– А то работал здесь Иннокентий, я правда сам лично с ним знаком не был, а друг его мне рассказывал про него… Славка Пургин, тоже здесь работал; они с Иннокентием дружили. Ну и вобщем договорились устроить свою шарашку, – я уж не знаю что они хотели производить, кажется трубы какие-то. (Охранник в душе был рад, что встретил собеседника, который поможет ему скоротать смену веселее.) Так вот, чтобы производить эти трубы, нужен был станок, который стоил чё-то около двух миллионов. Славка как раз продал квартиру какую-то, – по наследству что ли она ему досталась, – и не хватало ещё одного миллиона. Вот они и договорились что бы Иннокентий взял кредит, а Славка за кредит поручителем подписался.

Всё значит, оба уволились, сняли помещение, купили этот станок, дело вроде пошло на лад, уже и рабочих подыскали, как вдруг у Иннокентия что-то заболело, – да до того заболело, что он решился пойти к врачу, а у врача ему назначают обследование. Иннокентий боялся, что его положут в больницу, потому что дел невпроворот. А врач ему и заявляет после всех анализов, да снимков, что жить ему осталось неделю – полторы от силы. Представляешь? Последняя стадия Рака.

Глеб слишком занят был своими делами, своими мыслями, так что слушал болтовню охранника в пол уха. Весь рассказ он ни на грамм не верил, что речь идёт о его знакомом, а не о каком-то другом Иннокентии, но вдруг что-то зашевелилось в нём и он решил спросить:

– А как он выглядел? – спросил Глеб.

– Да я же говорю, я с ним знаком не был, я со слов Славки только эту историю знаю.

– А на машине на какой ездил? Или тоже не знаете.

– Слушай, а вот про машину-то он мне что-то говорил. – задумался дед, – Потому что Славка пытался с Его женою договориться, что бы её продать и заплатить кредит. Только вот не помню…

– Не М*****а?

– Точно! – воскликнул радостно дед, что вспомнил, – и тут же догадался какую историю только что поведал своему новому знакомому, и чтО эта история может значить для него. – Так значит это и есть твой знакомый получается?

– Не знаю. – ответил Глеб.

– Хороший, говорят, был мужик. Тут и многие к нему на похороны ездили в день похорон его, и начальник тоже. Славка говорит, он после этого известия от врача пил денно и нощно, невозможно говорит находиться с ним было, потому что и самим его жалко друзьям было, и представить себя на его месте вдобавок было непостижимо уму. Но что делать, так устроена реальность. Раньше, двести лет назад головы рубили, да вешали, – а ведь это почти тоже самое, только у преступника-то участь полегче. (Глеб кажется совершенно перестал слушать его.) Ты спросишь, почему полегче? А вот представь, что сидишь ты дома, вдруг к тебе заявляется судебный пристав и объявляет, что городской судья приговорил тебя к смертной казни. И вот преступник-то, которого приговаривали двести лет назад к смертной казни, хотя бы в теории, да знал, что такой исход возможен, и совершал своё преступление как бы с риском для жизни. А тут живёшь, никого не трогаешь, и раз, тебя объявляют преступником, да ещё и самым опасным, которого…

– Я пожалуй пойду… – перебил оратора Глеб.

– Иннокентий имя редкое довольно, так что наверно мы про одного с тобой человека думаем, но если хочешь…

Старик имел ввиду, что Глеб его не стесняет, и что если тому угодно, то он бы мог убедиться, дождавшись окончания смены рабочих. Но Глеб не сомневался, и не сомневался уже по одной рекомендации со слов охранника, как о хорошем человеке, говоря о Иннокентии, потому что в его время Глеб наблюдал всё то же самое.

5

Что теперь было делать? Мысль о смерти хорошего человека, почти друга, хоть и воспринялась Глебом всерьёз, и даже задела за сердце, но при первом осознании этого факта, сразу после озвучивания стариком охранником, вся трагичность этого факта не так пока больно вонзились в его душу. Даже пока Глеб добирался до дома, даже обдумывая и представляя уже вечером перед сном, он совсем не чувствовал ещё боли, а только лёгкую грусть. Но со следующего дня для Глеба начался настоящий ад.

Мужчина тот, Иннокентий, был здоровый парень, может быть если бы он выбрал карьеру спортсмена, то добился бы определённых успехов. И такой контраст, что цветущего и сильного человека, да к тому же просто хорошего человека, так нелепо скосила «старуха смерть», – это показалось Глебу совершенно невероятным, не вписывающимся ни в реальность, ни в его мысли…

Глеб даже сам подивился с какой силой его придавила эта трагедия, казалось бы в сущности чужого для него человека. Он как бы был предан, как бы придавлен с двух сторон, зажат тисками: с одной стороны враг, дрянной человек, решивший из удовольствия мучить его, с другой стороны единственная надежда на светлую личность, на сильную личность, так беспощадно рухнула, да ещё со всем вытекающим из этого краха потрясением.

Словом Глеб был придавлен почти физически, он почти заболел, ум его настолько стал расстроен, что он и не в состоянии был учиться и ходить для этого в училище. Он отправился было, как обычно на занятия, но уже по дороге понял, что не то что не в силах принимать знания, а даже и просто находиться среди людей.

В кой-то веки он решил прогулять ПТУ, к тому же даже и не попытавшись сочинить лже-причину прогулу. В другое бы время он обрадовался своей свободе и беззаботности от учёбы, но сейчас он шёл и вместе с этим чувством свободы (которое всё-таки хлынуло в его душу) с удвоенной силой хлынул и страх вместе с скорбью.

Глеб думал в эти тяжёлые часы, что может «не даром говорят – время лечит», но время шло, а грусть его принимала всё новые образы и оттенки. К концу дня он решил, что и завтра не пойдёт тоже на учёбу, и может быть вообще бросит её официально. Он понимал, что начнутся скандалы с матерью, что она пойдёт в училище, и что может быть даже выплывет наружу история с этим старшекурсником, может быть он и сам признается ей… «Но нет, признаваться нельзя, во что бы то ни стало!» – думал он в стыдливом страхе.

Таким образом он замкнулся в себе как черепаха в панцире. Мать даже подумала, что он сошёл с ума, когда на все её вопросы и тезисы по поводу его поведения, по поводу его прогулов и молчаливости, он смотрел непонятными для неё глазами, ни то злобными, ни то пугливыми.

Мать Глеба сначала с недоверием, в первые дни, отнеслась к его прогулам, но простила, беря в расчёт, что он, если и нездоров и не идёт в поликлинику, но может быть выздоровеет сам, так как она всё же поняла, что с парнем что-то случилось. Так прошла неделя, но Глеб не «выздоравливал». «Сыночка, скажы что случилось?» -как-то раз умоляла она его, встав на колени, когда он сидел на стуле, не желая ничего объяснять, и пыталась заглядывать снизу в, устремлённые в пол, его глаза.

Глеб молчал. Мать приглашала к нему его друзей и с ними он тоже отделывался сухими фразами, так что те для себя заключили про Глеба, как и его мать, что он сошёл с ума. Они впрочем все всерьёз в это ещё не верили, но по прошествии месяца такого поведения со стороны их Глеба, они сами уже с какою-то болью стали осознавать, что дело серьёзно.

За этот месяц к ним домой успела наведаться мастер Глеба, но при виде неё Глеб как-то стал вдвое молчаливей, чем с остальными, даже совсем заперся в своей комнатушке, как дикарь, и ни на какие мольбы матери и ласково-официальные уговоры мастера из училища, не вышел. После всех безуспешных попыток мать с мастером ушли на кухню, где мастер сообщила ей, что нужно как-то решать вопрос по поводу отчисления Глеба из училища, что если так будет продолжаться и далее, то это неминуемо. И после ещё некоторой болтовни мастер покинула их жилище.

Сестра Глеба, Лера, с энтузиазмом предложила матери идею, которая пришла в её голову. Она предложила «скинуться» и пригласить в гости психолога. Мать выслушала её с печальным видом и каменными словами обескуражила её в ответ на её предложение: «Ведь он всё равно не станет с ней даже разговаривать (имела она ввиду „психолога“), не говоря уж, что бы заполнять там какие-то тесты, рисовать овец с заборами на бумаге… Дочь, зря деньги выкинем.» Если бы у Леры хватало средств на оплату этого псевдо врача, то она бы и сама оплатила его (или её) услуги, но говоря «скинуться», она имела ввиду бабушку и собственно саму маму; с бабушкой она уже успела договориться и та пообещала помочь. Впрочем психолог не так дорого стоит, но это если один сеанс, а ведь известно, что психологу нужно пить и есть, и одним сеансом вряд ли возможно было бы обойтись, да к тому же с таким сложным пациентом.

6

Идея с психологом, хоть и не была реалезована, но отчасти подтолкнула маму Глеба к воплощению своей идеи – с психиатром. В псих-диспансере, куда она пришла, ей сказали, что не могут отправить человека на лечение против его воли, если он ничего не сделал плохого. Мать развела руками и на лице её было написано, что такими словами врач (которого она остановила в коридоре, первого попавшегося) лишает её последней надежды на хоть какой-то исход. Врач (крупный пожилой мужчина) видимо испытал к ней сочувствие, примерно зная и представляя её ситуацию, и решился дать один не очень-то честный совет. Совет его заключался в следующем: когда вдруг в доме произойдёт какая-нибудь ссора с участием сына, – а ссоры случаются во всех семьях без исключения, как известно, – то под этим предлогом и позвонить в Скорую помощь и объяснить ситуацию, мол так и так, сын давно ведёт себя странно, ведёт асоциальный образ жизни и я (то есть мать) боюсь…

*

Всё случилось как по этой инструкции, сын от постоянного общения с одной только матерью стал порой раздражаться. А когда раздражение переполнило чашу терпения, то и случился скандал на самой примитивной бытовой почве, которую даже и называть стыдно, вроде невымытой посуды и прочего.

Мать позвонила в диспетчерскую и на её адрес направили сразу специальную машину с псих-бригадой.

Приехавшие мОлодцы надели полиэтиленовые бахилы на свои здоровенные ботинки, прошли в комнату к «больному» (которую он запирать не стал, хотя мать ему и сообщила, что к нему едут «гости») и начали допрос.

Нет смысла перечислять вопросы главного врача-санитара, потому что ни на один Глеб отвечать не заблагорассудил. «Белая горячка» – заключил санитар.

– Одевайся, на улице холодно, а дорога неблизкая. – обратился санитар к Глебу.

Глеб как ни странно всё понял и без размышлений встал и начал переодеваться в выходную одежду.

– Сланцы ему положите, мыло, полотенце. – обратился другой врач к матери. Та пошла тут же исполнять.

Кстати или между прочим Глеб был замечательно красив лицом, с высоким лбом, с вьющимися каштановыми, почти чёрными волосами, и с красивой щетиной на щеках. После приезда в больницу для душевно больных, врач осмотревший его, вернее выслушав комментарии санитаров, заключил, что у пациента шизофрения. Его отправили в палату.

Голова у Глеба была ясная, он не противореча исполнял все больничные обычаи, начиная от распорядка дня, заканчивая питьём таблеток в масштабных количествах. Одним словом затихорился окончательно. Душа у него конечно побаливала на счёт его репутации и боль эту едва ли заглушало утешение, что он убежал от предыдущих своих проблем. Если бы он знал, что все эти проблемы его найдут и здесь…

Мужское его отделение состояло как минимум наполовину из таких же моральных уродов, подобных тому «рэкетиру». Съестные передачки, которые ему стали приносить родственники, если не отбирались, то выпрашивались людьми, которым нельзя было отказать, – начиная от больных, заканчивая даже санитарами.

Справедливости ради нужно сказать, что были среди больных (может быть составляющих даже большую часть) и санитаров, меняющихся раз в сутки, люди более менее с честью, но были и полные негодяи, хотя формально, в присутствии начальства например, они выглядели наверно и подостойней действительно порядочных…

*

После одного из посещений родственников, как-то раз Глеб, как полагается, первым делом, прежде чем пройти в свою палату, подошёл к развалившемуся на диване в холле и смотрящему телевизор санитару, что бы он осмотрел передачку в пакете на разрешаемость. Не найдя ничего неразрешаемого, санитар вконце обыска прихватил из пакета шоколадку, с видом, дающим понять, что это своеобразная плата за спокойствие Глеба. Глеб хотел было возмутиться, но вдруг, как-будто кто его одёрнул, он хладнокровно подумал: «Да и чёрт с этой шоколадкой, всё равно сейчас делиться с сопалатниками придётся, и всё равно ничего не останется.»

Хоть «взятка» была и действительно ничтожной, но факт того, что у него сейчас по-сути украли с его согласия, с предательского самого себя согласия, вновь оставил в сердце его небольшую ранку.

Этот санитар был между прочим бывалый сиделец в тюрьме, хотя и по единственной ходке, но отбыв немалый срок, – судя по сроку, который он отбывал, за разбой или убийство, вряд ли уж за воровство «в особо крупных». Об этом Глеб случайно узнал, невольно подслушав чужой разговор, лёжа на своей кровати. Санитар этот был невысокого роста, с светлыми, жёсткими как шипы, волосами, с несколькими татуировками на теле, и с глазами как у татарина, то есть с узкими, хотя не принадлежал даже к метисам, а был полностью русский.

*

В эту или в следующую ночь Глеб проснулся и отправился в уборную. Без разрешения санитара, который дежурит на всё том же диване в холле, идти в туалет не полагается. Обычно в коридоре по ночам горит дежурный свет, но в этот раз он почему-то был не зажжён. Глеб почему-то решил, что раз свет не горит, то можно и не отпрашиваться, ведь при выключенном свете, если идти тихо (а санитар наверно спит), то можно остаться и незамеченным.

Он сходил в уборную, но не по нужде, а чтобы умыть лицо. Возвращаясь, и уже заходя в свою палату, он вдруг услышал наглый голос санитара:

– Сюда иди!

Холл находился по коридору справа от палаты Глеба, а уборная находилась слева, то есть чтобы отпроситься, ему сначала нужно было сходить в одну сторону, в холл, а затем пойти в другую, в конец коридора, где и находилась уборная.

Глеб почувствовал не то что бы страх, а скорее чувство вины и с этим чувством пошёл в холл. Санитар, тот самый зек, конфисковавший шоколадку, лежал на диване, подложив обе руки под голову; судя по его виду он и не собирался спать, – лежал он в своей больничной униформе, ничем не накрытый, и с выключенным телевизором смотрел в окно, которое было напротив дивана сбоку.

– Ты почему жадный такой? Тебе кто разрешил выходить? – предложил сразу два невзаимосвязанных вопроса зек санитар.

– Я думал Вы спите… – пролепетал Глеб.

– Ты думал я не знаю, что ты Ване должен?

Глеб отчего-то узнал, что того рэкетира из училища зовут Ваня, хотя до этого он его имени не знал.

– Чем ты собираешся расплачиваться? – не унимался зек – Шоколадками что ли? Это тебе со мной повезло, что я взял от тебя шоколадку, а он не возьмёт. Или ты думаешь, что я не знаю, как ты ходил жаловаться Иннокентию, этому дураку? Так он нам сам больше твоёго должен и отдавать ему было нечем, не смотря на то, что он решил бизнес организовать; да только наши-то посчитали и вывели, что даже при самых хороших прибылях, он бы всё равно перед нами в минусе остался.

Лицо у санитара слегка освещалось тёмно-синим светом из окна, и цвет лица был какой-то коричнево-синий. Лицо у него было насмешливое, – будто такое лицо и всегда было у него, а менялось лишь при необходимости, когда это было выгодно, когда на него смотрели люди, перед которыми нужно было выглядеть более праведным.

– Можно я пойду?.. – дрожащим голосом произнёс Глеб.

Санитар, вместо ответа, с обиженным лицом, с злобными кривыми глазками и выдавшейся вперёд нижней губой, смотрел в окно, дескать иди, ты и так довольно причинил зла. Глеб с величайшим чувством вины пошёл было спать в свою палату, как вдруг услышал громкий голос, такой громкий, что ему стало так неловко, будто это он сам кричал и будил всё отделение. Голос впрочем не то что бы заорал, а просто говорил громко вслух, но в ночной тишине, слова, говоримые санитаром, могли слышать все без исключения находящиеся в отделении.

– Теперь ты следующий! Если в течении недели – полторы не устроишь всех здесь находящихся наших, то ты следующий. Неделя – полторы тебе срок. Понял?

Хот слово «устроишь» было довольно странное, но Глеб как-то проницательно постиг его, хотя может если бы его спросить, какой это слово имеет смысл, то он внятно не объяснил бы… Глеб почему-то решил, что ему нужно занять миллион или взять в кредит, чтобы «устроить всех». Понимание того, что никто не даст ему в банке кредит и даже украсть таких денег не получится, по одной простой причине, что он, Глеб, содержится под надзором взаперти, понимание это придавило его таким смертным страхом, таким адом. И плюс скорбь за убитого злодеями его друга Иннокентия, такого хорошего человека, такими низменными ничтожными людишками, так несправедливо, и что он, Глеб, следующий, – ничего хуже в жизни Глеб не испытывал и не чувствовал. Будто Мир с его законами перевернулся отчего-то, будто все нормы и радости его, вместо главенствующей роли, заняли какую-то третьестепенную, а правят Миром на самом деле такие вот теневые злодеи, и творят в нём всё, что только захотят, соблюдая какие-то, только им известные, преступные законы…

*

Когда Глеб проснулся утром, он помнил, что выходил в туалет ночью. Но приснилось ли ему всё или оно было наяву, разобраться он не мог, до того было расстроено его сознание…