Текст книги "Живой, но мертвый"

Актеры сразу же поняли – это ревизор! Началась паника, как в муравейнике, когда он разрушен, быстро они уносят яйца, спасая детей, и уходят воссоздавать дом. Так же происходило в городке NN. Городничий, набивший карманы более остальных, поспешил дать некоторые указания по благоустройству городка и, пыхтя, покатился к приезжему гостю. Все стали выполнять свои обязанности, как им и должно быть, деньги отправили на сооружение школ и больниц. Только почтмейстер сидел тихо и покойно у себя в почтовой, ибо ничего за ним не было.

– А я вам говорю, надо закупать новое оборудование, а то чем народу-то работать? А, батюшка, здравствуйте, – именно так подошел губернатор с парочкой чиновников к карете, из которой вылез пожилой, загорелый человек, в военном мундире не худшего качества и с сосновой тростью, которую украшала голова павлина. Может быть, приезжий не был так стар, как казалось, но южный загар и морщины прибавляли ему лет. Внимательный читатель уже узнал Александра Никифоровича Ядрина, но новый городничий никак не мог быть с ним знаком, ибо не было нового хозяина гостиницы в городке NN порядка тридцати лет, и актеры на сцене поменялись, оставив лишь роли и маски. Но, читатель, давайте не будем прерывать эту оказию и посмотрим, как развернуться события.

– Рад встречи, – хмуро, коротко ответил Ядрин.

– Как добрались, любезнейший, чай-с дороги у нас плохие, сами понимаете-с, природные условия.

– Дайте пройти, – ревизор пошел своей дорогой.

– А как же обед-с, чай-с с дороги проголодались? – засеменив за Александром Никифоровичем, пыхтел городничий, он был толст.

– Я не голоден, – был ответ.

– А знаете-с, какие плюшки-с делает Варвара Петровна, только скажите-с.

– Отстаньте.

– А, вас познакомить-с?! – не отступал городничий.

– Не нуждаюсь.

– А куда-с, если не затруднит ответить, направляетесь-с?

– В гостиницу.

Дрожь охватила городничий:

– Нет-с ее, батюшка, вот Никита Сергеевич подтвердит, вчера-с еще отправили-с за материалами, а как же, заботимся о приезжих и о народе.

– Отправили? – остановился старик.

– Так точно-с.

– Как скоро придут?

– Через неделю-с, а вы здесь, осмелюсь спросить-с, на сколько-с?

– Время покажет.

– Ну понимаете-с, могут и задержать-с.

– Подожду.

Городничий распереживался, если ревизор надолго, то это все надо улучшать, а это значит – доставать деньги из карманов. Нет, надо его поселить где-то в особняке, построить гостиницу быстренько, да и пусть едет дальше.

– Пока можете пожить у меня-с, вот увидите-с, скоро все будет готово-с, – городничий любил употреблять «с» перед важными людьми.

– Хорошо.

– А больше вы никуда не пойдете-с?

– Нет надобности.

– Только вы доложите-с Туда, – городничий почтительно поднял мясистый указательный палец правой руки в небо, – мол, все скоро построили и все нормально.

– Куда?

– Ну как же-с, – искренне удивился городничий и на миг подумал – не новый ли человек в должности, если не знает «Их», а потом и смекнул, что конспирация, – в министерство-с.

Тут старик догадался, хотел признаться, но нашел выгоду, что его гостиницу отстроят за государственный счет.

– Кому принадлежит гостиница?

– Ой, никому вроде бы-с, вдова то умерла-с давно, а завещания не оставила-с.

– Напишите завтра документ, мол, мне дарите отреставрированную гостиницу, договоримся.

– Так точно-с.

– Сделайте не хуже дворцов столицы.

– Так точно-с.

– Теперь я хочу поесть, где ваш дом?

– Прошу-с, прошу-с, одну минуту, эй, Никит беги к Иван Семенычу и проси срочно доставить лучшие материалы.

– Хорошо.

– Да пусть сегодня же, да лучшие, я его знаю, а то не сносить ему головы, скажи, ревизор тут.

– Он знает.

– Нет, ты скажи.

– Хорошо.

– Беги. Пойдемте, батюшка-с.

Во всю дорогу губернатор нахваливал всякого рода угощения городка NN, его трудолюбивый народ, но молчал по развитию, недоимкам и своим обязанностям. Много в городке NN было пустующих, разваленных, старых зданий, на кои городничий обращал свое внимание:

– С неделю-с жду материалы, да только-с пьяницы все вокруг, ничего не делают-с.

Может читателю будет интересно познакомиться с городничим. Михаил Павлович Корониткин был мужчина лет сорока, с тремя подбородками и лысиной на макушке. Передвигался он с большими трудностями, ибо был толще коровы, а, может, и двух. Могло показаться, что это добродушный холостяк, но, нет, народ для городничего был лишь изготовителем еды, он часто кричал на мужиков и штрафовал их. Минимум шесть раз в неделю у него были гости – местные аристократы. Балов он не любил и не устраивал, главным развлечением было потребление пищи. Гости его ели до отвала, ибо столы ломились от разных блюд, обильно политых сметаной, маслом и разными жирностями. Всегда была выпивка. Несмотря на то, что гости наедались одной или двумя тарелками щей, Михаил Павлович съедал весь стол и осушал все бутыли, закусывая вторыми блюдами. Стол накрывали три раза и все шло в ненасытное чрево городничего. Далее следовали философские беседы, на которых Михаил Павлович засыпал, а гости перемещались в соседнюю залу играть в карты, там они и ужинали. К концу просыпался хозяин и приказывал подавать ужин, который сам и поглощал, вновь засыпая. Гости, не желая тратиться на пищу, часто наведывались к хозяину «скромного» поместья.

Мужики не любили Михаила Павловича, называя его «жирным вором», «свиньей-гигантом», «пузырем». Все ждали одного, когда же он лопнет, ибо от такого количества еды человека должно разорвать, ежели он человек, а не Пантагрюэль¹³.

Придя в городовой дом, стоявший в центре городка NN, гость и хозяин повторили ритуал пищепотребления. Александр Никифорович съел борща, приговорил поросенка и запил все водкой.

– Как? Вы уже сыты? – удивился городничий, переделывая курицу с гречей и щами.

– Да. Хочу спать.

– Пожалуйте, пожалуйте. Олежка, Олежка, черт тебя побери! Я извиняюсь, мужицкий народ лишь грубость понимает. Уложи господина, а мне пусть подают второе первое.

Александра Никифоровича уложили на богатые постели с бархатными подушками алого цвета, укрыли теплым одеялом. Через минуту наш ревизор уже видел сны, а городничему подали второе первое.

Дни тянулись медленно, ибо занятий у Ядрина не было. Жизнь человека становится скучна без цели, занятий, увлечений, они должны быть у каждого, например, у городничего это было чревоугодие и сон, у мужика – землеобработка, а у Александра Никифоровича их не было. На Кавказе он сражался, занимался другими делами, а здесь можно жить только как Михаил Павлович, если ты егойного статуса или выше.

От нечего делать мой герой решил погулять по знакомым местам, вспомнить прошлое, благо, городничий нежился в постели и не донимал его едой или разговорами, от которых обильно потел и задыхался.

Возможно, читатель захочет узнать картину городка NN, его пейзажи и улицы, домики и людей. Наверняка вам приходилось видеть провинциальные города, посещать, а может и жить в них, но то были города, а перед нами городок. Он был крошечным, но не бедным. У монашеского чиновничества были особняки не хуже петербургских, ибо это уже традиция каждой провинции: везде вы найдете столичный дворец, затерявшийся среди старых, подгнивших, но отремонтированных деревянных домов, будто граф затерялся среди мужиков или жемчужина в грязи. Так все выглядит со стороны, но зря наш народ встречает по одежке, приглядевшись, вы, читатель, заметите, что характер и душа мужика, деревянного дома, грязи намного отзывчивее, прочнее и чище, чем внутренность чиновников, особняков, жемчужин. Их самолюбие, ложь, «патриотичность», проявляющаяся в обсуждении царя за его спиной, их неблагодарность можно сопоставить трудолюбию, простоте, искренности мужиков, кои не будут хаять царя, ибо считают его посланным Богом, да и не хотят они перемен, их жизнь интересна трудом, а жизнь многих чиновников скучна и грязна, грязь же мужиков блестит жемчугом, если она не есть жемчуг.

Итак, в городке не было дорог, только ямы, колдобины, так противные и надоевшие путешественникам. По улицам ходил скот, валявшийся тут же в лужах, здесь же торговали коробейники, возили товар купцы, и обычный люд шел по своим неизвестным делам, и куда они вечно идут? Только Богу одному известно. В любом месте: Петербурге, деревне, заграницей – везде десятки и сотни людей куда-то идут, присмотритесь к ним, задумайтесь, может эта дама в аглицком платье только что продала последнее колье, чтобы спасти умирающего на квартире сына, а этот суровый мужчина с густыми бровями, наверняка он веселый человек в компании или дома, да только чин не позволяет ему проявлять искренность… Но мы отвлеклись. Недалеко был лес, где на опушке у реки располагалась церковь, упоминавшаяся уже в рассказе. Стоило пройти по улице, как попадал на рынок, где можно было купить все, что душе желается, тут же ты слушал жизнь людей, наполненную тайнами и интересными историями. Если читатель уже приготовился слушать историю какой-нибудь Антонины Владимировны, украшенную мистикой или неожиданным концом, то спешу огорчить, как себя, так и вас, дорогой друг, ибо герой мой не любит говорить после Кавказа и уж не знаю отчего, авось история покажет, или мужики наши, способные разговорить немого, развеселят и уболтают Александра Никифоровича. Ах, как я люблю эти простые и оттого интересные житейские истории.

Да, за тридцать с лишком лет в городке NN поменялся только городничий да его окружение. С одной стороны, приятно было видеть те старые избушки из детства, кои простоят еще тысячи лет, но, с другой, обидно, что городничий ест за весь городок и прилегающие земли, а развития, хоть малейшего, нет. И придет когда-нибудь талантливый да способный городничий, вот только не терпят таких наши чиновники, наврут Императору, и он по доброте душевной и простоте своей поверит, и уедет городничий в Сибирь и умрет там со своим талантом. А почему? Ни ест он, ни ворует и карманы пусты, оттого легок, и легко сдуть его с места. А уж у Михаила Павловича желудок полон, карманы разрываются от монет, и не сдвинет его никто более, и удержаться он на месте своем до естественной кончины.

Но обращают на это внимание я да читатель, но не герой мой. Гулял он, чтобы подумать, чтобы побыть наедине с душою своею, хотя приезжал сюда, чтобы забыться, но некоторые события настолько крепко вживаются в память нашу, что никак уже не убрать их, не выкинуть. И шел Александр Никифорович так долго, пока оклик не прервал его мучений.

– Алешко, Алешко! – кричал голос.

Ревизор обернулся, но туманным, отвлеченным взглядом, не до конца мысль покинула его.

– Алешко, думаю, ты, не ты! Помнишь меня?! Стенька Баранчик! Помнишь меня?!

– Вы ошиблись, – холодно ответил Александр Никифорович.

– Да как же?! Нет, брат, не проведешь! Ты не узнаешь меня?! Шутка! Не можешь не узнавать!

– Вас не знаю.

– Ну, не притворяйся! Помнишь, как мы с тобой играли в саду, как воровали яблоки и злили старух?!

– Сударь, вы ошибаетесь, я послан сверху, не мешайте мне, или в моих полномочиях сдать вас куда нужно за ваши откровения.

– Эх ты, чучело. Да, ты изменился, поменял голос, одежду. Взгляд пусть и стал потусторонним, холодным, как столица, но это все тот же умный и игривый взгляд, ты не сможешь спрятать его под своей злостью и безразличием, ты сторониться нас, отчего? Скажи. Я помогу. Эх, ну иди, иди по свои важным делам, куда же нам? Вот как власть меняет не самого человека, но его жизнь и принципы, – Стенька поглядел на друга, он понимал, что тот врет, да и ушел.

Но если бы знал он, что не власть изменила Александра Никифоровича, ее у него и не было, а поступок, о котором так переживал ревизор, нет, никому не суждено понять тех переживаний, тех оскорблений, которые чувствует автор и герой его, несведущие сразу ругают, унижают, не разобравшись в деле, обижаются, что не изливают им всей души, не раскрывают сердце, но некоторые события лучше оставить в себе, их не забыть, но рассказывать о них не стоит, такие случаи есть у всех и у Стеньки, и пусть тот не обижается на героя моего, ибо у всех должна быть тайна, которая уйдет с человеком в могилу, и более никто не узнает ее, и останется это очередной загадкой для истории.

Александр Никифорович развернулся, полный горя отправился к скучному Гаргантюа. Он погрузился в раздумья:

«Неужели я и правда стал холоден? Неужели я противен миру? Правда ли я изменился? Что он прочитал в моем взгляде? Я нормальный, такой же, как и раньше, да, я постарел, но все стареют, и ты тоже, но я же не упрекаю тебя в том! А если он понял, что совершил я?! А что я совершил? Ничего такого, ни сделал бы я, сделали б со мною! Граф не постыдился бы и ушел, чем я хуже? Да пропади все пропадом! Катись ты, Стенька, в яму со своими похотями и злостью, ты бы сам поступил также, я бы глянул на тебя, ты слаб, а я силен – вот в чем разница. Он завидует мне, они все завидуют, я добился высот, я поборол себя и совершил подвиг, избавил мир от цареубийц, от антихристом, я не должен поддаваться провокациям! Ты, Стенька, еще вспомнишь свою злость и ненависть ко мне!»

Подошедши к особняку, Александр Никифорович уже предвкушал нечто и оттого радовался, сам не зная чему. Он был рад, что оправдал себя и скинул камень с плеч. Отныне жизнь будет другой, совсем другой, новой.

Обед выдался славным, да и Михаил Павлович не был скучен и противен, да и не так он толст и жаден, у каждого свой аппетит, и мужиков иногда стоит пограбить, дабы лучше работали, да и сколько там грабят, гроши!

Городничий уловил небесно-радостное настроение Александра Никифоровича, кое так несвойственно ему, и не преминул воспользоваться, возможно, единственным шансом.

– Нынче-с вкусны пироги, особливо с капустою, вы как считаете-с? – спросил Михаил Павлович.

– Всегда здесь вкусны пироги, – с улыбкой отвечал Александр Никифорович.

– Погода портиться, сами понимаете-с, сентябрь на носу-с, дожди-с, никак-с не построим гостиницу-с, ух, мерзкая погода-с, – сказал Михаил Павлович, обмакнув пирог с повидлом в сгущенное молоко, со сметаной и малиновым вареньем.

– Ну, не знаю, господин, мне лично очень приятна: природа в золоте, урожаи, конец работ, веселье, отдых, все идет ко сну, дабы с новыми силами встать весной, глянуть в окно и обрадоваться новому солнцу, подснежникам, почкам.

– А я про что-с, осень прекрасна-с. Дожди то-с польют землю, как жаждущего путника-с, смотрящего на дорогую бутылочку вина, – сказал городничий с каплей пота на лбу.

– Приятно общаться с неглупым человеком.

Но дождя не случилось. Такова наша великая мать-природа. Только в России вы не можете предсказать погоду, построить план на день, ибо в этот день может быть ясно, через час пойдет снег, вскоре начнется ливень и град, а к концу все рассеется. В нашей Великой стране жаркий июль может подшутить над роскошными дамами в широких шляпках, устроив короткий, но мощный дождь, а суровая зима, на горе детям, растает в канун Нового года. Необычна наша русская природа, своенравна и безгранична, как и вся страна, непредсказуема, но от того так мила и любима каждому русскому человеку. Иногда здесь и зима опаздывает, иногда, наоборот, раньше приходит, и так все времена, климат наш нов нам же.

Не долго задержалось настроение Александра Никифоровича, и скоро он вновь погрузился в себя, стал резок, холоден, молчалив. Вновь Михаил Павлович превратился в Гаргантюа, который грабит бедных мужиков под чистую, вновь его аппетит сделался мерзок, как и его присутствие. Видимо, совесть вновь вырвалась из лап самообмана, открыла правду нелюбимую всеми, объяснение «все виноваты» ушло в глубь далеко и на долго, и испортила правда всю жизнь человеческую, сделала из веселого – грубого.

Не удалось скрыть чувство вины, его можно прятать от людей, но не от души. Не может жить человек с камнем на сердце, чувствуя, зная, понимая, что не прав, что совершил ужасный поступок, не достойный человека. Но что может он изменить? Извиниться, заплатить? Но как извиниться перед содомлянами¹⁴, кому платить – Флегию¹⁵? А чувство тем временем поглощает человека, все его мысли и настроения, он становится суров, холоден, груб, из-за чего теряет друзей, знакомых, может, приглядевшись, они бы увидели все горе, все испытания, выпавшие на долю одного одинокого человека, одного странника, оказавшегося в центре адской пустыни. Может, поддержали бы его, но люди слепы и неспособны видеть горе близкого, даже если он прячет его за высокой стеной. Да и такому человеку уже никто не нужен, он погрузился в свой мир, полный раздумий, все для него глупы, ленивы, а он один – виноват, но прав.

– Да, хорошая пора – осень: тепло-с, светло, ярко-с, – говорил за завтраком Михаил Павлович, глядя в окно на ранний осенний пейзаж, еще не успевший прогнать короткое лето и длинный день, отчего пока мил людям за свою ясность и радость в сером мире.

– Умирающая пора, – отвлеченно отвечал Александр Никифорович.

– Согласен-с с вами, холодно-с скоро будет, все размоет-с, и ничего-с не построить, – с выступившим потом отвечал Михаил Павлович.

– Гостиница готова? – встал Александр Никифорович.

– Почти-с, говорю же-с, любезнейший, дожди-с ведь размоют-с.

– Не дорога – не уплывет.

– То-то верно-с, но рабочие-с ведь не хотят-с строить при дожде-с, а я-с не могу ведь народ-с на хворь вести-с, – с улыбкой пролепетал Михаил Павлович, уже сожалея о своей болтливости.

Александр Никифорович вышел, взял трость с необыкновенным набалдашником, ушел. Михаил Павлович опрометью, как мог скоро, схватил шинель, запутавшись, порвал ее и с прислугою позади побежал, вздыхая и охая, потея и краснея, будто бежал уже десятую версту.

Александр Никифорович быстро, молча направлялся к гостинице. Он не замечал людей, толкал их, прямолинейно продолжал идти.

– Куда… же… вы-с… ах… убежали-с… ух… ваше благородие-с? – задыхаясь спросил Михаил Павлович, семеня за Александром Никифоровичем. Ответа не следовало.

– Знаете-с сами, стройка-с… ух… дело такое, долгое, может-с… и на десятилетие продлиться.

Так говорил сам собою какие-то оправдания Михаил Павлович порядка семи минут, но вот и гостиница.

Что же? Заменили дверь, где-то вставили окна, но все осталось неизменным. Михаил Павлович надеялся, мол, ревизор забудет или подобреет, его лучше узнают, дадут что-нибудь, ан нет, может ревизор бы и подобрел, но Александр Никифорович таковым не являлся.

Ядрин повернулся, и впервые Михаил Павлович увидел в его глазах живость и молчаливо сжигающую ярость. Ужас кары одолел Михаила Павловича, он потерял речь, его тело поразило, он побледнел, губернатор попытался увести взгляд, но Александр Никифорович держал его невидимою рукою и смотрел прямо в глаза, не моргая, но испепеляя, расчленяя медленно, но верно.

Ужина не было. Александр Никифорович ушел в гостиницу, а Михаил Павлович отказался, более, он просил слуг спать в его комнатах, он боялся, он стал безжизненным со страхом одного человека.

Утром он вновь не ел, не был весел, отказался принять гостей. Александр Никифорович уже съехал в гостиницу, но от этого стало лишь хуже. Страх неизвестности поглотил бедного городничего.

Пошел слух, мол, ревизор так напугал Михаила Павловича, что тот не есть, не пьет, не спит, а ждет чего-то или кого-то. Некоторые уверяли, что открыли страшную тайну – Наполеон жив и где-то здесь собирает армию, кто-то говорил, что едет Его Величество, но все были только слухи, а причины никто не знал.

Три дни не ел губернатор, четыре, пять. Он похудел, принял синеватый оттенок, под глазами были фиолетовые мешки, а взгляд отсутствовал. Казалось, мертвый ожил. Тринадцатого сентября слуги, уставшие от бессонницы, и дремавшие всю ночь, увидели на кровати бледное, остывшее, с тем взглядом полного ужаса тело. Губернатор умер. С тех пор вокруг Александра Никифоровича закрутились истории мистики, и все странное ассоциировали с ним.

Вскоре в городок NN въехала новая, небогатая, но не хуже чиновничьей карета. Тройка была не породистая, но бежала быстро, элегантно, ловко. Ямщик был в старой, но не порванной шинели, он был выбрит, вымыт. Небогатое убранство заинтересовало даже местных помещиц, что столь привередливы и высокомерны бывают порой, что скрывают свой интерес за иностранным тульским шарфом.

Из кареты вышло четверо мужчин. Все были в старых вымытых ни раз самолично куском мыла шинелях. Один был в военной фуражке лет двадцати семи. Все несли тяжелые сумки. Остальные трое были старше первого лет на тридцать.

Из кареты вышло четверо мужчин. Все были в старых вымытых ни раз самолично куском мыла шинелях. Один был в военной фуражке лет тридцати семи. Все несли тяжелые сумки. Остальные трое были старше первого лет на двадцать. Они были выбриты, кроме казака, намылены, прямы и уверенны.

– Где городовая изба? – спросил молодой человек у одного из мужиков, рассматривающего карету, так отличную от всех проезжих.

– Избы не знаю, брат, нет избы. Ежели спрашиваешь, где городничий, так нет его, убили.

– Кто убил?

– Знамо кто, ревизор и убил.

– Какой ревизор?

– А который в гостинице сидит, странный такой, старый, говорят, Наполеон он.

– Лжешь, его нет давно, столько лет прошло, или по-твоему он вечно живет? – вмешался другой мужик.

– А полиция что? – спросил молодой человек.

– Да что полиция. Вам полиция нужна или Максим Анатолич?

– А кто таков?

– Глава полиции.

– Где же он?

– Известно, во дворце борется.

– С кем?

– С другими борющимися.

– А что за дворец?

– Городничий, они все там сейчас дела важные решают.

– Где же он?

– Серафим, Серафим, – крикнул мужик. Прибежал босой мальчик лет девяти, в рваной рубашонке и штанишках, грязный, растрепанный, – проводи господина во дворец.

– Пойдемте, дяденька, – и четверо мужчин отправились за чертенком.

Идти было недолго, и вскоре знакомый читателю дворец Гаргантюа предстал перед приезжими. Молодой человек дал мальчику сорок копеек и порасспрашивал о жизни низких слоев.

– Батюшка, – отвечал мальчик, – мне жизнь в радость, не знаю, как другим, помещица наша – золото, пряник дает, а ежели помогу чем или письмо Любовь Сергеевне отнесу, то и рубь заплатит, – на том мальчика позвал отец, и он скрылся за избами и людьми. Аполлинарий Никитич только улыбнулся, вспомнив свое беззаботное детство.

– Где некий Максим Анатольевич? – спросил человек в фуражке у слуги, стоящего на крыльце и отдыхающего в периоды между выборами городничего, когда до обедов и балов нет времени, а работа черни пока не нужна, но скоро сильнейший победит, и вновь заработает кухня, и забегают дворовые, как муравьи, и начнутся бессонные ночи.

– На втором этаже-с, пойдемте-с.

В залах висели разные картины, не сочетающиеся по цветовой гамме или сюжету, стояли вазы из разных стран, стоящие ничего, но продающиеся в России за миллионы, люстры напоминали столичные, шли по алому бархату. Бывавшие в Зимнем Дворце пусть один раз могут не ехать в городок NN, ибо, зайдя в «городовую избу», они не удивятся и подумают, будто в Петербурге.

В кабинете шла оживленная беседа, переросшая в драку. Попечитель богоугодных заведений был с разбитым носом, лекарь лежал без сознания, а сам Максим Анатольевич, человек полный, с шишкой на лбу и синяком под левым глазом тряс судью, подняв того за шиворот турецкой одежды.

Лишь почтмейстер тихо сидел в углу и читал книжку, изредка поглядывая на спорщиков.

– Кто здесь Максим Анатольевич?

– Не видишь, пес, я занят! – рявкнул полицмейстер.

– Если вы все так заняты, то я не займу много времени, – молодой человек достал бумагу и стал читать. – Именем губернатора N губернии назначаю новым городничим NN Аполлинария Никитича Румянкова по причине смерти предшествующего городничего Михаила Павловича Корониткина. Губернатор губернии N Иван Васильевич Р.

Драка прекратилась. Лежачие встали, стоящие сели, лишь почтмейстер продолжал читать книжку, даже не обращая внимания на новость, ему было без разницы, кто руководит им, он не лез в эти интриги, а выполнял работу, посещая балы. Возможно, его не сманили деньги, кто мог ему дать, где он мог взять? В подчинении его находились одни письма, не имевшие значимости и не интересовавшие его. Он мог посплетничать, не распуская слухи, обсудить новость, не объявляя ее. Жизнь почтмейстера была размеренной, он не старался сидеть на всех стульях, но то получалось произвольно. Он любил говорить: «Меньше знаешь – крепче спишь». Он не любил носить все тайны и события в голове, оттого и не старался их получить. Владимира Григорьевича назначил еще городничий, предшествовавший Михаилу Павловичу, и уже двоих он пережил, не меняя работы и жалованье.

– Батюшка вы наш, кормилец наш, – улыбаясь, просипел Максим Анатольевич.

– Рады-с видеть, – пролепетал попечитель богоугодных заведений.

– Бог ты мой, – выдавил судья.

– Мне не нужны работники, которые не несут службу в полной мере, я проверю ваши части прямо сейчас.

Выяснилось, что больниц не было, были должности, получающие жалованье, в полицейский участок было страшно зайти, того и гляди, что рухнет. Только почтовое отделение жило и сейчас живет.

Сразу все, кроме Владимира Григорьевича, были уволены. Новый городничий сел за бумаги, стал разбираться, всплыли недостачи и прочие скелеты, которых так долго пытались скрыть. Образованных и честных на должностях не было, пришлось писать письмо с просьбой прислать специалистов и выделить сумму на постройку зданий.

Сделав кое-какие дела, Аполлинарий Никитич вспомнил о рассказе крестьян о неком убийце городничего, коей сейчас находится в гостинице.

– Матвей Альбертович, пойдемте со мной, а вы, Вениамин Викторович, и вы, Геннадий Степанович, останьтесь, а то мало ли на Высший Суд явятся всем миром, или еще Петра нового отдадут.

Дверь в гостиницу была заперта. Аполлинарий Никитич постучал твердо и громко. Ответа не последовало. Постучал снова и снова. Наконец послышался сдвиг тяжелого дубового засова. Дверь открыл старик во фраке и шинели с тростью с павлиньей серебряной головой и пышным хвостом. В другой руке он держал свечу.

– Потоп начался? – спросил он.

– Позвольте представиться, меня зовут Аполлинарий Никитич, я новый городничий, а это Матвей Альбертович – мой учитель языкам и экономики, немец, родившийся и проживший в нашей стране.

– Вам чего?

– Позвольте пройти.

Старик отошел. Аполлинарий Никитич и Матвей Альбертович зашли внутрь грязного, сгнившего, потрепанного годами здания. Городничий прошел к столу, стоявшему в центре зала, когда-то теплого и уютного, но ныне сырого и заплесневевшего, сел и стал осматривать столетнее здание. Он сразу представил, как тут ходили разные, возможно, великие люди, как это здание стояло, пока на Урале бушевало восстание Пугачева, как оно сопротивлялась дождям и снегам, пока Наполеон входил в Москву, и как оно ждало этой минуты прихода городничего, пока сам Аполлинарий Никитич кидался кашей за сотни верст отсюда.

– Мне сообщили, – начал он, – что вы неким образом причастны к смерти предшествующего городничего, Михаила Павловича.

– Ложь. Вы видели Михаила Павловича?

– Нет.

– Он толще самой жирной свиньи в Империи, сердце встало, или тощий старик мог нанести вред этой тонне мяса?

– Вы жили у него?

– По приглашению.

– Случались ли ссоры?

– Нет. Послушай, он мерзок, расшибет голову перед титулом выше, он проходу не давал, воровал, он провел такой ремонт моего жилища, а потом перепугался чего-то и умер.

– Или кого-то, – под нос пробурчал учитель.

– В народе говорят, что вы ревизор.

– Мне нет дела до того, кем меня считает безумная масса, а сплетни и интриги, коим вы так глупо верите – только бред сумасшедшего. Пошли прочь из моего дому, я устал вас видеть.

– До свидания.

Дверь закрылась на засов.

– Странный он, точно убийца, – говорил Матвей Альбертович.

– Не думаю, что он убил, слишком мелкая добыча, а главное – Михаил Павлович ничем не угрожает старику, увольнения и тюрьма для него ничто. Честно, я сам не люблю таких подхалимов, вечно чего-нибудь надумают, перепугаются и помрут, как последние сволочи. Умер, нам и лучше, мир потерял такого первоклассного казнокрада.

– Умер этот, где-то появился такой же.

– Да, бесконечны они, как черти в аду, если Петр не смог искоренить, то куда же нам, но мы должны пытаться улучшить жизнь народа, и тогда Россия встанет и потрясет мир. Запомни, Матвей Альбертович, важно не одеждой блистать, на это есть павлины, а умом, действиями, помогать важно. Вот моя одежда, как матушка на рынке купила, так и ношу. Стираю, штопаю, русская вещь – на века!

Следующий день для городничего выдался интересным. Он отправился на поиски информации о мистической смерти Михаила Павловича. Из описаний крестьян о прошлом городничем стало ясно – старик не лгал. Как только не обзывали покойника: и кабан, и окорок, и туша. О самой смерти говорили, что Ядрин убил магией и проклятием, говорили, что всю жизнь в городке промышлял этим ремеслом и детей, коих у него не было никогда, учил. Опросил Аполлинарий Никитич и Стеньку.

– Да, мы с ним друзья были в прошлом, он уехал на Кавказ, вернулся хмурым, скрытным, холодным, даже потусторонним, как живой мертвец, ей-богу, помнит меня, я то вижу, по глазам вижу, но врет, ревизором зовется.

– Зачем ему это?

– Надеялся, что Хряк отстроит ему гостиницу, ее же строили, когда Матушка Екатерина только к власти пришла, а у Пузыря только еда на уме, он и не будет ничто строить, лентяй лентяем, одним словом.

– А раньше ваш друг такой же был?

– Нет.

– А что могло повлиять на такое изменение?

– Может война, может обида, мне почем знать?

– А как думаете, мог Александр Никифорович убить Михаила Павловича?

– Нет, уверен, нет, не способен, хочешь, жизнь отдам, хочешь крест дам, вот, держи, не мог, он может закрыться в себе, но не убить, пусть меня поразит молния, пусть я сгорю в муках, ежели ошибаюсь.

Другой говорил:

– Ой, не знаю, брат, клянусь, я в эти бабьи сплетни не лезу, он меня не трогает, и я его обхожу. У меня, знаешь, и другие дела есть, подати надо отдать дармоеду этому.

– Много берет ваш помещик?

– Больше чем выделяет, но, спасибо Господу Богу, что не с Кабановым живу, вот тот бес сущий.

– Разберусь со всеми. И с вашим помещиком, и с Кабановым, клянусь вам.

Вернувшись в избу к вечеру, стал городничий обсуждать новости с учителями.

– Ну, что скажете? – спросил Вениамин Викторович, отвлекшись от решения какой-то математической задачи.

– Скажу, господа, что Михаил Павлович – Первый фрукт России¹⁶, если судить по тем не лестным рассказам, которыми наслышался сегодня я.

– А что по убийству?

– Многие обвиняют Ядрина, я не уверен в том, меня более интересует рассказ его друга. До Кавказа старик был весел и молод, хотя лучи солнца в тех краях сильно старят, но вернулся он «живым трупом», и возникает вопрос – отчего? Что же там произошло? – Александр Никифорович отпил русского северного чаю из глиняной кружки.