Текст книги "Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945"

Ретроспекция-3. Рубиновые звезды Кремля

На следующий день никто мне не позвонил ни из обкома партии, ни из военкомата. Значит ли это, что Толстому не удалось поговорить обо мне в обкоме партии или с начальством военкомата? – терзался я неопределенностью. Может быть, забыл?.. Или в Актюбинском военкомате сидит такой же тупица, как майор Баев в Макеевке?

От таких мыслей настроение к концу дня стало препаршивым. Еще вчера летел домой к дяде Родиону как на крыльях. А сегодня – теряю надежду…

Но неожиданно через два дня меня вызвал первый секретарь Актюбинского обкома комсомола и сказал твердым, уверенным тоном:

– Мы вас зачислили в нашу комсомольско-молодежную военизированную школу мотоциклистов-автоматчиков и во всеобуч при нашем Актюбинском горвоенкомате. Месяца через три по результатам ваших успехов направим вас в Москву.

– Годится! – радостно ответил я, – так говаривал мой попутчик до Сталинграда, неповторимый Клеопатрыч.

До сих пор не знаю, кто в большей мере подействовал на секретарей Актюбинского обкома партии, обкома комсомола или руководителей горвоенкомата: Алексей Николаевич Толстой, мой дядюшка Родион, сжалившийся-таки надо мной и пообещавший задействовать свои знакомства, или… Ворошилов. Да, Климент Ефремович Ворошилов, – после того как он оскандалился в Ленинграде, его назначили ответственным за подготовку резервов для фронта. Летом 1942 года он инспектировал в районе формировавшуюся для фронта Актюбинска казахстанскую дивизию (для простоты мы называли ее «казахской»). Я тогда командовал взводом и одновременно был заместителем командира роты во всеобуче Актюбинского горвоенкомата. В моем взводе было тридцать 35-летних казахов (казавшихся мне тогда старыми), которые совсем не знали русского языка. Я быстро освоил все команды на казахском языке и командовал ими по-казахски, за это они меня здорово зауважали.

Как раз нас построили. Я, как и было положено, стоял на шаг впереди своего взвода «пожилых» казахов. В момент, когда Ворошилов проходил мимо меня и обратил внимание на мою выправку, я, видимо неожиданно для него, громко и четко выпалил:

– Позвольте обратиться, товарищ Маршал Советского Союза, по личному вопросу!

– Я вас слушаю, – ответил он, бросив на меня вопросительный взгляд.

И я доложил ему то, что приготовил на случай встречи с ним:

– В 1935 году вы, товарищ маршал, в Москве беседовали с американкой – руководителем профсоюза текстильщиков Соединенных Штатов. Это была моя старшая сестра Энн. Я тоже американец, и меня поэтому до сих пор не берут на фронт, хотя я – ворошиловский стрелок и во всеобуче почти полгода командую взводом. Считаю, что мое место на фронте, а не здесь, в тылу. Но бюрократы до сих пор меня задерживают, товарищ Маршал Советского Союза! – закончил я скороговоркой.

Ворошилов обернулся к своему адъютанту (или порученцу) и приказал:

– Запишите данные этого комвзвода.

1 сентября 1942 года Актюбинский обком комсомола направил меня в Москву, в военную спецшколу № 3 Центрального штаба партизанского движения, расположенную на Садово-Кудринской улице в доме номер 9…

25 июня 1943 года. Встреча с генералом Рокоссовским

В полночь пронзительно завыла сирена.

– Боевая тревога! – крикнул комвзвода Милюшев.

В отличие от прежних, учебных тревог, которые у нас назывались маршами сквозь чистилище, эта тревога была по-настоящему боевой.

Всю ночь корпус двигался на северо-северо-запад в район станции Мало-Архангельская примерно в 80 километрах севернее и чуть западнее Курска. Вести танк в колонне ночью, не включая фар, и при этом не съехать с дороги в кювет было очень сложно. И хотя наш механик-водитель Орлов – мастер своего дела, но и ему езда чуть ли не в полной темноте давалась с трудом.

На рассвете капитан Жихарев дал приказ разведроте разместить танки в небольшой березовой рощице рядом с деревенским кладбищем. Мой танк оказался рядом с бывшим немецким блиндажом, недалеко от которого находились две свежие немецкие могилы. Они отличались от всех других могил кладбища высотой надгробного холма и крестами, сделанными из березы. Сверху крестов были немецкие стальные каски. Ни имен, ни фотографий, ничего, что позволило бы установить личности тех, кому принадлежали эти каски, не было. Отступавшим из-под Сталинграда немецким оккупантам было уже некогда делать таблички.

Ночной марш-бросок был тяжелым испытанием не только для механиков-водителей нашего танкового корпуса, но и для всех танковых и бронетранспортерных экипажей. Мы так все устали, так надеялись после бессонной ночи где-то на траве прилечь и как следует отоспаться. Но отоспаться поутру никому из нас не довелось.

Старлей Милюшев объявил приказ командующего Центральным фронтом на северном фасе Курской дуги генерала армии Рокоссовского: до вечера закопать танки в землю под самые башни, чтобы они стали «неприступными крепостями» для возможного вражеского наступления и, вместе с тем, чтобы наши танки могли поражать противника огнем из своих орудий и спаренных пулеметов.

– Поразить таким образом зарытый танк, – объяснил нам комвзвода, – может только прямое попадание крупной авиабомбы. Ясно?

– Так точно! – ответили члены моего экипажа.

Это означает, подумал я, если немцам удастся прорвать первую и вторую линии нашей обороны на северном фасе, мы должны будем стоять, что называется, насмерть.

Милюшев взглянул на часы.

– Танк должен быть зарыт по всем правилам к 20.00 сегодня! – приказал он и напомнил, что яма должна быть не менее 2 метров глубиной, 3 с четвертью метра шириной и 5 с половиной метров длиной.

– Задача ясна? – спросил он.

– Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант! – ответил я.

И мы тут же принялись за работу.

Нормальными лопатами вырыть такую огромную яму оказалось бы куда проще. Но у нас были только саперные лопатки с короткими черенками. Чтобы успеть в срок, рыть надо было быстро и изо всех сил.

Во время одного из коротких перекуров, когда мы все четверо, едва живые от усталости, лежали на земле и дымили самокрутками с махрой, на горизонте показалась группа генералов и полковников с нашими комкором и комбригами. Их было человек десять – двенадцать. Во главе группы шел сам Рокоссовский.

Я узнал его мгновенно: выше всех ростом, статный, с необыкновенно приятными чертами лица. Мы вскочили, надели танкошлемы и выстроились в шеренгу по стойке «смирно». Группа генералов шла проверять готовность войск нашего корпуса к оборонительным боям на случай вражеского наступления в самые ближайшие дни. Как только они приблизились к нам, я доложил:

– Товарищ командующий Центральным фронтом, экипаж танка Т-34 номер 13 разведроты заканчивает рытье, и, как нам было приказано, к 20.00 работа будет окончена и машина будет превращена «в неприступную крепость»!

Рокоссовский сдержанно улыбнулся и скомандовал:

– Вольно.

Пока я по всей форме отдавал рапорт, полковник-смершевец с синими окантовками на погонах подошел к Рокоссовскому и что-то ему сказал так тихо, что ни я, ни члены моего экипажа ничего не услышали. Однако я догадался, что полковник говорит Рокоссовскому что-то обо мне.

Командующий фронтом с интересом взглянул на меня и повторил то, что ему доложил полковник из Смерша:

– Мне говорят, что вы уроженец Соединенных Штатов. Это верно?

(Вопрос застал меня врасплох: попав в Красную армию добровольцем через Фрунзенский райвоенкомат города Москвы, я был абсолютно уверен – о том, что я сделал со своим паспортом, никто никогда не догадается. Я решил: все будет шито-крыто, ни одна собака не узнает, что на самом деле я американец, а не простой парень из Донбасса, за которого себя выдавал. Именно таковым и считали меня члены моего танкового экипажа, комвзвода гвардии старлей Олег Милюшев, комроты капитан Жихарев и все другие. Увидев полковника из Смерша и догадавшись, что он сказал Рокоссовскому, я подумал о себе: какой же ты идиот, Никлас!)

Эти мысли за секунду пронеслись в моей голове. Овладев собой, я отчеканил:

– Так точно, товарищ генерал.

– Давно в Советском Союзе? – спросил Рокоссовский.

– Почти восемь лет, товарищ командующий.

– Где проходили военную подготовку?

– В Актюбинске и в Московской военной спецшколе номер 3.

– Садово-Кудринская, 9?

– Так точно, товарищ командующий!

Он снова пристально посмотрел мне в лицо. Неужели он не вспомнил, как я танцевал вальс-бостон с его дочерью 23 февраля 1943 года? Я тоже внимательно посмотрел ему в глаза, пытаясь понять, узнал он меня или нет.

Лицо его стало для меня непроницаемым. Повисла тяжелая пауза. Чтобы как-то разрядить ситуацию, я обратился к Рокоссовскому:

– Разрешите продолжать работу, товарищ командующий?

– Продолжайте, старшина, – ответил он.

Когда он и его свита двинулись дальше, я отчетливо услышал его слова:

– Что ж, поглядим, как воюют наши американские союзники.

Между тем у Орлова, Филиппова и Кирпо от удивления челюсти отвисли. Они таращились на меня так, будто я у них на глазах с луны только что свалился. Я догадывался, что творится в голове у моих ребят. Ведь до сих пор они меня считали стопроцентным украинским хлопцем, а странности моей речи списывали на макеевский выговор. Но вдруг – будто гром средь ясного неба! Невероятно: их и. о. командира танка – настоящий янки! Как же он, иностранец, смог пробраться в советскую военную спецшколу в Москве?

– Вопросы задавать после того, как танк будет в яме, – приказным тоном предвосхитил я любопытство моих соратников. – А сейчас – за дело!

Мы снова заработали своими, как мы их называли, «чайными ложками» и наконец, ровно в 20.00 задание было выполнено. Механику-водителю Орлову потребовалось ровно пять минут, чтобы поместить нашу тридцатьчетверку в яму. После чего все мы думали только об одном: спать, спать, спать…

Комвзвода гвардии старлей Милюшев предупреждал, что противник в любой момент может открыть артиллерийский огонь, поэтому каждый из нас выбирал для сна место, казавшееся ему самым безопасным. Орлов и Филиппов улеглись спать в немецком блиндаже. Ефрейтор Кирпо устроился в танке. Я же решил спать на свежем воздухе и поэтому вытянулся в ложбине – как это ни покажется кому-то странным и даже жутким – между двумя свежими немецкими могилами. Они, как я надеялся, должны были защитить меня от возможных осколков.

Земля была теплой от жаркого летнего солнца…

Засыпая, я думал: сегодня семидесятый день с тех пор, как девушка моей мечты «советская Дина Дурбин» обещала меня найти. Сдержит ли она когда-нибудь свое слово? Или она просто так зло пошутила надо мной – доверчивым тюхой?

30 июня 1943 года. В полевом госпитале

Ничего не писал пять дней. Я очнулся в военно-полевом госпитале. Первые два дня ничего не слышал и говорил с трудом, заикаясь. Но сегодня чувствую себя значительно лучше. Кое-что слышу, могу что-то сказать и могу писать. Пытаюсь сообразить, что со мной случилось и как я оказался в полевом госпитале. Пытаюсь восстановить случившееся по обрывкам воспоминаний.

Вспомнил, как засыпал между двумя немецкими могилами, как мысленно представлял себе встречу с прекрасной девушкой – гвардии младшим лейтенантом медицинской службы с необыкновенно лучистыми глазами. Как вдруг в мой сон ворвался нарастающий шум, превратившийся в пронзительный свист, и страшный, потрясший все вокруг взрыв, будто перед концом света, он был громче залпа тысячи орудий. я мгновенно оглох и ослеп. Теперь казалось, что мой «американский череп» раскалывается пополам. И вот я в военно-полевом госпитале. Мне было известно лишь, что он расположился недалеко от нашего танкового корпуса.

Постепенно восстанавливаю в памяти то, что происходило накануне взрыва: группа генералов, разговор с командующим фронтом Рокоссовским, танк уже в яме. Все мечтают только об одном: спать, спать, спать… Орлов и Филиппов ушли в блиндаж, Кирпо забрался в танк. Я улегся между немецкими могилами. березовые кресты со стальными немецкими касками…

В полдень в госпиталь пришли меня навестить ребята из моего экипажа. Они дополнили мои воспоминания.

– Под утро немецкий бомбардировщик сбросил бомбу. Единственную бомбу. Она разорвалась рядом с нами. Вскочили, осмотрелись. Все вроде бы целы. А тебя, старшина, нигде не видать, – рассказывал Орлов.

– Я подбежал к могилам, где ты лег спать, – вступил в разговор Кирпо. – Гляжу – ложбина между могилами засыпана землей. Кресты и каски – как ветром сдуло. Ну, думаем, разнесло тебя в клочья, старшина…

– Прибежал Милюшев, – продолжал свой рассказ Орлов. – Стал разбирать завал веток, искать хоть что-то, что от тебя осталось. Стоим, чешем затылки… Как вдруг видим – земля на месте, где были могилы, зашевелилась.

– Мы кинулись разгребать землю и нашли тебя! – встрял Кирпо. – Ага, похоже – живой! Узнать тебя было нелегко. Бледный, как покойник. Филиппов выковырял землю у тебя изо рта, из ушей, носа…

Филиппов закивал, подтверждая слова Кирпо.

– Подняли тебя, радуемся, что жив, кричим, кричим, – продолжал Кирпо, – но ты, видно, ни фига не слышишь. На затылке у тебя обнаружили небольшую рану с кровью.

– Мы забинтовали тебе голову, – сказал Орлов, – и ты отключился. Милюшев приказал положить тебя на трансмиссию танка и срочно отвезти в полевой госпиталь.

– Знаешь, что интересно, старшина, – добавил Кирпо, – эти две немецкие могилы нашпигованы осколками, а тебя задел лишь один. – Он вынул из кармана кисет и положил его мне на ладонь. – Это тебе сувенир – осколок на память, – сказал он. – Если бы не эти высокие немецкие могилы, осколки бы из тебя решето сделали. Вишь, как вышло: живой немецкий летчик хотел тебя прикончить, а двое мертвых фрицев решили тебя спасти. Знали бы мы их имена и фамилии – черкнули бы пару строк их родителям. Так, мол, и так вышло.

Мои ребята не заметили, как во время их рассказа в палату вошли двое врачей. Один из них, как я потом узнал, был полковником медслужбы по фамилии Селезень, второй – хирургом, капитаном медслужбы, его фамилия была Карлов.

– А может, немцы в своих могилах подслушали, как генерал Рокоссовский назвал тебя американским союзником! – пошутил Кирпо.

– О чем вы говорите, товарищ ефрейтор? – спросил полковник медслужбы.

Танкисты встали, отдали честь полковнику и капитану. А Кирпо вошел в раж и доложил:

– Наш командир танка оказался союзником – натуральным янки.

Капитан Карлов удивленно поднял бровь.

– Что значит «оказался»? – спросил он.

– Мы трое – свидетели, как наш командующий фронтом генерал-полковник Рокоссовский сказал об этом вслух в тот вечер, когда мы свой танк закапывали. А на другой день привезли к вам нашего старшину на танке.

Полковник Селезень, нагнувшись ко мне, спросил:

– Это правда, товарищ старшина?

– Так точно! – ответил я. И стал оправдываться относительно своего рождения в Америке: – Ведь сам Иисус Христос не знал, что появится на свет божий в Вифлееме. Рокоссовский тоже не знал, что будет рожден за границей, в Варшаве. Вот и я не знал, что появлюсь на свет в Штатах. Не моя это вина!

– А что, Рокоссовский и вправду тоже родился за границей? – не удержался от вопроса Филиппов.

– Вот что, товарищи танкисты, – прервал всех полковник медслужбы Селезень, – оставьте нас наедине с больным.

Не говоря ни слова, мои товарищи кивнули на прощание – мол, держись, старшина, – и покинули палату.

Теперь, подумал я, весь полевой госпиталь будет знать, что я родился в Штатах, и ко мне конечно же будут приставать с вопросами.

Селезень и Карлов осмотрели мою рану, проверили зрение, слух и координацию движений. Потом полковник спросил, помню ли я хоть какие-то свои ощущения непосредственно после взрыва. Я понимал, что им важно узнать, не поврежден ли мозг, не повлиял ли взрыв на мой «американский череп» и на мою способность мыслить.

Если найдут что-то серьезное, подумал я, то наверняка отправят в какой-нибудь тыловой госпиталь. Я встревожился: в таком случае у меня уже не будет ни возможности воевать с фашистами, ни случая встретиться с моей мечтой – Диной Дурбин.

Я напряг каждый нерв, собрал воедино обрывки памяти, желая доказать докторам, что все мои способности по-прежнему при мне, что я годен к службе.

– Мне кажется, – начал я, напрягая всю свою память, – я помню разговор с Рокоссовским, потом как мы все улеглись спать. помню свист бомбы и затем грохот. Мне показалось, что меня встряхнула какая-то неземная сила, высоко подкинула и швырнула о землю. Вот что я чувствовал…

– Еще что-нибудь помните? – спросил Селезень.

– Некоторое время, наверно, я был без сознания. Но потом стал пытаться понять, где я и что со мной случилось. Я на этом свете или на том? Надо мной земля. Значит ли это, что меня похоронили? О «том свете» мне говорила мама. Она у меня верующая. Отец – атеист. Он не верил в загробную жизнь. И я часто задумывался – кто же из них прав? Если права мама, то где мое место – в аду или в раю? Мама говорила мне не раз: если я буду хулиганить, то попаду в ад. Но, допустим, я жив и нахожусь на этом свете. почему же я чувствую над собой толстый слой земли? Меня приняли за убитого, пока я был без сознания, и похоронили?

– Очень интересно вы рассказываете о ваших мыслях, посетивших вас после ранения и контузии, – сказал полковник медслужбы доктор Селезень. – Продолжайте, пожалуйста.

Тут мне вспомнилась одна история, которую я решил пересказать врачам:

– Когда-то отец рассказывал мне о человеке, которого в Америке приняли за умершего и похоронили заживо. А через несколько дней кто-то проходил по кладбищу мимо его могилы и услышал приглушенные крики: «Хелп! Хелп! Хелп!» Сообщили в полицию. Раскопали могилу, открыли гроб. В нем лежал живой «покойник». У него были покусаны пальцы на руках. Сделал это он сам, когда понял, что его похоронили и надежды быть вырытым из могилы нет никакой. После этого в том американском городе перед захоронением мертвецам стали прокалывать сердце стальной иглой… Это мне рассказал мой отец.

Полковник и капитан медслужбы многозначительно переглянулись. Наверное, они раньше ничего подобного не слышали, подумал я.

Я замолчал.

– А вы, чувствуя над собой слой земли, не теряли надежду? – спросил меня полковник Селезень.

– …На мгновение меня охватил ужас. Лежал я, как обычно во время сна, животом вниз. Заставил себя приподняться. Мне показалось, что я смог это сделать. Значит, слой земли надо мной не очень большой, подумал я. Если бы меня захоронили, я бы лежал спиной, а не лицом вниз. Решил проверить, что у меня с руками и ногами. Попробовал подвигать правой рукой и пальцами на руке. Работают. Смогу писать. Попробовал левую руку. В порядке. То же с правой ногой и с левой. Все, казалось, в порядке. Потом я вдруг вспомнил рассказ одного инвалида, безногого – ему после ампутации казалось, что может двигать пальцами ног… Испытывая ужас, я подумал: может быть, мне только кажется, что ноги и руки у меня в порядке, а на самом деле их у меня вовсе нет?.. Я стал изо всех сил двигать руками, ногами и головой. Движение слоя земли надо мной заметили ребята из моего экипажа. Отрыли. Подняли. Я видел, что все улыбаются, чему-то очень радуются. Рты у них при этом раскрывались и закрывались, как у рыб, выброшенных из воды на берег. Я их абсолютно не слышал. Понял: оглох совершенно. А когда они стали голову мне бинтовать, я полностью отключился и пришел в себя только здесь, в вашем полевом госпитале.

Полковник медслужбы доктор Селезень задумчиво произнес:

– Ваш рассказ следует поместить в медицинские учебники для военврачей как иллюстрацию, чтобы специалисты знали, что испытывает, ощущает и о чем думает человек в сознании, попавший, как вы, под бомбежку и оказавшийся засыпанным землей. У вас было слепое осколочное ранение в голову и довольно неприятная контузия.

Затем, повернувшись в сторону капитана медслужбы Карлова, полковник распорядился поместить меня в палату выздоравливающих. Его распоряжение очень меня обрадовало. У меня будто огромный булыжник с плеч свалился: значит, я не безнадега, значит, меня не эвакуируют в тыловой госпиталь, значит, меня оставляют воевать с ненавистными агрессорами и значит, что для меня также жизненно важно, я, возможно, встречусь с девушкой моей мечты!

Я считал не только дни, прошедшие после 16 апреля, когда мы с ней впервые встретились. Считал часы! Прошло уже семьдесят пять дней, или одна тысяча восемьсот часов.

С моей стороны это было, прежде всего, духовное влечение, но конечно же с примесью чувственности. Мне было уже полных восемнадцать лет. А «советской Диной Дурбин» я называл ее не только потому, что она и голливудская звезда казались мне двойняшками, а еще и потому, что я ведь не знал ни ее имени, ни отчества, ни фамилии, ни возраста. А что знал? Ее звание: гвардии младший лейтенант медицинской службы – это первое; имеет заслуженные боевые награды – второе; награды ей вручал лично генерал Рокоссовский – это третье. Вот и все.