Текст книги "Зверь Божий"

– Дроблёного ячменя с торбу, овсяной муки в половину, хлеба, сала, луку и соли, толику коли есть, – ровно ответил Парамон. – И пива вот, в баклагу.

– Со-оли, – протянул мужик. – Так дорога-то соль ноне. То меря, то урмане, то свои, разбойные, дороги заколодили3636
  Перекрыли.


[Закрыть]. Как соли той прибыть?

– Ты поищи, я добавлю, – ответил Парамон и снова раскрыл ладонь с серебряным кусочком. – И кожи ременной надо.

Мужик пошевелил губами, провёл по бороде ладонью, словно что-то прикидывая, и вдруг быстро заговорил:

– Ты вот что, с отроком своим поди на сеновал, сено хоть прошлогоднее, да не лежалое. Опочи там… Свитко, не стой дубом, проведи! А то дождь вона наползает. Куда тебе идти на ночь-то? А я соберу всё, да поутру пойдёте.

Брат Парамон остро посмотрел на мужика, искоса на Неждана, глянул на небо, по которому ползла низкая сырая туча. И поклонился. Но, распрямляясь, произнёс:

– Только припас сейчас. Расплата за ним.

Мужик закивал, заулыбался, гаркнул своему Свитко, чтоб каши нёс на сеновал, квасцу и луку.

На сене Неждану было хорошо, он зарыл поглубже ноги, откинулся на спину. Соломинка щекотала щеку, пахло прелью, навозом, молоком. За дощатой стеной баба доила корову, и было слышно, как струйки из вымени пенят берестяное ведёрко. Начинало густо вечереть. Пошёл легкий дождь, сильнее запахло сено. Каша, приправленная салом, согрела, хотелось задремать, мягко провалиться глубже в копну.

– Что думаешь? – вывел его из полудрёмы голос Парамона.

Неждан встрепенулся, приподнялся на локте.

– Что думаешь про сего человека? – вновь отозвался брат Парамон, сидящий у набитой припасом торбы.

Неждан пожал плечами. А что думать – добрый дядька, накормил, спать положил, доброй сечки отсыпал, туес3737
  Туес – сосуд из бересты цилиндрической формы.


[Закрыть] мучицы, шмат копченого сала дал, соли, сколько оговорено, за сколько заплачено. Что про него думать?..

Парамон внимательно посмотрел на Неждана, кивнул чему-то и сказал:

– Тебе первому не спать.

И где сидел, там и лёг, подтянув под себя завёрнутый в плаще меч.

«Чего тут сторожиться? – подумал Неждан. – Собаки вон, татя почуют».

Но перечить не стал, сполз по сену вниз и сел там, привалившись к копне.

Постепенно стихло всё, только шуршали мыши, глубоко в сене строя гнёзда, шелестел тихий дождь, перевернулся брат Парамон. Было не зябко, в окружении знакомых густых запахов – спокойно. Неждан сам не заметил, как задремал. Сколько проспал, не помнил, только вскинулся вдруг в чернильную темноту на ноги и всё, что увидел, – это ещё более тёмный, чем ночь, силуэт перед собой и что-то летящее в лицо, потом красную мглистую вспышку и снова тьму.

Парамон вскочил на ноги, увязая в сене, когда Неждан охнул и завалился вбок. Над ним стоял широкий хозяин, с поленом в руке, рядом топтался его Свитко, не зная куда девать руки.

– Бога не боишься?! – загремел Парамон и быстро глянул на завозившегося Неждана.

– Богов много, – прокаркал мужик подступая. – Что стоишь, посвети лучиной! – ткнул он локтем Свитко.

Тот выскочил из-под навеса в морось, к избе.

– Думаешь, я по говору не признал? Филин урманский! А теперь богами кроешься?! Богов-то много – один стращает, другой от него защищает!

Под навес, прикрыв от капель шапкой огонёк, заскочил Свитко и поднял лучинку повыше, переступив через Неждана. От разлившегося пляшущего света мужик стал ещё шире.

– Мы под кровом твоим… – опять загремел брат Парамон, поглядывая ему за спину.

– И под кровом змей давят! – вскинулся мужик, ворочая поленом. – Отдавай, что в кошеле есть и ступай со своим богом! Не то татем3838
  Тать – разбойник, вор.


[Закрыть] крикну!

– Успеешь? – неожиданно спокойно опуская руки, спросил Парамон и снова посмотрел мужику за спину.

Тот резко обернулся, позади стоял доселе безмолвный урманов отрок. Багряно-черная в пляшущем свете кровь пузырилась, когда он гонял её туда-сюда вздохами сломанного носа, стекала длинными соплями с подбородка и блестели синие, страшные, как мороз, глаза.

Неждан взвыл, прыгая на замахавшего поленом мужика. Тот отступил, запнулся о копну, ударил поленом сверху. Неждан вместо того, чтоб отскочить, завывая, прянул чуть в сторону и вперёд. Проскользнул под полено и, оказавшись сбоку, одной рукой вцепился в бороду, другой ударил в живот и полез к горлу. Мужик выронил полено и хакнул, оседая.

Свитко, чуть не уронив лучину, отпрыгнул.

– Держи, дурень! Подожжёшь, всё выгорит! – рявкнул ему Парамон, хватая за запястье.

Свитко заскулил и повалился на колени.

За всё ещё сжимающую лучину руку Парамон поволок его к Неждану, воя терзающему обеспамятевшего мужика.

– Не убий. Не убий, – заговорил Парамон тревожно и быстро. – То мой грех! Я ввёл в корыстолюбие малого сего! Не убий! Не убий…

Сквозь синюю ледяную муть Неждан слышал этот голос. Но всё его естество готово было рвать, исторгать жизнь из грузно обмякшего тела. Вынуть душу! Только постепенно, с краю сознания, а потом и зрения, затеплились оранжевые отблески лучины. Он отнял от хрипящего мужика руки, и на него, так что зазвенело в ушах, накинулась боль в сломанном носе.

Над ним стоял брат Парамон, держа посох с крестом, у его ног скулил обмочившийся Свитко, так и не выпустивший прыгающего огонька лучины.

– Не убий, – ещё раз услышал Неждан Парамона, который нагнулся к пучащему глаза мужику и сказал твёрдым как камень голосом: – Не гневи боле Бога. Он един и не стращает, а тебя же от тебя самого защищает.

Тот захрипел, метя бородой грудь. Парамон посмотрел на Неждана и спросил:

– Идти можешь?

От кивка в голове Неждана словно полыхнули искры, как в печке, когда в ней лопается полено.

– Тогда бери свою судьбу. Идём далее.

И, подхватив торбы, вышел в ночную зыбкую морось не оглянувшись.

Они шли всю ночь перелесками под промозглым дождём, перешедшим под утро в пробирающую до костей, водяную взвесь. При каждом шаге у Неждана гулко отдавало в голове. Он спотыкался. Подложенный в лапти мох отяжелел от влаги и сбился комьями. Меч, так и завёрнутый в плащ, нещадной тяжестью давил на плечо.

Едва рассвело, Парамон усадил Неждана, с лица которого дождевые капли почти смыли кровь, под дерево, затолкнул ему в рот подобранную под кустом мокрую деревяшку и, сунув в распухшие ноздри мизинцы, резко дёрнул в сторону и тут же отступил.

Неждан почти раздавил деревяшку зубами и завыл, порываясь встать. Парамон отступил ещё дальше, потом ещё, за осыпанные серебром прутья кустов. У Неждана перед глазами плясало багровое пламя боли, перемежаясь с расходящимися синими кругами, словно в омут его ярости эта боль упала камнем.

Парамон стоял за дождём и кустами неподвижный, но словно недосягаемый. Ярость наконец успокоилась, осталась лишь бьющаяся в голове боль и колотящий холод.

– Не убий! – резко сказал Парамон.

Неждан водил головой, из носа снова шла кровь.

– Виноват малый сей перед тобой? Он пахарь добрый! Виноват перед тобой был я, введя его в корыстолюбие. Но не ты ли заснул в дозоре?! Тебя поленом прибил мужик. Мужик! Как курицу.

Неждан водил головой, набрякшие под глазами синяки сузили веки, слова вместе с болью толчками впивались в мозг.

– Ты рвал его не за свою боль – за свою глупость. Это – запомни. Зубы целы?

Неждан медленно, чтоб не расплескать боль, кивнул.

– Сидим немного и идём далее.

На востоке, в края сплошных туч упёрлись лучи, скатывая дождь в рулон, словно отсыревшую овчину. Ветер согнал с неба облака, с листьев капли, влага осталась только на тропинках. Земля чавкала, стараясь задержать шаг.

– Куда мы идём? – вдруг хмуро спросил Неждан, смотря то ли себе под ноги, то ли на бурое пятно расползшейся на рубахе крови.

Парамон не остановился. Мерно вышагивая, опираясь на посох с крестом и даже не обернувшись, ответил:

– Сейчас во Владимир – городец, что строят на реке Клязьма по приказу князя Владимира на месте мерянского селища. Он – воин.

– Ты оставишь меня ему?

– А ты ему нужен? – спросил, перешагивая лужу Парамон. – Или ты хочешь вернуться?

Неждан молчал. Голова тупо болела, саднило нос, хотелось есть или сесть на пригорке и никуда не двигаться. Зачем, зачем он ушёл от отца, от матери – той единственной во всём свете, что была к нему добра. От тёплого треска березового полена в очаге, от знакомых шорохов, от нивы, от взгляда Белянки?! Чтобы найти давящую, сейчас чужую железную тяжесть меча? Побои, промозглый холод и прямую тёмную спину перед собой, всегда двигающуюся впереди! Зачем!

– Владимир – konungr3939
  Правитель (др.-сканд.).


[Закрыть] Руси. Tryggvi Óláfsson – konungr Vingulmǫrk4040
  Реальное историческое лицо, Трюгви Олафсон по прозвищу «Воронья кость», правитель Норвегии в период с 930 по 963 годы.


[Закрыть] воспитывался в его доме в Holmgarðr4141
  Хольмгард – Новгород (сканд.).


[Закрыть]. Ты ему нужен? Ты, ему нужен? – повысив голос, раздельно спросил Парамон.

– Не знаю, – буркнул Неждан, переложив всё ещё завёрнутый тяжёлый меч на другое плечо.

– Всякому konungrs нужны слава, власть и серебро, чтобы сделать ещё больше славы, власти и серебра. Ты ему не нужен. Ты нужен на этой земле Богу. Запомни. Хочешь вернуться? Куда? Это всё твоя земля. Это помни. Из Руси ты не выходил.

Или все-таки, не по силам судьба?

 
                                             * * *
 

Раньше, чем увидеть Владимир-городец, Неждан увидел дымы. Много дымов, сплетающихся в относимое ветром сизое, как мокрый голубь, облако.

Тропа вильнула на разъезженную дорогу. В колеях стояла вода. Приостановленное зимой строительство возобновилось, и теперь к поднимающимся в небо дымам, на подводах везли срубленные в мороз брёвна.

Брат Парамон объяснил, когда в каждом всаднике Неждан пытался углядеть князя Владимира, что тот далеко, в Киеве. А здесь только нарочитый боярин4242
  Высшее должностное лицо, назначенное князем.


[Закрыть], но и того на дороге нет.

Неждан дивился: как мог строить стены и вежи4343
  Вежа – башня.


[Закрыть] человек, которого здесь даже не было… Как по его воле могли понукать возничие лошадёнок, тюкали топоры плотников, копались ямы, шли с коромыслами бабы, варились похлёбки. За буро-синей полосой реки темнели пашни и дым, дым поднимался от огней, зажжённых не княжьими руками, а только его словом. Даже воины, с железным бряцанием проезжавшие мимо, с топорами, щитами, в стёганых безрукавках с заклёпками, каждый из которых сам мог изъявить любую свою волю, были в руке князя…

– Это, – объяснил Парамон, – власть.

И поклонился верховому, тот, даже не обернув головы, проехал мимо. Потом вдруг мелькнув взглядом, Парамон принялся кланяться каждому встречному, которых становилось на дороге больше, и ладонью нагибал спину Неждану, плечи которого и так давил меч.

Кто-то отвечал на поклон, кто-то лишь смотрел, но большая часть текла мимо безучастно – как безучастна река к ракитнику на своих берегах.

– Зачем? – внезапно спросил брат Парамон, – Зачем мы кланялись тут каждому?

Неждан помолчал, сдвинул меч на плече и ответил:

– Власть княжья…

Парамон поводил бородой и сказал:

– Затем, что каждый человек – образ и подобие Божье. И в каждом во первую зрим Господа, ему поклон кладя. А власти будешь кланяться, коли у неё лик будет такой же человечий, сиречь Божий. Нет власти не от Бога.

Такого скопления людей Неждан ещё не видел. Тут были меряне с пушниной, меряне-жигари, чёрные от угля и воняющие дёгтем. Славяне плотники, кузнецы, которым чёрные жигари, цокая на свой манер, хвалили уголь. Здесь продавали хлеба, каши, сушёных и свежих рыб и даже мясо. Ножи, рубахи, котлы, горшки, сапоги, деревянную и берестяную посуду. Там, где мяли и торговали кожей, воняло так, что казалось даже ветер обтекал это место, не желая пропитаться вонью дубильных ям и разносить её дальше.

Стены городца ещё не выросли настолько, чтоб отразиться в водах неспешной Клязьмы, а торговля уже отражалась в реке, гудела над водой голосами, скрипами колес, мычанием, лязгом и шумом.

Парамон отвёл Неждана туда, где внутри намеченных внешних стен стоял вкопанный у какой-то избы высокий крест.

К ним вышел человек в такой же холстине, как у Парамона. Дал поцеловать Парамону руку, в воздухе нарисовал крест и кивал, глядя большими чёрными глазами на Неждана, когда Парамон говорил ему.

Неждану Парамон велел сесть на бревно у избы и ушёл. Тощий, с куцыми волосами на подбородке вместо бороды парень молча вынес Неждану хлеба. По реке сновали лодки, где-то ржали кони, гудели люди. Ветер пригибал вонючий жирный дым от смолокурен и вытягивал его вдоль растоптанной земли лентой. В дыму махали топорами мужики, гулко их всаживая в ядрёные бревна.

Парамона вернулся быстро, с другой торбой, побольше своей, впихнул Неждану, взял свою и, поклонившись кресту, сказал:

– Идём далее.

Торба была тяжела. От грохота стройки и гула торжища они ушли без троп в лес, на запад. Шли полдня. Брат Парамон выбрал полянку неподалёку от ручья, бежавшего за деревьями, и сказал:

– Здесь будем. От ручья таскай камни.

А сам выудил из торбы широкий большой рабочий топор без топорища. Когда мокрый, босой Неждан приволок первый валун, на полянке уже стоял крест.

– Меря здесь в княжьей воле. До городца близко. Камни нужны для очага. После, – он кивнул на уже вздетый на крепкий сук топор, – нарубишь жердей.

Пока Неждан таскал камни, брат Парамон вырезал пласт мокрого дёрна и, выбрав чёрную жирную землю, вынул из прямоугольной ямы глину, сложив её в кучу.

– Очаг делай широким и плоским, – наставлял он, подбирая и укладывая камни на глину в яму. – Сейчас жерди руби.

Очищенные от веток и коры стволы молодых осин Парамон велел заострить с одного конца и теперь обжигал, засунув в новый, сложенный невысоко очаг острыми концами. Неждан копал вокруг очага под них ямы, как указал брат Парамон. А утром они вставили в ямы обугленными концами жерди и связали остов шалаша. Потом Неждан выше по ручью резал вербу. Её длинными прутьями переплели жерди и вышла крыша в два ската и стена сзади, которую Парамон понизу заложил камнями на глине. Остаток дня резали дёрн в дальнем углу поляны и покрывали крышу. Но после Парамон отдохнуть не дал. На удлинившимся к летнему времени закате приказал стоять, держа в вытянутых руках камень, покуда солнце не зайдёт. А сам плёл вершу4444
  Верша – плетёная из лозы рыболовная снасть.


[Закрыть] и стал на стражу первым.

Неждан лёг на охапку еловых веток и, казалось, только закрыл глаза, как его уже разбудил Парамон. В очаге сквозь серебристый пепел малиново просвечивали угли. Парамон молча лёг, Неждан выбрался наружу. Звёздное небо безмолвно глядело на уснувший лес. Над ручьём, повторяя его течение над верхушками деревьев, струился туман.

К утру на траву легла роса и, захолодив босые ноги, намочила порты почти до колен. Неждан вспомнил, как отец сказывал, что по такой обильной росе дождя не жди. А мать говорила, что если деве омыться в семи росах, то станет она хороша и плодовита.

Вспомнилась почему-то Белянка. Как с ним, уже ходячим, столкнулась в воротах, обожгла глазами, и сама от этого заалела. Он потом долго нёс на своей груди лёгкое прикосновение её плеча. Даже побои его тело не помнило так прочно и глубоко, как это касание. В чреслах стало горячо и томительно.

Неждан подумал, что как вернётся – подарит ей ленту в косу. Откуда вернётся, да и идёт куда, сейчас не думал. Сейчас лента алой стёжкой лежала между ним и Белянкой, её устами, плечами, грудями, что налито колыхались под вышивкой рубахи… А что позади, впереди да вокруг них – то было черным-черно. Как этот лес, над которым свою ленту, золотую, уже протянул восход.

Едва по рассветной тишине чиркнула первая птица, из шалаша выбрался брат Парамон, постоял у креста и велел в котёл, купленный на торжище, набрать воды и привесить его над очагом. Сыпанул в закипающую воду дроблёной пшеницы, нарубил луку, вяленого мяса, сала и сказал поднять камень и опять держать перед собой.

Когда поели, Парамон послал за мечом, обёрнутым теперь не в старый плащ, а в кусок холстины. Новой кожей, нарезанной ремнём, оплёл рукоять, а старую бросил в огонь, где она горела воняя, чадя и сворачиваясь.

– Чисти клинок холстиной. После протри вот этим куском овчины. Три мехом, волосяной жир покроет железо – предохранит от ржи. Я вернусь скоро, – сказал Парамон и, подхватив топор, ушёл.

Неждан взял меч, на который вновь кое-где налип воск из ножен. Осмотрел, сжал рукоять, новая кожа скрипнула, укладываясь плотнее. Он вдруг выскочил из шалаша и взмахнул мечом.

Ледяным ветром просвистело лезвие рассекая воздух. Взмахнул ещё, ещё! С восторгом пластал сверху вниз, справа налево, кружился, ронял почти до земли и снова вскидывал. Ему казалось, что его окружает сверкающий вихрь, которым он рисует в воздухе ледяные узоры. И что нет ничего упоительнее, чем держать в руках послушное воле острое перо ветра. Что ещё немного, и он взлетит! Взлетит от взмахов зажатого во влажной ладони лебяжьего крыла!

– Это не полено, – проскрежетал рядом голос Парамона. – Даже курица машет крыльями лучше. Вновь оботри и вложи в ножны.

Неждан опустил меч, насупился, однако повеление выполнил. А брат Парамон впихнул ему в руки дубину в два локтя длиной, вырубленную из молодого дубка, взял палку толщиной в детскую руку и коротко сказал:

– Бей.

Неждан ударил по палке.

– Ты бьёшься с деревяшкой? – спросил брат Парамон, смотря своими холодными глазами с рассечённого лица.

Его борода приподнялась, а потом резко опустилась, в презрительной улыбке искривились губы. Неждан втянул носом воздух и ударил, метя в плечо. Брат Парамон даже не отступил, просто отвёл тело, тяжёлая дубина ткнулась в траву, Неждан посунулся за ней и почувствовал тычок в затылок. «Как того мерянина!» – подумал он, озлясь.

– Ты бьёшь землю, – сказал Парамон.

Неждан начал злобиться сильнее, губы его задёргались. Не вставая, он вдруг перевернулся на спину и лёжа ударил Парамону по ногам. Брат Парамон подпрыгнул, дубина просвистела под ним, а он вдруг приземлился на неё двумя ногами, так что сжимавшая её ладонь Неждана впечаталась в траву.

– Ты бьёшь воздух.

У Неждана ещё сильнее задёргались губы, заклокотало в горле, и перед глазами пошли синие круги.

Прижатая дубиной ладонь сжалась крепче, и он как был – лёжа, вдруг стал поднимать, отрывать от земли руку, так что слегка приподнял прочно стоящую на дубине ногу Парамона.

– Сядь! – вдруг резко крикнул тот.

На Неждана окрик подействовал, словно его вынули из-под воды, и он вновь отчётливо увидел небо и услышал, как шелестит ветер. В горле почти перестало клокотать.

– Вынь рыбу из верши и иди держать камень, – велел Парамон.

На этот раз держать камень пришлось долго. Руки онемели и дрожали, ломило спину. Мошкара, что проснулась по тёплому времени, кружилась у лица. Однако Неждан стоял, упрямо сжав губы и не шевелясь, как в тот день, когда, обретя способность распрямиться, подняться на ноги, стоял у ворот, ожидая отца. Смотрел в небо и не понимал уже, что за синь перед глазами – небесная или ледяная. В конце концов, без его воли, сами собой, руки начали клониться вниз.

– Как щит будешь держать? – услышал он голос из шалаша, где над углями Парамон переворачивал пёкшуюся рыбу. – Кого прикрыть им сможешь?

Неждан втянул через сохнущие губы воздух и поднял камень выше. Парамон помолчал немного и сказал:

– Иди за хворостом.

Неждан бросил камень, а Парамон вдруг загрохотал:

– Не бросать ни орудие, ни оружие! Подними! И опустишь степенно, и благодари камень за науку в терпении!

Неждан вновь поднял камень и, вытянув руки, стоял, полыхая синими глазами прямо в лицо Парамона, не шелохнувшись.

Тот долго смотрел своим холодным взглядом, а потом вымолвил:

– Огонь хвороста ждать не будет. Камень клади и ему кланяйся.

– Камню? – вновь заклокотало у Неждана в горле, и дёрнулась губа.

– Камню, – оборвал брат Парамон. – Умному любой наставник впрок.

Из сырых, вязких досок, которые вытесал Неждан из молодого ясеня, брат Парамон сколотил корявый тяжеленный щит на двух поперечинах. Приделал ручку из искривленной ветки и теперь каждое утро колотил в него дубиной, заставляя Неждана держать в левой руке то перед лицом, то перед грудью, то у ног. Щит ставить к очагу запретил. Его и толстую длинную жердь, которой Неждан, как копьём, до изнеможения долбил сухую осину на краю поляны, велел держать на улице. Чтобы роса и сеющиеся иногда дожди не давали древесине высохнуть и стать легче.

Неждан ловил рыбу, варил кашу, выгребал золу из очага, тёр ей котел на плёсе у ручья и держал камень, после чего ему кланялся. Меч же доставал лишь вечером, протереть овчиной.

Делал всё как запряженная лошадь, которая, не думая идёт, куда направляет возница. Иной раз делал вопреки боли и усталости, делал от того, что с рассечённого лица на него уставлялся взгляд цвета талой воды, по которому казалось, что брат Парамон только и ждёт слабины.

Шёл дождь. Шумнул поначалу громко и после перешёл в тихое шелестение капель по травам и листве. В шалаше было дымно, сыро, куча влажного хвороста, подсыхая у очага, прела запахом мокрой коры. Неждан, привычно берясь за рогульки, расщеплял ветвистые палки. Парамон, не переставая возиться с кожаным ремнём, спросил:

– Что будешь делать с мечом?

Неждан сломил ветку, поёрзал и подумал, как придёт в селище, с мечом у бедра к отцу, матери, Белянке. В сапогах. Где возьмёт сапоги, не знал, не думал, но видел себя в них. Как вынет меч перед Хотёном, протрёт овчиной и вложит обратно в ножны…

Затемно брат Парамон ушёл в строящийся Владимир. Неждан выгреб золу, проверил верши, наломал свежего лапника для постелей, очистил котёл. И сам подошёл к камню и держал до тех пор, пока тот из ладоней не стал выпадать. Положил на траву и привычно поклонился. Дрожащими от напряжения руками развёл огонь, а когда поел испечённой рыбы с луком, взял свой тяжёлый щит из досок и пошёл тыкать жердью осину.

Оттого, что никто не понукал присутствием и взглядом, бился с осиной прилежнее. Скользкая от дождя жердь норовила выскочить из руки, но он держал как клещами, нанося удар за ударом. Чуть изменяя направление, как учил брат Парамон, терпеливо превозмогал усталость, вспоминая его слова: «Претерпевший же до конца спасётся».

К концу дня развернул меч. Ножны Парамон в трёх местах упрочил ременными петлями и прикрепил к настоящему кожаному поясу с бронзовой застёжкой.

От пояса воняло дубильней, он был упруг, похрустывал под пальцами. Неждан опоясался, прошёлся перед шалашом, чувствуя на левом бедре тяжесть, а затем, сняв ремень с ножнами, вынул меч, протёр и завернул обратно.

Поел на закате. Когда глянули первые звёзды, палкой разметал угли в очаге взял дубину, щит из досок и ушёл за кусты – сторожить поляну.

Брат Парамон поднялся от ручья уже в потёмках. Обошёл кругом шалаша, оставил внутри торбу и, поводив головой, присмотревшись к траве, сказал, глядя на кусты:

– Идёшь по траве кого-то сторожить – поднимай ноги, стебли гнутся, указывая шаг.

Утром, когда облака стали от света выпуклыми, и птицы пели и кричали по всему лесу, Парамон велел снять рубаху, взять щит и дубину держать как меч. Неждан стоял на холодной траве, опустив то и другое, привычно ожидая, когда брат Парамон скажет, что делать. Тот вышел из шалаша, держа руки за спиной. Обычно спадающие на плечи волосы заправил под свою круглую, порыжевшую тафью. В шаге остановился и, глядя куда-то за Неждана, без слов и немедля выбросил из-за спины руку и наискось ударил.

Мелькнула темная дуга, Неждан оторопело отступил, поднимая щит. Удар отдался в запястье.

Топор! Железный, на длинной рукояти, узкий, как клюв, топор, вонзился в древесину,

Пока думал, топор вновь летел в него, метя в ноги, на этот раз блеснув на солнце. Неждан отскочил, потом отскочил ещё. Парамон смахнул с головы шапку, и на грудь упали две седеющие косы, из поднявшейся торчком бороды щерились жёлтые зубы в красной щели рта, который выплевывал урманские слова как бордовые сгустки.

Брата Парамона больше не было – vikingar и goði Бруно Регинсон мягко двигался кругом, слегка шевеля топором одной лишь кистью. Страшный шрам налился кровью, исказил черты, но прозрачные глаза глядели холодно, были беспощадны.

Неждан поднял, опустил и вновь поднял щит. Ладони вспотели. Ему не было страшно, он верил этому человеку, не понимал, что происходит…

Тёмная фигура перед ним, по-змеиному беззвучно качнулась в сторону, занося топор, который вдруг, описав мельтешащую восьмёрку, полетел снизу. Неждан опустил щит. Так же чавкнув, топор бородкой зацепил щит снизу и вскинул вверх. И тут же Неждан получил ногой в живот. Его согнуло пополам, перехватило дыхание так, что он выпустил щит, чуть не выронил дубину и, скрючившись, отлетел на траву.

Вдохнуть не удавалось, не получалось даже сесть. Воздух рывками выходил из груди, но обратно грудь его не принимала. А на него вновь рушился, заслоняя небо, весь мир, топор, и рушились то шипящие как гадюки, то каркающие вороньем урманские слова!

И Неждан вдруг заревел, отдавая последний воздух, завыл и, почти выблёвывая нутро, кинулся топору навстречу. Левой схватил за рукоять, правой, всё ещё сжимавшей дубину, ткнул вперёд, но не почувствовал, попал или нет.

Ледяная мгла бушевала вокруг! Накатившись сразу и неистово, колола изнутри кожу на загривке, топорщила волосы. Он ударил вновь, ударил плечом, наконец вздохнул, в голове взорвались искры, она мотнулась назад, но боли от этого удара не было, была безумная колотящаяся ярость. А потому он вновь бил дубиной, рвал на себя топор, выл, роняя пену на грудь!

И вдруг оказалось, что стоит над раскинувшим руки телом, сжимая в потной ладони топор взамен отброшенной дубины.

Убить! Пластать, кромсать и рвать на части было единым, что наполняло всё его существо. Он занёс топор и вдруг увидел смотрящие на него снизу глаза. Увидел шрам, лоб в поту, бороду, слипшуюся в кровавый ком, тяжело вздымающуюся бледную, по сравнению с продублённым солнцем лицом, грудь и вновь глаза. Глаза… Без ярости, без мольбы, прозрачные, как чистые воды. Светлые глаза…

Руки с топором задрожали, но не усилием убить, а напряжением сдержать плясавшую сейчас в них смерть, которой неистово требовало всё существо. То исполински бешеное существо, что поселилось в нём и яростно сжимало и разжимало ледяными пальцами сердце. Убить! Убивать и убивать, даже мёртвое тело!

Он тряс головой, выл. Выл уже от усилия совладать с живущим в нём сейчас чудовищем. И вновь на губах пузырилась пена от жуткого усилия самому себе сдержать себя же! И не было сейчас внутри облечённых словами мыслей. Только сполохи ледяной сини и жёлтые лучи словно бились в сознании за право обладать телом, за душу!

«Претерпеть» – всплыло из-под ледяной стужи, каковой сейчас была вся его суть.

«Претерпеть… Претерпевший же спасётся» – вспыхнуло в голове, и оплыла от этого синяя мгла, как морозная ночь, как сугроб перед ослепительным рассветом. Оплыла, оседая. Рассеиваясь, истаивала как иней, заковавший жёстко стремящуюся к солнцу траву!

Неждан тряхнул головой, ещё, заморгал… Топор выпал из ладоней, и не было сил… Колени подогнулись, он рухнул на них и, сотрясаясь, беззвучно зарыдал. Зарыдал, как плакал маленьким, уткнувшись в подол матери, давясь обидой на мир, на отца, на нехожавые ноги – как плакал у подола той, к кому чувствовал доверие. Брат Парамон прижал к груди его голову и, баюкая, словно чадо, цепляя окровавленной жёсткой бородой волосы, произнёс разбитыми губами:

– И Агнец победит зверя; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные, и верные… Победил. Ты победил в себе, сыне… Дорогу осилит идущий.

Неждан щекой и лбом чувствовал твёрдость простого деревянного наперсного креста, а вокруг в буйстве, в своём постижимом только Богу, слаженном буйстве, гремели птицы.

Вечером огонь в очаге не плясал – угли тлели, без спешки отдавая тепло. Мягкий свет ровный, неискажённый, ложился вокруг. У Неждана болели рёбра, есть он мог только кашу – жевать не мог, болела скула, левый глаз заплыл. Брат Парамон припадал при шаге на ногу и лежать мог лишь на правом боку.

Неждан чистил меч. Ветошкой уже привычно пробегал по лезвию, на котором играл отблеск.

– Тебе первому стоять, – сказал брат Парамон.

 
                                             * * *
 

Лето набрало полную силу. Неждан упражнялся со щитом, дубиной и жердью. Подбрасывал и ловил на конце меча камешек, туго завязанный в холстину. Ставил силки, проверял верши, в ручье стирал порты и много слушал. Иногда не понимал и не запоминал тех слов, что говорил брат Парамон про Бога, но всегда улавливал смысл произнесённого, потому что было оно в согласии с великолепием трав, цветов, деревьев, живых тварей, ветров, небес и звёзд вокруг. И после этих слов хотелось кланяться не только камню, который в руках уже стал лёгок и привычен, но и всему, что вокруг. Кланяться земле. А перед небом склонять голову не приходилось, оно и так было высшим, и всё было под ним.

Те лапти, что в дорогу дал отец, давно истёрлись, истрепались. Но бросить их в текучую воду ручья Неждан долго не решался, а когда, наконец, бросил, то смотрел, как они уплывают, и с ними словно уплывало и то, что связывало его с родимым селищем.

И вновь подумал, что когда вернётся к отцу, к матери, сам в сапогах да с мечом, ещё и Белянке сапожки привезёт.

А пока вновь отлучившийся во Владимир-городец брат Парамон принёс ему новые лапти. Но их надевать Неждан и не собирался – в лесу летом не было нужды. Ходил босый.

Поутру, когда поели, Парамон сказал:

– Собирайся. Идем далее.

Странно и даже немного тоскливо стало ему, когда с торбой и завёрнутым в холстину мечом на плече он уходил от остывшего очага. Щит, жердь и дубина сиротливо лежали в траве.

Вслед за братом Парамоном, подойдя уже почти к самому краю поляны, он вдруг развернулся и, подбежав к камню, отвесил земной поклон.

Брат Парамон не сказал ни слова, только кивнул, когда Неждан вернулся, и молча зашагал в сторону Владимира, раздвигая травы посохом с крестом.

От Владимира, уже изрядно поднявшего над жёлтым откосом берега свои стены, после леса ощутимо несло вонью, дымом и едой.

– В сторону Киева отсюда обоз. Пристанем к нему.

Восемь подвод казались Неждану целой весью на колёсах. Помимо обозных мужиков, правивших лошадьми, с ним шли ещё люди, ехало шесть стражей в стёганых куртках и шапках на конском волосе.

У них были топоры, щиты, у одного лук-однодревок.

Неждан на стоянках собирал хворост, таскал воду и помогал распрягать лошадей, им позволили сложить торбы на последний воз. А меч он так и нёс завёрнутым, на плече, как палку, привесив на него лапти.

Лес по сторонам дороги то придвигался, обдавая прелью, то отбегал всеми деревьями, скрипели колёса, и ноги тонули то в тёплой пыли, то в грязи, то в лужах.

– Отроче, чего палку-то свою на воз не положишь? – услышал вдруг Неждан над ухом голос одного из стражников, рябого с клочковатой бородой. Его разморённое солнцем, неспешным движением лицо лоснилось: – Не тяжела? – спросил он.

Шедший за возом рядом с Нежданом мужик покосился на завёрнутый меч с болтающимися на нём лаптями.