Текст книги "Рассказы о Розе. Side A"

Братство Розы

Первый раз Тео услышал о Братстве Розы в чужом разговоре; после воскресной мессы, в приходе имени Сердца Марии – очень маленький, на углу двух центральных улиц, под часовню переделали старое здание химической лаборатории биофака, превратили в сказочный мирок из стеклянного шара, старого фильма с Тоби Магуайром, аля «Плезантвиль»; после воскресной мессы весь приход собирался в Зеленом зале, пить чай, общаться; стол, всякие тортики, пирожные, печенья – всё домашнее – мам в приходе и детей было много; фрукты – лето, самый сезон клубники со сливками и груш; Тео взял вазочку с клубникой, залил ее сливками из молочника, мама на противоположной стороне стола нарезала чизкейк, улыбнулась ему; за спиной Тео отец Матфей рассказывал про детский поход; про то, как ребята предложили ему служить мессы на берегу моря, на рассвете; и кто-то сказал на это, незнакомый, голос цвета выдержанного дорогого бордо: «ну, это как в Братстве Розы прямо…»; Тео обернулся – человек, сказавший про Братство Розы, – смуглый, очень-очень высокий, атлант прямо – красивый, тяжело и хищно, Индиана Джонс, модель Ральфа Лорена и пантера – сразу всё – и в шикарном костюме-«тройке», сером, мерцающем, жемчужном – не покупном – на такую фигуру не купить готовое – сшитый, и преотлично – в белой рубашке, распущенной серой твидовой бабочке – будто с приема благотворительного забежал на детский день рождения; черноволосый, длинноносый, с густыми бровями и пухлыми малиновыми губами; он мог быть Жилем де Рэ, мог быть инквизитором, мог быть мистером Дарси; и вдруг Тео услышал свой голос – высокий, но без дрожи, будто ужас от собственной смелости не сводил его с ума.

– А что такое Братство Розы?

Незнакомец посмотрел на него сверху вниз, потрепал по волосам, но как-то очень правильно – не снисходительно, а покровительственно – и Тео почувствовал запах вишневых сигарет. Рука была красивой – с тонкими длинными пальцами, ухоженными ногтями, сильной, тяжелой, будто мрамор, Тео ощущал ее прикосновение еще несколько часов спустя, как ожог.

– А зачем тебе?

– Нравится название… я люблю розы.

– Что значит «люблю розы» – вообще не понимаю…

– Как садовод. Моя мама председатель местного общества любителей роз. Я с детства с ней езжу на выставки и по питомникам.

– А сейчас разве ты еще не ребенок?

– Мне четырнадцать.

– Да, ты уже подходишь ван Хельсингу, – малиновые губы незнакомца тронула улыбка, восхитительная, как ария Неморино из «Любовного напитка».

Отец Матфей решил вмешаться.

– Это Теодор Адорно, он рисует – комиксы, иллюстрации к книгам, его печатают в разных журналах; и у него уже несколько серьезных премий; мы им очень гордимся – он невероятно одаренный мальчик. Из очень хорошей семьи – их шесть детей, и они все наши прихожане; мама Тео – секретарь «Каритаса», братья все состояли в «бундокских братьях», но Тео не состоит, и курит уже, и больше беспокоится об одежде, чем о душе, но на мессы еще ходит; и рисует с детьми в хосписе… В общем, я никогда таких не встречал до Тео. Теодор непознаваем для меня. Тео, а это – Седрик Талбот Макфадьен, покровитель нашего прихода.

Незнакомец продолжал смотреть на Тео; улыбка не оставляла его лица – ресницы, губы, глаза – перелетала, как бабочка, как луч – фантастически красивая – Тео подумал – будто смотрю на витраж в переменную облачность; он знал, что покровителем прихода является одна из самых богатых семей в мире, Талботы, кто-то из них сейчас министр, кто-то – знаменитый рок-музыкант; но никого из них не видел до этого.

– Братство Розы, – сказал Седрик, – это школа для необычных ребят, которые хотели бы посвятить свою жизнь Церкви, но еще не знают, как и в каком качестве; быть воином или священником в обычном маленьком приходе, или миссионером в тяжелых климатических условиях; ты ведь тоже затрудняешься? вот для таких ребят мой друг Габриэль ван Хельсинг восстановил свой старый замок на берегу моря; белый пляж, сосны, горы, лестницы, башни, розовый сад; школа для одаренных подростков – школа волшебства, школа сновидений, школа людей Икс… можешь представить, как там хорошо? До Бога можно достать рукой, – Тео казалось, что кроме них, нет никого в Зеленом зале; будто они провалились в сказку; только хриплый голос и огненные глаза Седрика удерживают его на весу; и сейчас он замолчит, и Тео увидит, что стоит на тропе эльфов – но если оглянешься, она исчезнет, – и ты просто по колено в зарослях дикой ежевики, никуда не ведущих.

– А как… как туда попасть? Габриэль ван Хельсинг сам отбирает братьев? Или нужно написать письмо и сдать тесты? – Тео всё еще слышал свой голос со стороны – не застрявший в горле, как крошка, не дрожащий, как листва на ветру, – обычный, будто речь идет о книге, которую несколько раз читал; «Ночная гостья», «К критике политической экономии знака».

Седрик засмеялся; низко, звучно, будто кто-то тронул струны контрабаса.

– Нужно, чтобы ты сам туда пришел – ты же идешь к Богу.

Теперь отец Матфей положил руку на Тео – на плечо; теплую, как подогретое заранее в хорошем ресторане блюдо; разговор ему не нравился.

– Братство Розы для избранных, Тео, – сказал он, – Габриэль ван Хельсинг и его школа не всем по нраву даже в Ватикане.

– Потому что он растит суперменов, – Седрик забавлялся, глядя на потрясенное, обнаженное лицо подростка, красивого, сверкающего, как стразы Сваровски; мальчик-стрела, мальчик-ружье, дорогое, с резьбой, инкрустацией, красным деревом, висящее на стене; неужели они не знают, что оно должно стрелять, неужели они серьезно думают удержать этого Дориана Грея до грехопадения в своем крошечном приходе, как заколдованную принцессу ведьма – какая принцесса, это птичка, ваше высочество, всего лишь птичка… – Его ученики ничего и никого не боятся; а чего бояться? ведь у них за спиной Бог со всем ангельским воинством. Понимаешь, Тео, ван Хельсинг научит тебя самому необыкновенному – верить в Бога без сомнения и трепета. Ты будешь видеть ангелов, ходить по воде, изгонять дьявола, а Христос будет твоим лучшим другом… Ван Хельсинг вытянет из тебя все твои таланты и научит служить Господу.

– Пожалуйста, господин Талбот, не нужно, – сказал отец Матфей, – Тео, конечно, необычный мальчик, но человек он самый обыкновенный. Не внушайте ему больших надежд. Он будет мечтать, а потом ему будет сложно жить в этом мире, потому что всё будет в углах, а не в плюше, как в мечте.

– В мечтах о Господе нет ничего плохого, – пожал плечами Седрик; у него только что черные крылья за спиной не распускались, подумал Тео.

– Не сложно быть героем, сложно быть маленьким человеком и жить каждый день, и не утрачивать веру. Помните стихотворение: маленький человек умер маленькой смертью, и на всей земле не хватило мрамора вырубить памятник ему в полный рост?..

– Вам виднее, отец Матфей, вы ведь служитель Господа, а мы… те самые обыкновенные маленькие люди с манией величия – о, на нас держится большой мир, – но отец Матфей будто не заметил иронии; или пропустил; или проигнорировал; или простил; они забыли о Тео и ушли к столу; отпустили его; и он полетел – с лестницы, на мраморный пол, с моста, в ледяную, полную камней, порогов, реку; вокруг все опять ели тортики, говорили о детях и ценах на фрукты на рынке; отец Матфей налил Седрику вина – его не было на общем столе; дорогое, крепкое, запах сильный, как у свежего кофе – муската, кардамона, каких-то восточных специй; такой плотный, что Тео показалось, что он в воздухе – осязаемый, как пылинки в луче; видно, его держали где-то в холодильнике, зная о приезде Талбота; к Тео подошла мама.

– Почему не набрасываешься на свою клубнику? – сказала она. – Что-то случилось? Кислая?

Тео вспомнил о клубнике, стал рассеянно есть; вкус клубники у него с тех пор был связан с открытием; яблоко – закон гравитации; вода – закон вытеснения; апельсины – приступ ясновидения, шоколад – несданный экзамен; а клубника – мир, полный этих заколдованных принцесс, новых звезд, мечей для сражения с драконами, дорог, ведущих прочь из дома; здесь – граница, дальше которой я не заходил; не бойся, Сэм, шагай, мир ждет тебя…

Потом они собирали посуду, мыли ее в приходской кухне; иногда Тео делал маме такие подарки – принимал участие в жизни прихода; все старшие братья и сестры обожали приход Сердца Марии, делали уборку, приносили цветы, салаты, ставили спектакли с детьми, раздавали песенники; а Тео жил своей жизнью; приходские побаивались его, сплетничали, что младший Адорно – гей, не иначе, и наговаривали-выговаривали маме; но она не брала в голову – она видела, что Тео – с крыльями, из книжек Грина и Толкина; потом мама завязла с тетей Луизой Максвелл, в делах «Каритаса», все эти пакеты помощи, адреса; вокруг носились дети, делили последние конфеты и фрукты. Наконец, Тео с мамой пошли домой – сквозь солнечный день – они жили недалеко от прихода; в доме с французской булочной на первом этаже; булочная открылась задолго до рождения Тео, все вещи в их доме пропахли ванилью и корицей: ковры, мебель, собаки, одежда, сам Тео; одна девочка в классе сказала как-то другой: «Адорно такой чудесный, сладкий, будто булочка с ромом и изюмом; так и хочется его съесть»; квартира была огромная – на велосипеде кататься – Тео так и делал, сто лет назад, когда новый велосипед – он прозвал его «Снежок» за белый цвет – подарили зимой; прихожая с настоящий дворцовый холл, с диваном, книжными полками, сразу из нее – веер дверей – кухня, столовая, гостиная, и пять спален – родительская и детские – в семье Адорно было шесть детей, Тео – самый младший – самый старший брат стал капитаном трансатлантического лайнера, роскошного, как «Титаник», две старшие сестры уже вышли замуж, двое средних – брат и сестра, близнецы – учились в университете, девушка на печатника-технолога, мальчик – на иллюстратора детских книг; Тео еще учился в школе – в хорошей гимназии, с греческим и латинскими языками, философией, бесконечными сочинениями по литературе. Их отец был военным летчиком, погиб в одной из «горячих точек»; Тео тогда было три года; он помнил, как к ним пришел командир отца, сказал о трагедии маме; и они сидели до почти полуночи на кухне, и пили чай с английским закрытым яблочным пирогом, со сливками; мама не впала в отчаяние, оцепенение, депрессию, как это бывает в книгах и фильмах; у нее было шесть детей, и им нужна была нормальная мама; и она ей была – усталой немного, но всегда внимательной и чуткой; интересовалась их музыкой и походами, разрешала всех мыслимых домашних животных и пирсинг; дети старались ее не разочаровывать в ответ – хорошо учились, рано начинали работать, складывали вещи в комод и вешали на вешалки, мыли посуду и заправляли постель…

Весь день и вечер Тео искал в Интернете хоть что-нибудь про Братство Розы; но ни одного упоминания, комментария, заметки, строки; Тео решил, что над ним пошутили; над вечной страстью подростков быть избранным; он вздохнул и сел рисовать – он мог это делать часами – ему нравились формы; например, уже неделю он делал серию «Деревья», кора, узлы, сплетения ветвей; на дорогущей чешской бумаге – белоснежной бархатистой, как кожа – черной тушью и пером – что-то японское, средневековое, садо-мазохистическое было в этой в бумаге; потом пошел в ванную и спать. Ему снились сначала его рисунки; а потом что-то странное – поле, полное красных роз, «Glad Tidings», «Evelyn Fison», «Josephine Bruce», «Royal William»…» классифицировал краешком сознания сорта мальчик; огромная темная башня в центре, похожая на маяк – круглая, с узкими окнами по стенам – полны разноцветного света, будто в каждой комнате своя необыкновенная лампа: красная, в форме губ Мэй Уэст, оранжевая, с бумажным абажуром, расшитым золотыми нитями, розовая – огромный шар, накрытый тканью, бледно-желтая, из настоящей, огромной, витой раковины – «наутилуса»; башня росла все выше и выше, будто собиралась пронзить небо, а небо неслось над ней – золотое, алое, синее, серебристое, черное; а на краю поля стоял человек в сутане – словно почувствовав взгляд Тео, он обернулся – совсем молодой, с тонким запоминающимся лицом, красивым, правильным, – но не правильность черт делала его таким привлекательным – а какое-то безотчетное ощущение старинной духовности, благородства, будто он был рыцарем Жанны Д`Арк, не меньше; и еще Тео вспомнил портрет какой-то герцогини кисти Гейнсборо – женщина-Белоснежка: черные брови, алые губы, и словно отблеск от губ на белых щеках; яркие, как отражение всего в огнях – день рождения принца – исполинского парусного корабля в ясной ночной воде, глаза; парень был похож на ту женщину; красивый не ослепительно, а гипнотически; «кто вы? где я? что это?» спросил Тео; и проснулся. Было ранее утро; края серого неба окрашивались в красное; будто там, под серым, было то поле из роз; как роскошная кровать – серое покрывало, а под ним – розовое белье; Тео понял, что не может жить дальше обычной жизнью, спать дальше, например, – надо сесть на велосипед и поехать куда-нибудь, на берег реки, посмотреть на рассвет; он оделся – вытащил из шкафа свежее – белую рубашку поло, узкие джинсы, светло-голубые – все его братья носили такие, потому что это была часть формы «бундокских братьев», католической молодежной организации, патрулей улиц, смотревших, чтобы никто не обижал стариков, ботаников, детей и животных: светло-бледно-голубые джинсы и черные футболки, и черные короткие пальто, и тяжелые военные ботинки; мама привыкла покупать эти джинсы в промышленных количествах для сыновей, и Тео, в общем-то, даже не то, что смирился, привык, а даже любил их, в какие-то моменты жизни; будто бы сразу разношенные; закатал под колено; и еще белые носки и легкие совсем кеды; черные, прошитые белым; толстые плоские шнурки; самая классика; потихоньку, чтобы не разбудить маму и близнецов, вытащил велосипед; прохладный гулкий подъезд был уже полон запахов тмина, растопленного сливочного масла высшего качества, финского, и ванили. Улицы встретили его свежестью, пробирающей до костей; он пожалел, что не взял пуловер; заработал педалями, чтобы согреться и не пропустить рассвет. Рассвет поднимался над городом, как огромный цветок; Тео ехал и вспоминал рассказ Кайла Маклахлена, он обожал Кайла Маклахлена, молодого, красивого, умирающего от рака легких, писателя с внешностью из нуаровых комиксов – черные волосы, глаза, брови, белая кожа, будто шелк для каллиграфии, пухлые губы, подбородок с ямочкой – парень, в которого в конце стреляет блондинка: «я же любила тебя!»; рассказ был о папе и двух его сыновьях, они живут без мамы; скучная жизнь – вставать рано утром, отцу на работу, сыновьям в школу; старенький автомобильчик цвета весны – серо-голубой; он всегда глохнет посредине дороги; и сыновья всегда опаздывают на первый урок; потом вечер, с уроками, книжками; и старший брат от всей этой тоски постоянно придумывает истории, переживает их – и младший так любит старшего брата, что слышит что-то – например, звук выстрела: «там погиб кто-то?» – и старший кивает и плачет, потому что нечаянно, случайно, нелепо погиб его любимый герой; и вот среди историй старшего брата одна была о рассвете – огромном цветке, расколовшем огромный город; исполинский цветок вырос в одну ночь посреди площади и расколол город на две половинки; Тео выехал к реке, затормозил резко и чуть не упал; зачарованный – вода вся золотилась; старинная парча на алтаре; и в ухо ему кто-то прошептал: «Святой Каролюс гуляет по воде».

– Кто вы? – сказал Тео голосу. – Кто такой Святой Каролюс?

Он смотрел на воду, пока почти не утратил зрения; а потом повернул домой; ехал и ехал, и в сердце его билось, повторяя фразу из «Общества мертвых поэтов»: «я хочу… я хочу прожить свою жизнь… необыкновенно» – будто печенье с предсказанием раскусил, овсяное, с кусочками шоколада. Мама и близнецы уже встали; кто-то плескался в ванной; грелся чайник и шкворчал бекон на плите; на столе лежала утренняя газета; «ты уже встал, Тео, зачем так рано? каникулы только начались; жаль, я уже не в школе, я бы спала бы и спала» сказала сестра сквозь фен, увидев его; Тео пожал плечами, налил себе единолично чаю с молоком, взял кусочек пирога, миндального, политого шоколадом, развернул газету – и обомлел: на первой полосе был тот самый парень из сна, рыцарь Жанны Д`Арк; «Каролюс Дюран канонизирован. Розовый святой» – и рассказывалось о том, кто он такой – капеллан, военный священник, он умер семь лет назад, убит на Святой войне; ему было двадцать семь лет; ничего особенного – просто красивый и молодой, и очень добрый; в его жизни не было ничего, кроме Бога; люди, вспоминавшие его, говорили, что он потрясающе улыбался, никогда не уставал, и всегда находил верные слова, даже в пасмурный и полный потерь день с ним было как идти под зонтом с любимым; рядом с ним верилось, что Бог есть; это было поразительно; ведь в современном мире Бога нет, Богу нет места, с Его жертвой и теорией греха – и самое главное – никто не верит в Его любовь; а Каролюс Дюран стал его свидетельством и доказательством; в его присутствии всегда пахло розами, так ощутимо, что даже запах пороха и раскаленной земли перебивало, и розы росли из его следов, диснеевские такие чудеса, и еще он умел ходить по воде – Каролюс был родом из морского города, большого порта, и там уже сияние на воде, солнечную рябь прозвали «Святой Каролюс бежит по воде»; он из Гель-Грина, прочитал Тео, он отсюда, он ходил в магазин и катался на велосипеде к морю по этим улицам, что и я – каждый день…

– Святой Каролюс гуляет по воде, – повторил Тео.

– Что? – спросила мама. – Что там, в газете, отчего ты стоишь, будто впервые узнал о смерти?

– Святой Каролюс, – сказал Тео, – ты знаешь, кто это?

Мама взял газету, вздохнула.

– Красивый. Жаль, он не стал делать карьеру в церкви, какой был бы Папа…

– Я… – он хотел сказать: «я видел его сегодня во сне, а потом как он гуляет по воде» – но не стал; это стало его заветное, сбывшееся; он взял газету, аккуратно вырезал материал про Каролюса и стал ждать – знака; потому что все это было не случайно – в самом конце статьи говорилось о том, что Каролюс умер на руках маршала Габриэля ван Хельсинга; и именно ван Хельсинг, которому Ватикан и весь христианский мир обязан победой на Святой войне, возглавил движение за канонизацию Дюрана…

…Фотографии Габриэля ван Хельсинга в газете не было; в Интернете на него тоже ничего не отозвалось; только ссылки на кампанию по канонизации; Тео пытался представить воспитателя суперменов от религии – как можно научить верить без сомнений и трепета? Каким надо быть? Каролюс был добрым, спокойным и смешливым, и немножко даже насмешливым, темноволосым, в веснушках еле слышных от солнца, такая красивая девочка, наша маленькая девочка, как называли Наполеона солдаты во время итальянской кампании, думал он, а какой же Габриэль? Суровый, весь в шрамах, молчаливый – он же тамплиер, воин, рыцарь в сверкающих доспехах. И что они там делают тогда? Учатся драться, дышать, терпеть боль и неудобства, как в школе ниндзя? Тео улыбался собственным нелепостям – мысли о Братстве Розы занимали его полностью, как влюбленного – до краев – мечты, размышления, фантазии, догадки. Он даже начал рисовать комикс о Братстве – вот воин ван Хельсинг, в кимоно, вот его ученики, один балансирует на бревне над пропастью с вазой, полной роз, в руках; второй пытается двигать взглядом предметы… а третьим у него получился Каролюс – как он приснился ему – обернувшимся, в капюшоне; сияющие глаза, в которых звезды падают в море и гаснут, шипя, и можно смотреть на это бесконечно, и загадать миллион желаний; и все они сбудутся; даже те, что о любви; губы – изысканно изогнутые, в стиле рококо, и при этом не женственные, не пухлые, не капризные, – корзинка, полная лесных ягод; прямой нос, черные брови, высокие острые скулы-лезвия, твердый подбородок с ямочкой и небритостью; и темная прядь через лицо до середины щеки; посыльный в бакалейной лавке, оказавшийся наследником престола. Тео подумал, что это самый лучший его рисунок; можно уже больше в жизни не рисовать; он повесил его над кроватью, лег и смотрел; окно оставил открытым – улицы шумели, кричали, играли дети, ветерок развевал легкую белую занавеску – комната у Тео была светлой, как йогуртовый торт, как музыка Грига – кремовое кресло, светлый паркет без ковров, только пушистый белый у кровати, для босых ног, мебель из сосны; торшер белый, расшитый белыми и золотыми нитями; дети сами обставляли себе комнаты; плакаты с рок-музыкантами и кинозвездами не запрещались, но у Тео висели только его рисунки – и колыхались теперь в такт занавеске – Тео крепил их слабо – на пару иголок; по рисункам была видна душа – молодая, страстная, жаждущая движения, на велосипеде ли, против ветра, – и направление мысли – мелочи мира – взгляд в толпе, поворот головы, крыши, кошки; и вот теперь Святой Каролюс; а потом Тео зажил обыкновенной своей жизнью. Несмотря на свои четырнадцать, он уже много кем был; его рецензий на новые комиксы и сами комиксы и рисунки ждали журналы и издательства с репутацией; сейчас он доработал пару рисунков для одного журнала по юриспруденции – он оформлялся в викторианском стиле, с рисунками из зала суда, а не фотографиями; Тео часто делал для них заказы; сидел в судах и слушал всякие подробности, и рисовал. Сходства он добивался поразительного. На гонорары Тео покупал себе всё, мама на него не тратилась: краски, бумагу, карандаши и одежду – Тео обожал одежду. Стоял перед зеркалом, еле слышно раздражаясь, оттого, что поехал узел на галстуке; и не представлял, сколько людей думает о нем сейчас, в душе, в ванне, слушая музыку, проглядывая бумаги; на ночь, мечтая и расслабляясь, проваливаясь в сон, – он был чем-то невероятным, произведением искусства, экстазом святой Терезы, таблицей Менделеева, формулой превращения свинца в золото – для девочек из гимназии, прохожих, клубных знакомых, – такой юный и уже такой красивый, с идеальной фигурой, кожей и волосами. Сегодня вечером у него был ужин с Артуром Соломоновым, другом и учителем; Артур контролировал все его договоры, гонорары и счета; шикарно одетый, сверкающий остроумием гомосексуалист; Тео не рассказывал маме об этой части своей жизни; «Дориана Грея» посмеивался он над собой. Итак, белая приталенная рубашка, серый пуловер, пунцовый атласный галстук, серые чиносы и черные кеды с красными шнурками; взял папку с листами и набор карандашей; он все время делал наброски; покидал в льняную сумку на плечо с цитатой из Маяковского; брат сидел на кухне, тоже рисовал; «уходишь?» – окинул Тео рассеянным взглядом, человека, бродящего в собственном мире с подсвечником в руке; Тео нужно было в «Красную Мельню», кафе недалеко от дома – краснокирпичный подвал с репродукциями Тулуз-Лотрека на стенах и настоящим камином; деревянные столы, деревянные стулья, глиняная посуда – будто Париж накануне Коммуны; здесь собирались художники, писатели, журналисты, проститутки, влюбленные; разговоры и дым «Голуаза»; и никто не спрашивал, сколько Тео лет – Артур сидел уже под «Клоунессой Ша-Ю-Као в «Мулен Руж»», пил белое вино; «тебе заказать?»; Тео кивнул; официантка Алина – настоящее чудо, запретные мысли – шоколадные волосы, вишневые губы, чулки с подвязками, кружевной передник – принесла еще бокал и еще бутылку, и чистую пепельницу.

– Скажи, ты знаешь, кто такой святой Каролюс?

Артур поднял взгляд из книги, которую читал – «Игроки и джентльмены» Харрис; он любил женскую прозу. Маленький, манерный, обаятельный, носатый, голубоглазый; волосы зализаны гелем, блестят; одет в стиле американских тридцатых годов – эпоха Говарда Хьюза и Кларка Гейбла – широкий пиджак двубортный, жилет, широкий галстук, часы на цепочке; безупречные ботинки; самые красивые руки на свете – тонкие, точеные, хрупкие, как чашечки для эспрессо из китайского фарфора – яичная скорлупа, а не вещь для наследства; эльф, а не человек. Никто так не писал о кино, как он. Он был редактором «Искусства кино», стильного черно-белого журнала, распространявшегося только по подписке; журнал для продюсеров, режиссеров и актеров; перед ним трепетали, будто речь шла вовсе не о кино, о суете сует, а о Римской, русской империи; как критик Артур был безумной помесью ясновидящего, шулера в покер, французского повара и настройщика роялей. Он ни разу не ошибся, в том, кто победит, а кто разочарует, никого не щадил, никого не жалел, всегда был справедлив – и всегда фееричен, как нижние юбки для канкана; «для него «Гарри Поттер и орден Феникса», «Седьмая печать», «Мальчишник в Лас-Вегасе» – всё кино – настоящий социалист» шутили про него. Помимо кино, Артур мало чем занимался, но был в курсе всего – утром ему на стол клали пачку газет, и он их отсматривал с тремя маркерами – желтым, розовым и салатным.

– Да, конечно, хоть я и не католик. Это же во всех газетах.

– А твое мнение, хоть ты и не католик? – Тео рисовал, подогнув под себя ноги, упершись коленями в край стола – совсем мальчишка.

– Он был очень красивым.

– И все?

– Ну, это важно – для святого, тем более такого свежего.

– Ты опять циничишь.

– Ну, нет. Я объективен. Я встречался с ним… совсем мельком… совсем по-дурацки.

Тео посмотрел на него поверх рисунка. Артур положил книгу на стол и застучал пальцами по столу. Идеальный маникюр. Руки, не касавшиеся земли.

– По-дурацки?

– Я был на съемках одного фильма, итальянского, и мы пошли на экскурсию в Ватикан; и попросили молодого священника нас сфотографировать – совсем молодого, поэтому попросили – не постеснялись; он был просто душка; ходячий афродизиак. Обсуждали его потом до вечера.

– И?

– Я узнал его в газете.

– А какой он был?

– Я же тебе сказал – очень красивый. У него была какая-то удивительная улыбка – милая, добрая, и при этом немножко с вызовом; я даже не могу описать тебе, как она была хороша – такая теплая, такая не общая, а предназначенная конкретно тебе – знаешь, я сразу подумал, что если бы мне пришлось переживать какие-нибудь пытки, сильное физическое страдание, от эсэсовцев, например, я бы думал только об этой улыбке и вынес бы все; даже не почувствовал; сияющие глаза, ямочки на щеках, ресницы, веснушки еле слышные… На него можно было смотреть вечность, как на свечу или море. И еще у него был хороший голос – такой хрипловатый, глубокий, почти как у Брайана Ферри, с французским акцентом.

– Я даже ревную, – засмеялся Тео, – никогда не видел тебя таким. Даже о Феллини ты говоришь не так проникновенно.

– Не зли меня. Ты спросил, я ответил. Теперь ты циничишь. Защищаешься? Боишься, что я тебя спрошу – а зачем тебе Каролюс Дюран?

Тео покраснел, он не вспыхивал, как большинство подростков, а заливался медленно краской, можно было проследить, как кровь поступает в щеки; это завораживало, как цветение – белый, розовый, пунцовый.

– Ну… я сегодня услышал… о Братстве Розы.

– Есть такой триллер. Средней поганости. Про цэрэушников. НедоБорн.

– В общем, ты не знаешь.

– Нет. Про это нет. Какое-то общество, движение, как эти… «бундокские братья»?

– Нет… ну, в общем… нет… – Тео махнул рукой с карандашом; он знал, что Артур не спросит дальше – Артур из-за обилия информации был на редкость не любопытен. – Можно, я закажу горячий шоколад с мороженым?

– Можно. Еды только не заказывай, у меня дома полно – курица в апельсиновом сиропе с корицей, тыквенный пирог, кофейный мусс, крабовый салат с рукколой и кинзой. Мне вчера не спалось и не писалось, и я наготовил еды, – думал, раз ты придешь ночевать…

– Я столько не съем.

– Да ладно, ты же подросток, ты должен все время есть.

Их встречи с Тео были чисто-семейными – вроде разведенного отца с взрослым сыном; каждый занимался своим делом, но чутко реагировал на малейшее движение другого, как свеча на сквозняк. Они просто сидели за столиком; что-нибудь ели иногда – Артур был очень привередлив в еде, а Тео этому учился; пили вино, курили – по пачке за вечер, никаких сигар и трубок, выпендрежа этого дорогого; Тео чаще всего рисовал; иногда делал уроки; Артур читал книги и письма; иногда правил гранки; разговаривали они обычно дома у Артура – половина одежды и дисков Тео жила на самом деле у Артура в квартире; у Тео там была даже своя спальня; и Артур никогда не пытался приставать к нему, прикасаться, вести двусмысленные беседы – Тео был для него младшим братом – так они были похожи; только Тео со стальным, алмазным, острым стержнем внутри, которого никогда не было и не будет у Артура, – человек-стек. «Светлая сторона моей Луны» говорил он шутливо про Тео, и уважал его бесконечно; поражался ему – Тео был еще совсем мальчиком, но про него можно было так много говорить, весь вечер, как про Элвиса Пресли или Джеймса Дина, про то, как он рисует, все просто с ума сходили по его рисункам, сюжетам, технике; про то, как он одевается и злится, просто в депрессию впадает, когда не может купить что-то из одежды – нигде не продают водолазок горчичного цвета; и эта его благотворительность – сам Тео благотворительностью сие не считал – ему это нравилось по-настоящему – вести у детей, больных раком, уроки рисования – Тео ходил в хоспис три раза в неделю, все сам покупал для занятий, хорошую бумагу, дорогие краски и кисти, фаберовские карандаши и кариоковские фломастеры… Тео часто оставался у него ночевать – мама благополучно представляла Артура Соломонова, редактора журнала «Искусство кино», изысканным старцем, с выцветшими до цвета пепла глазами, в бледно-сером костюме, с белыми волосами, слушающим Вагнера иногда, и не переживала за невинность сына. Посиделки в «Красной Мельне» были для них обоих ценностью, не имевшей цены – как шум дождя в ночи, такой роковой, напоминающий шаги детектива в плаще и шляпе, эдакого Марлоу, пистолет, винтажная машина; или как внезапно прорвавшиеся ночью тучи, в которых сверкнули звезды и медленно поплыла луна. Где-то в полночь они пришли домой; Артур поставил на плиту чайник – конусообразный, хромированный; квартира у него была стильная, но не дизайнерская – вся в каких-то предметах, которые покупали без разбора, но все подходило друг к другу; полосатые кресла и плетеные стулья, занавески из белого шифона и бледно-голубого бисера и кремовые жалюзи, статуэтки ангелов из гипса и нераскрашенного фарфора, рождественские домики-подсвечники из стекла, белый клавесин, полосатые деревенские коврики, бильярд, шахматный столик из стекла с напылением, лампы с бумажными абажурами, огромными, изогнутыми, будто люди в белом, играющие странный спектакль; и книги-книги-книги – на самых простых полках из некрашеной сосны – от пола до потолка; и картины – только рисунки Тео и черно-белые фотографии со съемок – «Унесенных ветром», «Красавицы и чудовище» Кокто, «Списка Шиндлера», «Однажды в Америке», «Асфальтовых джунглей»; комната Тео напоминала девичью – белая кровать с металлической спинкой, с прутьями и шарами, и белый полупрозрачный балдахин над ней; белый письменный стол, стул с высокой спинкой, из прозрачного пластика – будто в стекло садишься, белая ванная, с джакузи, белые коврики, белая занавеска, и везде белые в мелкие синие цветочки металлические коробочки – с мылом, салфетками, желе для душа и бомбами для ванны от Lush. Чай заварили черный с зеленым, смесь – не смогли выбрать; с цветками жасмина; Тео поел курицы и крабового салата; и пошел спать; «постельное белье новое, лиловое, ничего?» «ничего; я люблю лиловый, он так редко попадается» «ну мало ли…» Артур остался сидеть за компьютером; Тео проснулся ночью, понял, что хочет пить – вода стояла в кувшине на столе, но ему хотелось холодной; было жарко; видимо, сломался или работал вполсилы кондиционер; он надел пижаму – он спал обнаженным, очень боялся дом, что мама однажды войдет, а он вот, без ничего, поэтому всегда держал рядом, под одеялом, пижаму; если дома он носил полосатую хлопковую, то у Артура – белую шелковую, с серебристым рисунком; и прошлепал в кухню, увидел свет из-за двери комнаты Артура – узкую полоску, желтую ленту, кусок сыра; вошел – Артур часто засыпал в кресле, или на полу у ноутбука, винтажного красного «мака»; и Тео оттаскивал его на кровать, раздевал и подтыкал плед – Артур никогда не спал под одеялом, он обожал пледы – вязаные коричневые, мохеровые белые, шерстяные в шотландскую клетку; сейчас Артур спал в кресле, свернувшись клубочком; как котенок; умилительный, милый, как полевые букеты, который в конце августа бабушки продают у метро; как Элайджа Вуд; как полосатые носочки; Тео собрался взять его на руки, и тут увидел текст на компьютере – переписку – у журналистов уровня Артура был своя аська, очень стильная – аля «Матрица» – сияющие зеленые буквы на темно-зеленом, изумрудном, буквы то исчезали, то появлялись; так в фильме Ховарда «Игры разума» герой Рассела Кроу, математик Нэш, видит цифры, кажущиеся ему разгадкой вселенной; буквы гласили: «и что… ты ему не сказал?» «нет» «и чего ты боишься?» «остаться один в старости» «ты же не спишь с ним» «он мое спасение» «а если он в состоянии спасти весь мир?»; Тео прочитал это и улыбнулся; отнес Артура на руках в кровать – весил как шоколадный торт, средне; снял с него жилет жемчужного цвета – видно, жемчужный в моде, часы из кармана – серебряные, с открытым скелетоном, – бережно положил на антикварный перламутровый ночной столик, рядом – кружевной носовой платок, Артур обожал аксессуары; рубашку, тонкую, шелковую, с твердым крахмаленым воротником, брюки, тоже серые – Артур постоянно носил костюмы, сшитые на заказ; и только иногда, на пикник, за город – джинсы, темно-синие, цвета индиго, самой его сердцевины; и разноцветные рубашки, и галстуки желтые или красные, и пуловеры или жилеты из шерсти викуньи; носки, слава богу, Артур сам снял, дома все ходили босиком – в жилетах и босиком, смеялся Тео; накрыл его пледом – темно-красным, багровым почти, с золотыми проблесками; очередной чей-то подарок на Рождество; все знали, что Артур обожает пледы – и корзины для пикников, и бокалы под все виды спиртного, чем удивительней и реже спиртное, тем лучше; он не рассердился на Артура, он так и знал, что Артур что-то знает, но никогда не скажет ему. Так же как и отец Матфей – из-за того, что Тео уйдет из их жизни; это как больше никогда в жизни не услышать «Across the Universe» Битлз; он еще и сам был не уверен, что хочет уйти… Нашел в холодильнике ледяное молоко и сахарное кокосовое печенье; стал хомячить, включил тихонечко радио – он любил слушать «Туман» – странную радиостанцию, которая находилась на старом маяке; за городом; про этот маяк говорили, что он все, что осталось от древнего города, бывшего здесь когда-то, на месте Гель-Грина; что где-то, на дне бухты, есть полуразрушенные кварталы; маяк купили ребята, все друзья, устроили на нем радиостанцию, просто так, не для бизнеса, а для души – в эфире не было рекламы, не было формата, они ставили то, что хотели – у каждого ди-джея был свой неповторимый, как стиль одежды, эфир; отвечали на звонки, вели длинные смешные психоделические беседы с «неспящими в Сиэтле»; сегодня в эфире была чудесная девушка, Мари-Николь, голос у нее был нежный, полузадыхающийся, будто она только прибежала, бросила сумку, полную книг, в кресло у микрофона; губы липкие от леденцов от кашля; голос принцессы из взрослых сказок вроде Нила Геймана; актрисы из черно-белого кино, которое только-только научилось говорить; и люди с ума сходят по ее дыханию в паузе между выяснениями отношений с героем или злодеем; кто-то даже мастурбирует в кинотеатре, в темноте; сейчас она разговаривала с одним парнем, который ночью любил готовить шарлотку; они обсуждали, с чем ее лучше всего подавать – Мари-Николь была за ванильное мороженое, а парень за классические сливки; потом она спросила, что ему поставить; он ответил, что ему все равно, что-нибудь классное, просто по-настоящему классное, безотносительно – Take That, Лили Аллен, кантри, Мейербер, альтернатива, лишь бы это была действительно классная вещь – Мари-Николь сказала, что поставит молодую, всем по восемнадцать, но уже всю в наградах и платине группу, «Лео и Мартин» – «L&M» – музыканты так назвались в честь Леонардо Ди Каприо и Мартина Скорсезе, которые вместе сделали кучу фильмов; Тео улыбнулся – он, как и Артур, искренне любил «Авиатора» и «Отступников», несмотря на злоязычие критики; «они поют на латыни и на старофранцузском; двое из них – вокалист и гитарист – семинаристы, католики; из Братства Розы; тексты у них абсолютно средневековые – про розы, про ключи от неба; про видения; я поставлю вам песенку про Жанну Д`Арк; она фантастически сексуальная» «про Жанну?» спросил недоуменно парень с шарлоткой «вы мне не верите?» – и Мари-Николь поставила диск – Тео боялся дышать – это было слишком невероятно – все в мире знают про Братство Розы, кроме него; будто это игра какая-то; но когда зазвучала музыка, он пролил на себя молоко – она была действительно прекрасной – страстной, молодой, бессердечной в своей красоте, безжалостной, завораживающей, как стриптиз, – с тяжелой гитарой, ударными, скрипкой, арфой, волынкой, целым симфоническим оркестром; а голос был красивый, богатый, словно Алладинова пещера – все переливалось и сверкало в свете масляной лампы – сапфировый, рубиновый, изумрудный, золотой, – будто молодой Франко Корелли ушел в симфонический панк, постбрит-поп, смешанный с готикой, под который при этом можно было танцевать, и вообще – передвигаться, вихляя бедрами и размахивая руками, по комнате, убираясь или одеваясь на вечеринку или свидание; Тео влюбился в них стремительно, как в лицо во сне, упал в их музыку, будто с большой высоты – доверяя тому, что внизу – натянутый парус, стог свежескошенного сена; сразу полез в Интернет, искать всё, что можно; вот они – с концертов в каких-то клубах – именно так он и представил себе вокалиста – его, кстати, звали Йорик Старк – совершенно безумным, прыгающим на барабаны и с колонок, танцующим с микрофоном сальсу, ползающим по полу, с накрашенными глазами, и телосложением кинозвезды экшенов – эдакий юный Хью Джекман, длинноногий, широкоплечий, рельефный, но изящный; в мокрой, облепившей торс, белой рубашке с кружевом на манжетах и воротнике, черных брюках; синеглазый, черноволосый, волосы вьются вдоль щек, как гиацинт, на других фотографиях у него были уже красные волосы, поставленные дыбом гелем, в какой семинарии ему позволяют так расхаживать, подумал Тео, черт побери, да что же такое, это Братство Розы? Он стукнул по столу, стакан с молоком подпрыгнул, как живой: «эй, ты чего?» – будто читал газету, задремал, а тут буйствуют. Закачивать музыку Тео не стал, он любил диски – вещи, мир предметный, идеальный, платоновский; нравящихся групп он покупал даже синглы – My Chemical Romance, Алекса Тернера; пошел в кровать; почти не спал, всё, что началось с фразы Талбота, сводило его с ума; в какой-то момент, в лихорадке, ему даже показалось, что он болен, что у него температура; и теперь Артуру с ним возиться; Артур этого не умел; надо будет возвращаться домой; а мама расстроится – что он болеет летом; не надо было пить ледяное молоко; «святой Каролюс, – сказал он, когда совсем измучился, – я не могу, пожалуйста, я хочу спать; а у меня все пылает, будто я святой Христофор, на раскаленной решетке; скажи только слово – и исцелится душа моя» – иногда он обращался так к Деве или к Жанне Д`Арк, с какими-нибудь просьбами – о, Жанна, я так рад, что ты со мной – вдруг она существует; но сейчас его услышали – словно кондиционер включился – в комнате стало прохладно, и кто-то сказал – «спокойной ночи, родной», и закрыл за собой тихо стеклянную дверь матовую, с настоящей золотой ручкой – купили на барахолке, пришел в гости коллекционер, посмотрел в лупу, восхитился, позавидовал по-хорошему; и Тео вздохнул и сразу заснул; будто только этих слов ему не хватало. Утром он проснулся, полный радости, как комната – солнца – Артур еще спал; в квартире было тихо-тихо даже на улице тишина, будто ночью был карнавал, и люди устали, спят до вечера; все улицы в конфетти и мишуре, и лентах; Тео сварил себе пару яиц пашот, сделал соус из лимонного сока, оливкового масла и зелени, сварил пакетик пшеничной каши, добавил в нее тоже масла, сахара и апельсинового джема, согрел чай и сидел, ел, пил, и читал первое попавшееся – старый «Эсквайр»; с Леонардо ДиКаприо на обложке; «ну, конечно, подумал он, кто еще тут мог быть…» – помимо фильмов со Скорсезе, ДиКаприо рассказывал о том, что его волнует: Африка, глобальное потепление и что он не гей; Тео закрыл глаза и откинулся на спинку кресла – солнце грело ему лицо; никогда еще так близко Тео не ощущал Бога; так ясно – что он в чьих-то руках, что кто-то поведет его сейчас по дороге из желтого кирпича, к Святому Граалю. Когда Артур проснулся, Тео уже не было – только завтрак на столе и записка: «ушел за дисками»; вот так всегда, подумал Артур, ушел за спичками, дисками, слоеным тестом, сигаретами – и не вернулся – попал в другой мир.