Текст книги "Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)"

 
 Сердца Литвы крѣпки, на нихъ опираясь,
 Пой смѣло, но зорко кругомъ озираясь,
 И по вѣтру пѣсни роднаго поэта
 Нашъ край облетятъ словно ласточки въ лѣто.
 Надъ каждымъ окошкомъ, подъ кровлею хаты
 Гнѣздо и жилище найдешь для себя ты.
 Въ поляхъ твоихъ пѣснямъ есть гдѣ разгуляться,
 И чуткому эху есть гдѣ отозваться. (Пер. Д. Минаева).
 

Но не внѣшняя красота, не внѣшняя только сила производятъ такое чарующее, магическое впечатлѣніе на душу поэта; причина могучаго вліянія этого коренится въ чувствѣ самого поэта. Къ голосу могущественной, дикой природы физической должно приложиться еще нравственное убѣжденіе, нравственное чувство самого поэта для того, чтобы сдѣлалось понятнымъ это тѣсное сближеніе съ непосредственно окружающей жизнью и природой. Отриньте, уничтожьте это чувство, эту особенность внутренняго міра, и голосъ внѣшняго міра сдѣлается совершенно непонятенъ, и вы очутитесь передъ неразрѣшимой загадкой. Любовь къ родинѣ, патріотизмъ, въ благороднѣйшемъ, чистѣйшемъ значеніи этого слова, никогда не можетъ быть построенъ внѣшнею аргументаціей, сдѣлаться осязательнымъ, явнымъ, посредствомъ внѣшняго анализа, внѣшней критики. Скажемъ болѣе, не можетъ даже существовать безъ цѣлаго ряда другихъ особенностей нравственнаго міра, которыя являются, такимъ образомъ, необходимыми условіями самаго его существованія. Патріотизмъ является однимъ только изъ звѣньевъ нравственной системы, однимъ изъ условй нравственнаго духа, стоящимъ въ необходимой, непосредственной связи со всѣми остальными, со всею жизнью духа. Нелѣпо и безсмысленно утвержденіе: я не виноватъ, что не имѣю ни къ отечеству моему, ни къ народу достаточно пылкой любви, ибо ни природа моей страны, ни народъ мой не производитъ на меня достаточно сильнаго впечатлѣнія. Патріотизмъ зиждется или, вѣрнѣе, долженъ созидаться вовсе не на внѣшней силѣ впечатлѣнія и составляетъ, отнюдь, не послѣдствіе магическаго вліянія внѣшнихъ силъ, а произведеніе нравственныхъ, зиждущихъ потребностей духа, послѣдствіе самой нравственной жизни. Въ числѣ горестей и скорбей, сопутствующихъ жизни его, какъ поэта, Кондратовичъ ударяетъ съ особенною силою и на то, что непостигаемою, непонимаемою остается самая любовь его къ родной странѣ и народу.

 
 Кто пойметъ, чѣмъ я занятъ, почему меня тянетъ
 Пѣть въ родимой деревнѣ;
 Нѣтъ, бряцая струнами передъ Богомъ во храмѣ,
 Предъ народомъ въ харчевнѣ.
 

Эту-то нравственную причину любви къ родному краю и родному народу и анализируетъ Сырокомля, можетъ бытъ, глубже, чѣмъ-какой бы то ни было другой поэтъ. Разумѣется, анализъ этотъ не является у него нигдѣ въ видѣ сколько нибудь округленнаго философскаго трактата, и мы, для представленія чувствъ и мыслей его во всей полнотѣ, должны коснуться отдѣльныхъ мѣстъ нѣсколькихъ различныхъ его произведеній.

Прежде всего признается самъ Кондратовичъ, что въ природѣ излюбленнаго края точно такъ же, какъ и въ особенностяхъ его народа, нѣтъ ничего, чтобы одною уже своею внѣшностью невольно приковывало бы чей бы то ни было взглядъ, невольно заставляло бы себя любить; что любовь въ нему можетъ объясняться никакъ не магическою силой внѣшняго впечатлѣнія, роскошью внѣшнихъ красокъ и т. п. Внѣшній взоръ магически не поражается скудною самой по себѣ природою, а возможность внутренняго взгляда существуетъ только для того, кто уже любитъ. Это, такъ сказать, первое положеніе, первый тезисъ, изъ котораго выходятъ убѣжденія нашего поэта.

 
 О, Литва моя святая, о, мой край родной!
 Милы мнѣ твои пустыни, твой просторъ глухой!
 Неприглядно и непышно смотритъ глушь твоя, —
 Не напомнишь ты собою южные края,
 Гдѣ въ поляхъ земнаго рая роскошь и краса,
 Гдѣ оливою и миртомъ заросли лѣса,
 Гдѣ въ сіяющей лазури тонутъ выси горъ
 И чаруютъ красотою пораженный взоръ.
……
 Нѣтъ, въ тебѣ, мой край родимый, нѣтъ такихъ красотъ;
 Небеса твои безъ блеска, сумраченъ твой видъ;
 И очей питомца юга онъ не поразитъ….
 Не сверкаетъ въ водопадахъ рѣкъ твоихъ волна,
 А въ лѣсахъ твоихъ осина, ольха да сосна;
 Неотесаны и грубы бревна избъ твоихъ;
 Ветхи кровли изъ соломы, мохъ ростетъ на нихъ,
 А подъ кровлями твоими простъ и дикъ народъ,
 На него взглянувши скажутъ: трехъ не перечтетъ.
 

Въ началѣ другой поэмы, рисуя съ большею подробностью природу еще болѣе скудную, Сырокомля говоритъ:

 
 Порой какъ призракъ видитъ задумчивый мой взоръ
 Необозримыхъ окомъ твоихъ болотъ просторъ,
 Твоихъ лѣсовъ угрюмыхъ дремучій, темный кровъ,
 Извилистыя рѣки межъ ивъ и тростниковъ,
 Крылатыя дружины докучливыхъ слѣпней
 И мотыльковъ зеленыхъ межъ листьевъ и вѣтвей.
……
 Какую-то встрѣчаю я тайную красу
 Въ пескахъ Полѣсья желтыхъ и въ сумрачномъ лѣсу,
 И въ хатахъ деревенскихъ убогихъ и кривыхъ,
 Въ церквахъ, соломой крытыхъ, среди погостовъ ихъ,
 Что покривленныхъ елей сводъ темный осѣнилъ,
 Гдѣ маленькая хата надъ каждой изъ могилъ,
 Гдѣ съ пепломъ старыхъ предковъ въ могилахъ здѣсь и тамъ
 Потомковъ поздній пепелъ смѣшался пополамъ.
 

Да! Скудна и неприглядна въ дѣйствительности эта природа, и, тѣмъ не менѣе ее любитъ и любитъ, можетъ быть, сильнѣе многихъ поэтъ-художникъ съ строго развитымъ художественнымъ чувствомъ и требованіями. Это, такъ сказать, первое положеніе, первый тезисъ, изъ котораго выходятъ и развиваются убѣжденія нашего поэта. Но, само по себѣ, положеніе это заключаетъ въ себѣ непреоборимую, съ перваго взгляда, трудность, таинственную, съ перваго взгляда, загадку. Началомъ разгадки, является слѣдующее; глубоко прочувствованное стихотвореніе:

 
 А кресты погостовъ сельскихъ и бесѣдки
 На могилахъ бѣдныхъ, мхомъ густыхъ цвѣтущихъ?
 А колонны храмовъ, что воздвигли предки,
 Призракомъ былаго царственно встающихъ?
 А воспоминанья, о минувшемъ тризна?
 Какъ назвать все это? это все – отчизна!
 И животныхъ кости и цвѣтокъ пустынный,
 Игры ребятишекъ, старца посохъ длинный,
 Рабскія оковы, что въ подвалахъ дѣдовъ
 Находили внуки, какъ наслѣдье шведовъ;
 Ключъ воды студеной, горлицъ воркованье,
 Въ кубкѣ медъ янтарный, лютни трепетанье,
 Лѣтопись событій, съ простодушнымъ складомъ,
 Дымъ надъ кровлей хаты, надъ зеленымъ садомъ,
 Даже сны, что снились сказкой невозможной,
 Свѣжій дернъ зеленый, камень придорожный,
 Все, что сердцу свято и неязъяснимо,
 Чѣмъ душа порою смущена, томима,
 Тайное страданье, слово укоризны —
 Это все зовется именемъ отчизны. (Пер. Д. Минаева).
 

Мы не могли удержаться, чтобы не привести цѣликомъ это вылившееся изъ самой глубины души поэта нашего стихотвореніе, такъ какъ оно представляетъ собою чуть ли не оглавленіе всего поэтическаго его труда, перечень всего, что когда-либо было вдохновляющимъ мотивомъ его творчества и что въ конечномъ заключеніи, въ куполѣ своемъ сводится къ одному магическому слову – отчизна. Не отъ этого ли слова и получаетъ изящество все исчисленное? Что за красоту представляютъ, сами по себѣ, могильный камень, кость допотопнаго животнаго, источникъ воды, поднимающійся надъ кровлею дымъ или случайно найденный внукомъ обрывокъ цѣпи во мракѣ дѣдовскаго подземелья? Но какое значеніе, какую красоту получаютъ они въ общей художественной картинѣ, освѣщенные нравственнымъ, творческимъ духомъ! Природа, какъ область физическаго разслѣдованія, и исторія, сдѣлавшаяся добычею археолога, не представляютъ сами по себѣ никакихъ самостоятельныхъ красотъ; красота сообщается имъ только эстетическимъ нашимъ сознаніемъ. Мы не станемъ въ настоящее время разрѣшать труднаго вопроса о томъ, можетъ ли существовать эстетическій идеалъ помимо и независимо отъ нравственнаго, въ утвердительномъ рѣшеніи котораго мы сами сомнѣваемся, такъ какъ, по нашему убѣжденію, эстетика представляетъ только условія красоты, а сущность ей цѣликомъ принадлежитъ къ области нравственнаго міра. Въ настоящемъ случаѣ ясно, помимо всякаго рѣшенія этого вопроса, что отпечатокъ красоты налагается на природу только совершенно особеннымъ къ ней, нравственнымъ отношеніемъ. Какъ простой объектъ глаза, она скудна, жалка, можетъ быть, непривлекательна, но какъ часть одного общаго представленія объ отчизнѣ, она получаетъ красоту изумитѣльную въ общей художественной картинѣ. Отвлечься всецѣло отъ всего, непроизвольно налагаемаго нами на внѣшнюю природу – значитъ видѣть въ ней геометрическій или геодезическій планъ, но мы, къ счастію, даже и не можемъ до такой степени изкалѣчить въ себѣ собственную природу, до такой степени уничтожить въ себѣ слѣды нравственнаго міра. Всѣ мы остаемся волею или неволею, болѣе или менѣе поэтами и, какъ таковые,

 
 Даемъ вѣкамъ мы голосъ стройный,
 Творенью мертвому языкъ.
 

Нашъ русскій поэтъ такъ характеризуетъ свою любовь къ русской природѣ:

 
 Люблю отчизну я, но странной любовію;
 Не побѣдитъ ея разсудокъ мой.
 Ни слава, купленная кровью,
 Ни полный гордаго довѣрія покой,
 Ни темной старины завѣтныя преданія
 Не шевелятъ во мнѣ отраднаго мечтанья.
 Но я люблю – за что не знаю самъ —
 Ея степей холодное молчанье,
 Ея лѣсовъ безбрежныхъ колыханье,
 Разливы рѣкъ ея, подобные морямъ;
 Проселочнымъ путемъ люблю скакать въ телегѣ
 И, взоромъ медленнымъ прощая ночи тѣнь,
 Встрѣчать по сторонамъ, вздыхая о ночлегѣ,
 Дрожащіе огни печальныхъ деревень.
 Люблю дымокъ спаленной жнивы,
 Въ степи кочующій обозъ
 И на холмѣ, средь желтой нивы —
 Чету бѣлѣющихъ березъ.
 

Природу «печальной отчизны» любитъ поэтъ только какъ фонъ, пейзажъ собственной души, внѣшній отсвѣтъ собственнаго своего духа. Чужеземецъ никогда не можетъ вполнѣ оцѣнить и понять красоту природы какого бы то ни было края, потому что между его душою и этою природою никогда не можетъ быть истинной гармоніи. Любовь къ родинѣ не побуждаетъ, не приневоливаетъ, конечно, находить красивымъ то, что въ дѣйствительности лишено, чуждо красоты, но она сама собою открываетъ красоту, сокровенную «незримую для суетнаго ока.» Въ одномъ художественномъ стихотвореніи Плещеева глубоко вѣрно изображается это постепенное раскрываніе духовныхъ очей для созерцанія этой незримой для суетнаго ока красоты родной, русской природы, совершающееся по мѣрѣ того, какъ человѣкъ живетъ, дѣйствительною, внутреннею жизнью и отражаетъ внутренній міръ свой на окружающемъ родномъ пейзажѣ.

 
 Покинулъ я тогда завѣтную мечту
 О сторонѣ роскошной и далекой
 И въ родинѣ моей узрѣлъ я красоту,
 Незримую для суетнаго ока.
 

Но, конечно, не географическое, скажемъ болѣе, даже не историческое, а исключительно только нравственное понятіе объ отечествѣ налагаетъ въ глазахъ нашихъ на всю внѣшнюю природу отпечатокъ возвышенной красоты и изящества. Но, чтобы быть нравственною, любовь къ отечеству должна быть не чѣмъ либо отвлеченнымъ, а являться звѣномъ въ общей цѣпи нравственныхъ чувствъ и понятій. Эту послѣднюю мысль опять полно и стройно развиваетъ Кондратовичъ и развиваетъ не мимоходомъ, а въ цѣлой особо посвященной развитію этой мысли поэмѣ.

Эта поэма – «Ночлегъ гетмана» Для незнакомыхъ съ произведеніемъ Кондратовича мы позволимъ себѣ въ нѣсколькихъ словахъ воспроизвести основную идею ея и передать ея содержаніе, Вотъ оно: Проходящій съ дружиною черезъ лѣса литовскіе коронный гетманъ ночуетъ въ домѣ бѣднаго лѣсничаго и поражается пыломъ воинственной фантазіи малолѣтняго внука лѣсничаго. Этотъ внукъ является и героемъ всей поэмы. Гетманъ беретъ его съ собой въ походъ и поручаетъ воспитаніе его закоренѣлому, типическому воину Дершняку. На первомъ же привалѣ, когда Сулима (такъ зовутъ нашего героя), остался одинъ съ своимъ дядькой, этотъ послѣдній шутливо повелъ къ нему слѣдующую рѣчь:

 
 «Ты, поди, вчера
 И не думалъ, малый, что пришла пора
 Службы королевской, и въ родной избушкѣ
 Для забавы дѣтской лишь строгалъ игрушки…
……
 Можетъ, и хотѣлъ бы воротиться въ хату.
 Да нельзя ужъ, служба не велитъ солдату.
 А, вѣдь, жаль семейства, теплаго гнѣзда,
 Стороны родимой…. Медомъ никогда
 Здѣсь никто мальчишку угощать не станетъ
 Да и колыбельной пѣсни не затянетъ».
 

Но совершенно другія чувства оказались, въ душѣ ребенка:

 
 Но Григорій слушалъ съ нетерпѣньемъ: «Эхъ,
 Пустяки такіе говорить вамъ грѣхъ:
 Что жалѣть отца мнѣ, матери и брата?
 Нищеты жалѣть ли? Что мнѣ наша хата?
 Для меня – повсюду хата. Подожду,
 Покрасивѣй хаты въ мірѣ я найду….
 А нашъ край невеселъ: лѣсъ одинъ, все елки….
 Въ наше захолустье лишь заходятъ волки.
……
 Тотъ глѵпецъ, кто можетъ въ золотѣ блестѣть
 И о платьѣ рваномъ будетъ сожалѣть».
 

Этими словами, опредѣляется вся дальнѣйшая судьба нашего героя, и вотъ какъ Дершнякъ, дядька его, предсказываетъ судьбу.

 
 Подивился этой рѣчи старичина;
 Брови онъ нахмурилъ, и усовъ щетина
 Заходила! «Вижу, будешь ты – солдатъ;
 Рыцари же въ Польшѣ такъ не говорятъ….
 А скажи-ка, парень, какъ тебѣ угодно
 Думать: для какого дѣла войско годно?»
– «Для какого дѣла? Вотъ смѣшной вопросъ!
 Такъ кому бъ отчизну охранять пришлось.»
 

Здѣсь начинается самое знаменательное и самое важное для насъ мѣсто; Дершнякъ отвѣчаетъ:

 
 «Охранять! Такъ гдѣ же этотъ край родимый,
 Коль ты не тоскуешь о семьѣ родимой,
 Коль дерешься только изъ-за денегъ ты
 И стыдишься дома честной нищеты?
 Охранять отчизну!.. Да объ этомъ словѣ
 Думалъ ли когда ты? Частью жизни, крови
 Родину святую старики зовутъ,
 За нее дерутся и на смерть идутъ
 Весело…. Отчизна! Это – домъ твой, хата,
 Крыша, подъ которой росъ ты, жилъ когда-то,
 Пашня – хлѣбъ насущный твой въ голодный годъ,
 Рѣчка, гдѣ ты лѣтомъ плавалъ безъ заботъ,
 Это – очи милой, это другъ – сердечный,
 Это – наше небо съ далью безконечной,
 Тѣнь роднаго сада, старый дубъ и кленъ
 И зовущій въ церковь колокольный звонъ,
 Это – домъ твой, воля, сила молодая
 И отца роднаго борода сѣдая.
……
 Тотъ же, кто забылъ свой отчій домъ и кровъ,
 Рыцаремъ не будетъ во вѣки вѣковъ;
 На войну поскачетъ, но клеймо позора
 Онъ не смоетъ кровью. Въ немъ не трудно скоро
 Страхомъ или горстью золота убить
 Твердую рѣшимость…. и пока вредить
 Родинѣ наемщикъ боевой не можетъ,
 Пуля поскорѣе пусть его уложитъ.
 

И предсказаніе стараго воина начинаетъ сбываться, хотя и не вдругъ, не сразу. Жажда военныхъ подвиговъ и отчаянная храбрость высоко ставятъ пылкаго юношу въ кругу его сверстниковъ. Нѣсколько рѣшительныхъ сраженій поднимаютъ его высоко и въ военной іерархіи. Ростущая все болѣе и болѣе любовь гетмана открываетъ передъ нимъ все болѣе и болѣе широкое поприще; онъ уже краса и надежда всего польскаго воинства; поговариваютъ даже о гетманской булавѣ въ недалекомъ будущемъ. Страстно смотрятъ на него гордыя панны, и, наконецъ, дочь одного изъ вельможнѣйшихъ пановъ покоряетъ себѣ его сердце, и сама страстно влюбляется въ красавца воина. Самъ гетманъ является сватомъ, и невѣста благословляетъ Героя въ послѣдній походъ, въ которомъ уже поручено ему командованіе, но

 
 Воинъ закаляетъ тѣло, чтобъ служить,
 А герой и душу долженъ закалить.
 

А этого-то именно закала и не доставало Григорью, и не доставало, именно вслѣдствіе той мелочности духа, того отсутствія истинной крѣпости и любви, на которомъ съ самаго начала построилъ свое предсказаніе Дершнякъ. Герой на войнѣ не былъ героемъ въ жизни:

 
 Хоть былъ храбръ Григорій, какъ солдатъ изъ строя,
 Но не могъ гордиться онъ душой героя.
 Просто заглядѣнье былъ онъ на войнѣ,
 Въ схваткѣ въ чистомъ полѣ, на лихомъ конѣ;
 А въ дѣлахъ житейскихъ въ пустякахъ терялся,
 Какъ ребенокъ самый малый колебался.
 Бросивъ кровъ свой отчій уже десять лѣтъ
 И увидѣвъ новый предъ собою свѣтъ,
 Никогда онъ не былъ у отца роднаго,
 Не чиркнулъ родимой ласковаго слова.
 

Наконецъ, рѣшительный часъ наступаетъ. Григорій попадается въ плѣнъ; ему угрожаютъ страшныя мученія, если онъ не откроетъ прибѣжища, избраннаго скрывшеюся заранѣе частью его отряда, а такъ какъ кромѣ храбрости въ немъ нѣтъ никакого болѣе святаго чувства и побужденія, то роковое слово и срывается съ его языка. Дальше идетъ только жизнь, полная терзаній совѣсти и внутреннихъ мукъ, и, наконецъ, въ эпилогѣ поэмы мы переносимся въ чудную картину украинской степи, гдѣ воротившіеся изъ схватки съ татарами два козака запорожскихъ грустно разговариваютъ надъ свѣжею могилою убитаго въ схваткѣ польскаго бѣглеца.

Такъ нравственно-высока и художественно-прекрасна любовь Кондратовича къ его родинѣ, составляющей, какъ уже говорили мы, основную тему и основный мотивъ всей его поэзіи. Но нравственность налагаетъ на любовь къ отечеству свой особенный отпечатокъ, или, точнѣе, освобождаетъ отъ того отпечатка, который налагается на нее исторически узаконившимися компромиссами, исторически сложившеюся условностью пониманія.

Въ Польшѣ, какой мы ее знаемъ, въ Польшѣ, страдавшей и погибшей отъ полнаго непониманія народности, въ Польшѣ, для которой народъ представлялся всегда только грубою массою, холопствомъ, чернью, «быдломъ», съ своими холопскими преданіями, а мѣстами и холопскою вѣрой – можетъ-ли явиться и выработаться истинно народный поэтъ? Отвѣтъ является самъ собою и отвѣтъ, разумѣется, отрицательный. А, между тѣмъ, такимъ поэтомъ, какъ уже говорили и какъ, надѣемся, уже доказали мы, долженъ, по справедливости, быть названъ Сырокомля. Но для того, чтобы это случилось, онъ глубоко долженъ былъ вникнуть въ смыслъ народности, стать на совершенно исключительную почву, освободиться отъ цѣлаго ряда историческихъ предразсудковъ, скрывавшихъ истинную народность и истинное отечество отъ глазъ большинства современниковъ его и предшественниковъ. По отношенію къ народности, Кондратовичъ занимаетъ въ циклѣ польскихъ поэтовъ и прозаиковъ совершенно особенное положеніе. Польши магнатовъ и шляхты, Польши іезуитовъ, Полыми, какою выразилась она въ нездоровомъ, неправильномъ ходѣ ея исторіи, такъ непріятно поражающемъ насъ во многихъ продуктахъ творчества, – у Кондратовича нѣтъ и слѣда. Онъ глубже опускается въ горнило народности, шире обхватываетъ эту народность, и потому-то жизнь народа являвтся у него представляющей только на своей поверхности жалкіе слѣды историческихъ предразсудковъ; онъ усматриваетъ иной болѣе скрытый, но, въ тоже самое время, болѣе могущественный, для народнаго духа, ходъ народной исторіи, нежели тотъ, который проявляется для насъ въ бряцаніи сабель, рабскомъ подражаніи нравамъ французскаго двора въ папскихъ интригахъ и въ дѣяніяхъ инквизиціи. Н Сырокомля не просто умалчиваетъ о Польшѣ предразсудочной и ея учрежденіяхъ, отъ чего грѣшила бы вѣрность изображенія, историческая правда; магнатство и шляхетство выступаютъ у него въ качествѣ дѣйствующихъ силъ, но, какъ тѣни, наброшенныя на народъ и жизнь его, а не какъ слава его и украшеніе. Народъ представляется для него величественнымъ, самъ по себѣ, помимо всѣхъ историческихъ пышныхъ его предразсудковъ; предразсудки являются предметомъ тонкой, хотя и незлобной его сатиры. Онъ не негодуетъ на эти предубѣжденія; онъ только сожалѣетъ о пустотѣ и ничтожности.

Поэма «Янъ Денборогъ» – одна изъ лучшихъ поэмъ Кондратовича съ изумительною вѣрностью и художествомъ рисуетъ бытъ шляхетской семьи, въ которой истинно-человѣческія чувства долго не могутъ высвободиться изъ-подъ твердой коры историческихъ предразсудковъ, гдѣ чувство собственной гордости тѣсно перемѣшано съ холопскимъ отношеніемъ къ панству и магнатству. Щляхта не могла бы существовать безъ покровительства магнатовъ точно такъ же, какъ эти послѣдніе были-бы немыслимы безъ вольнаго низкопоклонства шляхты. магнаты – не наши старые баре, которые ограничивались крѣпостными шутами; для нихъ необходима свободная подлость. А ниже этихъ тѣсно сбратавшихся свободныхъ сословій стоятъ позабытые исторіейй, забитые, задавленные хлопы.

Поэму «Янъ Денборогъ» можно, по справедливости, назвать философіей шляхты и магнатства. Мы ограничимся выдержкой изъ нея одного только мѣста.

Обѣднѣвшій шляхтичъ, полный воспоминаній о счастливой порѣ истинно шляхетской жизни золотаго вѣка, сѣтуетъ, что не можетъ дать сыну настоящее воспитаніе:

 
 Вотъ наступили теперь времена!
 Что ужъ за школа, – гдѣ нѣтъ іезуита?
 Тамъ не наука, а глупость одна.
……
 Ксендзъ іезуитъ въ наше время, бывало,
 Вмѣстѣ съ латынью страхъ Божій вселялъ.
 Мудрость благая зато процвѣтала
 Нынѣ-жъ развратъ въ цѣломъ мірѣ насталъ.
……
 Сына я отдалъ-бы въ ту же минуту;
 Богъ только видитъ, что пусто въ казнѣ,
 Бѣдностью путь прегражденъ къ институту,
 Школы-жъ приходской не хочется мнѣ:
 Вѣкъ не живали, вѣдь, мы помѣщански,
 Даже, какъ помню я, въ дѣтскихъ годахъ
 Насъ и пороли-то часто не пански:
 На настоящихъ персидскихъ коврахъ.
 

Порка съ соблюденіемъ сословнаго гонора, доставляющая на старости лестныя воспоминанія! И это говоритъ не какой-либо шутъ гороховой, а прекрасный въ сущности великодушный человѣкѣ, въ которомъ только крѣпко укоренилась шляхетская рутина. Но продолжимъ разсказъ. Шляхтичъ приводитъ сына, героя поэмы – Яна Денборога, къ старому ксендзу – превосходному типу, о которомъ послѣ намъ придется еще сказать нѣсколько словъ – и проситъ его взять мальчика къ себѣ на воспитаніе.

Ксендзъ радушно соглашается; но предлагаетъ, однако, одно необходимое, по его воззрѣніямъ, условіе:

 
 Два грѣха въ шляхетскихъ дѣтяхъ я порой встрѣчалъ:
 Спѣсь и лѣность… у меня же здѣсь уставъ другой:
 Мы ѣдимъ въ трудѣ усердномъ хлѣбъ насущный свой, —
 Всѣ въ дому моемъ убогомъ сознавать должны,
 Что всѣ люди въ Божьемъ мірѣ межь собой равны…
 У меня и знатный шляхтичъ, и бѣднякъ простой —
 Братья кровные и дѣти всѣ – семьи одной….
 Всѣ мы въ мірѣ служимъ Богу, всѣ рабы ему —
 Имя пана неизвѣстно у меня въ дому…
 

Но вскипѣлъ негодованіемъ благородный шляхтичъ, не имѣя силы раздѣлаться съ убѣжденіями, въ которыхъ прожилъ всю жизнь свою. Представитель нарождающагося поколѣній – Янъ Денборогъ – такъ передаетъ отцовскія слова.

 
 Эхъ, отецъ святой,
 (Мой отецъ прервалъ, давъ воли гнѣву своему)
 Нѣтъ-съ, изволите-ли видѣть, мы бывать тому!
 Трудъ – прекраснѣйшее дѣло, правда ваша рѣчь,
 Только сынъ шляхетскій долженъ прежде честь беречь
 Посреди дѣтей плебейскихъ, челяди простой.
 Помню съ Троцкимъ воеводой случай былъ такой….
 

Слѣдуетъ разсказъ о томъ, какъ Троцкій воевода, окруженный шляхтичами плылъ за утками въ челнокѣ по озеру, – какъ оступившись онъ упалъ въ воду, пошелъ ко дну и среды всеобщихъ воплей и криковъ, наконецъ, полумертвый вытащенъ былъ изъ воды однимъ изъ охотниковъ – хлоповъ, легко поймавшимъ воеводу за чубъ подъ водою. Не скоро оттерли и привели къ жизни и сознанію магната.

 
 Когда же, сидя за виномъ,
 Разсказали воеводѣ все мы чередомъ:
 Какъ челнокъ перевернулся, какъ онъ утопалъ,
 Какъ Грыцько его въ пучинѣ бурной догонялъ,
 Наконецъ, какъ (слава небу!) онъ, отваги полнъ,
 За хохолъ схвативши, пана вытащилъ изъ волнъ. —
 Какъ! (тутъ вскрикнулъ воевода въ гнѣвѣ, самъ не свой)
 Смѣлъ мнѣ волосы схватить онъ хамскою рукой!
 Смѣлъ онъ съ Троцкимъ воеводой обращаться такъ!
 Закатить ему сто розогъ! чтобъ впередъ смѣльчакъ
 Зналъ, что шляхты кровь священна…. чтобъ впередъ онъ былъ
 Осторожнѣе въ поступкахъ и чтобъ не забылъ,
 Что въ огнѣ горитъ ли шляхтичъ, тонетъ ли въ водѣ,
 Но волосъ его не смѣетъ тронуть онъ нигдѣ.
……
……
 Такъ Грыцько былъ знатно выдранъ за поступокъ свой;
 Намъ же, шляхтѣ, воевода далъ урокъ благой,
 Какъ беречь гербовный блескъ нашъ….
 

Чтобы окончить характеристику воззрѣній Сырокомди на народъ и жизнь, чтобы дорисовать вполнѣ, столь чуждый коренной исторіи польской, демократизмъ, который одинъ могъ дать ему право быть истинно народнымъ поэтомъ, – мы должны сказать нѣсколько словъ объ одной изъ прелестнѣйшихъ поэмъ Сырокомли – Филиппѣ изъ Коноплей. Но содержаніе поэмы этой до такой степени характеристично, а типъ героя до такой степени оригиналенъ, что мы не можемъ уже ограничиться выдержкою одного какого либо мѣста, а должны поговорить о ней подробнѣе, невольно нарушая, отчасти, планъ нашей характеристики.

Основной мотивъ, разсматриваемой поэмы, заимствованъ Кондратовичемъ изъ распространенной польской пословицы ni ztąd ni owąd wyrwal sie jak Filip z Konopi, примѣняющейся ко всякому поступающему и выступающему не кстати, ко всякому, кто, по русской пословицѣ, «суется въ воду не спросясь броду.» Значеніе въ жизни такого-то, именно, рода дѣятельностей и анализируетъ глубоко Кондратовичъ, дѣлая представителемъ этой дѣятельности героя поэмы – Филиппа изъ Коноплей, будто бы давшаго первый поводъ къ возникновенію поговорки. Анализъ типа, какъ уже высказалися мы, затѣянъ и произведенъ глубоко, и какою-то, нравственною чистотою я свѣжестью вѣетъ отъ самаго исполненія. Здѣсь, въ фонѣ совершающейся жизненной драмы положено не одно опредѣленное предубѣжденіе, служащее препятствіемъ личному самоопредѣленію человѣка, но вся совокупность вѣковыхъ предубѣжденій и жизненныхъ компромиссовъ, вся совокупность хитрой софистики, издавна обинтовавшихъ и стѣснившихъ свободу нравственной жизни человѣка, препятствующихъ ему поступить по собственной волѣ, по собственной совѣсти, именно тогда, когда дѣло касается, такъ сказать самаго «нутра» нравственной жизни. Отъ этого обыкновенія – дѣйствовать согласно ходячему мнѣнію, по ходячему образцу, зачастую, уничтожается самая суть собственной самостоятельности человѣка, вполнѣ умираетъ внутренній его геній и человѣкъ настолько теряетъ употребленіе и основаніе собственной свободы въ мірѣ мысли и нравственнаго дѣянія, что самъ не сознаетъ, не замѣчаетъ уже духовнаго своего рабства. Всякая оригинальность, всякая незаурядная мысль или дѣйствіе, начинаютъ представляться ему чѣмъ-то смѣшнымъ, страннымъ, предосудительнымъ. А оригинальность, зачастую, бываетъ предтечею генія и, во всякомъ уже случаѣ, составляетъ необходимое его условіе. Всякій геній, всякая геніальная мысль необходимо должны пройти черезъ періодъ оригинальности, странности. Странныя, оригинальныя, почти сумасбродныя, мысли и типы нынѣшняго дня являются геніальными типами и мыслями будущаго, когда имѣющійся въ нихъ зародышъ жизни не только разовьется въ саномъ себѣ, но и привьется къ общественному организму, пуститъ въ немъ свои ростки. Геніальность опознается только заднимъ числомъ и должна необходимо пройти черезъ періодъ странности, когда она кажется увлеченіемъ и даже чудачествомъ. – Нельзя не припомнить при этомъ чудесныхъ стиховъ Пушкина:

 
 О, люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха,
 Жрецы минувшаго, поклонники успѣха!..
 Какъ часто мимо васъ проходитъ человѣкъ,
 Надъ кѣмъ ругается слѣпой и буйный вѣкъ,
 Но чей высокій ликъ въ грядущемъ поколѣньи
 Потомства возбудитъ восторгъ и умиленье.
 

Быть непонятымъ и непризнаннымъ – судьба генія и притомъ въ сущности такая судьба, на которую нѣтъ разумнаго основанія жаловаться, ибо для того-то и существуетъ геній, для того и шагаетъ онъ впередъ, чтобы быть впереди своего времени. Будучи геніемъ, онъ уже не принадлежитъ настоящему, а потому и было-бы странно, если-бы настоящее вполнѣ постигало его, стояло-бы съ нимъ al pari. Страданія, претерпѣваемыя человѣкомъ оригинальнымъ, за странность, оригинальность его мыслей и дѣйствій не пропадаютъ безплодно; онъ терпитъ не даромъ, такъ какъ черезъ него подготовляется общественное сознаніе для принятія и почитанія генія грядущаго дня; онъ прочищаетъ ему дорогу. Судьбу такого страннаго человѣка въ обществѣ, осмѣивающемъ и губящемъ его за такіе причины, которымъ оно въ скоромъ времени само будетъ рукоплескать, превосходно рисуетъ Сырокомля въ героѣ своей поэмы. Герой этотъ такъ задушенъ и сдавленъ мелочностью и предразсудками окружающей его среды, что онъ не можетъ даже возвыситься до геніальности, до значенія великаго человѣка; онъ просто на просто остается страннымъ, несуразнымъ человѣкомъ; но какъ велики и святы эти странно выражаемыя имъ мысли, какъ тепло и благоговѣйно впечатлѣніе, оставляемое всею его жизнью.

Въ Филиппѣ въ Коноплей мы встрѣчаемся уже не съ одними только одиноко стоящими сословными предразсудками магнатства и шляхетства, художественно воспроизведенными въ помянутой уже нами поэмѣ «Янъ Денборогъ»; но всѣ, вообще, предразсудки, выработанные неправильнымъ ходомъ цивилизаціи и укоренившіеся прочно вслѣдствіе неестественнаго хода народной жизни, являются здѣсь могучими дѣйствующими силами, составляютъ подкладку для жизненной борьбы, жизненной драмы, составляющей содержаніе нашей поэмы. И вотъ, въ столкновеніяхъ съ тираническою силою исторически сложившихся и упрочившихся предразсудковъ, мученически проходитъ и съ виду пропадаетъ даже безслѣдно вся жизнь бѣднаго героя нашего. Періодъ этихъ роковыхъ для него столкновеній начинается съ самой еще школьной скамьи, когда напр.

 
 Ксендзъ-профессоръ, излагая цѣлый часъ
 Объ изящномъ стилѣ въ рѣчи и подборѣ звонкихъ фразъ…
 Говорилъ, что нужно много предварительныхъ работъ,
 Чтобъ изящно выражаться, а не просто, какъ народъ;
……
 Что періодъ округленный – это самый первый знакъ,
 Что ораторъ не невѣжда – грубый хлопъ или простакъ.
……
 Пусть въ рѣчахъ, какъ можно чаще, попадаются у васъ
 Боги древнихъ римлянъ, грековъ, весь, Олимпъ и весь Парнасъ.
 

Это – встрѣча съ предразсудкомъ, историческимъ предразсудкомъ, который вѣчно зиждется на такъ или иначе выражающемся стремленіи отличаться отъ простака и грубаго хлопа, и предразсудкомъ, столь сильно укоренившимся, что, по художественно-вѣрному выраженію одного критика, французскія революціи, смѣнившія и казнившія королей; ломавшія и перекраивавшія весь государственный строй, оказывались безсильными передъ дѣленіемъ рѣчи на риторическіе пункты и всею остальною риторическою утварью. Вспомнимъ, что еще Беранже заслужилъ гнѣвъ академическихъ креселъ тѣмъ, что на вопросъ какого то академика: какъ почитаетъ онъ наиболѣе приличнымъ называть напр. море? – онъ отвѣчалъ: да просто на просто моремъ. И вотъ, съ такого-то рода предразсудкомъ пришлось, поплатившись спиною, встрѣтиться еще въ школѣ случайно чистому отъ всяческихъ предразсудковъ герою Сырокомли.

Такими же столкновеніями или, какъ выражается поэтъ, пассажами наполняется вся жизнь бѣднаго Филиппа изъ Коноплей, не рѣшающагося идти общею торною дорогой. Не просматривая всей его многострадальной жизни, мы ограничимся приведеніемъ одного только, почти послѣдняго съ нимъ пассажа, особенно дорого ему стоившаго. Дѣло заключается въ томъ, что герой нашъ какими-то случайностями оказывается избраннымъ въ депутаты на сеймъ, но тотчасъ-же проявляетъ природную свою странность и тотчасъ же принимаетъ страшное наказаніе. Совершается это слѣдующимъ образомъ:

 
 Въ благодарность за подобный неожиданный почетъ,
 Избирателямъ тогда же онъ пирушку задаетъ,
 И за чашей круговою онъ, растроганный до слезъ,
 Предъ собравшеюся шляхтой съ силой громкой произнесъ:
 «Vivat, vivat! братья шляхта! кровь могучей шляхты той,
 Что всегда была опорой для свободы золотой!» —
 "Ѵivat шляхта! кто то вскрикнулъ и второй, и третій разъ,
 Нѣтъ сословія и выше, и священнѣе у насъ!
 Лишь она всего достойна, всей свободы, всякихъ правъ!..»
 

Какъ ударомъ поражаютъ такія слова нашего Филиппа; задрожавъ отъ гнѣва, онъ возражаетъ увлекшемуся шляхтичу, что имъ позабывается еще цѣлое сословіе, которое, правда, не имѣетъ гербовъ и шпагъ, но, однако, нравственно вполнѣ равно шляхтѣ и должно быть приравнено ему по закону.