Текст книги "Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона"

Глава IХ
Наместник Винитарий

Атаульф, чье имя Германик все время повторял про себя, памятуя, что его никоим образом нельзя путать то ли c пастырем (?), то ли епископом (?) Арием, передал своих подопечных дежурному офицеру так быстро, что трибун не успел попрощаться.

Офицер, в атлетическом панцире из бронзы, опоясанный сразу двумя мечами, ревниво посмотрел на парадные доспехи Константина Германика. Потом коротко каркнул в знак приветствия: «Хайль!» – и знаком предложил следовать за ним. Все попытки заговорить не увенчались успехом, тем более что следовало поторопиться.

Офицер быстро шел вперед по длинному переходу с закрепленными на стенах факелами, возле которых стояли солдаты. Каждый с двумя метательными копьями, наподобие старых римских пилумов, только более короткими, явно предназначенными для борьбы с конницей. «Или для городского боя?» Не успел трибун додумать эту мысль, как гот подвел к высоким окованным медью дверям. Выразительно показал рукой на Цербера – «Оставить тут!» – и с натугой потянул двери на себя.

Константин Германик, приказав Эллию Аттику ждать с верным четвероногим другом в коридоре и чувствуя за спиной хриплое дыхание офицера стражи, неотступно следовавшего за ним, вступил в большую залу.

Была она освещена не факелами, а светильниками с нафтой, резкий запах которой глушился благовониями из камфоры и мускуса. Стены залы были увешаны самым разным оружием: от персидских мечей-акинаков до германских метательных топоров-франциск. Много щитов: круглых, овальных, из буйволовой кожи, деревянных, с нашитыми железными пластинами. Вдоль стен, подобные статуям из камня, замерли охранники. Между ними римлянин успел разглядеть огромную, вылитую из бронзы, устрашающую голову горгоны Медузы, которую обвивали весьма похожие на натуральных серебряные змеи с мертвыми бусинами-глазами из зеленого изумруда.

Германик не без труда заставил себя сосредоточиться на главном: высокой трибуне, наподобие той, которая сооружается во время военных походов для выступлений императора, но только не деревянной, а мраморной. Там, на высоком троне, инкрустированном слоновой костью, золотом и серебром с достаточным количеством янтаря, восседал аскетического вида мужчина, приблизительно одного возраста с трибуном. Длинные темные волосы до плеч, продолговатое лицо, пытливые серые глаза, с любопытством рассматривавшие римлянина. Диссонансом казалась только маленькая греческая философская бородка, явно несочетавшаяся с образом военного предводителя готов. Наместника рекса, или «короля», если на латыни.

Все это гость рассмотрел, подойдя поближе, и, чтобы отдать честь по армейскому римскому обычаю, резко ударил себя кулаком в левую сторону груди и выбросил руку чуть повыше плеча.

– Константин Германик, трибун 1-й когорты Галльского легиона, посланный в земли антов великолепным императором Валентом, приветствует тебя, славный рекс, потомок рода Амалов, владеющего землями и людьми от чистого Борисфена до Данубия.

Сидящий на троне тихо рассмеялся и, легко поднявшись, сошел с трибуны, подойдя к Германику, чтобы пристально посмотреть ему в глаза.

– Все верно, великолепный офицер. Кроме главного. Рекс – Германарих. И хоть он мой родной отец, но, клянусь Спасителем нашим, я только его Наместник в этих краях и собираюсь им надолго оставаться, хотя, со слов моего батюшки, ему уже перевалило за восьмой десяток.

Трибун выдержал пристальный взгляд хозяина дворца, в то же время его смутил отчетливый запах ладана, исходящий от дорогого, но простого одеяния Наместника, облаченного в льняной хитон без изысков и украшений, если, разумеется, не считать таковым широкий кожаный пояс, инкрустированный серебром.

– Наверное, тебе известно, что зовут меня Винитарий. – Удовлетворенный осмотром Наместник что-то коротко бросил офицеру-готу, и тот мгновенно поставил возле трибуны раскладной стульчик-диф. – Садись. Прошу тебя обойтись без мирской суеты и излишеств, как подобает скромным христианам.

Удивлению Константина Германика не было границ: вот так, запросто, буквально в начале знакомства, незнакомый рекс, пусть даже не рекс, но его Наместник, предложил ему, офицеру, место у своего трона! Вдобавок Наместник обратился к трибуну на классической латыни, демонстрируя уважение к римскому роду посланника.

Винитарий не переставал удивлять. Ласково осведомившись о здоровье императора Валента, он, можно сказать, дословно повторил слова квестора Священного двора Евсея о цели истинного путешествия римского офицера. Однако при этом так завуалировал все сказанное, что в результате сам трибун оказался не тайным шпионом, но доброжелательным свидетелем всего происходящего на землях королевства.

– С того времени, как на границах наших и без того беспокойных соседей, кочевых аланов, появились, роясь, как бесчисленные дикие пчелы, конные орды безжалостных кровавых гуннов, мы обеспокоены лишь тем, как отбиться от их злобных и болезненных укусов. Сам видишь, трибун, что мои солдаты перевооружились для отражения конных варваров, вдвойне опасных тем, что сражаются, пуская издали тучи стрел, а когда пехота подходит вплотную, готовясь согласно нашим обычаям вступить в честную схватку, рассыпаются, чтобы вновь собраться в отдалении и продолжить свое убийственное кровопускание. Строй латников, многие из которых уже ранены, слабеет, и тогда мириады и мириады гуннов наваливаются разом, задавливая нас не умением, но массой. К счастью, до сих пор у гуннов ощущается нехватка в «железе», большая часть этих дикарей мечет стрелы с костяными наконечниками. Вот почему нам так нужна ваша помощь в добротных панцирях да крепких железных наконечниках для метательных копий. Я молю Господа, Спасителя нашего, чтобы не иссякнул источник дружественной (пусть и негласной) помощи от наших друзей в Константинополе, которые снабжают нас оружием для защиты от нехристей, поправших законы Создателя.

– Постараюсь передать твои слова, Наместник, тому, кто способен оценить добро, – осторожно молвил Константин Германик. – Но скажи мне: неужели грозная готская конница не в состоянии загнать этих самых гуннов с их самодельными стрелами в северные комариные болота, откуда они, по слухам, вылупились?

Винитарий тяжело вздохнул:

– Положение значительно серьезнее, чем оно может казаться из столицы Римской империи. Гунны уже перешли соленое озеро Меотиду. Согласно их легенде, путь им указал священный олень, который нашел в озере-море брод. С каждым днем их количество многократно увеличивается, и наша тяжелая конница просто не успевает перекрывать границу королевства, препятствуя набегам легковооруженных отрядов. Да, действительно, пока гунны весьма слабы при прямом столкновении. Но, посуди сам, что будет, если они сомнут аланов и, сменив костяные стрелы на железные, хлынут подобно огненному ливню на наши земли?

Винитарий задумался. Константин Германик, проявляя такт, не осмеливался мешать ему.

– Наш епископ и праведник Вульфила сказал по этому поводу горестные слова, – подытожил рассказ о врагах королевства Наместник. – «Бог попускает, и множество вооруженных подступает».

– Я слышал о Вульфиле, – не подумав, произнес трибун и в растерянности замолк. Имя это упомянул Эллий Аттик во время краткосрочной беседы по дороге во дворец. Однако кто такой Вульфила, толком не пояснил.

– Ты знаком с трудами нашего великого праведника и проповедника Вульфилы?! – явно обрадовался Наместник. – Что же ты молчал? Давай немедленно перейдем из этого строгого и суетного зала, увы, преисполненного подозрениями и даже злобой, в кроткий мир моей маленькой часовни. Я покажу тебе Codex Argenteus, перевод Священного Писания на готский язык, написанный на пурпурном пергаменте серебром и золотом. Рукопись столь красивую и изысканную, что ее совершенство вполне соответствует высокому духовному смыслу.

Винитарий снова покинул свой трон и настойчиво увлек за собою Германика по направлению к небольшой неприметной двери в углу колонной залы.

При этом он успел поведать, что «ваш великий император Константин, в конце земного пути все же оценивший труды нашего Ария и вернувший его из ссылки, успел еще при жизни заказать писцам пятьдесят великолепных экземпляров Священного Писания, желая донести Слово Господа во все уголки Римской империи. Это, безусловно, вместе с другими воистину благочестивыми деяниями возвышает Константина, позволяя говорить о его святом призвании».

Трибун затосковал. Вместо увлекательнейшей беседы о возможности перевооружения тяжелых готских латников, оснащения их мобильных отрядов наибольшим количеством метательных копий ему предлагали богословский диспут, в котором он, безусловно, был не так силен.

Именно в этот момент, краем глаза опытный Константин Германик заметил, что из ряда дотоле неподвижных охранников у дальней стены один внезапно шагнул вперед и стремительно направился к ним.

– Наместник! – предупредительно вскричал Германик, положив руку на рукоять меча.

Винитарий недоуменно посмотрел на гостя, затем оглянулся.

– А-а! – сказал он, разглядев латника. – Это же Ульрика. Сестра моя сводная. Не тревожься, храбрый римлянин. Это невинное создание не причинит тебе зла.

Тут только Константин Германик с изумлением убедился, что к ним приблизилась амазонка, облаченная в тяжелый железный панцирь. Тяжелый даже для гвардейца! Поэтому, если бы Винитарий не назвал бойца Ульрикой, трибуну пришлось бы долго присматриваться, чтобы убедиться, что перед ним действительно молодая женщина.

Еще бы! Лицо «невинного создания» скрывал громоздкий римский шлем со стальным гребнем, упиравшимся в широкий налобник, нависший прямо над бровями. Мощные бронзовые пластины наглухо закрывали щеки, длинная стальная полоска защищала нос. Вдобавок под подбородком Ульрика туго повязала просмоленные тесемки, намертво удерживавшие шлем на голове. Грубая тесьма безобразно и безжалостно впилась узлами в скулы, при каждом движении немилосердно ерзая по белой шее.

Амазонка-Ульрика запросто кивнула Константину Германику и что-то горячо зашептала на ухо Наместнику.

– Ну, что же ты, право! Нашла время! – отвечал тот недовольно. Но, очевидно, подчиняясь капризу «невинного создания», обратился к трибуну:

– Дело в том, что Ульрика прослышала о твоем боевом псе. Дежурный офицер расстарался. Где это явление апокалипсиса? Покажи его сестре скорее, прошу тебя. А после этого отправимся наконец в мою часовню-библиотеку, чтобы насладиться мудростью совершенных!

Трибун понял, что спасен.

– Цербер, мой грозный товарищ, ожидает военного смотра за дверьми твоего зала, – мигом отрапортовал он. – Кстати, с ним – мой слуга, правильный грек, мечтающий познать учение епископа Ария и насладиться совершенством трудов Вульфилы. Вполне возможно для того, чтобы передать его благодатные слова людям наиболее выразительно, коль грек знает много наречий, вплоть до языка царства Мероэ, что в долине далекого Нила.

– Да?! – сразу заинтересовался боголюбивый Винитарий. – Любопытно, любопытно в высшей степени. Если твой грек может оценить труды Вульфилы и в странствиях рассказать о них народам Ойкумены, то… Чего же мы ждем?

По приказу Винитария дежурный офицер распахнул тяжелые двери большой залы, впустив внутрь Эллия Аттика с Цербером на коротком толстом поводке. Грозный пес рычал и скалил клыки.

Ульрика всплеснула ладонями.

– Господи, – тихо промолвил ее брат Винитарий. – Вот уж не думал, что сестра повадится меч носить да с собаками баловаться!

Трибун тем временем, перехватив поводок и с трудом сдерживая разволновавшегося пса, незаметно кивнул Аттику в сторону Наместника: «Твой черед. Прояви себя».

– Я слышал, великолепный Винитарий, что первые три строки каждой главы Codex Argenteus выписаны золотом, все остальное – серебром, – всем своим видом выражая неподдельное любопытство, произнес Эллий Аттик на классическом греческом языке, деликатно прикрывая рот ладошкой. – Вот бы увидеть это восьмое чудо света!

– Да-да, это воистину так, лично во всем убедишься. – Наместник с удовольствием знающего перешел с латыни на греческий и увлек Аттика в личную часовню.

Тем временем Ульрика, без боязни склонившись над не на шутку разбушевавшемся Цербером, принялась расспрашивать трибуна о происхождении молосского дога. Речь ее была правильной, выдавая светское воспитание. Голос – грудной и мелодичный, как у взрослой женщины.

Пес лаял так громко, что Константин Германик не мог сообразить, как лучше ответить сестре Наместника, и говорил невпопад:

– Тесть подарил, доставил на корабль прямо перед отплытием. Тесть – богач, ценитель искусства. У него лучшая в Византии (как он по-старому называет наш Константинополь) коллекция скульптур и лошадок. Собаку, по его словам, купил у египетских купцов, руководствуясь советом опытного укротителя из Большого ипподрома.

Цербер наконец перестал лаять и улегся на мраморный пол, жалобно глядя на Ульрику.

– Собачка, наверное, есть хочет? – сразу расчувствовалась та. Подняла голову, взглянула на Константина из-под налобника.

Трибуну показалось, или она действительно так юна? Девчонка просто, лет четырнадцать-пятнадцать, не более. Только глаза выдавали принадлежность ее к легендарным Амалам. Серые, пронзительные, как у брата.

Римский офицер не был знатоком женской природы, поэтому отреагировал в привычной для себя манере:

– Сожрать он тебя хочет. Просто достать не может, – рубанул, как мечом махнул. Сразу же опомнился, пытаясь сгладить очевидную даже для него бестактность. – Мой слуга кормил дога тем, что было на корабле. В основном курятиной да ячменным хлебом. Только сегодня вечером пес дареной свининой полакомился. Спасибо вашему офицеру. Атаульф, так, кажется, его зовут.

– Атаульф?! – Голова Ульрики вскинулась, как от удара в затылок.

Германик окончательно растерялся:

– А что, нельзя было? Я имею в виду: не положено офицеру таможни такими вещами заниматься? Собак чужих кормить?

Девушка закусила губу и, резко развернувшись, пошла прочь. Приставленный к трибуну готский офицер поспешил за ней.

Константин Германик, изумленно наблюдавший за резкой сменой настроения готской амазонки, вдруг осознал, что остался один посреди большой залы. Что ему дальше делать: стоять здесь или прервать беседу Винитария с Эллием Аттиком, наведавшись в небольшую часовню («А собаку тогда куда девать?!»), он решительно не представлял.

К счастью, готский офицер скоро вернулся.

– Госпожа велела отвести тебя в обеденную комнату, – раздельно произнес он фразу на латыни, языке явно чужом для него. – Будешь кушать. Собаку твою тоже велено покормить.

Потом с сомнением посмотрел на громадного Цербера, который с готовностью вскочил, услышав знакомые слова о предстоящей жратве, и добавил, уже явно от себя:

– Наверное, будет лучше, если ты пса сам накормишь. Бери его с собой.

Глава Х
Принцесса Ульрика

Обеденная комната уступала по размерам тронному залу, но все так же более напоминала воинскую палатку, чем дворцовые апартаменты. Оружие на стенах, статуя героя «Илиады» Ахилла. Только вместо трибуны с громоздким троном в центре стоял длинный и невысокий стол с яствами. Порядком проголодавшийся Константин Германик увидел и унюхал нежное мясо ягненка, зажаренное вымя, много разной рыбы. Из беспорядочно расставленных глиняных горшков поднимался умопомрачительный запах свинины, сдобренной фригийской капустой.

Цербер рванул поводок так, что хозяину стоило немалых усилий его удержать.

– Ты есть снимать сандалии, – без обиняков заявил дежурный офицер. – Таков наш порядок. И – ты можешь дожидаться здесь, – он кивнул на одно из стандартных деревянных лож, на которых, по римскому же обычаю, готы устраивались на пирушке.

Германик машинально кивнул, хотя слова о необходимости снять обувь его позабавили. Можно подумать, что дома он приступал к трапезе в парадном панцире и запыленных дорожных сандалиях!

Но спасибо, что готский офицер позаботился о Цербере. Когда в обеденную залу вошли несколько слуг, занося амфоры с вином, офицер повелительно сказал что-то старшему, выразительно кивнув в сторону рвущегося к столу молосского дога.

Цербера накормили, он за раз слопал недельный паек легионера. Насытившись, завалился на бок, тем не менее угрожающе рыча сквозь сон, если кто-то из слуг подходил ближе чем на несколько шагов к Константину Германику, возлежащему на пиршественном ложе.

Привыкший в походах к голоду и жажде, он терпеливо ждал рекса, наблюдая за воистину цирковыми номерами слуг. Те ловко убирали со стола остывшие блюда, тут же ставя взамен горячие горшки и горшочки, пышащие жаром, часто со скворчавшим салом или пузырившимся оливковым маслом, в котором кувыркались маленькие румяные пирожки.

«Горшки-то горячие, а они их голыми руками берут! – рассеянно подумал Константин. – А вон на одного масло оливковое пролилось! Хоть бы пикнул! Нет, и впрямь поразительные слуги у готов. Им бы крепости штурмовать под дождем из смолы! Впрочем, а может, это не слуги и не рабы вовсе? И Винитарий неспроста держит во дворце охрану с короткими копьями для ближнего боя, а служки за столом больше похожи на солдат, чем на рабов? Неужели опасается прорыва конных гуннов в Ольвию? Впрочем, почему в Ольвию?! Винитарий явно озабочен безопасностью святая святых – дворца рекса!»

Эта неожиданная догадка всерьез озадачила римского посланника. Трибун осознал, что если опасность от кочевого племени так велика, как представляется Винитарию, то, вполне возможно, опасаться следует именно гуннов.

«Немедленно вернуться и доложить об этом императору? Нет, решительно – нет. Время есть, надо все проверить и перепроверить. Вполне вероятно, что варварские племена гуннов и степных, оттого полудиких аланов-сарматов могут вступить в союз между собой. Аланы дисциплинированны на службе императоров Восточного Рима. Но кто знает: не северный ли ветер теперь подталкивает в спины этих лихих бойцов?

А если многократно усиленные аланами конные орды гуннов вытеснят готов с этих благословенных земель, заставив тех искать убежище. Где? Разумеется, в пределах Империи, под защитой высоких крепостей, которые конные варвары брать (слава Митре!) еще не научились. Но станут ли свободолюбивые готы подчиняться воле императора?»

Когда в обеденной зале появились наконец Винитарий и Эллий Аттик, трибун с солдатской прямотой решил задать интересующий его вопрос Наместнику. Однако не получилось.

Гот остается готом, даже получив в переводе на родной язык Священное Писание.

– Что я вижу! Что я слышу! – громко провозгласил Винитарий. – В беседах о сущности Христа, Спасителя нашего, мы совсем забыли о благочестии и любви к ближнему. Как мы могли с тобой, дорогой мой ученый грек, оставить твоего хозяина наедине с искусами на обеденном столе, что издают ароматы, которых не ведал многоопытный сладострастный грешник Соломон, царь Иудеи?! Давай, Эллий, немедленно исправим свою ошибку и, воздав молитву attaunsar, что в переводе с готского языка на греческий означает «Отче наш», приступим скорее к пиршеству!

И – впрямь. Решив, что серьезный разговор вполне можно отложить до утра, трибун с удовольствием осушил первую aurkjus, большую готскую кружку из терракоты.

– А где же Ульрика, моя сестра? – насыщаясь мясным блюдом, недоуменно огляделся Наместник. – Неужели не желает разделить скромную трапезу с достойными и воистину многоучеными гостями?

К Наместнику быстро подошел офицер охраны и что-то тихо произнес, разведя при этом руками. Внимательный Константин Германик все же уловил имя: Атаульф.

– Что же ты? – попенял его Наместник. – Не мог с девчонкой совладать… Впрочем, прости, я не прав. Пойди немедленно в покои Ульрики и скажи, что я приказал… Нет, не приказал, но попросил: присоединиться к нам.

Только убедившись, что офицер покинул пиршественную залу, Винитарий со вздохом оставил в сторону свой собственный кубок-кружку.

– Пока Ульрики нет, я поведаю вам, друзья, печальную историю.

Примеру Наместника немедленно последовали трибун и грек Эллий Аттик, отставив чаши. Ученому слуге, по старому греческому обычаю, позволено было занять ложе у пиршественного стола.

– Дело в том, – медленно подбирая слова, продолжил Наместник, – что моя сводная сестра, многострадальная Ульрика, сама того не ожидая, стала как бы вдовой в шестнадцать лет.

– Как бы? – переспросил Германик. – Разве можно быть вдовой «как бы»?

– Оказывается, можно, – смиренно произнес Винитарий. – Как бы мы все не уверяли Ульрику, что муж погиб в схватке на границе с прорвавшимся отрядом гуннов ровно год тому назад, она в это не верит.

Далее последовал бесхитростный рассказ о том, что повенчанная по христианскому обряду с высокопоставленным готским военачальником Ульрика через неделю после свадьбы «проводила храброго мужа отражать набег гуннского племени».

Что случилось в степи, никто толком не знает. Из отряда готов уцелел только Атаульф, доскакавший до своих с торчащим обломком стрелы под правой лопаткой. По словам Атаульфа, гуннов оказалось значительно больше, чем представлялось их командиру, мужу Ульрики.

– Она до сих пор надеется, что он в плену, – горестно подытожил Винитарий. – Но мы-то знаем, что этот дикий народ пленных не признает, их просто кормить нечем.

– Я видел Атаульфа, – осторожно вступился за знакомого таможенника Константин Германик. – Он не похож на офицера, способного бросить своего командира в бою.

– Кто знает, – взвешивая слова, произнес Наместник. – Кто знает… собственно, никто не может знать. Атаульф доложил, что командир погиб сразу же, от злой стрелы. Сам же он бился до последнего, а затем вскочил на коня гунна, поверженного им ударом копья, и чудом вырвался из варварской ловушки.

Винитарий на мгновение закрыл руками лицо. Видно было, что ему и впрямь жаль любимую сестру.

– Уже год, как Ульрика, облачившись в латы, играет роль Немезиды, мифической богини мести. Она всерьез готова отправиться на поиски сгинувшего мужа, – глухо произнес Наместник, обращаясь к Константину Германику. – Прошу тебя, блистательный ромей, не насмехайся. Не обижай ее. Она еще совсем девчонка.

Винитарий называл Германика ромеем на греческий манер, что усиливало просьбу.

Слегка захмелевший от готской кружки, Константин Германик был немало удивлен. Ему и в голову не приходило обидеть женщину-амазонку, чье лицо наверняка успел испортить железный шлем!

Однако все оказалось не так просто. В распахнутые двери обеденной залы стремительно вошла Ульрика в настолько тонкой шерстяной тунике, что сквозь нее просвечивало тело. Наброшенная на плечи накидка из синей ткани, расцвеченная по краям золотым шитьем, была закреплена на шее серебряной фибулой. Широкий кожаный пояс с застежкой, украшенной рубинами, перехватывал тонкую талию, подчеркивая грудь.

Высокий лоб, правильной формы носик, большие серые глаза, персиковый цвет щек, маленький, как у ребенка, ротик. В ушах – большие золотые сережки в виде бабочек. По готскому обычаю собрав русые волосы на правую сторону, на голове Ульрика повязала большой свейский узел.

– «Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: Истинно, вечным богиням она красотою подобна!» – возглас Эллия Аттика, процитировавшего строки Гомера, воспевавшие Елену Прекрасную, вполне соответствовал впечатлению, которое произвела принцесса Ульрика на мужчин, собравшихся в зале.

Увидев родную сестру в непривычном облике, Винитарий поперхнулся и погрозил кулаком одному из охранников, выронившему копье.

– Ты, наверное, голодна? – демонстративно отвернувшись, спросил он затем у сестры.

Ульрика вместо ответа присела на ложе напротив Константина Германика, откровенно глядя ему прямо в глаза. При движении накидка юной женщины распахнулась, и сквозь тонкую ткань туники трибун увидел женскую грудь с темной изюминкой соска.

Пытаясь скрыть замешательство, офицер потянулся за терракотовой кружкой.

– Мы тут как раз о… поэзии говорили.

– О поэзии? – удивилась Ульрика. – А я думала, что застану взрослых мужчин за советом: как сокрушить проклятых гуннов.

– Ульрика! – умоляюще вскричал Винитарий. – Прошу тебя! Не здесь и не сейчас.

– А когда? И – где? – живо поинтересовалась юная женщина.

– Я! Я могу дать пару дельных советов, – быстро нашелся римский офицер.

Неразбавленное водой вино из местного винограда ударило трибуну в голову. Но даже в таком состоянии он не захотел признаться себе, что на откровенность перед потенциальным противником его подтолкнуло искушение женщиной.

– Вам необходимы лучники, много лучников, – безапелляционно заявил он.

– Все войско ушло с отцом, – пояснила Ульрика. – В столицу. У него давние разборки с антами, нашими соседями. Остались стражники на стенах.

– А где столица рекса Германариха? – преодолевая опьянение, как бы невзначай быстро спросил Германик.

– Данпарштадт, наша столица находится… – начала было отвечать молодая женщина, но ее резко оборвал Наместник:

– Далеко, много дней пути отсюда. Далеко!

– Далеко, – покорно согласилась готская принцесса. – И войско далеко, и отец далеко. А гунны – близко.

Поначалу разговор за пиршественным столом не клеился, слишком разные гости, слишком разные интересы.

Готская принцесса, желавшая если не найти мужа, то по крайней мере отомстить за него.

Трибун, неуклюже пытавшийся выведать тайны готского двора.

Наместник, чьим призванием было служить Христу, а не беспощадному Одину, которому до сих пор приносят человеческие жертвы на его родине, ледяном острове Скандза. Да что там далекий Скандза! Недавно он случайно подслушал, как его крещеный солдат, собираясь в разведку, твердил старинное заклинание:

– Komm teufel und halt emir das their. Ich gebe dir eine Seele dafür[3]3
  Приди, дьявол, и добудь для меня дичь. Я дам тебе в обмен свою душу (гот.).


[Закрыть].

Единственным, кто, казалось, ничем не опечален, был Эллий Аттик. Отметив затянувшуюся паузу в разговоре и омрачившиеся от воспоминаний лица сотрапезников, лицедей остался верен себе. И постарался развлечь присутствующих рассказами о дальних странах и пограничных областях, где ему довелось бывать с театральной группой: от Африки до «страны холмов» Дании и «узкой земли» Англии.

Нимало не заботясь о точности и достоверности географических названий и координат, бывший актер так красочно и увлеченно врал о своих блестящих выступлениях, которые заканчивались, «разумеется, триумфом, по сравнению с которым триумфы Юлия Цезаря кажутся сельским праздником», что настроение хозяев начало быстро улучшаться.

Вдохновленный вниманием благородной публики, грек без лишней скромности поведал, что он и сам «великий драматург», если не превосходящий Еврипида, то, по крайней мере, стремительно нагонявший его. «Сейчас я пишу трагедию о любви эфиопской царевны Хариклеи и юноши Теагена».

Далее последовал вдохновенный рассказ Эллия Аттика, что «его» героиня родилась в столице Эфиопии городе Мероэ. В стране чернокожих была белой оттого, что во время беременности ее мать смотрела на мраморную статую Андромеды, мифической царевны удивительной красоты.

Хариклею и Теагена захватила шайка разбойников, и они вынуждены притворяться братом и сестрой, чтобы «Теаген не был убит предводителем шайки, воспылавшим плотским желанием к Хариклее».

Историю все слушали внимательно, но каждый по-своему.

Ульрику всерьез озаботила судьба принцессы, судя по всему, такой же юной и несчастной, как она сама. Кажется, готская принцесса даже прослезилась.

Наместник Винитарий благосклонно улыбался, явно симпатизируя эллину, который не только Священное Писание на готском языке достойно оценил, но еще, оказывается, осенен даром сочинительства.

Константина Германика озадачило то, что в пьесе Эллия Аттика царство Мероэ названо Эфиопией. Но ведь кому как не лицедею, со слов лучника Калеба, знать, что Мероэ была столицей «государства дезертиров» и правила там царица со странным именем Аманирагида… Кроме того, трибуна Галльского легиона не оставляло смутное впечатление, что имя Теаген ему знакомо. Явно из греков, но такие греки точно не служили в его легионе!

– Вспомнил! – в очередной раз не совладав с собой, вскричал римлянин. И, уже повернувшись к Эллию Аттику, с выражением произнес: – Ах ты, пройдоха! Ты сейчас рассказываешь историю, написанную Гелиодором.

Обращаясь уже к хозяевам дворца, он объяснил:

– Рукопись Гелиодора, которая так и называется «Эфиопика, или Теаген и Хариклея», я видел в библиотеке моего тестя. Помнится, жена попросила почитать, но я отобрал свиток назад, ведь она уже навзрыд плакала над этой историей, будучи беременной.

Бывший актер нимало не смутился:

– Что из того, благородный трибун? Я ведь толкую о своей пьесе, которую сочиняю на основе старой, как мир, истории. Говорят, ее еще Еврипид пробовал положить в основу своей драмы. Увы, она до нас не дошла. Вот я и попытался исправить положение.

– Неужели? – спросил озадаченный офицер Галльского легиона.

– «А как неправду писать, так этому надобно поучиться у Гомера», – примирительно молвил Винитарий. – Это, любезный мой римский друг, еще Аристотель написал. В знаменитой «Поэтике».

– Аристотеля, безусловно, знаю. Ведь он был учителем самого Александра Македонского, – вспомнил Константин Германик. – Однако про «Поэтику», клянусь Мит… Христом, я хотел сказать Создателем нашим, слышу впервые.

– Мы все о чем-то слышим впервые, – кротко объяснил Наместник. – Но я полагаю, что продолжение увлекательной беседы с нашим ученым греком мы вполне можем дослушать завтра. Вам пора на корабль.

Неожиданно в разговор мужчин решительно вмешалась Ульрика:

– Брат! Неужели ты хочешь, чтобы наши уважаемые гости провели очередную ночь на торгашеской корбите? Это не подобает статусу римского трибуна, посланника императора. Что после твоего решения могут подумать о нас в Константинополе?!

Винитарий как-то странно посмотрел на сестру, но с ее доводами согласился:

– И впрямь. В готском дворце много комнат. Будь по-твоему.

Константин Германик с готовностью принял предложение Наместника. Ему и впрямь не хотелось возвращаться на корабль, где укачивало даже при небольшой волне. А блаженная мысль о том, что, возможно, во дворце Германариха есть баня, и вовсе перевесила все возникшие подозрения. «Хотели бы убить, – мелькнула мысль, – сделали бы это в ночном порту, списав на шайку разбойников».

– Наш офицер проводит тебя в баню, для омовения, – окончательно развеял все сомнения Винитарий, почему-то в очередной раз посмотрев на сестру, а не на офицера охраны. – Следуйте за ним, драгоценные гости королевства Германариха. Что касается меня, то я уединюсь в своей молельне-библиотеке, чтобы воздать благодарственную молитву Создателю.