Текст книги "Золото в снарядном ящике…"

– А что там Моде понадобилось от бедного Помощника? – поинтересовался один из садюг, в то время как второй садист со зверским выражением лица продолжал сосредоточенно рвать клочки из шубы пёсика.

– Иди-иди, там сейчас надо будет организовывать встречу рыцарей за круглым столом, – сказал я, потом вспомнил, что круглого стола в каюте нет, и поправился – за прямоугольным!

ПКС вздохнул, привычно открыл каютный сейф и вытащил оттуда связку ключей весом в килограмм. Это были его личные ключи от всех кладовых Службы снабжения. Встал, посмотрел на себя в зеркало, застегнул оба крючка воротника кителя и придал лицу отработанное придурковато-строевое выражение. Затем пальцем нарисовал на лице улыбку – не понравилось – стёр её и двинулся из каюты с придурковато-озабоченным выражением, наиболее подходящим к обстановке.

Я скормил псу пару кусочков колбасы и пару сухариков, но Доронька зашипел на меня: «Не балуй этого гада!» Посидел ещё минутку и пошёл заниматься массой корабельных дел, которые всегда лежат на плечах дежурного по кораблю. Быть допущенным к несению дежурства по кораблю – это большая честь для нормального офицера, я умудрился сдать все положенные для допуска зачёты через 19 дней после прихода на корабль и был единственным лейтенантом на корабле, которому доверяли дежурить. Поэтому к дежурству всегда относился очень ответственно, за что получил среди бойцов прозвище «страшный лейтенант».

В час ночи, когда все уже спали, только дозор по живучести и дозор по погребам привычно обходили по своим маршрутам корабль, я сошёл по сходне на причал, чтобы выкурить дефицитную на Северах сигарету «Родопи». Вслед за мной через минуту на причал сбежал Доронька с лопатой в руках и со своим Бэром, вернее, с тем, что осталось от Бэра. Худющий жилистый пёс с мордой, похожей на топор, в два раза меньше размером того Бэра, которого я видел ещё вечером, быстро рванул на торец причала, пристроился в самом уголке, крутился-крутился, вдруг понял по каким-то только ему понятным знакам, что вот оно – то самое место, присел, выгнул спину и напряжённо застыл, виновато поглядывая в нашу сторону. Чтобы не смущать пса, мы отвернулись. Через полминуты Бэр, облегчившись, устроил нам на засыпанном пушистым снегом причале целый спектакль – он прыгал, скакал, кидался на нас, припадал на передние лапы и лаял от счастья, носился по снегу, резко меняя направления, пару раз пронёсся из конца в конец причала, упал на спину и, изгибаясь из стороны в сторону, терся об снег и мёрзлый бетон, радостно повизгивая. Под занавес он устроил длительный танец под названием «Я сейчас схвачу свой собственный хвост!» Лёшка с лопатой сходил в собачий угол и сбросил следы преступления в море.

– Ладно, пошли мы с Бэром спать! Как там, старпом уже дрыхнет, не знаешь? – спросил Лёха.

– Вроде бы спит, но чёрт его знает, давай я впереди на разведку пойду, – предложил я.

– Не, не надо, мы по верхней палубе до третьего тамбура, а там с бака в офицерский коридор и сразу в каюту – на верхней-то палубе ему ночью делать нечего! – отказался Каламелька и побрел, кутаясь в тулуп, надетый прямо на кремовую рубашку, к трапу на шкафут. Я вернулся в рубку дежурного, так как с минуты на минуту надо было принимать доклады от дозорных, а потом самому обойти корабль перед тем, как поднимать себе на смену дежурного по низам мичмана Лоскутова (после чего можно было в каюте, не раздеваясь и не снимая снаряжения с кобурой и пистолетом Макарова, посидеть на спине часа два с половиной). Дозорные тщательно записали все обнаруженные замечания в журналы, повесили снятые из помещений обходные жетоны и убыли. Проинструктировав рассыльного, я хотел было уже выйти из рубки, как вдруг увидел загоревшуюся на блоке «Каштана» лампочку под шильдиком «каюта командира», услышал щелчок в динамике, затем шорох микрофона, выдираемого из гнезда крепления, а затем строгий голос командира:

– Рубка, иттить, дежурного на связь!

– Товарищ командир, дежурный по кораблю лейтенант Трофимов!

– Быстро ко мне!

Сквозь строгое командирское приказание, где-то на заднем фоне, мне показалось какое-то странное повизгивание и сюсюканье. Я бросил на стол микрофон «Каштана», показал рассыльному кулак – «Бди!» – и побежал в каюту командира. Пробегая через тамбур носовой аварийной партии, увидел расстроенного Дороньку – «Что случилось?» – Лёха только махнул рукой.

Перед каютой командира я осмотрелся, проверил, как надета шапка, нет ли складок на шинели, застёгнут ли крючок воротника и решительно повернул к открытой двери командирской каюты, приложил руку к головному убору и хотел доложить, даже открыл рот, но заткнулся от удивления: на диванчике, около того самого прямоугольного рыцарского стола, сидел гордый и счастливый Бэр, обнимаемый с двух сторон двумя раскрасневшимися сюсюкающими командирами, которые целовали его в губы и наперебой совали в Бэркину пасть кружочки колбасы, кусочки красной рыбки, печеньки, щедро намазанные сливочным маслом и вареньем. Хлеборезка Бэра (как именовали его пасть невоспитанные матросы) работала без перерыва. Увидев меня, пёс задорно подмигнул одним глазом: «Ну что, видал, а?» Лёха не нарвался на старпома – он нарвался на командиров, вышедших подышать свежим воздухом на шкафут. Придя в себя, я всё же родил ритуальную фразу «о прибытии по Вашему приказанию!» и замер в ожидании приказания. Модестов оторвался от Бэра, долго непонимающе смотрел на меня, потом хлопнул себя ладонью по лбу: «А, дежурный, понимаешь… Ты, это, значить, давай… … ну, в общем, помоху сюда, только быстро… как олень – быстрые ноги!» Новое выражение, только что родившееся в его голове, вызвало неистовый восторг у обоих отцов-командиров (одному отцу-подводнику было 33 года, а другому – Моде – 29 лет), они дружно захихикали и стали повторять: «Да! Как олень – быстрые ноги! Быстрые ноги! Олень – быстрые ноги! Гы-гы-гы…»

Вытащив из койки уютно сопящего помоху (то есть – ПКСа), я сообщил тому радостную весть: «Модя требует!» Помощник моментально проснулся, натянул брюки и китель, напялил на лицо уже знакомое выражение и помчался наверх. На всякий случай, я последовал за ним. При виде трапезничающей троицы – двух командиров и Бэра – на ПКСа напал столбняк, и он застыл около каюты с открытым ртом.

Командиры не обращали на нас внимания, а продолжали тискать Бэра, пока тот не стал явными кивками своей морды показывать своим друзьям на остолбеневшего помощника.

– О, помоха…! Ты сообрази нашему гостю чего-нибудь пожрать, поищи там, в своих провизионках… желательно – сахарную косточку! – выдал Модестович.

Акулий начальник вдруг добавил:

– А если у тебя нет, так я сейчас в своём железе службу подниму – они быстро найдут! Ты чё, не видишь – парень голодный! – и показал на довольно улыбавшегося пса.

Железом подводники ласково называют свою родную лодку. Кучеров не стал ожидать подобного унижения и помчался в каюту за ключами, по пути попросив меня: «Слышь, ты Петренко подними и пусть он ко мне в холодную провизионку летит. Топор пусть захватит!» Я, естественно, пошёл поднимать мичмана, хихикая на ходу – просто представил себе вид бегущего ночью по коридору двухметрового мичмана с топором в руках! Кто увидит – либо люто обделается, либо сразу – инфаркт.

Петренко, после того как я включил свет в его каюте и передал приказание Кучерова, направил указательный палец в подволок по направлению к каюте командира и вопросительно посмотрел на меня. «Угу!» – утвердительно кивнул головой я. Не тратя больше времени на расспросы, мичман вытащил из выдвижного ящика под койкой чехол из грубой парусины, со знанием дела сшитый корабельным боцманом, простёганный суровыми нитками, с кучей застёжек-клёвантов из прядок пенькового троса. Раскрыв чехол, мичман вытащил ТОПОР! Сделанный из высококачественной легированной стали, отполированный, с прекрасным топорищем из прикорневого участка берёзы, сияющий и красивый, он более походил на боевой топор славянских ушкуйников, чем на рабочий инструмент старшины команды снабжения. Схватив топор за прочную рукоять, Петренко выпрямился и стал похожим на викинга-берсеркера – в одних трусах и тапочках, большой, грузный и белёсый!

– Ну, я пошёл!

– Штаны хоть одень, викинг недоделанный!

– Ах, да, спасибо! – мичман положил топор на койку, напялил хлопчатобумажные треники, опять схватил топор, выскочил из каюты и наярил по коридору мичманов в корму – к холодной провизионке.

Что-то смутно указывало мне на то, что поспать даже свои положенные два с половиной часа, скорее всего, не удастся. Открыв дверь в соседнюю каюту, я поднял Лоскутова, тот мгновенно вскочил, брызнул в лицо холодной водой из-под крана в умывальнике, надел китель, шинель и снаряжение, застегнулся и решительно заявил:

– Комбат, я готов, можете идти отдыхать!

– Да вот, уж, не получится, Андрей, ты иди службу правь, а я подежурю на всякий случай, так что – если что – звякни коротким звоночком.

Лоскутов кивнул и убыл в рубку дежурного. Обойдя в очередной раз кубрики, я направился в провизионку – уж больно мне хотелось посмотреть ушкуйника (или берсеркера) за работой. Посмотреть там было на что – Кучеров с Петренко выбрали говяжью ногу, вырубили кусок с коленным суставом (никогда не знал и не знаю чисто разделочных, мясниковских названий частей говяжьих и свиных туш) и своим страшным оружием стёсывали с сустава ломти мяса.

«Ты сильно-то не усердствуй,» – обратился Кучеров к подчинённому, – «хоть немного мяса оставь, а то потом командир тебя Бэру скормит!» Петренко, как художник, рассмотрел со всех сторон косточки, сделал топором пару мазков (то есть снял ещё насколько кусочков мяса) и решил: «Бэр будет доволен! Несите, Анатолий Васильевич!» Кучеров взял алюминиевый поднос, накрытый куском обёрточной бумаги, положил туда кость и поспешил в каюту командира. «О, наконец-то,» – хором пропели командиры, – «пока ты там развлекался, мы парню всё скормили и теперь голодный не только он, но и мы! А не съесть и нам жареной картошечки?» ПКС положил поднос с костью, при виде которой у Бэра глаза вылезли из орбит от изумления: «Это всё мне или надо с этими двумя делиться?» Ночь чудес у пса продолжалась – командиры пихнули его в поджарый триммингованный зад и он (в смысле Бэр, а не зад), не веря своему счастью, оказался около невероятно вкусной, огромной, громадной сахарной косточки! Бэр лёг, обхватив на всякий случай косточку обеими передними лапами, осторожно попробовал на вкус маленькое волоконце мяса, прилипшее к кости – вкусно! – и, радостно заурчав, сосредоточенно, забыв обо всём на свете, начал полировать косточку. ПКС открыл дверь в гарсунку и радостно улыбнулся – двое вестовых уже начистили целую кастрюлю картошки, пару янтарных луковиц, а на плите уже шкворчала разогреваемым маслом большая сковорода.

Минут сорок я всё же урвал, сидя в каюте в обнимку с телефоном за столом. Где-то за полчаса до подъёма старшинского состава (который встаёт раньше подчинённых им матросов) командиры решили расстаться, и я проводил их обоих до сходни, а потом лично довёл Денисова до сходни лодки, где благополучно передал его своему подводному собрату. Проводил в каюту Модестовича, забрал (вместе с косточкой) Бэра, отправил вестовых навести порядок на рыцарском столе. Довёл Бэра до комбатовской каюты, приоткрыл дверь, и пёс просочился в каюту тише воды, ниже травы.

В 07.55 безукоризненно выбритый и свежий командир «Громкого» поздоровался с экипажем, построенным по «Большому сбору» на подъём военно-морского Флага, потом состоялся главный ритуал, повторяемый ежедневно сотнями лет на кораблях и судах Военно-морского флота. Я, как дежурный по кораблю, стоял на надстройке ПОУКБ у кормового флагштока, рядом со мной горнист со сверкающим, как золото, горном, и сигнальщик, замкнувший клёванты флага и фала флагштока, и держащий в натяг фал с развевающимся на лёгком ветру флагом. В 7.59 я скомандовал:

– На флаг и гюйс, смирно! – и весь экипаж застыл в строю.

За шесть секунд до подъёма флага по трансляции верхней палубы запикали сигналы точного времени.

– Товарищ командир, время вышло! – доложил я командиру.

Тот поднял руку к козырьку фуражки и скомандовал мне, дежурному по кораблю:

– Флаг и гюйс поднять!

– Флаг и гюйс поднять! – я повернул голову направо, горнист вскинул горн и заиграл сигнал «Подъём флага», сигнальщик чётко повернулся направо и, быстро перебирая фал руками, стал поднимать флаг. Когда белое полотнище с синей полосой в нижней части и красными звездой с серпом и молотом плавно поднялось до самого верха флагштока и стало развеваться над застывшим экипажем, я доложил:

– Флаг и гюйс подняты!

– Вольно! – Модестов опустил руку от козырька фуражки.

– Вольно! – эхом откликнулся я.

Так начался очередной день. Вся жизнь на флоте строго регламентирована: каждый день, каждый час и каждая минута, распорядок дня становится для каждого винтика громадного флотского механизма той синхронизирующей основой, которая и делает службу на флоте понятной и удобной.

Дежурство по кораблю не предполагает свободного времени и практически не оставляет времени на отдых, поэтому вечером, к разводу нового дежурства и вахты, я – подготовленный, молодой, спортивный и полный сил – уже «ног под собой не чуял», как говорили предки. После развода, вновь заступавший дежурный по кораблю, командир минно-торпедной боевой части старший лейтенант Вельчу и ваш покорный слуга прибыли в каюту командира с докладами о приёме и сдаче дежурства по кораблю. К вечеру завыла метель, плотными зарядами полетел снег. Мы с Вельчу, слегка припорошённые снегом, тщательно отряхнулись у входа со шкафута в тамбур перед коридором кают-компании, потопали ногами на набивном матике, чтобы сбить с ботинок снег, и пошли к каюте командира. Владимир Модестович сидел за столом, на котором на блюдечке стоял стакан подозрительно розового светлого чая, распространявшего знакомый аромат родиолы розовой. Приняв наши доклады, Модестович, не отрывая глаз от стакана с чаем, кивнул головой и, растягивая слова, приказал:

– Заступайте, Вельчу, да, и потом, как вниз спуститесь, немедленно мне этого… оленя – быстрые ноги… ну, это… В общем, Трофимова ко мне!

Вельчу развернул меня, застывшего в ступоре, и лёгким толчком направил на выход, тщательно скрывая своими плечами моё отступление от Модестова.

– Не удивляйся, Никита, ты сходи хоть оружие сдай, а я пока тебя искать буду, – усмехнулся командир БЧ-3, – только побыстрей!

– Спасибо, побежал!

Сдав арсенальщику порядком надоевший за сутки пистолет Макарова, а две обоймы патронов – заведующему боепитанием, я просочился в мичманскую гарсунку, чтобы не идти в кают-компанию офицеров мимо каюты командира, и попросил стакан чая. Мне быстренько сунули в руки стакан, блюдце с куском свежего белого хлеба с маслом и тремя кусочками сахара. В каюте я быстро сожрал бутерброд и стал потихонечку запивать чаем, сидя на койке. Вдруг дверь каюты распахнулась под ударом мощной длани и в каюту ввалился старпом:

– Лейтенант, Вы в конец оборзели, Вас командир уже час ищет! – тут в глазах старпома загорелись весёлые искорки, – олень, понимаешь, – быстрые ноги!

Залпом допив горячий чай и почувствовав прилив сил, я поднялся к каюте командира, постучал согнутым пальцем по косяку двери и доложил:

– Товарищ командир, лейтенант Трофимов по Вашему приказанию прибыл!

Количество «чая с родиолой розовой» в стакане значительно уменьшилось.

– Значит, так, лейтенант! Вот получите предписание, подписанное командиром дивизии местных подводных лодок. Тебя с этой бумажкой через все КПП пропустят и вопросов не зададут. Это мне командир «Акулы», ить-тить, организовал! Берёшь эту бумажку, засовываешь в удостоверение личности офицера, и – «дойче марширт» (тут Модестович зачем-то перешёл на немецкий) в Заднюю Лицу. Идти следует так: выходишь с причала и сразу направо, по дорожке, к штабу, там, если успеешь, залезешь в каламбину, просись слёзно, они убогих жалеют, бывает, что пускают к себе. Если не успеешь или не пустят, то идёшь по их следам километров 5, там сворачивать некуда, не заблудишься, и дойдёшь до настоящей дороги, ну, та, которая из Мурманска в Лицу идёт, там вот повернешь налево и дуй до самой Задницы – тьфу! – Задней Лицы, километров через 7 дома начнутся, улица Колышкина, значить, а она упрётся в Ленинского Комсомола, и вот там справа будет гастроном. В гастрономе продают в трёхлитровых банках «Спирт пищевой» с зелёненькой этикеточкой, возьмёшь баночку и мухой обратно, – Модестов протянул мне двадцатипятирублёвую бумажку, посмотрел на моё изумлённое лицо (что у нас на корабле спирта мало?) и продолжил, – жена попросила пищевого спирта достать для кулинарии, а он теперь только в Лице и продаётся. Бабам местным в плен не сдаваться. Будут они на тебе гроздьями висеть, на чай заманивать, но ты выполняешь боевую задачу, ясно, олень – быстрые ноги? Ты всё равно ведь сутки где-то шхерился, дрых, наверное, без задних лап, за весь день мне ни разу на глаза не попался. Где был? – вдруг рявкнул командир.

– Виноват! – на всякий случай признался я, – находился на корабле!

– Ну, ладно, ступай и, в общем, одна нога здесь… и чтобы вторая тоже… сразу здесь!

Я скатился вниз, в каюту, снял осточертевший за день китель, надел кремовую рубашку с галстуком и синюю повседневную куртку, посмотрел в иллюминатор – снег валил ещё гуще. Шинель за сутки тоже порядком надоела, поэтому я, памятуя о весьма вольном отношении подводников к соблюдению формы одежды, вытащил из шкафа канадку – непромокаемую куртку с матерчато-войлочной подкладкой и капюшоном, который в расстёгнутом виде прикрывал спину и плечи, а застегнуть его можно было даже поверх меховой шапки. На руки напялил кожаные швартовые рукавицы на меху, посмотрелся в зеркало и остался своим внешним видом очень доволен. Проходя мимо рубки дежурного, я заглянул туда и небрежно сообщил Вельчу:

– Запишите меня – я в город, на сход!

Вельчу удивлённо распахнул глаза:

– Куда-куда? В город?

– Туда-туда, командир дал добро! – заинтриговал я минёра.

И пошёл на причал. Войдя на КПП на причале, в ответ на удивлённые лица мичмана и матросов, вооруженных АКС-74, я деланно-лениво достал удостоверение и протянул мичману. Тот раскрыл удостоверение, посмотрел, закрыл обратно и сказал:

– Товарищ лейтенант, я Вам не гаишник, я взяток не беру! На хрена мне Ваши 25 рублей?

Я вытащил из удостоверения купюру, извинился, достал лежавшее за двадцатипятирублёвкой предписание и развернул его. Мичман придирчиво прочитал его, сверил с фамилией в удостоверении и повеселел:

– Ну, сразу бы так, а то я даже обиделся!

Матросы весело заржали, а один из них, самый весёлый, пристал ко мне:

– Товарищ лейтенант, матрос Гризодубов, у Вас закурить не найдётся? А то нам в чепок (так матросы называют любой береговой магазин в зоне доступности) уже неделю не завозили, уши пухнут без курева!

– Угощайтесь, – протянул я им только что начатую пачку.

– У-у-у, «Родопи»! – восхитились матросы и мигом ополовинили пачку.

– Спасибо Вам, товарищ лейтенант, я сам не курю, а на них смотреть жалко – мучаются сынки! – поблагодарил меня мичман.

Я раскрыл дверь и вышел в воющую темноту. Повернул направо и быстрым шагом потопал к штабу, лелея надежду все-таки попасть на каламбину. И вот уже сквозь метель стали светиться окна штабного дома, как вдруг я увидел два красных огонька, двигающиеся прочь от штаба! Это были задние огни на кузове уезжавшей последним рейсом каламбины. Из моих юных уст в течение нескольких минут вылетело столько матерных предложений, что даже наш сам Великий Ругатель – Владимир Модестович, порадовался бы за способного ученика.

Дорога уходила вдаль между сопками и берегом, тёмная и неизведанная, освещаемая неясным светом от качавшихся на столбах светильников через каждые 200–300 метров. Следы от каламбины немедленно стали заметаться снегом, и я решительно ускорился, читая про себя для сохранения дыхания: «Хорошо живёт на свете Винни-Пух, потому поёт он эти песни вслух! А оленя спрашивать никто не стал, его за банкой спирта командир послал!» Напевая дурацкие песни, я втянулся в ритм и через каких-то 40 минут уже сворачивал налево на дорогу, ведущую в Лицу. Темнота, снег и только воткнутые по обочинам палки показывали, что дорога здесь все-таки есть.

Километра через 2 я вдруг увидел впереди на фоне занавеса из падающих снежинок свой высокий чёрный танцующий силуэт – это сзади меня осветили фары далёкого автомобиля. Через минуту около меня притормозил «жигулёнок», приветливо распахнулась пассажирская дверь и я увидел за рулём капитана 2-го ранга, делающего мне приглашающий жест рукой. Я с разворота плюхнулся на сиденье пятой точкой, побил каблук об каблук, стряхивая снег, втянул ноги в машину и закрыл дверь.

– Здравия желаю, тащ капитан 2-го ранга! – радостно и благодарно заорал я.

– Не шуми, – поморщился капдва, – ты чей будешь? Какого экипажа?

– Со сторожевого корабля «Громкий»!

– Ничего себе, а как ты сюда попал?

– Пешком, – ответил я, доложив попутно, что в данный момент решаю боевую задачу по пополнению запасов кают-компании офицеров (не говорить же, что командир за спиртом послал).

На лице капдва застыла маска изумления:

– Как, из Североморска – пешком? Но, позвольте, зачем?

Поняв, что мой благодетель понятия не имеет о пребывании «Громкого» в губе Нерпичья, я зашёлся смехом и объяснил ему причину моего веселья. Теперь уже капдва весело расхохотался, включил правый поворотник и с заносом лихо пришвартовал свою «шестёрку» у гастронома:

– Ну, бывай, громковец! Удачи!

В гастрономе царил женский гомон. У меня сложилось впечатление, что женщины сюда заходили поболтать, а не за покупками. Или за покупками, но и поболтать. А «за покупками» – это так, предлог! Столпившись у прилавка, они что-то яростно обсуждали, оживлённо при этом жестикулируя. Я расстегнул куртку, приосанился и двинулся к женской стае, попутно выискивая на витрине среди банок консервов, выстроенных затейливыми пирамидами, крепостных стен из плиток различного шоколада, стеклянных конусов с разноцветными конфетами, конфетами в разноразмерных коробках, обязательных банок со сгущённым молоком, батарей из бутылок «Токайского», «Саперави», «Гурджани», «Цинандали», «Вазисубани», грузинских коньяков разного количества звёзд, молдавского «Белого аиста» (в офицерском просторечье – «Птица») – её, трёхлитровую банку с зелёной этикеткой с пищевым шилом. А, вот она, родная, в уголке скромно спряталась! Внезапно наступила тишина – оказывается, появление незнакомого офицера произвело среди дам явное замешательство. Рассматриваемый, как под микроскопом, минимум как десятью парами глаз, я всё же решительно обратился к пергидрольной продавщице:

– Дама, будьте любезны, одну банку пищевой мальвазии!

Дама захлопала глазами!

– Ах! Какой душка! – простонал кто-то за моей спиной.

Наконец дама справилась с волнением и близко наклонилась ко мне: «Пищевой – чего?» Я, изобразив гневное удивление непониманием такой простой вещи, негодующе ткнул пальцем в направлении банки. «Ах, так Вам шило нужно – так бы сразу и сказали», – защебетала дама, кокетливо улыбаясь. Птичий гомон вокруг меня возобновился с новой силой. Из меня одновременно пытались выбить ответы на следующие вопросы – с какого я экипажа, почему меня раньше здесь не видели, женат ли я, что я собираюсь делать сегодня вечером, не помогу ли я молодой слабой одинокой женщине добраться до дома в этот ужасный буран, попить чаю в тёплой компании здесь неподалёку. Памятуя о командирском наказе, я мужественно отражал атаки превосходящих сил противника, весьма, правда, приятственного, купил в дополнение к банке спирта нейлоновую авоську, пару пачек «Беломора» фабрики имени Урицкого и решительно оставил поле боя. Последнего представителя атакующей стороны я оторвал от себя уже на улице. Девица кинула мне вслед: «Ну, куда ж ты на ночь глядя?» Я помахал ручкой в рукавице и зашагал в обратный путь, разочарованная девушка вошла обратно в магазин и с силой хлопнула за собой дверью.

Мурманск-150 – Западная Лица

На этот раз фортуна не подарила мне попутный автомобиль, и я маршировал по дороге, привычно втягиваясь в необходимый ритм при помощи строевой песни про Винни-Пуха и Оленя – быстрые ноги. Число куплетов множилось с каждым километром. Вот и поворот на дорогу к Нерпичьей. Я уже мечтал, как скоро – очень скоро – я передам банку командиру, вестовые соорудят мне чего-нибудь вкусненького пожрать, а потом в тёплую койку и – спать!

Дорогу, ясен пень, никто ночью чистить не собирался, снега прибавилось и идти стало значительно труднее. Впереди светились редкие фонари, отбрасывавшие слабые пятна света на снежный покров полузасыпанной дороги. Внезапно неописуемый ужас пронзил меня насквозь, холодок прокатился по влажной спине, кожу на затылке стянуло так, что, казалось, даже шапка поднялась на вставших дыбом волосах. Что ЭТО? Как сказал бы средневековый писатель: «ужас сковал его члены!» Невольно я сбился с шага и стал внимательно осматриваться – что же явилось причиной такого моего животного страха?

Вдруг боковым зрением я увидел справа, со стороны сопок какое-то неуловимое движение. Медленно повернув голову вправо-назад, я встретился взглядом со здоровенной РОСОМАХОЙ, внимательно рассматривающей мою спину! Здоровенная, чёрно-коричневая в ночи, с золотистой полосой вдоль спины, на мощных широких косолапых когтистых лапах, практически не проваливающихся в снег, маленькими круглыми ушами и раскрытой пастью со здоровенными зубами. Не ускоряя шаг, я продолжал двигаться вперёд, левым глазом нащупывая дорогу, а правым контролируя росомаху. Нет на Севере зверя, разве что кроме белого медведя, который не боялся бы росомаху. Даже волки и бурые медведи предпочитают обходить стороной этого безрассудно бесстрашного зверя. Росомаха продолжала идти сзади-справа параллельным курсом, не отрывая внимательных глаз от своего попутчика.

Что я мог противопоставить этой дикой полусобаке-полукошке-полумедведю? В левой руке я тащил авоську с банкой, в рукавице правой руки грелась газовая зажигалка (на холоде она иначе плохо зажигается), в кармане пачка «Родопи». Вот! Огонь и дым! Тихо-тихо, стараясь не делать резких движений, я поднёс рукавицу ко рту, закусил её зубами, осторожно вытащил из неё руку с зажигалкой, потом затолкал рукавицу за ворот куртки и медленно опустил руку в боковой карман, вытащил двумя пальцами сигарету из пачки (остальные держали зажигалку), затем вытащил руку, из кармана, вставил сигарету в онемевшие губы. Оттянув рукой левый борт канадки, исхитрился, скривив губы, засунуть в образовавшуюся полость сигарету и чиркнул зажигалкой – один раз, другой, третий, четвёртый, но ветер всё равно гасил появляющийся на миг язычок пламени. Пыхтя как паровоз, я старался прикурить хотя бы от искры кремня, но вдруг огонёк заплясал над зажигалкой – буквально на три секунды! – и этого оказалось достаточно, чтобы рот и лёгкие наполнились спасительным, как мне думалось, дымом! Старательно выдыхая дым в правую сторону – к росомахе, я продолжал просчитывать тактику дальнейших действий. Вроде бы, росомаха стала недовольно поднимать морду кверху, да и подотстала на шаг, продолжая чертить цепочку своих следов параллельно ямам от моих ботинок. «Ну что ж, если она подойдёт ближе – разбиваю банку об дорогу и поджигаю спирт, мочу в спирте и огне рукавицы и хрен она меня возьмёт – задушу огненными руками!» – крутилось у меня в голове.

Росомаха

Сигарету за сигаретой прикуривая одну от другой, я размеренным шагом брёл вперёд, боковым зрением наблюдая такое же размеренное плавное движение росомахи. Холодный пот ручьём стекал по спине, ломило от напряжения затылок, от неконтролируемых приступов страха сводило живот и вставала дыбом вся растительность на теле. Мне казалось, что росомаха каким-то гипнозом старается подавить мою волю, насылая на меня волны холодящего ужаса, чтобы потом накинуться на меня. Никому не посоветую, но один раз, повернувшись, я встретил прямой взгляд зверя – глаза в глаза – и понял, что отводить взгляд мне нельзя. На меня смотрели два кинжальных глаза, с любопытством и полной уверенностью в своих силах. Я не знаю, правильно это было или неправильно, но мне казалось – стоит мне отвести глаза, как росомаха бросится на меня, и я зачарованно смотрел в бездну, лежащую между человеком и пришедшим из дикого мира зверем.

Спустя бесконечность, росомаха опустила голову вниз, потом ещё раз взглянула на меня морозными иглами глаз и немного ушла вправо, ещё на пару шагов разорвав между нами дистанцию. И вот, уже тёмные окна штаба, но нет ни одного человека в поле зрения, и я продолжаю брести к причалу. Появился свет от прожектора на высокой мачте около «акульего» причала, в голове билась одна мысль: «Только не бежать, только не бежать!» Росомаха ступила за мной в пятно света и только дойдя до ей одной известной черты, остановилась. Я влетел в помещение КПП, аккуратно поставил банку в угол, после чего с криком: «Гризодубов! Автомат!» сдернул с плеча ошеломлённого матроса автомат, на ходу снял с предохранителя, передёрнул затвор и выскочил наружу, готовый стрелять-стрелять-стрелять-стрелять в росомаху, в ужас воющей метелью мерцающей темноты до последнего патрона в рожке «калаша»! Но за порогом КПП никого не было! Только ветер заметал едва видимые следы моего ночного кошмара…

Вся смена КПП в полном составе вылетела вслед за мной, ощетинившись стволами автоматов и мичманского ПМа, готовая поддержать меня огнём.

– Что случилось? – заорал сквозь вой ветра мичман.

– Росомаха! – сдавлено проговорил я, продолжая напряжённо всматриваться в ночь.

– Тьфу ты, прости Господи! Да это Машка, она у нас около камбуза каждый день харчуется! Отдайте бойцу автомат! – рассмеялся мичман.

Ошеломлённый, я отстегнул рожок, передёрнул вновь затвор, поднял вылетевший патрон и вставил его обратно в рожок. Нажал на спусковой крючок и поставил автомат на предохранитель. Прищелкнул рожок и отдал оружие Гризодубову. Зашёл на КПП, взял авоську и на подгибающихся от пережитого ногах побрёл к сходне.

Увидев на торце причала фигуру Лёшки Доронина в тулупе с поднятым воротником, я подошёл к нему и увидел в том самом углу причала, застывшего с выгнутой спинкой и задранным кверху хвостом, Бэра. Пёс мучился, тужился, чуть-чуть преступал лапами, сдвигаясь на десять сантиметров в сторону и опять тужился. «Ну что, хреново выходит косточка с барского стола, а? Вижу-вижу – хреново!» – ехидно комментировал Лёха. Я не стал ничего говорить, молча поднялся к командиру, доложил о выполнении боевой задачи и поставил на стол вытащенную из авоськи банку пищевого шила. Модестов радостно подскочил, поставил банку в бар (есть по штату бар в каюте командира), сказал: