Текст книги "Баллада о Луне, Суде и Доме"

Баллада о Луне, Суде и Доме
Николас Дример

© Николас Дример, 2024

ISBN 978-5-0064-4369-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«ЗВЁЗДНАЯ ПЫЛЬ»
_{«Falling Stars»}

«Мы, друзья, перелётные птицы,

Только быт наш одним нехорош…»

Серый, как мораль, шарик, видимо, пытаясь спрятаться от самого себя, или хотя бы от стыда, растворялся в багровой крови открытой раны солнца, медленно погружавшегося в пульсирующую от боли рябь большого синеватого зеркала, то ли пытаясь погрузиться, как под одеяло, то ли просто утонуть.

В лицо врезалось столько острых холодных игл, готовых, казалось, содрать заживо кожу, что ему приходилось прикладывать много усилий для того, чтобы просто открыть залитые неуёмными слезами глаза. Поэтому он прищурился и увидел где-то снизу отпечатки призрачных созданий, что раньше просто пугали пассажиров, угрожая, или изучая, а сейчас были единственными соседями, пусть и странными, постоянно меняющимися в зависимости от того, куда подует ветер, но, всё же, единственными, кто мог бы услышать его испуганный крик.

Нырнув под кожу разорванной раны заката, маленький серый шарик исчез, словно серебряный жук – скарабей, а вместе с этим, теперь уже паразитом, частью которого ему пришлось быть, исчезла и последняя надежда на нормальную жизнь – так, как раньше, уже никогда не будет, а будут лишь обломки прошлого, царапающие мозг – вырви их, и всё зальёт кровью и гноем, а оставь – что ж, готовься к постоянно ноющей фантомной боли, мешающей даже просто думать, вспыхивающей силой тысячи молний от любого неосторожного движения. Или просто подожди – в конце концов, есть вероятность, что как-то само собой исчезнет. Но часто бывает так, что быстрее исчезаешь ты сам.

На самом деле, он не знал, как описать это странное состояние – всё, что было сверху, теперь отдалялось, а то, что снизу – наоборот, приближалось, пугая неизвестным, а от того – жутким сиянием невиданных ранее явлений. И, конечно, те призрачные соседи – один из них врезался в него, но, не сказав ни слова, просто растаял, как тают сосульки, стоит тебе сорвать одну, чтоб изучить, или просто рассмотреть, капелька за капелькой стекая прозрачным песком сквозь пальцы вместе с верой в то, что есть в этом мире что-то вечное, что-то неподвластное тому закону бытия, который заставляет смотреть на то, как день за днём мёртвая любовь не прекращает умирать. Быть может, в этом и смысл? Ему вспомнился сон о тех бесследно исчезнувших моментах теперь уже прошлой жизни, и снова где-то внутри тихо заиграла та песня, та изуродованная и почти забытая песня о падающих звёздах, группы «The Four Preps».

Его разбудила шумная толпа, часть лапок которой едва не растоптала его – живая очередь, казавшаяся неким единым существом, какой-то человеческой многоножкой, спешила в философскую комнату, с чего начиналось каждое утро той прекрасной жизни, большая часть которой проходила в ожидании своей очереди. Сначала – в уборную, потом – в кафе, дальше – обратно, а там уже и день как-то незаметно пролетел, как те белые полупрозрачные призраки из потустороннего мира, о которых сочиняли сказки всякие иллюминаты – так называли тех, кого забирали в сумасшедший отсек за бред о том, что, дескать, у прекрасного мира, в котором им посчастливилось жить, всё, собственно говоря, далеко не так прекрасно, и даже есть границы. Впрочем… Никто не мог точно сказать, то ли иллюминатов назвали так, потому что они, если верить сплетням сумасшедших, сидят возле иллюминаторов – зеркал, в которых ты мог увидеть свою истинную суть, что бы это ни значило, то ли иллюминаторы прозвали так именно из-за того, что о них рассказывали иллюминаты. Об этом не принято было говорить. Точнее, об этом было принято говорить шёпотом.

Потом ему почему-то вспомнились школьные годы – приятные времена, когда не нужно было спешить занять своё место, а можно было просто сидеть и записывать всё, что передавали откуда-то издалека. О парашютах, например. К сожалению, семья его была не очень богатой, поэтому между ним и учителем всегда было около сотни одноклассников, которые, пересказывая задним слова учителя, могли что-то не услышать, или специально изменить, как в тот раз, когда на уроке истории ему сказали, что когда-то, во времена, когда люди вместо мяса ели кресла. Страшно подумать, в каком виде это и без того искажённое и превращённое в анекдот знание добралось до последних, ближайших к границе между рядами, сидений. Но, в целом, школа ему нравилась, хотя он так и не смог тогда понять, как ему в жизни должны пригодиться те инструкции по пользованию парашютом, учитывая хотя бы то, что тогда официальная наука опровергала любые теории о том, что мы во вселенной не одни.

Уже в университете он узнал, что парашюты были созданы настолько древней цивилизацией, что даже намёков об их применении у нас не осталось, поэтому следующие шесть лет его жизни прошли в попытках разобраться, что и зачем, пока ему, собственно, не выдали один такой предмет – особый, красного цвета. С отличием. А потом он начал работать в сфере науки – изучать историю возникновения парашютов и строить теории по их применению. Это была очень интересная работа, которую ему даже удалось полюбить, что случилось в тот день, когда ему выдали секретный допуск к верхним этажам атмосферы, с которых открывался вид на потусторонний мир – источник призрачных фигур, рассказы о которых пугали его в детстве. Впрочем, оттуда его выгнали за ссору с директором, который во сне носил странное имя, каким-то образом связанное то ли с маской, то ли с материнским лоном.. Как бы там ни было, его обозвали нигилистом за слова о том, что изучение потустороннего мира лишено смысла – что мы покажем потенциальным друзьям по разуму? Островки мусора возле философских комнат? Или, возможно, пойдём дальше и заразим их снегом? Или втянем в свои войны левых и правых за право выставлять температуру салона?

На заводе по производству парашютов для изучения учёными, школьниками, или студентами, он тоже долго не задержался, потому что на фоне отсутствия осознания смысла своей работы – он так и не понял, откуда столько внимания к тому, что не имеет никакого отношения к современной действительности – у него развилась тяжёлая форма депрессии, закончившаяся нервным срывом: как-то, ужиная после смены, запивая прожаренный до золотой корочки окорок черепком красного полусладкого третьей положительной, он задумался, насколько это вообще справедливо – заражать завтраки неизлечимой болезнью, лишь бы иметь возможность отведать молодого, или вовсе детского мяса? С одной стороны это было хорошим решением хотя бы потому, что диетологи все, как один, сошлись на том, что старое мясо покойников усваивается плохо, да и времени на приготовления мало, а единственной пользой от него был концентрат чистого белка в виде опарышей. А ещё из младенцев получались хорошие кремы для омоложения кожи. Ну и, в конце концов, целая отрасль науки крутилась вокруг изучения этого всего – сколько людей останется без работы, если хоть что-то, как вот добавка в пищу смеси для ускорения старения с целью продажи омолаживающих средств, выпадет из уравнения? С другой же стороны где-то на глубине его сознания жила почти вытесненная и забитая до бессознательного состояния мысль о том, что как-то всё это не очень правильно… Не просто же так везде, начиная телевидением и заканчивая открытиями учёных, насмехались над вегетарианцами, которых и побить было стыдно, и даже надо было бить за то, что они питались кусками окружающей среды – кресел, стен и всего такого прочего, подвергая всех остальных опасности и риску прорыва границ с потусторонним миром, руководствуясь сугубо эгоистичными порывами своих жалких гедонистических душонок. Подобное осуждалось ещё сильнее, чем конспирология, которая гласила, будто бы где-то снизу есть какой-то старый мир, где Боги создали их мир, чтобы спастись от «Ядрёной зимы», которая, к тому же, что уж совсем парадоксально и абсурдно, началась из-за уничтожения старого мира огнём… Словом, шизофрения. Но… Почему ему с каждым днём всё больше и больше хочется изучать это всё и верить, что никто на самом деле не собирается знакомиться с призраками потустороннего мира? Что вся космология представляет собой простой способ отмывать билеты? Почему ему теперь не интересно даже слушать о том, что когда-то, если не захватывало, то увлекало, или хотя бы развлекало: об извечной борьбе правых и левых рядов за пульт управления погодой, например?

Вот, к слову, ещё одно противоречие и аргумент против конспирологии – как мудрые Боги, позволившие детям своим управлять погодой, подарив целый мир, могли когда-то уничтожать друг друга какими-то радиоактивными грибами?! Вот именно. Но… Чёрт!

Как я устал от этих вечных и проклятых но. Видимо, поэтому я и решил помочь Вану с его революцией. Потому подстрекал людей на восстание, отрезав ухо и отправив его Канни – владелице ресторана «Бали». Теперь, когда мне уже нечего терять, я могу признаться самому себе, что никогда до этого не чувствовал себя таким счастливым, как в тот момент, когда меня вели в багажный отсек под акомпанемент из рёва разъярённой толпы. Это стоило каждой минуты, проведённой в смирительном чемодане, где я впервые узнал, что такое тишина и смог отдохнуть от тех постоянных рассказов, что мясо особи своего вида лучше усваивается, что в этом священный долг каждого гражданина – прожить жизнь так, чтобы не стыдно было оставить потомкам своё тело, заниматься спортом, покупать порошок из зубов от прыщей, зубную нить из волос, то что Быть частью единого механизма и заботиться о ближнем, затаптывая слабых в очереди, чтобы укрепить и закалить сообщество – есть лучшее благо.. Там у меня и появилась первая мечта – прыгнуть с парашютом. По-настоящему, а не только в мыслях.

«Summer 68»

«Нежный образ в мечтах приголубишь,

Хочешь сердце навеки отдать;

Нынче встретишь, увидишь, полюбишь,

А назавтра приказ – улетать»

Ничто так хорошо не помогает научиться ценить жизнь, как осознание возможной смерти. Вот и он, прожив несколько снов в камере хранения, ощутив и прочувствовав полную невозможность двигаться, понял, что не так и плохо стоять в очередях, ходить, или просто дышать. И, если за возможность жить придётся заплатить какими-то суждениями, то, пожалуй, цена справедлива. Он не знал, когда откроется дверца камеры, но пообещал себе стать более толерантным. Возможно, даже поддержать левые ряды, не до конца, впрочем, понимая, чем они отличаются от правых. Казалось, всё просто: одни хотят тёплой свежести, а другие – холодной духоты. Первые выступают за постоянные эксперименты с температурой, а вторые боятся сломать пульт. Были и третьи, которые громким шёпотом заявляли, будто пульт уже давно не работает, но… третьи обычно отправлялись на топливо. Их не любили все, и даже Инструкторы из храмов, которые обычно говорили, что каждый, независимо от поступков, имеет право попасть на Небо к Архитектору, чтоб Оный превратил душу в Лампочку (он даже вспомнил, как в детском саду им объясняли, что слово «Небо» возникло от простой истины о том, что Там – не Борт), при виде третьих делались неумолимыми и заявляли, что их Архитектор не сделает источниками света, а бросит в чёрную бездну, свет поглощающую. Конспирологи, конечно, объясняли, что так называемый «ад» – это просто двигатель, которому нужно топливо, а человеческий ресурс, в отличие от природного, неисчерпаем и очень дешёв. Третьи вообще плевали на всех, заявляя, что так называемые «Духовные поиски» обычно кончались именно потому, что начались – если Бог есть, зачем искать его, или читать ему какие-то молитвы, он, ведь, не шизофреник, чтоб говорить с самим собой, делая вид, что одной из частей его естества не существует? О чём-то таком писал брат Вана, за что его с самого начала прозвали «Нищим», а потом, собственно, и отправили вниз. В то самое небытие, которое я себе представлял немного иначе.

Я думал, это будет мгновенная смерть, но нет – я мог двигаться и даже рассматривать измерение мёртвых, перевернувшись на спину, потому что в тёмное время суток бледное сияние их серебряных ликов слепило мои живые зрачки.

Время от времени, собираясь с силами, я решался перевернуться и краем глаза взглянуть на что-то снизу, что становилось всё ближе. Это было то, что называли «Серыми проекторами». На лекциях по астрономии и философии я узнал, что наш мир по форме похож на трубу, о чем свидетельствовали и отрывки из найденных книг деятелей древности, например фраза: «Тебе труба», которая, по мнению современных историков, означала что-то вроде благословения, мол «Я дарю тебе целый мир». Сквозь «трубу» проходила Божественная энергия жизни, а конца и начала у неё не было, потому что все концы, как бы, расходились в разные стороны, замыкаясь и образуя нечто похожее на «Ленту Мёбиуса в бутылке Клейна». Эта концепция в корне разрушала представления сторонников секты «Подвижной крыши», которые взяли за основу своей теории другие сохранённые с давних лет фразы, одна из которых и положила начало движению альтернативной науки: «Едет крыша». В этом выражении они видели прямое указание античных учёных на то, что движется наш дом, а не всё остальное. На самом деле, прокручивая в голове всё это, я даже поймал себя на мысли, что мне стыдно за ту пьяную речь, которая и стала решающим фактором в моём деле по статье «Раздел 6 – ПМС (Порядок и Моральное Спокойствие), статья 9 – Гносеологическая гнусность». Судья мог простить призывы прекратить есть друг друга, или топтать слабых, потому что, в конце концов, есть закон о свободе высказываний, но никто не мог простить мне заявление о том, что мы – не центр вселенной, вокруг которого вращалось всё живое, а в лучшем случае такой же точно элемент, как блуждающий светильник, или вообще батарейка для другой цивилизации. Тогда я не задумывался над тем, насколько это правда. Хотелось просто сказать что-то против. Потому что я устал. Но усталость в камере хранения была сильнее той.

Ну, что ж. Да. Можно сказать, я вышел новым человеком. Словно рождённым заново. Точнее – выплюнутым задницей чемодана. В буквальном смысле – заново учился двигаться, сначала мимо, падал, вставал и, набив много синяков, в конце концов несмелой походкой пошёл на встречу миру, который, впрочем, изменился настолько быстро и неожиданно, что у меня не было ни единого шанса успеть за ним.

Голод был невыносим. Теперь я понял, почему за менее тяжкие преступления отправляют в одиночный чемодан – там можно перебиться нитками и кусками ткани. Ван рассказывал, как делать это незаметно – лоскуток за лоскутком, а потом медленно рассасывать, как резинку с сиденья, которую, наверное, каждый царапал в детстве. Поэтому сначала я решил перекусить. Придя в ресторан, я заказал обычный завтрак, но вместо плоти покойника двухдневной выдержки мне принесли кусок сиденья. Казалось, это такая язвительная шутка Канни в ответ на нашу с Ваном выходку, поэтому я попросил именно мяса, но Канни подозрительно посмотрела на меня и что-то буркнула под нос. Я знал тот взгляд лучше, чем то, что произойдёт дальше. Новых проблем мне было не нужно, поэтому я выдавил из себя хриплый смешок, указал на неё пальцем и крикнул: «Повелась! Поверила!». Но она не спешила верить, поэтому я решил не просто сменить тему, а показаться дружелюбным, как бы, показать, что изменился, что на этот раз не будет эксцессов, потому и спросил, как там свидетели подвижной крыши и кто побеждает – левые или правые? А что с теми дурачками, которые что-то говорят о сломанном пульте? Всем уже мозги вправили? От удивления она аж тазовую кость уронила и всё, что позавчера было покойником, а сегодня – чьим-то обедом на подносе, полетело на пол.

– Вообще-то, – прищурившись, с таким выражением лица, как будто перед ней сидел фанатик антинаучного движения за то, что наш дом был сделан кем-то снизу, из небытия, с отвращением в интонации, заявила, что уже давно борьба левых и правых признана бессмысленной, ибо в ходе расследования сюжета спектакля на театре боевых действий выяснилось, что пульт на самом деле никогда не работал, а все ощущения в изменении температуры были просто самогипнозом и массовой истерией, к тому же, меня то, вообще, амнистировали, ибо действительно сошлись на том, что лучше не есть мясо, ибо возник риск окончания горючего, а это, согласно Инструкциям, приведёт к Падению. И да, наукой было сделано открытие, что наша труба движется вместе с другими механизмами вселенной. Но теперь она не была уверена, не шутил ли я тогда, не шучу ли я сейчас, поэтому и вызвала проводников, которые не стали долго разговаривать с тем, кто уже однажды нарушил законы, пусть и был прав, но, нарушил, всё же, ибо позавчера законом было то, что сегодня признано чушью, а сегодня законом является то, что чушью стать ещё не успело…

В общем, так я и оказался снаружи.

Да и, пожалуй, мне действительно лучше там, то есть, здесь, где есть хотя бы призрачная, но надежда. И искренний интерес, что тоже важно.

Каждый раз, переворачиваясь днём, я вижу звёзды, соединяющиеся в созвездия, навстречу которым я и лечу.

Каждую ночь, когда звёзд почему-то не видно, я представляю, какой же будет эта встреча с Тем, или Теми, кого или что описывали в запрещённых книгах про астрологию.

Они очень похожи на те лампочки сверху, которые горят благодаря электричеству душ, покинувших тело. Но, всё же, есть между ними и кое-какие различия. И теории о сути его придавали мне сил продолжать свой полёт. Впрочем… А был ли у меня выбор? Почему-то лететь я мог лишь в одну сторону. Только вперёд.

А ещё здесь странные вещи происходят со временем – прокрутив всё это в голове, я словно прожил другую жизнь где-то в параллельном мире, но, на самом деле, ночь была всего одна – в темноту меня и выбросили, а день пока не прекращался. Просто часто кружится голова и всё вокруг то угасает, то вспыхивает вновь, поэтому и кажется, что прошло несколько дней. На самом же деле, я сомневаюсь, прошёл ли вообще хотя бы час.

«Лётчик»

«Потому, потому что мы – пилоты!

Небо – наш, небо – наш родимый дом..»

Это было удивительно и волшебно – видеть что-то, похожее на лампочки, днём. И в каком-то смысле почётно. Если те, что были сверху, согласно преданиям, освещали путь всему самолёту, то нижние, следовательно, светили таким, как он. Кто, кто, надо думать, тоже мечтал коснуться тех отдалённых светил, которые теперь почему-то работали даже при свете, что ещё больше удивляло и восхищало. Звёзды имели разные формы, как и писалось в утерянных учебниках – некоторые совсем маленькие, некоторые большие, круглые, квадратные, часто – овальные, чем-то похожие на людей, но преимущественно – прямоугольные. И все разноцветные, во что вообще было трудно поверить.

Слёзы, сопровождавшие каждую попытку посмотреть на звёзды, он воспринимал, как плату за возможность собственными глазами увидеть что-то Божественное, что-то настолько прекрасное, что даже болезненное; что-то, за что боль и слёзы были справедливой ценой. Оно же, если задуматься, так часто и происходит, что на прекрасное, нашедшее отклик в душе, смотреть больно, часто невыносимо больно, как сейчас. Поэтому, перевернувшись, он посмотрел наверх – туда, где когда-то был самолёт, от фантомного присутствия которого он теперь неумолимо удалялся. Теперь там были лишь те, кому посчастливилось стать электричеством для светил. И он снова отвернулся от них. Теперь он летел навстречу другим. Должно быть, к живым. И совсем уж они были не страшны, как представлялось в детстве. Наоборот – было в их играх что-то одновременно человеческое и потустороннее: мимолётное сходство со всем, что он видел до этого, даже древних людей с хоботами и крыльями ему удалось выловить из того постоянного процесса трансформации, в котором находились воздушные создания. Вдруг произошло что-то странное: они начали объединяться и темнеть. Видимо, кто-то умер, хотя это и казалось невозможным. Нет, точно нет. Они не могли умирать – они могли только превращаться, меняя формы. Почему же они до сих пор не вышли с нами на контакт? Тоже вопрос. А, если так – о чем бессмертным духам разговаривать с теми, кто трупами разжигает огонь, на дыму которого стремится улететь в никуда неизвестно ради чего? На мгновение ему показалось, что этим они похожи. Но потом сверху закапало что-то холодное и освежающее. Что-то, что с каждым мгновением становилось сильнее и сильнее било.

Поэтому он снова перевернулся, и снова, и снова, и снова, и ещё, и ещё, и так до того, пока сознание снова не оставило его наедине с неизбежностью человеческой жизни, сводившейся, если уж так серьёзно подумать, к одному большому падению. Ты можешь двигать конечностями, учиться ускоряться, или замедляться, но не остановиться. Подставлять щеку или спину – разницы нет, но подставляться постоянно. И единственный способ спрятаться от ударов жизни – это перенасытиться кислородом и просто ненадолго выключиться, слившись с природой.

Просыпаться, на самом деле, не хотелось. Единственным, что мотивировало его делать это, было желание коснуться звёзд – осуществить мечту, в которой теперь ему виделся смысл всей жизни. Войти в контакт с иной формой жизни. Он видел странные сны в которых где-то в незнакомом мире люди строили его дом, вбивали гвозди, собирали стулья, и тот самолёт должен был быть сделан так, чтобы никогда не останавливаться, то есть, работать на таком топливе, которого было бы достаточно. Поэтому инженеры создали двигатель – то, что в его мире называлось адом. К сожалению, вспомнив о своём родном месте и жизни после взлёта, он проснулся. Ну, почти не к сожалению, потому что сверху снова было ярко и ясно, а звёзды – совсем рядом.

Тогда он обернулся.

Но..

То, что он увидел, сломило его ещё раньше, чем последний удар о твёрдую поверхность.

То, что придавало смысл каждой секунде его новой жизни, превращая старое в нечто, что можно было принести в жертву ради возможности прикоснуться к чему-то трансцендентальному, чему-то таинственному и Божественному, оказалось ни чем иным, как просто мусором, выброшенным из салона, пустыми чемоданами из-под трупов заключённых и самими трупами. Живых вокруг разглядеть не удалось, хотя линия из отходов жизнедеятельности пассажиров казалась бесконечной. И почему-то он больше не мог ни ускориться, ни замедлиться. Не было кого догонять и не осталось тех, от кого он убегал.

То, что было снизу, казалось теперь зашитым после вскрытия трупом, и наспех сшитым обратно, к тому же, из разношёрстных и разноцветных кусков кожи. Надо думать, разных людей, потому что где-то всё было красным, потом синим, белым, где-то дальше вообще жёлто-голубым, а ещё дальше – красным, как кровь. Были и багровые кружочки в белых прямоугольниках, и ещё много всего, что он не успел разглядеть – пол был совсем близко, и устлан он был ковром из мусора и останков таких, как он сам.

В последний раз закрыв глаза, он перевернулся, почему-то боясь того удара. И вдруг всё содрогнулось.

Открыв глаза, он увидел, как небо разделяется пополам, услышал, как грохочет что-то неизвестное, как смещается солнце и небо, как грохот сменяется свистом и наоборот, как день смешался с ночью, а солнце треснуло и развалилось пополам, и вообще – все пережитое им в последние мгновения жизни не поддаётся словесному описанию, а последним, что он осознал, был настолько потрясающий и шокирующий своей простотой факт, что с ним можно было лишь смириться.

Я почувствовал и увидел, что все наши рассветы и закаты, взлёты и падения, что Небо и Борт, что тот самолёт, который казался бесконечным, словом, всё то, длиной во много лет и жизней, было на самом деле маленьким пятнышком на крыле ещё более несравненно огромного самолёта.

А потом не было ничего.