Текст книги "Голоса в темноте"

Но я не отличаюсь мудростью, не умею прощать, не чувствую в себе смелости и хочу одного – чтобы все это шло куда-нибудь подальше. Люди раздумывают, что будут есть на последнем обеде, так, будто это игра. Но если бы мне предложили, я бы не сумела проглотить ни крошки. Так и с последним письмом – блестящей возможностью подытожить жизнь. Я не смогу его написать. Но в состоянии бросить прощальный вопль в темноту.

* * *

Когда я только попала сюда, меня мучила мысль об обычных людях в нескольких сотнях ярдов или в миле от меня. Они куда-то спешат, выбирают, что будут смотреть вечером по телевизору, нащупывают в кармане мелочь и решают, какую купить плитку шоколада. Теперь эти люди совершенно отдалились от меня. Я больше не принадлежала обычному миру. Жила в пещере глубоко под землей, куда никогда не проникал дневной свет.

Поначалу меня часто посещала мысль, что я похоронена заживо. Самое пугающее, что я могла себе это представить. Забита в темном ящике. Кидаюсь на крышку, но она не поддается, потому что сверху толстый слой тяжелой земли, а над ним – могильная плита. Страшно, что это может прийти в голову. Но теперь я больше не пугаюсь, потому что я уже в могиле. Сердце пока еще бьется, легкие дышат, но это не имеет значения.

* * *

– Я сопротивлялась?

– Ты о чем?

– Я не помню. Хочу, чтобы вы мне сказали. Я пришла сюда покорно? Или меня пришлось тащить? Меня ударили по голове?

Смех.

– Все еще не дает покоя? Поздновато. Но если хочешь, я тебе отвечу: да, ты сопротивлялась. Пришлось тебя немного поколотить. Ты отбивалась сильнее остальных. И чтобы тебя утихомирить, я несколько раз тебе врезал.

– Хорошо.

– Что?

– Так, ничего.

* * *

«Подтягивай колени. Не бросай это занятие. Раз, два, три, четыре, пять. Надо довести до десяти. Старайся. Напрягись. Шесть, семь, восемь, девять. Последний раз. Десять». Во мне поднялась ужасная дурнота. «Не поддавайся. Дыши». Вдох, выдох. Сдаваться нельзя.

Но что дальше? Мое последнее письмо. Никому конкретно. Может быть, человеку, с которым я могла бы встретиться в будущем. Что-то вроде дневника. В подростковом возрасте я делала такие записи, но их тон был всегда каким-то странным. Я не очень нравилась себе.

Так о чем я? Ах да, о письме. Когда я в последний раз писала его? Не знаю. Часто пользовалась электронной почтой и рассылала открытки – что-то вроде: на улице дождь или светит солнце. Я о тебе вспоминаю. В общем, обычная вещь. А нормальное письмо не писала сто лет. У меня есть подруга Шейла, которая как-то уехала жить в Кению – добровольно работала и ютилась в хижине под крышей из ветвей. Я ей регулярно писала, хотя не знала, доходили ли мои письма, а когда Шейла вернулась, выяснилось, что она получила всего два. Странное чувство – писать человеку и не знать, прочтет он твои слова или нет. Все равно что разговаривать с людьми – не мысленно, а по-настоящему – и вдруг, обернувшись, узнать, что их давно нет в комнате. Что происходит тогда со словами? С тем, что не достигает адресата?

Во рту было ужасно – все в язвах. Десны распухли и сделались мягкими. Казалось, что я принимала отраву – мучил вкус грязного кляпа и собственной гнили. Я старалась не глотать, но это давалось нелегко.

Я сидела в темноте, сцепив руки. У меня отросли ногти. Известный факт – ногти продолжают расти после смерти. Но я то ли читала, то ли слышала, что это неправда. Наоборот, усыхает кожа или что-то в этом роде. Кто мне об этом говорил? Я не могла припомнить. Так многое уже забыла. Словно пропадали вещи – одна за другой. И постепенно исчезало все, что окружало меня в жизни.

Письмо. Кому мне оставить свои пожитки? Хотя что я могу завещать? Ни дома, ни квартиры у меня не было. Машина – ржавый драндулет. Терри довольно хмыкает, когда смотрит на нее, будто говорит: «Женщины, что с них взять?» Есть какие-то тряпки, но не так много. Их могла бы носить Сэди, но она растолстела после родов. Немного книг. Что-то из украшений, но ничего дорогого. Невелико наследство. Можно разобрать за пару часов.

Интересно, как теперь на улице, подумала я. Я попыталась представить солнечные пятна на мостовой и домах. Бесполезно. Все эти картины куда-то ушли. Бабочка, озеро, река, дерево. Я хотела вызвать их в памяти, но они растворились в сознании и больше не хотели складываться в образ. А может быть, на улице туман и все предметы размыты. Ночь еще не наступила – это я понимала. На ночь, на пять-шесть часов, он накидывал мне на шею петлю и уходил.

Мне почудилось, будто я услышала какой-то звук. Что это? Мягкие шаги его ног? Неужели настало время? Я затаила дыхание, но сердце громко колотилось в груди, и кровь ревела в голове. Некоторое время я различала только бешеные толчки в собственном теле. Можно ли умереть от страха? Нет, рядом никого не было. Я по-прежнему оставалась одна в темноте на своем уступе. Время еще не пришло, но оно близится. Он наблюдал за мной. И видел, что я распадаюсь – кусок за куском. Он хотел, чтобы я перестала оставаться собой. И когда процесс зайдет достаточно далеко, он меня убьет.

Я невидяще изучала себя в темноте. Откуда ум знает, что начинает сдавать? Каким образом мозг определяет, что деградирует? Неужели, именно так и сходят с ума? Некоторое время сознавая, что лишаются рассудка, и только потом теряют его окончательно. В какой момент наступает точка, когда человек сдается и с брезгливым облегчением позволяет себе скатиться в бездну? Я представила, как сижу на краю уступа, держась руками за край. А затем ослабляю хватку и разжимаю пальцы. Падаю сквозь пространство, и ничто не в силах задержать мой полет.

Письмо. «Господи, ну кто-нибудь, помогите мне! Я больше не в состоянии это выносить».

Глаза кололо и щипало. В горле саднило сильнее обычного, словно я наглоталась металлических опилок. Или битого стекла. Наверное, мне было холодно. Пройдет еще время, и я потеряю способность дышать. Все леденеет и перестает действовать.

* * *

– Пей.

На этот раз я сделала всего несколько глотков.

– Ешь.

Четыре ложки мешанины. Я едва сумела их проглотить.

– Ведро.

Меня подняли и опустили. Я ощутила себя никчемной пластмассовой куклой. На мгновение подумала, как бы извернуться и пнуть его в пах. Но сразу же отказалась от своего намерения – он немедленно вышибет из меня жизнь. Держит под ребра, и ему ничего не стоит переломать мне кости.

– Петля.

– Кусок дерьма, – проговорила я.

– Что?

– Ты дрянь. Кусок дерьма.

Он ударил меня по губам, и я почувствовала вкус крови. Сладковатый, металлический.

– Подонок, – добавила я.

И он вставил мне в рот кляп.

* * *

Наверное, прошло пять часов и еще несколько минут. А сколько было в прошлый раз, когда я считала? Теперь я не помнила. Скоро он вернется. И может быть, принесет лист бумаги и ручку. На улице, должно быть, уже темно. На небе светят луна и звезды. Я представила светлые искорки на черном небосводе.

Здесь я одна и больше ничего реального. Сначала я не позволяла себе думать о жизни за пределами этой комнаты. Считала, что это мучительно и может свести с ума. А сейчас старалась припомнить какие-то вещи и не могла. Словно закатилось солнце, налетела гроза и наступила ночь. Время близилось.

Я постаралась поместить себя в свою квартиру. У меня не получилось. Память заволакивала тьма. Но вдруг вспомнила – это почему-то всплыло в сознании, как много лет назад купалась в озере в Шотландии и вода была такая солоноватая и темная, что сквозь нее я ничего не видела. Даже собственных рук почти не различала, когда вытягивала их перед собой. Плыла кролем сквозь поднимающиеся пузырьки серебряного воздуха в черной воде.

Почему это не ушло из головы в то время, как все остальное забывалось? Огни меркли один за другим. Скоро вообще ничего не останется. И тогда он одержит победу.

Я знала, как надо поступить. Не стану писать никакого письма. Не буду дожидаться, когда он придет в комнату с листом бумаги. Во мне осталась единственная сила – нежелание ждать, чтобы он меня убил. Ни памяти, ни надежды уже не было. Только это. Если я стану продолжать здесь сидеть, рано или поздно, завтра или послезавтра, я чувствовала, что этот момент близится, он придет и убьет меня. Никаких сомнений в этом не оставалось. Я была уверена, что так он поступил с другими женщинами. То же ждало меня. Я не надеялась его перехитрить, не собиралась бежать, когда он спустит меня вниз. Не рассчитывала убедить освободить. Полиция не ворвется в эту комнату и не спасет меня. Терри тоже не придет. И никто мне не поможет. Я не проснусь наутро и не обнаружу, что все это только кошмар. Мне предстоит умереть.

Наконец я призналась себе в этом. Я больше не питала надежд. Мои жалкие попытки избежать смерти напоминали наскоки на неприступную стену. Но если я брошусь с моего помоста, петля задушит меня. Так он мне сказал, и я сама ощущала на шее проволоку. Он был уверен, что я не воспользуюсь этим. Никто в здравом уме не станет совершать самоубийство.

Но именно так я собиралась поступить. Кинуться с края. Потому что это единственное, что мне оставалось. Последний шанс сохранить себя как Эбби.

Время поджимало. Надо было решаться до того, как он вернется. Пока у меня оставалась воля.

Я глубоко вздохнула и задержала дыхание. А почему бы не сейчас, пока не улетучилась храбрость? Я выдохнула. Потому что это невозможно. Думаешь: пожить еще хоть одну секунду. Еще минуточку. Готова умереть в любое время, но только не теперь.

Стоит прыгнуть, и не придется больше дышать, не будет мыслей, страха, надежд. Стараешься собраться, как на лестнице, когда поднимаешься на вышку, чтобы прыгнуть в воду, и все время думаешь, что сможешь, пока не окажешься на последней ступени, не ощутишь под собой пружинящую доску и не посмотришь вниз в бирюзовую воду, которая кажется ужасно далекой, и вот тогда начинаешь сознавать: все-таки не сумеешь. Потому что это невозможно.

И вдруг решаешься. В уме все еще представляешь, как поворачиваешься и спускаешься туда, где безопасно, а сама делаешь шаг вперед и валишься вниз. И больше никаких переживаний и страха. Так, может, лучше умереть? Если все равно суждена смерть, не разумнее ли совершить самоубийство?

И я сделала то, на что не могла решиться. Прыгнула. Упала вниз.

* * *

Страшная боль в шее. Всполохи света в глазах. Какой-то заинтересованный уголок в мозгу наблюдал за всем и заключил: вот, значит, как умирают. Несколько глотков воздуха, последние толчки крови, а затем – смерть.

Свет померк, но боль стала острее и сосредоточилась в горле. Саднило щеку. Мне показалось, что у меня подвернулась нога. Лицо, грудь, живот так сильно прижало к земле, словно я потянула за собой стену и она придавила меня.

Но я была жива.

Мелькнула мысль, словно пронзила сталью. Я не привязана. Его рядом не было. Как давно он ушел? «Думай!» Довольно давно. Запястья скручены за спиной. Я попробовала разорвать путы. Бесполезно. Я чуть не зарыдала. Неужели все только для того, чтобы беспомощно лежать на полу? Я поклялась размозжить себе голову о камень, если ничего не получится. Так хотя бы я лишу его удовольствия меня убить.

Тело ныло и содрогалось от слабости. Снова появился страх. Мысленно я предала себя смерти и успокоилась. Это было нечто вроде анестезии. Но вот попытка предпринята, и осознание этого вернуло органам чувства. Я опять очень сильно испугалась.

Я перевернулась. И теперь лежала спиной на связанных руках. Если бы удалось продеть их через ноги, они бы оказались передо мной. Но это какой-то трюк, а я отнюдь не гимнастка. Я приподняла ноги и завела назад, словно хотела коснуться ими пола у головы. Теперь вес тела не давил на запястья. Я сделала пробную попытку продеть руки, но они не хотели пролезать. Я толкала. Напрасно. Из горла вырвался стон. И тогда я заговорила с собой. Безмолвно. Начала так: «Скоро, через минуту, или через три часа, или через пять он вернется и убьет меня. И другого шанса определенно не будет. Ты же понимаешь, что ничего невозможного нет. Дети так играют. И сама, наверное, проделывала подобные штуки, когда была девочкой. Ты бы согласилась оторвать себе кисти, только бы освободиться от узлов. Но ничего такого не требуется. Надо просто завести руки перед собой. Если необходимо вывихнуть плечи, что ж, придется. Соберись. Приготовься. Пять, четыре, три, два, один».

Я напряглась изо всех сил. Показалось, что руки выдернулись из плеч, еще одно усилие, и удалось миновать бедра. Мне было бы легче, если бы он не связал лодыжки. Теперь я напоминала свинью, которую скрутили перед тем, как пустить ей в голову стрелу. Я подтянула колени к груди так сильно, как только могла, и пыталась закинуть руки за ступни. Мышцы ног, плеч, спины и шеи просили пощады, но внезапно руки оказались передо мной. Я охнула и почувствовала, что на лбу выступил пот.

Села, сорвала связанными руками капюшон. Ждала, что увижу его – сидит передо мной и наблюдает, – вытащила кляп и стала пить воздух, словно холодную воду. Было сумрачно. Я посмотрела на запястья. Они были стянуты чем-то вроде проволоки. Без узлов, просто закручены концы. Ничего не стоило освободить их зубами. Правда, потребовалось время – десять ужасных минут для каждого оборота – и изранить в кровь губы. Затем за пару минут я освободила лодыжки. Встала и чуть не закричала от боли. Ноги словно накачали воздухом. Я терла и скребла лодыжки, пока опять не обрела способность стоять.

Оглянулась. В ближайшей темноте заметила кирпичные стены и грязный цементный пол. Грубые полки, на полу сломанные нары. Помост, на котором провела последние дни. И вспомнила – подняла проволочную петлю над головой. Свободный конец был прикручен к шурупу, который, падая, я выдернула из стены. Повезло! Я дотронулась кончиками пальцев до шеи.

Затем посмотрела в том направлении, откуда обычно появлялся он. В стене была деревянная дверь без ручки изнутри, но, сколько я ни пыталась за что-нибудь ухватиться, у меня ничего не получалось. Надо было что-то быстро решать. В другой стороне помещения открывался темный проход. Я заглянула в него, однако ничего не увидела. От одной мысли, что надо шагнуть в темноту, меня охватил ужас. Я не сомневалась, что единственный выход отсюда – через закрытую деревянную дверь. Другого скорее всего не существовало. Какой смысл шарахаться от возможного средства к спасению?

Я задыхалась, дрожала, покрывалась потом. Удары сердца отдавались в ушах. Но я изо всех сил старалась успокоиться и заставить себя думать. Что можно предпринять? Спрятаться в темноте. Он решит, что я убежала и выскочит вдогонку. А если просто включит свет и сразу меня обнаружит? Найти какое-нибудь оружие, ждать у двери и ударить его, как только он войдет. Соблазнительная мысль. Даже если я не причиню ему никакого вреда, а так наверняка и случится. Завораживала возможность дать ему по голове, этого я желала больше всего. Содрать с его костей мясо.

Нет. Самая надежная возможность – ускользнуть через эту дверь, пока его нет. Но я даже не знала, заперта она или нет. Я стала ощупывать пол в поисках какого-нибудь орудия, чтобы подцепить и приоткрыть створку. Попадались одни бесполезные деревяшки. И вдруг – полоска металла. Если использовать ее, как крюк, можно потянуть дверь на себя. А если она закрыта на щеколду с другой стороны, просунуть в щель и поднять запор. Я подошла вплотную к двери и нащупала щель. И уже готовилась вставить в нее свое орудие, как услышала звук. Затаила дыхание и прислушалась.

Никаких сомнений: грохот двери, затем шаги. Я чуть не рухнула на пол в слезах.

Нельзя было оставаться и мериться с ним силами. Я пересекла на цыпочках комнату и ступила в страшную темноту. Если это просто-напросто тупиковая кладовая, я попалась, точно зверь в капкан. Я бросилась бежать по проходу, который показался мне коридором. С обеих сторон открывались дверные проемы. Вперед, вперед! Выиграть для себя как можно больше времени. Пусть поищет везде. Но вот впереди показалась стена и по двери с каждой стороны. Я заглянула в левую – одна чернота. В правую – и увидела свет сквозь окно в стене. За мной где-то далеко в темноте раздался крик, хлопнула дверь, послышались шаги. Так бывает в кошмаре: со всех ног удираешь от погони, но земля размякла, словно суп, и ты никуда не двигаешься. Я положилась на примитивную, инстинктивную область мозга – пусть решает, как спасаться. Поняла только, что схватила какой-то предмет, затем послышался звон разбиваемого стекла, и я бросилась в просвет, который оказался слишком узким. Но я продолжала продираться вперед. Все тело обожгло болью, по коже что-то текло. Снова стук. Позади. И крик.

Я бежала по ступеням. И ощущала ветер. Воздух. Где-то рядом был внешний мир. Сверкнули огоньки. Я бросилась к ним. Неслась как во сне, не различая предметов. Бежала, потому что стоило остановиться, и мне конец. Ноги в носках подворачивались и спотыкались на твердом полу. Камешки и острый мусор кололи ступни. Я двигалась наугад. Толком ничего не видела. Глаза за дни, проведенные в темноте, отвыкли от света, и он слепил, как луч сквозь замерзшее стекло. Даже без обуви я ступала слишком громко. «Не останавливайся. Не думай о боли. Беги!»

В подсознании я понимала: надо искать нечто движущееся – машину, человека. Только бы не оказаться в пустынном месте. Надо выходить к людям! Но я не могла бежать и одновременно сосредоточиться. Останавливаться нельзя! А потом – свет в окне. И улица с домами. Некоторые заколочены досками. У других на дверях и окнах толстые металлические решетки. Но в одном горел свет. Вот он – момент прозрения. Я хотела подбежать к двери, кричать и колотить кулаками. Но испугалась, что, если стану буянить, жильцы просто прибавят громкость в телевизоре, а он подойдет и снова отведет меня назад.

Сходя с ума, я просто нажала на кнопку звонка и услышала, как он брякнул внутри. Ответьте! Ответьте! Ответьте! Наконец я различила шаги, но такие медленные, тихие, шаркающие. Пошло не меньше миллиона лет, прежде чем дверь отворилась. Я навалилась на створку и рухнула в проем.

– Пожалуйста, полицию.

И, уже лежа на полу и царапая пальцами чей-то линолеум, я поняла, как трудно разобрать мои слова.

Часть вторая

– Хотите, чтобы я сделала официальное заявление?

– Позже, – ответил он. – А пока просто поговорим.

Сначала я не могла как следует разглядеть его. Он был только силуэтом на фоне окна в больничной палате. Мое зрение не выносило света, и мне приходилось отворачиваться. Но когда он подошел ближе к кровати, я различила черты его лица, короткие каштановые волосы и темные глаза. Он был инспектором Джеком Кроссом. Человеком, на которого я теперь могла перевалить все. Но сначала требовалось очень многое объяснить.

– Я уже с кем-то говорила. С женщиной в форме. Джексон.

– Джекмен. Я знаю. Однако хочу выслушать вас сам. Что вы запомнили в первую очередь?

Вот так я и рассказывала свою историю: он задавал вопросы, а я пыталась на них ответить. Прошел час. Инспектор замолчал, а я поняла, что сказала все, что могла. Пауза длилась несколько минут. Он не улыбался, даже не смотрел в мою сторону. Одно выражение лица сменяло другое: смущение, разочарование, глубокая задумчивость. Он потер глаза.

– Еще два момента, – наконец произнес он. – Последнее, что вы запомнили? Себя на работе? Или дома?

– Извините. Все очень смутно, – ответила я. – Помню себя на работе. Какие-то кусочки квартиры. Но точно сказать не могу.

– Значит, вы не помните, чтобы встречались с этим человеком?

– Нет.

Инспектор вынул из бокового кармана маленькую записную книжку и ручку.

– Перечислите те, другие, имена.

– Келли, Кэт, Фрэн, Гейл, Лорен.

Он записывал, пока я говорила.

– Что вы помните о них? Вторые имена? Фамилии? Где он с ними познакомился? Что с ними сделал?

– Я вам сказала все.

Инспектор захлопнул книжку, вздохнул и встал.

– Подождем, – проговорил он и ушел.

Я уже успела привыкнуть к темпу больничной жизни – ее неспешному течению с продолжительными паузами – и удивилась, когда меньше чем через пять минут инспектор вернулся с человеком старше себя, в безукоризненном костюме в тонкую полоску. Из нагрудного кармана выглядывал белый платок. Он взял табличку со спинки кровати с таким видом, словно это было что-то надоедливое. Не спросил, как я себя чувствую. А посмотрел в мою сторону, будто о меня споткнулся.

– Это доктор Ричард Бернз, – объяснил полицейский инспектор Кросс. – Он занимается вами. Мы собираемся перевести вас в отдельную палату. С телевизором.

Доктор Бернз повесил на место табличку и снял очки.

– Мисс Девероу, нам придется с вами серьезно повозиться, – объявил он.

* * *

Студеный воздух ударил в лицо так, будто я получила пощечину. Я вздохнула и увидела, как пошел парок изо рта. Холодный свет резанул по глазам.

– Все в порядке, – успокоил меня инспектор Кросс. – Если хотите, можете вернуться в машину.

– Ничего, мне нравится, – ответила я и вздохнула полной грудью. Абсолютно синее небо, ни облачка, только отмытый до блеска солнечный диск, который не посылал тепла. Все сверкало. В этот морозный день грязнуля старина Лондон выглядел великолепно.

Мы стояли на улице перед рядом домов. Некоторые забиты досками, на других – металлические решетки на окнах и дверях. В маленьких садиках заросли кустов и всякий хлам.

– Это здесь?

– Номер сорок два. – Кросс показал на противоположную сторону улицы. – Вот сюда вы постучались и до полусмерти напугали Тони Рассела. Это-то вы по крайней мере помните?

– Как в тумане, – призналась я. – Я панически боялась, что он гонится за мной по пятам. Бежала наобум – только бы оторваться.

Я посмотрела на дом. Он казался таким же покинутым, как все остальные на улице. Кросс склонился над дверцей машины и достал из салона теплую куртку. На мне был странный набор вещей с чужого плеча, которые нашлись в больнице. Я старалась не думать о женщинах, которые носили их до меня. Кросс вел себя приветливо и раскованно. Словно мы с ним направлялись в паб.

– Надеюсь, вы сумеете пройти по своему следу? – спросил он. – С какой стороны вы прибежали?

Это не вызвало трудностей. Я показала в конец улицы, противоположный тому, откуда мы шли.

– Что ж, в этом есть смысл. Давайте прогуляемся.

Мы направились дальше.

– А этот человек, – начала я. – Из номера сорок два...

– Рассел, – подсказал инспектор. – Тони Рассел.

– Он его не видел?

– Старина Тони Рассел – никудышный свидетель, – хмыкнул Кросс. – Слава Богу, захлопнул дверь, запер на замок и набрал 999.

В конце улицы я ожидала увидеть новый ряд домов, но мы оказались у угла огромного заброшенного строения. Стекла в окнах выбиты, двери заколочены досками. Прямо перед нами располагались два арочных прохода, дальше были другие.

– Что это?

– Владение Браунинга, – объяснил Кросс.

– Здесь кто-нибудь живет?

– Оно подлежит сносу уже двадцать лет.

– Почему?

– Потому что это абсолютный гадючник.

– Скорее всего меня здесь и держали.

– Вы это помните?

– Я прибежала с этой стороны. Должно быть, выскочила из какого-нибудь арочного прохода. Значит, была внутри.

– Это точно?

– Кажется.

– А откуда именно?

Я перешла через дорогу и так сильно вглядывалась в дом, что заломило в глазах.

– Они все одинаковые. Тогда было темно, а я бежала сломя голову. Извините. До этого у меня несколько дней на голове был мешок. Так что я почти галлюцинировала. Вот в каком я была состоянии.

Кросс тяжело вздохнул. Он был явно разочарован.

– Давайте попытаемся сократить варианты, – предложил Кросс.

Мы прохаживались вдоль улицы, заворачивали через арочные проходы во дворики. Я уже начинала понимать замысел архитектора, который проектировал это место. Оно напоминало итальянскую деревню: пьяццы, открытые пространства, чтобы люди могли прогуливаться и разговаривать. Множество всяких проходов, которые позволяли попадать из одной части в другую. Кросс заметил, что они очень удобны, чтобы прятаться, подстреливать людей, обманывать и убегать. Он показал место, где в бадье однажды было найдено тело.

Я совсем погрустнела: все дворики, аркады и террасы были на одно лицо. А теперь, днем, казалось, что я их вообще никогда не видела. Кросс не терял терпения. Ждал. Засунул руки в карманы. Изо рта у него вился парок. Теперь он спрашивал не о направлении, а о времени. Не запомнила ли я, сколько минут потребовалось, чтобы добраться до дома Тони Рассела. Я попыталась вспомнить. И не сумела. Кросс не оставлял попыток. Пять? Я не знала. Больше? Меньше? Ни малейшего представления. Я все время бежала? Да. Изо всех сил? Конечно. Ведь я думала, что он гнался за мной по пятам. Насколько далеко я могла убежать на такой скорости? Я не знала. Сколько времени это длилось? Несколько минут? Я не могла ответить. Ситуация была необычной. Я спасала жизнь.

Стало холодать, небо посерело.

– Я ничем не сумела помочь, – расстроилась я.

Кросс казался рассеянным и едва ли меня услышал.

– Что? – переспросил он.

– Хотела показать себя с лучшей стороны.

– Еще успеете, – отозвался он.

* * *

Во время короткой дороги обратно в больницу Джек Кросс почти не говорил. Он смотрел в окно. И бросил несколько дежурных фраз водителю.

– Вы собираетесь обыскать домовладение? – спросила я.

– Не представляю, с чего начинать, – ответил инспектор. – Там больше тысячи пустующих квартир.

– Мне кажется, я находилась под землей. Возможно, в цокольном этаже или по крайней мере на первом.

– Мисс Девероу, домовладение Браунинга занимает четверть квадратной мили. Может, даже больше. У меня не найдется столько людей.

Он проводил меня до новой отдельной палаты. Это уже было что-то вроде моей собственной комнаты. Инспектор остановился на пороге.

– Извините, я надеялась, что справлюсь лучше, – пробормотала я.

– Не тревожьтесь, – ответил он с улыбкой, которая быстро угасла. – Мы полагаемся на вас. Вы единственное, что у нас есть. Эх, если бы было что-нибудь еще...

– А другие женщины? Келли, Кэт, Фрэн, Гейл и Лорен. Разве нельзя ничего узнать о них?

Инспектор сразу померк, словно все ему ужасно надоело.

– Я кое-кого на это поставил. Но должен сказать, что дело не такое простое, как вы можете подумать.

– Что вы хотите сказать?

– Как я буду их искать? Ни фамилий, ни места жительства, ни дат рождения. Даже приблизительных. У нас нет ничего. Только несколько имен.

– Так что же вы можете сделать?

Инспектор пожал плечами.

* * *

Сестра вкатила в мою комнату телефон и дала несколько монет. Я подождала, пока она уйдет, и опустила в аппарат двадцатипенсовик.

– Мам...

– Эбигейл, это ты?

– Да.

– С тобой все в порядке?

– Мам, я хотела тебе сказать...

– Я пережила ужасные моменты.

– Мам, мне надо с тобой поговорить.

– Ужасно болит живот. Я совсем не спала.

Я немного помолчала и тяжело вздохнула.

– Извини. Ты была у врача?

– Я постоянно хожу к врачу. Он дал мне какие-то таблетки, но всерьез не принял. А я не сплю.

– Это ужасно. – Я стиснула пальцами телефонную трубку. – Слушай, ты можешь на денек приехать в Лондон?

– В Лондон?

– Да.

– Только не теперь. Я плохо себя чувствую и никуда не могу ехать.

– Это меньше часа, на поезде.

– И отцу не очень хорошо.

– Что с ним?

– Как обычно. А почему бы не приехать тебе? Сто лет у нас не была.

– Да.

– Только сообщи заранее.

– Хорошо.

– Ну, мне пора. Я пеку пирог.

– Давай.

– Позвони как-нибудь.

– Договорились.

– Тогда пока.

– Пока, – ответила я. – До свидания, мам.

* * *

Меня разбудила въехавшая в дверь огромная машина. Монстровый аппарат для уборки полов с новомодным вращающимся приспособлением и соплами для распыления мыльной воды. Ведро и швабра были явно удобнее. А в ограниченном пространстве моей палаты этот агрегат вообще не мог передвигаться. В углы не заворачивал, под кровать не пролезал. И уборщик толкал его только по открытым местам. За ним следовал другой человек. И уж он-то не был похож на уборщика, медбрата или врача – в черных ботинках, коричневых мешковатых брюках, синем пиджаке, который был сшит будто из дерюги, и клетчатой рубашке с расстегнутым воротом. Седые жесткие волосы торчали во все стороны. Под мышкой он держал кипу папок. Человек пошевелил губами и что-то сказал, но уборочная машина заглушала все звуки, и он мялся у стены, пока она не устремилась в другую палату.

Незнакомец покачал головой:

– Однажды кому-нибудь придет в голову поинтересоваться, как работают такие агрегаты, и тогда станет ясно, что они ни на что не способны.

– Кто вы? – спросила я.

– Маллиган, – ответил он. – Чарлз Маллиган. Пришел переброситься с вами словцом.

Я выскочила из постели.

– У вас есть удостоверение?

– Что?

Пробежала мимо него и окликнула проходящую сестру. Она нехотя повернулась, но поняла, что у меня к ней серьезное дело. Я сказала, что в мою палату зашел неизвестный. И после недолгого спора она выпроводила его, а я снова легла в постель. Через несколько минут появился мой лечащий врач. А сестра, которая выглядела главнее первой, привела незнакомца обратно.

– Ему разрешили повидаться с вами, – объяснила она. – Он задержит вас ненадолго. – Сестра бросила на Маллигана подозрительный взгляд и ушла. А он вытащил из кармана очки в роговой оправе и нацепил на нос.

– Наверное, это было утомительно, но разумно, – признал он. – Так вот, я начал вам говорить, что мне позвонил Дик Бернз и попросил повидаться с вами.

– Вы врач?

Маллиган положил папки на стол и подвинул к кровати стул.

– Ничего, если я присяду?

– Пожалуйста.

– Да, я по образованию врач. Но в больницах провел не много времени.

– Вы психиатр? Или психолог?

Он нервно хихикнул:

– Нет-нет, на самом деле я невролог. Изучаю мозг, как если бы он был вещью. Работаю с компьютерами, вырезаю мозги у мышей – все в этом роде. Но если требуется, конечно, говорю и с людьми.

– Извините, – спросила я, – но что в таком случае вы делаете в моей палате?

– Я же вам сказал. Мне позвонил Дик. Потрясающий случай. – Внезапно на его лице появилось выражение тревоги. – Понимаю, как это было ужасно. Я вам сочувствую. Но Дик просил взглянуть на вас. Вы не против?

– Зачем?

Маллиган провел ладонью по лицу и, как мне показалось, посмотрел на меня с сопереживанием.

– Дик рассказал, через что вам пришлось пройти. Страшно. Кто-нибудь непременно придет поговорить с вами о вашей травме и всем таком. – Он замялся и запустил пальцы в свои пружинистые волосы, которые от этого не стали аккуратнее. – Так вот, Эбигейл, можно я буду так вас называть? – Я кивнула. – А вы зовите меня Чарли. Я хочу поговорить о вашей амнезии. Вы к этому готовы? – Я снова кивнула. – Вот и хорошо, – слегка улыбнулся он. Это была тема, в которой он разбирался и держался уверенно. Мне это понравилось. – Единственный раз я буду вести себя как настоящий врач и хочу взглянуть на вашу голову. Вы согласны? – Новый кивок. – Я просмотрел историю болезни. Никаких прямых упоминаний о головных болях. Множество синяков и ссадины на голове. Так?