Текст книги "Голоса в темноте"

– Он приходит в неистовство? – спросила Айрин.

Я почувствовала, что скатываюсь по наклонной к таким вещам, о которых толком никому не рассказывала. И пробормотала:

– Иногда.

– Он вас бил.

– Пару раз было. Я всегда считала себя женщиной, которая не позволит себя стукнуть больше одного раза. Если бы вы спросили меня несколько месяцев назад, я бы ответила, что ушла бы от мужчины, который вздумал бы меня ударить. Но я не ушла. Не знаю почему. Он так всегда страдал, а я переживала из-за него. Звучит глупо? Но я чувствовала, что ему больнее, чем мне. Когда я сейчас об этом рассказываю, понимаю, что говорю не о себе. Я не похожа на женщину, которая остается с мужчиной, если тот плохо с ней обращается. Я больше смахиваю на такой тип женщины, которая бежит из темницы, а теперь хочет справиться с жизнью.

– И у вас это потрясающе получается, – сочувственно проговорила она.

– Я так не думаю. Просто стараюсь изо всех сил.

– И делаете это неплохо. Я немного изучала такой тип психопатов...

– Вы мне об этом не рассказывали, – удивилась я. – Говорили, что как психиатр не интересуетесь этой стороной.

– Во-первых, вы вели себя удивительно жизнелюбиво, и это позволило вам уцелеть. И потом ваш потрясающий побег. Это почти беспрецедентно.

– Вы слышали только мою версию. Может быть, я все преувеличила, чтобы казаться более смелой.

– Не представляю подобной возможности, – возразила Айрин. – Вы ведь здесь и живы.

– Это правда, – согласилась я. – Ну вот, теперь вы все обо мне знаете.

– Я бы этого не сказала. Может быть, завтра или позже мы могли бы встретиться снова.

– С удовольствием, – ответила я.

– А сейчас пойду добывать нам ленч. Вы наверняка проголодались. Только хочу попросить вас об одолжении.

– Каком?

Айрин не ответила, а стала рыться в сумке. А я тем временем думала о ней. И с трудом избавилась от мысли, что она была тем типом мамы, которую я придумала для себя: приветливой, в то время как моя настоящая родительница отличалась холодностью, уверенной и умной, а не такой, как моя мать, которая часто суетилась и, мягко говоря, не имела способностей Эйнштейна. Айрин была глубокой, сложной, интересной.

Она вытащила из сумки папку, положила на стол, достала лист бумаги – печатный формуляр – и пододвинула мне.

– Что это? – спросила я. – Вы хотите продать мне страховку?

Айрин не улыбнулась.

– Я хочу вам помочь и правильно оценить ситуацию, – сказала она. – А для этого мне необходимо как можно полнее восстановить всю картину. Нужно посмотреть вашу историю болезни, но для этого требуется ваше разрешение. Я прошу вас подписать вот здесь.

– Вы серьезно? – удивилась я. – Там куча всякой чуши о прививках, которые положено делать перед тем, как поехать в отпуск, и об антибиотиках, которыми меня пичкали, если донимала инфекция.

– Это может оказаться полезным. – Айрин подала мне ручку.

Я пожала плечами и подписала.

– Не завидую вам. А что теперь?

– Я хотела бы, чтобы говорили вы. Мне интересно посмотреть, куда вас это заведет, – ответила она.

И я согласилась, отдалась этому занятию. Айрин Беддоз сходила в больницу и принесла сандвичи, салат и шипучую воду. Солнце двигалось по небу, а я все вспоминала, иногда плакала, когда мне казалось, что в последний год жизнь сделалась сплошной морокой, но главным образом говорила, пока не выдохлась. Во дворе стало темно и холодно, и Айрин отвела меня по гулким коридорам в палату.

На кровати у меня лежал букет нарциссов и записка на использованном конверте: «Жаль, что тебя не было. Ждала, сколько могла. Заеду снова, как только сумею. Миллион поцелуев, думаю о тебе. Сэди».

Ослабев от огорчения, я опустилась на кровать.

* * *

– Как проходит расследование?

– У нас нет ничего, чтобы его вести.

– А те женщины?

– Это только пять имен.

– Шесть со мной.

– Если вы... – Кросс остановился и как-то странно посмотрел на меня.

– Если я что-нибудь вспомню, вы узнаете об этом первым.

* * *

– Вот это ваш мозг.

– Мой мозг, – повторила я, посмотрев на прикрепленный к светящемуся стеклу компьютерный снимок, и дотронулась до висков. – С ним все в порядке?

Чарли Маллиган улыбнулся:

– На мой взгляд, все отлично.

– Какой-то темный.

– Так и должно быть.

– О, я по-прежнему ничего не могу вспомнить. В моей жизни образовалась пустота.

– Не исключено, что она останется навсегда.

– Дыра в форме беды.

– Но возможно, память станет постепенно возвращаться и заполнит ее.

– Я могу что-нибудь сделать для этого?

– Не волнуйтесь и расслабьтесь.

– Вы не знаете, с кем говорите.

– Бывают вещи гораздо хуже, чем потеря памяти, – заметил врач. – Ну, мне пора.

– К своим мышам?

Он протянул теплую и сильную руку, и я ухватилась за нее.

– Свяжитесь со мной, если что-нибудь потребуется.

«Мне нужно все, что вы способны сделать с моей памятью», – подумала я, но в ответ просто кивнула и попыталась улыбнуться.

* * *

– Я где-то читала, что в жизни можно влюбиться всего два, от силы три раза.

– Вы думаете, это правда?

– Может быть. Но в таком случае я влюблялась либо много раз, либо никогда. Доходишь до точки, когда не можешь ни есть, ни спать, чувствуешь себя больной и бездыханной и не знаешь, это счастье или беда. Хочется одного – быть с ним, а остальной мир пусть идет куда подальше.

– Да.

– Я испытывала это чувство много раз. Но оно продолжалось недолго. Иногда несколько дней или до того момента, пока я не ложилась в постель. А потом любовь начинала растворяться, и я видела, что осталась ни с чем. Словно зола после того, как пламя погасло. Думаешь: Господи, что это на меня нашло? Но иногда сохраняется привязанность, чувство, желание. Так разве это любовь? Сильнее всего я влюбилась, когда училась в университете. Боже, как я его обожала. Однако и это длилось недолго.

– Он вас бросил?

– Да. Я плакала неделями. Думала, не переживу.

– А как сложилось с Терри? Чувство к нему оказалось сильнее, чем к остальным?

– По крайней мере продолжительнее. Наверное, сыграло свою роль ощущение долга. Или терпение. – Я рассмеялась, но смех получился какой-то неестественный. – Понимаете, мне кажется, я знаю его самые незначительные интимные детали. Все, что он прячет от других... Более того, чем больше я вижу причин его оставить, тем мне труднее это сделать. Неужели в этом есть какой-то смысл?

– Вы говорите так, словно находитесь в ловушке.

– Вы немного драматизируете. Я просто пустила все по накатанной колее.

– Из которой всеми силами хотели выбраться?

– Постепенно погружаешься в какие-то вещи, но не понимаешь, в каком ты положении, пока внезапно не наступает кризис. Тогда все становится ясным.

– Так вы утверждаете...

– Что это мой кризис.

* * *

На следующий день, когда Айрин пришла в мою комнату... Мою комнату! Я поймала себя на слове. Разве я собираюсь провести здесь остаток жизни? Неужели не сумею приспособиться к внешнему миру, где мне придется самой покупать для себя вещи и принимать решения?

Она была, как всегда, сдержанна. Улыбнулась и спросила, как я спала. В реальном мире люди время от времени интересуются самочувствием других, но не потому, что хотят об этом знать. Надо просто ответить: «Хорошо». Они не станут уточнять, как вы спали, что ели, каковы ваши ощущения.

Им это просто неинтересно. А Айрин Беддоз надо было знать все. Она смотрела на меня умными глазами и ждала, чтобы я заговорила. И я сообщила ей, что спала превосходно, но покривила душой. Да, мне предоставили отдельную палату, но поскольку она располагалась не на острове посреди Тихого океана, каждую ночь примерно в два тридцать меня непременно будила криком какая-нибудь дама. К ней приходили, ею занимались, а я продолжала лежать, смотреть в темноту, думать, что значит быть мертвой, и вспоминать голос в подвале.

– Да, превосходно, – сказала я.

– Пришла ваша история, – начала Айрин. – Из вашего лечебного учреждения прислали общую историю болезни.

– Господи, я совершенно забыла, – ответила я. – Наверное, там много всякого, что можно взять и использовать в качестве улики против меня?

– Почему вы так говорите?

– Просто шучу. Хотя вы можете возразить, что нет таких вещей как «просто шутка».

– Вы мне не рассказали, что лечились от депрессии.

– А разве такое было?

Айрин сверилась с записной книжкой.

– В ноябре 1995-го вам прописали ССРИ.

– Что это такое?

– Антидепрессант.

– Не помню.

– Постарайтесь вспомнить.

Я немного подумала. 1995-й. Университет. Разрыв.

– Должно быть, это случилось, когда я рассталась с Джулзом. Я вам вчера о нем рассказывала. Я была в ужасном состоянии, думала, что мое сердце разбито, я не вылезала по утрам из постели, все время плакала и не могла остановиться. Удивительно, до чего много в человеке влаги. И тогда подруга заставила меня обратиться к нашему университетскому врачу. Он прописал мне таблетки, но не помню, чтобы я их принимала. – Я осеклась и рассмеялась. – Только не подумайте, что речь идет об амнезии. Просто я не придаю этому значения.

– Почему вы мне раньше об этом не сказали?

– В восемь лет мне подарили на день рождения перочинный нож. Через несколько минут я уже пыталась разрезать толстую деревяшку в саду и попала по пальцу. – Я показала левую руку: – Видите, здесь до сих пор маленький аккуратный шрам. Стоит мне посмотреть на него, и я представляю, как лезвие срывается и кромсает палец. Об этом я тоже не рассказывала.

– Эбби, мы с вами говорили о ваших настроениях, о том, как вы реагируете на стресс. А вы об антидепрессанте даже не упомянули.

– Хотите сказать, забыла – как не помню того, каким образом меня похитили? Но я же вчера исповедовалась, когда мы разговаривали.

– И ни словом не обмолвились, что лечились.

– Только потому, что не считала это существенным. У меня была в университете связь, потом все разладилось, и я впала в депрессию. Разве это важно? Хорошо, согласна, все важно. Наверное, я не упомянула об антидепрессантах, потому что чувствовала себя покинутой.

– Покинутой?

– Конечно. Я его любила, а он меня нет.

– Просматривая вашу историю болезни, я интересовалась вашей реакцией на другие случаи стресса в жизни.

– Но если вы решили сопоставить сидение в подвале в плену у человека, который грозит вас убить, и разрыв с другом или борьбу с экземой, от которой я не могла избавиться два года, – вы дошли до этого места в истории болезни? – то будьте уверены: сравнение невозможно.

– Есть одно общее – все это происходило с вами. Стало эпизодами вашей жизни. Я ищу стереотипы. Все, что случается, в какой-то мере влияет на человека. Надеюсь, что смогу вам помочь, чтобы изменения были не к худшему.

– Но в жизни происходят вещи, которые нехороши по своей сути. Вроде того, что случилось со мной. С этим ничего не поделаешь – такие испытания не могут иметь хороших последствий. И единственное, что мне теперь кажется важным, – пусть поймают и посадят за решетку того страшного человека, чтобы он не смог ни с кем учинить ничего подобного. – Я посмотрела в окно: над крышами синело небо. Я не ощущала уличного холода, но каким-то образом могла его видеть. И от этого ненавистная больничная палата показалась невыносимо душной. – И вот еще...

– Что?

– Мне очень надо отсюда выйти. Нужно возвратиться к нормальной жизни. Конечно, нельзя так просто собраться, надеть позаимствованную в больнице одежду и отправиться восвояси, хотя, когда начинаю задумываться, я не понимаю суть такого запрета. Но я хочу сообщить доктору Бернзу, что завтра ухожу. А если вам необходимо со мной встретиться, мы договоримся и я приду, куда вы скажете. Но я не могу больше здесь оставаться.

Айрин Беддоз всегда вела себя так, словно я говорила именно то, что она ожидала, и все ей было понятно.

– Может быть, это и правильно, но нецелесообразно, – заявила она. – Вас смотрели специалисты из разных отделений, а согласование мнений – настоящий координационный кошмар, так что остается просить прощение за проволочку. Но я слышала, что завтра утром намечается собрание, где будет обсуждаться, как нам поступать дальше. И один из самых очевидных выводов – отпустить вас домой.

– Можно мне прийти?

– Что?

– Можно мне прийти на собрание?

Впервые растерялась даже Айрин.

– Боюсь, что это невозможно, – ответила она.

– Вы хотите сказать, что я могу услышать неприятные для себя вещи?

Она ободряюще улыбнулась:

– Вовсе нет. Но пациенты не посещают врачебные конференции. Таковы правила.

– Просто я начинаю смотреть на свою болезнь как на расследование, в котором участвую сама.

– Ну что вы... Я приду к вам сразу после собрания.

Мой взгляд был прикован к окну.

– Буду паковать чемодан, – сказала я.

* * *

В тот день я не видела Джека Кросса – он был слишком занят. Ко мне пришел другой, менее важный полицейский – констебль Лэвис. Он был из тех высоких людей, которые постоянно сутулятся, словно боятся удариться головой даже в такой комнате, как моя палата, не менее девяти футов высотой. Чувствовалось, что он дублер, но держался Лэвис дружески, словно мы с ним были вместе, а все остальные против. Он сел на стул рядом с кроватью, который показался под ним до смешного маленьким.

– Я пыталась связаться с Кроссом, – сказала я.

– Его нет в конторе, – объяснил полицейский.

– Так мне и ответили, – кивнула я. – Но я надеялась, что он мне позвонит.

– Кросс занят, – заметил Лэвис. – Он послал меня.

– Я собиралась ему сказать, что ухожу из больницы.

– Отлично. – Он произнес это так, будто заранее знал, что я скажу. – Я все передам. А меня послали обсудить парочку вещей.

– Каких?

– Хорошая новость, – радостно объявил он. – Ваш приятель. Терри Уилмотт. Мы начали о нем немного беспокоиться. Но он объявился.

– Работал или загудел?

– Он ведь немного выпивает?

– Иногда.

– Я вчера с ним встретился. Он был довольно бледен, но в общем в порядке.

– Где он был?

– Сказал, что болел. И останавливался в доме приятеля в Уэльсе.

– Похоже на Терри. А еще он что-нибудь сказал?

– Ему нечем было особенно поделиться.

– Что ж, тайна прояснилась. Я ему позвоню.

– Так он с вами еще не связался?

– Нет.

Лэвис смутился. Судя по всему, он был из той категории взрослых, которые краснеют, спрашивая время.

– Босс просил меня навести кое-какие справки, – сказал он. – Я звонил в вашу компанию «Джей и Джойнер». Приятные люди.

– Готова вам поверить.

– Мы пытались установить период времени, когда вы исчезли.

– И преуспели?

– Полагаю. – Он потянул носом и оглянулся, словно проверяя пути отступления. – Какие у вас планы?

– Я же уже сказала: планирую завтра уйти из больницы.

– А как насчет работы?

– Не думаю, что пока в состоянии. Но через недельку-другую хочу заступить.

– Вернетесь на работу? – В вопросе полицейского прозвучало удивление.

– А как же иначе? Я должна зарабатывать на жизнь. И дело не только в этом. Я хочу вернуться к нормальной жизни.

– Что ж, правильно, – согласился Лэвис.

– Извините, – сказала я, – мои личные проблемы вовсе не ваше дело.

– Не мое, – буркнул констебль.

– И у вас, должно быть, полно всяких проблем.

– Порядком.

– Признаю, что мало чем сумела вам помочь.

– Мы предпринимаем все возможное.

– Мне искренне жаль, что я не смогла найти того места, где меня держали. Я совсем не образцовый свидетель. Скажите: есть какие-нибудь результаты? Должны проверить имена других жертв, которые я дала Кроссу. Была надежда, что это может дать ключ к расследованию. Что-нибудь удалось найти? Полагаю, что нет, иначе бы вы сказали. Хотя мне никто ничего не говорит. Это еще одна причина, почему я не хочу оставаться в этой комнате. Здесь я поняла, что значит быть старой и немощной. Все обращаются со мной, будто я немного не в себе. Если заходят, говорят очень медленно и задают самые простые вопросы, словно у меня не все в порядке с головой. И считают, что не следует ничего говорить. Если бы я время от времени не устраивала бучу, обо мне бы преспокойно забыли.

Я бормотала и бормотала, а Лэвис ерзал на стуле и выглядел совершенно загнанным и растерянным. Наверное, я была похожа на странных типов, которые бродят по улицам и гундосят себе под нос. А иногда останавливают прохожих и вываливают им свои проблемы.

– Ну вот, ничего полезного я вам не сказала, – расстроилась я. – Наговорила много, но все без толку.

– Все нормально, – успокоил меня Лэвис и встал. Он хотел уйти как можно быстрее. – Я же говорил, мне всего-то и требовалось проверить парочку вещей.

– Извините, что меня понесло, – проговорила я. – Пожалуй, я немного забылась.

– Все в порядке, – повторил констебль и, решив не противоречить, шагнул от меня в спасительную дверь.

* * *

Больница Святого Антония Фонда национального здравоохранения.

28 января 2002 г.

Тема: Врачебная конференция. Пациент – Эбигейл Элизабет Девероу, палата 4Е в Баррингтонском крыле, № 923903.

Члены консилиума: старший инспектор полиции Гордон Ловелл, Лорен Фолкнер (зав. отделением), профессор Йен Берк (директор медицинской части).

Запись вела Сьюзен Бартон (секретарь медицинской части).

NB: информация для ограниченного круга.

Присутствовали: старший инспектор полиции Ловелл, инспектор Кросс, доктор Бернз, доктор Беддоз, профессор Маллиган.

Совещание открыл полицейский инспектор Кросс. Он обрисовал дело и сообщил, как проходит расследование. 22 января мисс Девероу была доставлена каретой «скорой помощи» с Фердинанд-роуд. Будучи допрошенной на следующий день, она заявила, что была похищена и ей угрожали смертью. Следствие тормозится из-за отсутствия независимых свидетельств. Мисс Девероу не в состоянии вспомнить своего похитителя. Ее держали связанной с мешком на голове. Единственно существенное, что осталось в ее памяти, – список имен женщин, которые, по утверждению похитителя, были его предыдущими жертвами.

Мисс Девероу удалось бежать из места заточения, но, когда ее привезли в район, в котором нашли, она, к величайшему прискорбию, не узнала места, из которого ей удалось вырваться.

Доктор Беддоз спросила, можно ли считать такой побег необычным. Инспектор Кросс ответил, что его опыт в подобных делах ограничен. Далее доктор Беддоз поинтересовалась, есть ли какой-нибудь прогресс в расследовании. Инспектор Кросс признал, что оно все еще находится в начальной стадии.

Доктор Бернз доложил о внешних признаках недомоганий мисс Девероу, таких как обезвоженность и истощенность, которые хотя и не опасны, но вызваны некими тяжелыми физическими обстоятельствами.

Доктор Беддоз поинтересовалась, имеются ли свидетельства насилия или пытки. Доктор Бернз ответил, что обнаружены синяки на запястьях и шее, что позволяет предположить, что это следствие ограничения свободы.

Доктор Бернз отметил, что томографическое исследование не выявило явных мозговых нарушений.

Далее свою оценку состояния мисс Девероу дал профессор Маллиган. Он отметил, что ее рассказ о посттравматической потере памяти соответствует результатам его тестов.

Доктор Беддоз спросила, обнаружил ли он физическую причину амнезии. Профессор Маллиган ответил, что это, с его точки зрения, не относится к делу. Между ними разгорелась жаркая дискуссия, детали которой не приводятся в настоящем протоколе.

Доктор Беддоз дала оценку мисс Девероу. Она считает ее человеком, умеющим выражать свои мысли, умным и привлекательным. Рассказ мисс Девероу о пережитых испытаниях был ярким и убедительным. Дальнейшие исследования выявили, что мисс Девероу пережила значительный стресс в предшествующие предполагаемому похищению месяцы. Постоянное напряжение на работе привело к тому, что ей в конце концов порекомендовали взять отпуск, который начался незадолго до того момента, когда, по словам мисс Девероу, произошел ее захват. Отношения с приятелем также добавляли напряжения из-за его склонности к спиртному и вспыльчивости.

Проверки выявили некоторые существенные факты. Так, в противоречие ее собственным словам, мисс Девероу страдала в прошлом психической нестабильностью и лечилась по этому поводу. Но не упомянула об этом во время первой встречи. Она также подвергалась насилию со стороны приятеля и однажды во время скандала вызвала полицию.

Ей явно с трудом удалось вспомнить эти события, что сопоставимо с ее нынешними проявлениями потери памяти. По поводу возникших сомнений доктор Беддоз, желая заручиться независимыми компетентными суждениями, провела широкие консультации, но не получила оснований укрепиться в доверии к утверждениям мисс Девероу. По ее мнению, заболевание мисс Девероу имеет психологический генезис и наилучшая стратегия лечения – когнитивная и медикаментозная терапия.

Профессор Маллиган задал вопрос о найденных на теле мисс Девероу повреждениях и напомнил, что ее обнаружили в истощенном состоянии в районе Лондона, который удален и от ее места жительства, и от работы. Доктор Беддоз заявила, что не в курсе того, что могло или не могло произойти между больной и ее приятелем. Но не сомневается, что похищение явилось плодом фантазии мисс Девероу. Но по ее мнению, это не обман, а своеобразный крик о помощи.

Старший инспектор полиции Ловелл отметил, что существенным вопросом является, следует ли предъявить мисс Девероу обвинение в том, что она вводит всех в заблуждение и побуждает напрасно тратить на себя время.

По этому поводу вспыхнул горячий спор. Инспектор Кросс заявил, что он не готов признать заявление мисс Девероу неправомерным. Профессор Маллиган обратился к доктору Бед-доз с вопросом: понимает ли она, что если ошибается, то в таком случае бросает мисс Девероу на произвол судьбы и подвергает смертельной опасности? Дальнейшие эмоциональные аргументы здесь не приводятся.

Профессор Маллиган попросил записать в протокол свое особое мнение: он не согласен с суждением большинства. И заявил: если с мисс Девероу что-нибудь случится, это останется на совести всех присутствующих (за исключением Сьюзен Бартон – внесено по указанию профессора Маллигана).

После этого профессор Маллиган покинул собрание. Старший инспектор полиции Ловелл дал указание инспектору Кроссу прекратить расследование. Доктор Беддоз сообщила, что немедленно посетит больную и обсудит с ней курс лечения.

Она поблагодарила всех участников собрания за сотрудничество. И назвала его образцом того, как должны взаимодействовать врачи и органы правопорядка. Доктор Бернз спросил, когда освободится койка мисс Девероу.