Текст книги "Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)"

 
 Равенъ шляхтѣ?! Кто же это?!. я бы слышать очень радъ!
 

Здѣсь начинается перлъ всей демократической поэзіи Сырокомли.

 
 «Какъ-же кто?… конечно хлопы!» отвѣчаетъ депутатъ,
 Грознымъ голосомъ, сверкая вновь огнемъ потухшихъ глазъ,
 Хлопы бѣдные, которыхъ такъ унизили у насъ…
 Мы воюемъ за отчизну, если къ ней подступитъ врагъ,
 А они насъ кормятъ хлѣбомъ, защищаютъ нашъ очагъ.
 Нѣтъ, гдѣ поле сотворили всеблагія небеса,
 Тамъ съ гербомъ поспорить могутъ плугъ тяжелый и коса.
 Ты – воинственной породы, а и вымолвить-то стыдъ:
 Еще съ прадѣда быть-можетъ мечѣ твой ржавчиной покрытъ;
 А взгляни на плуги хлоповъ – и увидишь самъ тогда,
 Какъ блестятъ они на солнцѣ отъ всегдашняго труда.
……
 Помогать забытымъ хлопамъ, братья-шляхта, мы должны!
 Предъ закономъ, какъ предъ Богомъ, всѣ сословія равны,
 И для всѣхъ одни законы и и для всѣхъ одинъ совѣтъ,
 И на сеймѣ вмѣстѣ съ шляхтой всѣмъ и мѣсто, и привѣтъ!
 Сколько правды тутъ! и сколько этимъ самымъ, наконецъ,
 Земской думѣ вдругъ прибудетъ неиспорченныхъ сердецъ
 И умовъ неповрежденныхъ.
……
 Пусть съ дѣтьми почтенной шляхты сядетъ хлопъ за школьный столъ,
 Пусть въ казну и шляхтичъ платитъ подать съ хлопомъ наравнѣ.
 Говорится: «братья шляхта» – хлопъ такой-же братъ по мнѣ.»
 

Увлекшись своею рѣчью, позабывъ ея странность и всю твердую цѣпь вѣковыхъ предразсудковъ, восторженный Филиппъ предлагаетъ всей собравшейся шляхтѣ выпить вмѣстѣ съ нимъ «за здоровье братьевъ хлоповъ». Но дѣйствительность смазывается быстро, а міръ условной справедливости еще быстрѣе.

 
 Огорошенная рѣчью шляхта быстро встала съ мѣстъ,
 И раздался стоголосный, угрожающій протестъ:
– «Что! мой мечъ въ гербѣ старинномъ вздумалъ онъ сравнить съ цѣпомъ!..
– «Что! въ дворянствѣ меньше проку, чѣмъ въ народишкѣ слѣпомъ!..
– «Что!.. мой сынъ-съ мальчишкой-хлопомъ въ школѣ вытянется въ рядъ!..
– «Что!.. отъ шляхты тоже подать! вотъ отличный депутатъ!..
– «Онъ на сеймѣ хочетъ наши привиллегіи убить!..
 «Что и спорить съ нимъ напрасно!.. Уши, уши отрубить!..
 

Здѣсь начинается кровавая сцена, сверкаютъ сабли до глубины души оскорбленной, разъярившейся шляхты, и Филиппъ падаетъ покрытый десятками ранъ, отъ которыхъ ему уже не суждено встать.

 
 И за дѣло! кто-же спуститъ эту дерзость чудаку?…
 Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же? къ мужику!..
 

Но и на смертномъ одрѣ нашему герою приходится претерпѣвать тѣ же самыя столкновенія, отъ которыхъ погибла его жизнь. Оскорбленный недовѣріемъ, его врачъ уходитъ, оставляя его умирать на свободѣ; ксендзъ въ гнѣвѣ оставляетъ его, услыхавъ отъ него «будто подъ Богомъ равны:

 
 Христіане всѣхъ религій, будто кзендзы не должны
 Брать законной десятины съ бѣдныхъ мелкихъ деревень,
 Будто мало для спасенья – попоститься въ постный день.
 

И умираетъ бѣдный Филилпъ изъ Коноплей, оставляя намять о себѣ только въ шутливой, смѣшной поговоркѣ:

 
 Кто не кстати словомъ, дѣломъ отличился у людей,
 Тотъ у нихъ и съумасшедшій и «Филиппъ изъ Коноплей».
 

Но объ отношеніяхъ Сырокомли къ народу, о коренномъ, до конца доходящемъ его демократизмѣ говорили мы такъ долго и такъ пространно вовсе не потому, чтобы хотѣли выставить со всею очевидностью либерально-политическія его тенденціи, о которыхъ, скажемъ мимоходомъ, Сырокомля вовсе даже и не заботился. Они вовсе не были для него чѣмъ нибудь придуманнымъ и потому и не выставлялся на показъ, а составляли только прямое послѣдствіе всей нравственной его природы. Говоря о демократизмѣ и отношеніяхъ Сырокомли къ народу, мы желаемъ только показать существовавшія въ душѣ его условія, безъ которыхъ творчество его не могло бы выражаться такъ, какъ оно выразилось, и поэзія его не могла бы быть такою, какова она есть.

Всякая общественная неправота, по той самой причинѣ, что въ этой неправотѣ мы живемъ, движемся и существуемъ, лишаетъ душу нашу сознанія ея собственной нравственной правоты, калѣчитъ ее и убиваетъ искренность ея чувства. Жить пассивно въ обществѣ, основанномъ на нравственной неправотѣ, значитъ заглушать жизнь собственной своей души, умерщвлятъ и калѣчить собственное нравственное чувство, если только оно не успѣло еще умереть. Предположимъ, что отношенія поэта нашего къ народу, были-бы иными, чѣмъ какими мы ихъ встрѣчаемъ, и полнота и ясность чувства уже всенепременно явились бы искаженными. Чувство его, однажды искаженное какимъ-либо компромиссомъ, сдѣлкою съ собственною своею совѣстью ради поддержанія условнаго общественнаго строя, уже не могло бы быть такъ чисто, искренно и могуче, – и цѣлый міръ вдохновенія, былъ бы для него закрытъ. Народность составляла для Сырокомли и составляетъ вообще, необходимое условіе для сознанія собственной своей нравственной правоты. По отношенію къ душѣ поэта, сознаніе это является условіемъ, непосредственно опредѣляющимъ свободу творчества и его характеръ.

И такъ, уже для очищенія души своей, ради принятія и опознанія прекраснаго, поэтъ, какъ Сырокормля, необходимо долженъ былъ говорить о существовавшей въ его время общественной неправотѣ, которою волею-неволею, становился онъ причастникомъ, возлагалъ на свою отвѣтственность, такъ какъ онъ жилъ въ этомъ обществѣ, пользовался строемъ его и дарами. Поэтъ силою творчества возстановляетъ внутреннюю свою правоту, нарушенную жизнью въ обществѣ, зиждущемся на различеніи пана и хлопа; этимъ достигается нравственное его самооправданіе.

Мы видѣли у него до сихъ поръ только сѣтованія о нравственномъ раздѣленіи, различіи между сословіями, препятствующемъ возникновенію одного общаго народнаго сознанія, препятствующемъ полнотѣ народнаго сознанія. Но поэтъ не останавливается на этой только теоретически-нравственной неправдѣ. Ему мало касаться однихъ только внутреннихъ убѣжденій своихъ единоплеменниковъ; онъ хочетъ, чтобы убѣжденія эти проникли въ самую жизнь, уничтожили коренной, существенный недугъ, препятствующій народу быть живымъ, здоровымъ, цѣлымъ – крѣпостную подчиненность этихъ самыхъ хлоповъ, нравственныя права которыхъ онъ уже такъ часто доказывалъ. Но въ этомъ своемъ служеніи поэтъ нашъ проявляетъ изумительную объективность, напоминающую отчасти художественное спокойствіе «Записокъ охотника» Тургенева, произведшихъ когда-то въРоссіи такое могучее впечатлѣніе. Онъ не призываетъ на крѣпостную зависимость либерально-краснорѣчивыхъ громовъ, не караетъ ее бичемъ сатирика. Совершенно наоборотъ, онъ представляетъ дѣйствительность, не сопровождая ее ни единымъ словомъ обвиненія, даже со стороны самыхъ жертвъ этой преступной дѣйствительности. Безропотность, съ которой переносится эта дѣйствительность, поражаетъ читателя сильнѣе всякихъ порывовъ злости и негодованія, сильнѣе всякой краснорѣчивой рѣчи отвлеченнаго либерализма. Такъ напр., въ поэмѣ «Ходыка» мы встрѣчаемся съ преступникомъ, страшнымъ преступникомъ, чувствующимъ весь ужасъ совершеннаго имъ дѣянія, скитающагося по лѣсамъ, свободно отдающагося въ руки земнаго правосудія, и, не довольствуясь его приговоромъ, замаливающемъ въ монастырѣ тяжелый грѣхь свой, потому только что онъ бывшимъ при немъ топоромъ сгоряча ухлопалъ ловчаго, запоровшаго его желѣзными прутьями за упущеннаго на охотѣ медвѣдя.

 
 «Ловчій бѣшеной злобой на меня кипѣлъ
 И къ соснѣ меня сейчасъ-же привязать велѣлъ.
 Тутъ меня желѣзнымъ прутомъ били безъ конца…
 Тщетны были всѣ моленья стараго отца,
 И жены напрасно были всѣ мольбы и плачъ…
 Глухъ былъ къ нимъ неумолимый, бѣшеный палачъ…
 Тщетно кровью истекалъ я, тщетно стонъ глухой
 Эхо вторило угрюмо въ тишинѣ лѣсной…
 Отпустили чуть живаго… я едва вздохнулъ…
 Тутъ мнѣ демонъ потихоньку на ухо шепнулъ…
 Былъ топоръ при мнѣ… Собралъ я весь остатокъ силъ
 И въ високъ обухомъ тяжкимъ ловчаго хватилъ…
 Лезвеемъ же грудь разсекъ я… Брызнувъ, какъ фонтанъ,
 Кровь лицо мнѣ окропила, облила кафтанъ..:
 Вотъ, смотри, кровавыхъ пятенъ ясный, свѣжій слѣдъ…
 Не изгладили, не стерли ихъ и тридцать лѣтъ.
 Посмотри: лохмотьемъ рванымъ весь кафтанъ мой сталъ,
 Онъ отъ лѣтъ и непогоды сгнилъ и полинялъ,
 Но слѣды невинной крови, переживъ года,
 Какъ печать злодѣйства свѣжи, какъ печать стыда!»
 

И чѣмъ сильнѣе это долгое, тягостное раскаянье преступника, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе имъ производимое, и въ душѣ читателя пробуждается гнѣвъ и негодованіе, которыхъ ни одной строкою не выдалъ великій художникъ. Ужасъ покоя – вотъ, что дѣйствуетъ сильнѣе всякаго краснорѣчиваго обвиненія.

Не менѣе ужасающимъ покоемъ, краснорѣчіемъ безропотнаго терпѣнія отличается превосходное стихотвореніе «Иллюминація» – разсказъ матери о медленной смерти ребенка ея въ то время, когда она съ факеломъ въ стужу должна была недвижною каріатидой стоять передъ домомъ своимъ, а вѣтеръ злился и дулъ въ окно, разбитое торопившимъ ея панскимъ управителемъ.

 
 «Выгналъ….. Я къ факелу. Сердце нѣмѣтъ
 Вмѣстѣ съ руками….
 Гляну въ окошко, дитя коченѣетъ
 Передъ глазами».
 

А роскошная иллюминація представляетъ блестящій, величественный видъ; радуются и веселятся княжіи гости, удивляясь умѣнію гостепріимнаго хозяина.

 
 «Вотъ закричали: «виватъ на виватѣ
 Князь благородный!»
 Я къ колыбелькѣ, къ родному дитятѣ…
 Онъ ужъ холодный
……
 И не забыть мнѣ веселые звуки,
 Крики хмѣльные,
 Желтое личико, желтыя руки,
 Что восковыя.
 Умеръ… и словно бы такъ безъ причины…
 Богу знать ближе…
 Знатно, бывало, справлялъ именины
 Князь нашъ въ Несвижѣ.»
 

Что за потрясающая простота! Какая обвиняющая безропотность!.

Въ извѣстномъ давно для русскаго міра стихотвореніи «Кукла», Сырокомля съ такою же точно объективностью выставляетъ укоренившіеся, относительно хлоповъ предразсудки, соединенные съ едва пробивающимся, слабымъ чувствомъ сожалѣнія объ этихъ самыхъ хлопахъ въ простодушномъ разговорѣ дѣвочки, съ своей куклой. Опять ничего кромѣ простой дѣйствительности, никакого обвиненія, но какое сильное въ тоже самое время впечатленіе. Отвратительная зараза, прикасающаяся уже къ свѣтлой, дѣтской душѣ!

 
 Да ты вѣдь не знаешь: мы вольные паны
 Холопы же всѣ не свободны;
 Самъ Богъ приказалъ имъ съ небесъ – безустанно
 Все дѣлать, что панамъ угодно.
 Въ лохмотьяхъ, нечисты, невзрачны собою,
 Чуть живы холопы-то наши!
 Самъ Богъ ихъ караетъ за то, что порою
 Не слушаютъ пана-папаши.
 

Сырокомлѣ довелося дожить до начала новой эры въ нашей жизни, начавшейся съ первыхъ толковъ объ освобожденіи крестьянъ изъ крѣпостной зависимости. Радостно откликнулось сердце поэта, и свободный путь открылся его мечтамъ, хотя и близко было его разочарованіе. Разочароваться пришлось ему, впрочемъ, не въ возможности осуществленія великаго дѣла, а въ той роли, которую приметъ въ немъ его отечество…

 
 Я думалъ: «напрасно враги такъ шумѣли,
 Шляхетское имя порочили съ жаромъ:
 Не нынче такъ завтра увижу ни дѣлѣ,
 Что шляхтой до нынѣ зовутъ насъ не даромъ.
……
 Тамъ къ общему благу пылаютъ любовью,
 Я знаю литовскую добрую братью
 И вправѣ гордиться литовскою кровью,
 Какъ шляхтичъ природный съ гербовой печатью.
 

Но страна не оправдала гордыхъ надеждъ поэта, и онъ высказалъ свое могучее слово

 
 Однако, свершилось!.. О, край мой!.. Измяли
 Вѣнецъ твой, запачкавъ его преступленьемъ….
 Отцы твои цѣпи народа спаяли,
 Свои имена подписавъ подъ рѣшеньемъ
 О панской опекѣ надъ бѣднымъ народомъ!..
 Историкъ за это предаетъ ихъ проклятью….
 Мнѣ стыдно за Вильно…. Не шляктичъ и родомъ,
 Позоръ мнѣ съ моей гербовой печатью!
 

Проклятье поэта, рѣзкій голосъ его осужденія доставили ему, конечно, не мало враговъ въ его непостигающемъ его отечествѣ, для котораго являлся онъ вдохновеннымъ пророкомъ. Нѣкоторое чувство враждебности сохранилося и послѣ его смерти. Нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ! Сырокомля самъ испыталъ отчасти жребій своего Филиппа изъ Коноплей.

 
 И за дѣло! Кто же спуститъ эту дерзость чудаку?
 Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же къ мужику!..
 

Наша картина отношеній поэта къ сословіямъ, составляющимъ въ совокупности народъ, являющійся главнымъ героемъ его творчества, была бы, однако, неполна, если бы мы не упомянули еще объ одномъ свѣтломъ образѣ, порою являющемся въ его произведеніяхъ. Мы говоримъ о священникѣ, не такомъ, какимъ вообще выработало его католичество, а такомъ, какимъ онъ порою являлся, и какимъ долженъ былъ онъ являться по свѣтлымъ воззрѣніямъ Сырокомли, – обѣ этомъ «звѣнѣ въ братской цѣпи людей», какъ художественно-чисто онъ его называетъ. Типъ такого истиннаго священника въ совершенствѣ выведенъ и выполненъ въ образѣ ксендза-дефинитора въ поэмѣ Янъ Денброгъ и выведенъ не только какъ призрачный идеалъ, но какъ дышащая жизнью и индивидуальною окраскою личность.

 
 Къ братьямъ за братьевъ вѣщалъ онъ съ мольбою
 Иль молилъ небеса за людей.
 Не проклиналъ онъ, но теплой слезою
 Взоры сверкали изъ кроткихъ очей.
……
 Будто Апостолъ, порой въ воскресенье,
 Паствѣ, простое давалъ поученье,
 Иль о Спасителѣ ей говорилъ:
 «Какъ безъ сіянія горняго свѣта
 «Кроткій и благостный Сынъ Назарета
 «Любящимъ братомъ для грѣшниковъ былъ
……
 Богъ снизошелъ къ человѣку смиренно,
 Чтобы, возвысить до неба его,
 Шляхтичъ же гордый кичится надменно
 Суетнымъ блескомъ герба своего….
 Богъ человѣкомъ сталъ – онъ же не можетъ….
 Ближнихъ не видитъ въ крестьянахъ своихъ,
 Суетный стыдъ его душу тревожитъ,
 Если войдетъ онъ въ сообщество ихъ….
……
 Изъ пустяковъ, изъ бездѣлицы жалкой
 На ножъ готовы паны межъ собой,
 А мужика не слыхать и подъ палкой,
 Будто бы нѣтъ ему чести людской!..
 

Типъ ксендза-дефинитора – одинъ изъ самыхъ удачныхъ и широко охваченныхъ типовъ Сырокомли. Въ немъ свѣтлая идеальность какъ-то чудодѣйственно соединена съ поразительною реальностью, такъ и обдающею читателя жизненностью своею и индивидуально-характеристическим чертами. Такъ и представляешь себѣ невольно, какъ

 
 Равно онъ съ помощью теплой своей
 И по чертогамъ ходилъ, и по хатамъ,
 Пану и хлопу былъ истиннымъ братомъ,
 Будто звѣно въ братской цѣли людей.
 

Характеристическое отношеніе Сырокомли къ народу и народности, его безусловная чуждость всѣхъ исторически укоренившихся предразсудковъ, смущавшихъ политическое и народное сознаніе его соотечественниковъ, могуче повліяло на характеръ и значеніе его поэзіи, сдѣлавъ чувство его нераздѣльно-цѣлостнымъ и искреннимъ, а потому и выраженіемъ этого чувства придало особую силу и крѣпость. Но этимъ не ограничивалось воздѣйствіе демократическаго духа его на характеръ и строй его творчества. Свободное отъ предразсудковъ и несмущаемое ими чувство его значительно расширило для него горизонтъ доступныхъ для души поэта впечатлѣній; скрывающееся и темное для другихъ сдѣлалось яснымъ и доступнымъ его просвѣтленному взору. Только ему, воспитавшему и очистившему себя истиннымъ чутьемъ народа и его жизни, могъ представиться народъ – цѣлостнымъ объектомъ художественнаго творчества.

Но, по отношенію къ этому объекту, поэтъ-художникъ не остается уже спокойнымъ созерцателемъ; онъ входитъ съ нимъ въ непосредственное общеніе, вдохновляется имъ и поучается отъ него, проникаетъ въ богатую сокровищницу невѣдомыхъ дотолѣ завѣтныхъ думъ его, чувствъ и стремленій, заимствуетъ отъ него новыя краски и новые образы. Весь народъ является, такимъ образомъ, въ большей или меньшей степени, причастникомъ въ творческой дѣятельности народнаго поэта; онъ ведетъ и направляетъ его точно такъ-же, какъ и самъ укрѣпляется поэтомъ въ собственномъ своемъ сознаніи, которое очищается и оправдывается въ душѣ поэта. Только благодаря, указанному нами выше, безсословному, искреннему своему отношенію къ народности, сохранившему для него чистоту и цѣлостность нравственнаго и художественнаго чувства, могъ Сырокомля, какъ уже говорили мы, пѣть то, что онъ пѣлъ и пѣть такъ, какъ онъ пѣлъ. Сила пѣсни выработалась силою жизни.

Но, воспѣвая народъ, избравъ его предметомъ своего творчества, наблюдая его, какъ художественный предметъ, Сырокомля не представлялъ его себѣ, какъ стоячее, застывшее понятіе, отчего и самая поэзія его непремѣнно приняла бы тотчасъ же характеръ отвлеченности. Народъ представлялся ему непремѣнно живущимъ, существующимъ и сложившимся только благодаря своей жизни. Вслѣдствіе этого Сырокомля не ограничивался воспѣваніемъ хвалебныхъ одъ и диѳирамбовъ народу, какъ излюбленному имъ художественному объекту; онъ пѣлъ только жизнь, сложившую и поддерживающую этотъ народъ, другими словами – его исторію, разумѣется въ связи съ тою природою, на какой исторія эта совершилась и совершается.

Мы не можемъ, однако, назвать Сырокомля поэтомъ историческимъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ обыкновенно раздается это наименованіе, потому что на самую-то исторію смотрѣлъ Сырокомля совершенно иначе, чѣмъ смотрятъ обыкновенно и смотрѣлъ такъ именно потому, что самый субъектъ исторіи, самый народъ представлялся ему инымъ, чѣмъ представляется онъ обыкновенно. Весь народъ во всей его совокупности, чуть-ли не до послѣдняго нищаго, является для него постоянно, непрерывно кующимъ собственную свою исторію. Исторія тѣсно и неразрывно соединена съ бытомъ народнымъ; она представляетъ только поверхность, итогъ дѣйствующихъ силъ народнаго быта. Суть исторіи куется по деревнямъ и по хижинамъ, въ лѣсахъ, поляхъ, оврагахъ и чердакахъ и только казовые концы свои предъявляетъ на высшихъ ступеняхъ общественной лѣстницы. Прошедшее деревни имѣетъ такую же историческую власть, какъ и прошедшее городовъ, княжествъ и государствъ, потому что въ нихъ сказывается прошедшее народа. Смиренные, безвѣстные дѣятели исторіи неисчислимы.

 
 Что ни шагъ – въ Литвѣ событій можно слѣдъ найти:
 Холмъ ли, груда ли развалинъ, крестъ ли при пути,
 Столбъ, часовня, или даже постоялый дворъ, —
 Все здѣсь памятникъ старинный и съ давнишнихъ поръ
 Любопытнаго такъ много о Литвѣ даетъ….
 Сколько жь, сколько тѣхъ преданій даромъ пропадетъ,
 Промелькнетъ, какъ не бывало, въ жизни безъ слѣда,
 И для свѣта и потомства сгинетъ навсегда.
 Грустно! грустно! Нѣтъ гусляровъ на Литвѣ моей!
 Запорожье же воспѣли струны кобзарей!
 Отчего-жъ Литва родная, нѣтъ пѣвцовъ твоихъ?
 Отчего-жъ не раздается вѣщій голосъ ихъ,
 И къ потомству не польется съ звонкою игрой
 Дорогихъ воспоминаній вѣковѣчный рой?
……
 Оживи послушной пѣснью рой минувшихъ дней,
 И тайникъ души литовской развернется въ ней!
 

Такія слова предпосылаетъ Сырокомля, въ видѣ вступленія, въ своей поэмѣ – «Янъ Денборогъ», воздвигая, такимъ образомъ, бытъ шляхетской семьи въ значеніе историческаго момента. Но главная сила исторіи представляется для Сырокомли въ силѣ нравственнаго преданія въ тѣхъ образцахъ великаго дѣла и великаго человѣка, которые изъ вѣка въ вѣкъ, отъ дѣда ко внуку, передаются, какъ непрекращающіе дѣйствованія своего примѣры.

 
 Лишь развернешь скрижаль былыхъ вѣковъ,
 Тамъ, что ни листъ, гигантъ духовный встанетъ,
 Повсюду свѣтъ превыспреннихъ умовъ,
 И – то герой, то богатырь возстанетъ,
 Хранитъ о нихъ легенды старина,
 Имъ молятся, ихъ чтятъ въ благоговѣньи,
 И, можетъ быть, въ десятомъ поколѣньи
 Въ честь ихъ дѣтямъ даются имена.
 

Настоящее пугаетъ Сырокомлю отсутствіемъ этого именно, сосредоточеннаго въ одномъ человѣкѣ, выработаннаго однимъ человѣкомъ величія. Все есть въ тебѣ, восклицаетъ онъ обращаясь къ Литвѣ и исчисляя ея богатства:

 
 Все есть въ тебѣ, что было съ древнихъ лѣтъ,
 Но лишь людей великихъ больше нѣтъ;
 

и затѣмъ тотчасъ же, пытается найти утѣшеніе въ предположеніи, что

 
 Для нашихъ дней, не нужно ихъ, быть можетъ:
 Взамѣнъ людей нашъ цѣлый вѣкъ великъ;
 А все-жъ порой раздуміе встревожитъ,
 И къ небесамъ съ мольбой подъемлеть ликъ:
 «О, Боже! гдѣ-жъ тѣ мужи мощной силы
 «Съ душой, какъ сталь, и съ грудью, какъ гранитъ?
 «Пусть вызоветъ Твой зовъ ихъ изъ могилы,
 «Пусть голосъ ихъ изъ гроба прозвучитъ, —
 «Чтобъ мы хоть разъ одинъ лишь въ цѣлой жизни
 «Великаго увидѣли въ Отчизнѣ!»
 

Народъ на всѣхъ ступеняхъ своего развитія является, однако, не только кователемъ, дѣятелемъ собственной исторіи, но онъ, же впервые отмѣчаетъ и то, что совершается въ жизни дорогаго для него, великаго въ его воззрѣніи, является первымъ своимъ исторіографомъ. Исторіографія эта совершается, конечно, совершенно особеннымъ путемъ или, точнѣе, совершается многими отличными другъ отъ друга путями. Монахъ лѣтописецъ или, кто бы онъ ни былъ, иной записыватель жизни народной выступаетъ на поприще свое только тогда уже, когда отмѣтились, оцѣнились въ народномъ сознаніи нѣкоторыя событія народнаго прошлаго, когда тайная, умственная, если можно такъ сказать, исторіографія уже получила свое начало. Даже пѣсня не выступаетъ первымъ историческимъ памятникомъ; она налагаетъ художественный чеканъ свой только тогда, когда событіе уже, такъ или иначе, отмѣчено въ духѣ народномъ, когда созрѣла и опозналася потребность передавать память о немъ изъ поколѣнія въ поколѣніе.

 
 Ахъ, Литвина даромъ пѣсни Богъ не наградилъ:
 Камень – памятникъ въ отчизнѣ пѣсню замѣнилъ.
 Что же въ камнѣ? Онъ погибнетъ, онъ во прахъ падетъ,
 Можетъ быть, пойдетъ на жерновъ, мохомъ заростетъ,
 И преданіе погибло… А для струнъ пѣвца,
 Что за творческое поле, поле безъ конца —
 Пѣть кресты, курганы наши и гроба князей
 Отъ Мендоговой могилы и до нашихъ дней.
 

Камнемъ или другимъ какимъ либо вообще неодушевденнымъ предметомъ отмѣчалися, какъ признается это и самою наукою, первыя событія народной жизни, касающіяся всего народа или какого либо изъ обособленныхъ его членовъ, и отмѣчалися все съ одною и тою же цѣлью – сохранить, укрѣпить за потомствомъ память о совершившемся. Строились ли пирамиды изъ камня, кирпича или череповъ человѣческихъ, воздвигались ли грубо отесанные изъ камня мавзолеи, мирные кресты или другіе какіе либо символы прошлаго, высѣкались ли надписи на горныхъ уступахъ или столбахъ на римскихъ и греческихъ площадяхъ – всегда преслѣдовалась одна и таже задача – закрѣпить вѣковѣчнымъ символомъ, вѣковѣчнымъ намекомъ переходящее изъ устъ въ уста преданіе, чтобы достигалась вѣчная память событія или человѣка, чтобы молва потомства

 
 Однихъ хвалой безмертной увѣнчала,
 Другихъ покрылъ безславія позоръ.
 

Камень или всякій вообще монументъ, какъ бы простъ и даже безформенъ онъ ни былъ, является, такимъ образомъ, символическимъ укрѣпленіемъ преданія, намекомъ для передачи сохраняющихся изъ рода въ родъ воспоминаній, которыя безъ этого намека легко могли бы изгладиться, безъ слѣда исчезнуть; это, такъ сказать, – исторіографія втораго порядка, исторіографія, ведшаяся всегда и ведущаяся постоянно. Пусть передается исторія прошлаго письменами, лѣтописью, мемуарами и т. п., устное преданіе еще не замираетъ.

 
 И селянинъ неграмотный для внука
 Другимъ путемъ хранитъ о прошломъ вѣсть.
 Ему ль писать? Чужда ему наука,
 А все жъ въ душѣ глубоко жажда есть,
 Чтобъ чуждый гость иль сынъ того жъ селенья
 Узналъ о томъ, что было здѣсь давно,
 И чтобъ навѣкъ избавить отъ забвенья
 Все то, что здѣсь въ землѣ погребено.
 Онъ не пестритъ пергаментъ письменами,
 Но крестъ беретъ и горсть земли родной,
 И старина нетлѣнными чертами
 Возносится къ лазури голубой.
 А вдоль, села прохожій дѣдъ порою,
 На костылѣ пройдетъ къ рядамъ могилъ,
 И, предъ крестомъ поникнувъ головою,
 Рѣчь поведетъ о прошломъ старожилъ.
 Латынь не сыщетъ, въ юношахъ вниманья, —
 Пергаментъ стлѣетъ, лѣтопись сгніетъ,
 Крестами же гласимыя преданья
 Ничто во вѣкъ въ потомствѣ не сотретъ.
 Падетъ ли крестъ – другой съ нимъ рядомъ встанетъ,
 Умретъ ли дѣдъ – другой бредетъ туда,
 А молодость въ разспросахъ не устанетъ,
 Готовъ боянъ и слушатель всегда.
 Такъ переходитъ лѣтопись живая
 Изъ рода въ родъ, вѣка передавая.
 

Совершенно понятно, что при подобномъ измѣненномъ и расширенномъ представленіи объ исторіи и ея факторахъ, равно какъ и объ источникахъ, изъ которыхъ она воспроизводится, долженъ былъ расшириться и получить иное значеніе и самый ея объемъ и содержаніе, измѣниться и самый историческій критерій. Событія и лица, проходящія черезъ исторію, получили иную совершенно оцѣнку, потону что стали измѣряться не по какой либо отвлеченной программѣ, хотя бы и истоірически укоренившейся, а по отношенію ихъ ко всей совокупности народа, вѣчно забитаго и забытаго въ польской исторіи. Сырокомля смотритъ на историческую жизнь изъ среды самаго пережившаго и переживающаго ея народа, а не изъ партіи, сословія или таинственнаго западнаго далека, а потому и естественно, что онъ видитъ яснѣе и притомъ, въ болѣе правильномъ свѣтѣ. Мы приведемъ только два примѣра этого измѣнившагося историческаго сознанія.

Во всѣхъ обильныхъ пѣснопѣніяхъ Сырокомли нѣтъ положительно ни одного, которое выражало бы сколько нибудь вражду къ Россіи и русскому народу. Въ исторической поэмѣ «Три Литвинки», весьма близкой по содержанію къ извѣстной балладѣ Мицкевича «Будрысъ», къ старому литвину являются поочередно витязи нѣмецкій, русскій и польскій и въ то самое время, когда каждое упоминаніе о нѣмцѣ сопровождается какимъ-нибудь не слишкомъ лестнымъ для него эпитетомъ, поляка съ его дружиною вождь сѣдой ласкаетъ,

 
 За одно укоряетъ.
 «Что вы Нѣмцевъ въ конецъ не побили!»
 

и къ гостю изъ Кіева-града относится Литвинъ съ полнымъ радушіемъ, безъ всякихъ проявленій племенной вражды. Сочувственныхъ выраженій объ Украинѣ можно бы набрать безчисленное количество, да и эпилогъ «Ночлега гетмана» служитъ достаточнымъ, самъ по себѣ, доказательствомъ. Даже казакъ 12-го года – это все европейское пугало является въ поэмѣ «Власъ» освѣщеннымъ нравственнымъ чувствомъ, хотя имъ и избивается польская банда. Сырокомля преклонялся передъ кобзарями Украины и преимущественно передъ Шевченкой. Онъ былъ друженъ съ русскимъ поэтомъ Мейемъ и переводилъ много изъ русскихъ поэтовъ – Лермонтова, Некрасова и др., точно также, какъ переводилъ много изъ «Кобзаря» Шевченки.

Но измѣнившееся историческое сознаніе сказывалось не только отрицательнымъ, а и положительнымъ также образомъ у Сырокомли. Вотъ для примѣра его сужденіе о Наполеонѣ, за которое ему, конечно, много доставалось отъ соотечественниковъ. Сырокомля высказываетъ, впрочемъ, сужденіе свое не объ одномъ только Наполеонѣ, а обо всей его эпохѣ и увлеченіяхъ, которыя ее сопровождали.

 
 Бурно, кроваво, съ неистовымъ жаромъ
 Всюду война разливалась пожаромъ.
 Гальскій диктаторъ въ гремящихъ словахъ
 Началъ поэму о грозныхъ дѣлахъ.
 Армію бралъ онъ для строчекъ поэмы,
 Тысячи войскъ для куплетовъ и темы;
 Сердце въ немъ пушечной билось пальбой,
 Стало полміра бумагой простой,
 Гдѣ исписалась поэма большая,
 Каждая строчка вполнѣ мастерская…
 Смыслъ ее пламенемъ адскимъ дышалъ;
 Много великаго онъ написалъ….
 Римъ зачеркнулъ онъ чертою кровавой,
 Переступилъ черезъ Альпы со славой,
 На пирамиды взоръ гордый навелъ,
 Страны Германскія дважды прошелъ,
 Гордой стопою попралъ Пиринеи,
 Въ людяхъ надежды зажегъ и идеи,
 Шествуя грознымъ, кровавымъ путемъ…..
 Божье призваніе видѣли въ немъ….
 Нѣтъ! это просто дорогой избитой
 Шелъ въ полубоги титанъ знаменитый…
 Грозной поэмы, дышавшей огнемъ,
 Строй увѣнчался обычнымъ концомъ:
 Спѣсь лишь въ права свои гордо вступила,
 Творчество-жъ Божіе чуждо ей было,
 Чуждо въ напыщенныхъ фразахъ пустыхъ,
 Чуждо въ раскатахъ громовъ боевыхъ…..
 

«Всемірный идолъ» сокрушился, понизился въ глазахъ Сырокомли потому, что къ ходу историческихъ событій онъ примѣнилъ иную оцѣнку; иной критерій, такъ какъ смотрѣлъ на нихъ изъ среды народа во всей его совокупности, чуждаясь отвлеченно урѣзаннаго его кругозора.

Воззрѣнія Сырокомли на отечество и его значеніе имѣли, однако, и свою слабую сторону, которая не можетъ ускользнуть отъ взгляда даже и поверхностнаго наблюдателя. Эта сторона выражается прежде всего въ чисто областномъ, помѣстномъ, а потому и чисто субъективномъ характерѣ его патріотизма, весьма близко приближающемся къ тому, что французы остроумно называютъ – patriotisme de clohet или къ тому, что подъ именемъ Heimweh – тоски по мѣсту рожденія обращается въ физическую болѣзнь для нѣкоторыхъ горныхъ племенъ, напр. швейцарцевъ. Отчизна мила и дорога намъ потому, что мы въ ней родились и жили, потому, что съ нею неразрывно соединены всѣ воспоминанія, въ которыхъ играемъ мы сами живую, дѣятельную роль. И воспоминанія эти не должны еще быть непремѣнно веселыми, радостными; край родной можетъ быть дорогъ намъ и какъ товарищъ грустнаго, тяжелаго прошлаго.

 
 Но отчего же
 Память о дальнемъ, минувшемъ моемъ
 Блещетъ плѣнительнымъ, свѣтлымъ вѣнцомъ?
 Въ этомъ сіяньи встаютъ, какъ живыя,
 Тѣни минувшаго, тѣни родныя….
 Край, увидавшій мой первый разцвѣтъ,
 Больше возврата куда уже нѣтъ….
 И уношусь я сквозь дымку былаго
 Къ кровлѣ завѣтной жилища роднаго,
 Къ камнямъ знакомымъ родимыхъ церквей,
 Къ вѣтру, что дуетъ съ родимыхъ полей….
 Свѣтлыхъ видѣній встаетъ вереница:
 И голоса и знакомыя лица
 Тѣхъ, съ кѣмъ такъ близко когда-то я жилъ,
 Хлѣбъ ѣлъ по-братски и пищу дѣлилъ.
 

Мы совершенно согласны, что этотъ патологическій патріотизмъ, художественно изображенный въ грустной поэмѣ «Янко Кладбищенскій», составляетъ необходимое послѣдствіе, а отчасти даже и условіе всякаго истиннаго патріотизма; но у Сырокомли онъ является слишкомъ уже господствующимъ, и причина этого таится въ другой слабой сторонѣ воззрѣній поэта нашего на родинѣ, о которой и скажемъ мы нѣсколько словъ.

Отчизна Сырокомли, помимо тѣхъ отдѣльныхъ мѣстностей, которыя дороги ему по особымъ воспоминаніямъ собственной его жизни, всюду представляется для него какимъ то сборищемъ, конгломератомъ отдѣльныхъ областей и племенъ, не связанныхъ между собою иною связью, кромѣ служенія одной общей отвлеченной, политической единицѣ. Понятіе объ отечествѣ является для него повсюду понятіемъ сборнымъ, составнымъ. Приведемъ примѣры:

 
 Подъ знамя Рѣчи Посполитой
 Собрался по зову цѣлый рядъ дружинъ!
 И плечистый русинъ, Украины сынъ,
 Изъ очей глубокихъ молнію метавшій,
 И литвинъ косматый, надъ лукой припавшій,
 Какъ скала безмолвный, твердый, какъ скала.
 Далѣе шли дѣти одного угла;
 Изъ великой Подыми съ пламенною кровью,
 И карпатскій городъ. Первый онъ съ любовью,
 На лету схватившій гетманскій сигналъ,
 Ринется въ сраженье, какъ съ горы обвалъ,
 А когда въ огнѣ онъ дрогнетъ и смутится,
 Можетъ на Литвина смѣло положиться.
 Видно такъ устроенъ цѣлый Божій свѣтъ;
 Каждый край имѣетъ даръ свой: если нѣтъ
 У однихъ умѣнья, тамъ сосѣдъ поможетъ,
 И одинъ другаго выручитъ, гдѣ можетъ,
 Такъ сливаясь вмѣстѣ, дружествомъ сильна,
 Изъ частичекъ разныхъ цѣлая страна
 Въ родину святую можетъ обратиться —
 И единымъ сердцемъ начинаетъ биться,
 И равно несутъ всѣ общую бѣду,
 Радости и горе, дружбу и вражду.
 

Эти слова приводимъ мы изъ помянутой уже нами поэмы «Ночлегъ гетмана», но такія же точно мысли выражаются и въ поэмѣ «Староста Копаницкій» и во многихъ другихъ произведеніяхъ Сырокомли. Отчизна каждаго есть родная его деревня, родной его очагъ; – отчизна общая – отвлеченное понятіе, нѣчто, чуждое реальности и дѣйствительной жизни, существующее только во времени, условно и искусственно.

Совершенно понятно, что такая отчизна не можетъ высвободиться изъ, области отвлеченной теоріи, сдѣлаться живою, жизненною силой. Такой патріотизмъ, хотя и можетъ быть мощною политическою силой, но никогда не можетъ имѣть воздѣйствіе на жизнь и развитіе самаго народа.