Текст книги "От Сталина до Горбачева. Воспоминания хирурга о власти в СССР"

Комиссия от военкомата. Симуляция – белый билет. Поездка в Киев

В октябре военкомат забрал меня членом комиссии, чтобы пересматривать военнообязанных из запаса: готовились к войне. Целый месяц ездили по сельсоветам. С утра и до вечера осматривали всех мужчин до 50 лет. Много прошло через меня «великого русского народа». Свидетельствую: не симулировали.

Еще одно пикантное и позорное дело было в ту зиму: я симулировал, чтобы освободиться от призыва. Это уж точно было мое последнее прегрешение по части морали. Опишу как на духу, прошло почти шестьдесят лет.

Стожков был председателем окружной комиссии. Он меня и вызвал:

– Коля, жалко тебя отпускать, но деться некуда – раскопали твое личное дело по приписке, из Архангельска. Придется пройти комиссию и служить. Полгода – солдатом, а потом – как приглянешься, может, возьмут в санчасть и даже в кадры.

Смолчал: чего скажешь? Только завыл про себя:

– У… у… у, б…и, достали-таки…

Не было уважения к власти, к родине, которая ее терпит, не видел высшего смысла, чтобы доктор уборную чистил, топтался на плацу и честь отдавал старшине. Дурацкий порядок, почему я должен ему подчиняться? Война, что ли?

Спустя день Стожков вызвал снова.

– Давай я тебя к себе в отделение положу, обследуем, может, найдем какую-нибудь зацепку.

Знал, что здоров, но чем черт не шутит? А у самого комбинаторика закрутилась: симулировать? При благожелательном отношении комиссии…

Положили в терапию, надели больничный костюм, завели историю болезни. На рентген: «Все чисто». Взяли кровь – хорошо. Собрать мочу: во! Если туда добавить глюкозы, то потянет к диабету!

Так и сделал. Лида принесла порошок, доверился ей, подсыпал в баночку с мочой. Стыдно было. Но пересилил. По расчетам должен быть приличный процент сахара, не чрезмерный, но достаточный.

Сдал баночку. Жду результат.

Что вы думаете? Чуть не погорел: лаборатория работала плохо. В анализе нашли лишь «следы сахара».

Впрочем, Стожкову этого было достаточно – ему нужен лишь предлог, чтобы меня оставить. Выписали мне белый билет: «Не годен к воинской службе».

Радости не испытал, было стыдно. Родину обманул, даже плохую.

Однако и моралистов успокою: когда через полгода началась война, в первый же день пришел в военкомат, сдал билет и просил направить на фронт.

– Я выздоровел. Могу служить.

Военком не уточнял, билет велел забрать, негодность ликвидировать. За всю военную карьеру история с белым билетом не возникала. Позорная, темнить не буду. Даже четыре ордена за войну ее не закрывают, если для себя.

Больше ничего выдающегося в тот год не было.

Была работа: учился оперировать. Сделал две резекции желудка, прооперировал язву и рак. БД сам предложил. Но стоял надо мной и потребовал, чтобы оперировал по его методике. Я знал, что есть и лучшие, отрабатывал их на трупах, но, конечно, вылезать с этими идеями не стал.

Какой был замечательный человек, этот БД! Приглашал нас с ЛЯ в гости. Жена (забыл имя!) угощала чем могла, мы ее недолюбливали. Была она у него второй, из медсестер, Очень беспокоилась, чтобы муж не умер, боялась остаться одной и в бедности. Еще было два взрослых сына от первого брака, инженеры, на хороших должностях. Гордился ими. В углу комнаты стоял дорогой радиоприемник, не пожалел старик денег, любил музыку. Пытался нас приохотить – но что мы? Рабоче-крестьянские или из мещан. Но о литературе я мог говорить вполне на равных, а может и выше. Только произношение некоторых слов БД поправлял: я же их не на слух, а с букв усваивал. Сам чувствовал недостаток культуры, но комплекса не было. Знал, что научусь.

БД слушал западные радио по-французски, владел свободно. Кое-что рассказывал, как позорят нас западные державы за союз с Германией. Говорят, что все равно Гитлер надует Сталина.

Другие мелкие события. ЛЯ в январе ездила в Ленинград и вышла там замуж. Очень хвалила мужа, но как-то без убежденности. Наши отношения не изменились.

Приехали на практику студентки четвертого курса из Ленинграда – «столичные штучки». С одной из них, очень красивой еврейкой, закрутил роман. Нет – романчик, очень приземленный.

Весна 41-го года была холодная. Войну ожидали: без конца шли комиссии запасных, многих специалистов брали в армию. Слышно было, что строили укрепления на новой западной границе.

В Череповце жили скудно, но не голодали. Впрочем, не мне судить, не избалован. Город жил ожиданием большой стройки: заложен гигантский металлургический комбинат. Пока это выразилось огромным лагерем заключенных.

Ленька отгулял демобилизацию и устраивался на завод – создавать лесопильное производство.

Что еще? В Киев к Лашкареву ездил на денек, специально показать свои «Регулирующие системы» (одобрил) и «Теорию мышления» – забраковал. Сказал, что «это механицизм». Что все гораздо сложнее. Принял хорошо.

В театр ходили: своя труппа выглядела жалко, в зале холодно, народа мало, ходят в валенках. Не то что было при нэпе! На несколько дней приезжал балет из Ленинграда, и праздник снова мелькнул. Я даже с дежурства сбегал (и получил выговор).

Это все. Дальше пойдет война.

Война. Полевой госпиталь

(из книги «Голоса времен»)

1941 Год. Начало

У меня достаточно материала о войне: был ведущим хирургом Полевого подвижного госпиталя – 2266 от начала до конца. Мне полагалось вести «Книгу записей хирурга», в которой отмечалась вся работа за каждый активный день: операции, смерти, поступления, эвакуации. К ним – примечания. Я использовал их как дневник. Толстая книга около 600 страниц хранится до сих пор. Именно по ней в 1974 году я написал повесть «ППГ-2266», или «Записки военного хирурга». Все, что там написано, – правда. События, люди, раненые – все было, как было. Конечно, всего вместить невозможно, но основное есть. Диалоги придуманы, а мысли и ключевые слова были или записаны, или помнились.

Писать воспоминания заново мне не хотелось: будут хуже, после первой книжки прошло еще 23 года. Поэтому я только сделал сокращения и вставил то, что выбросила цензура. Такого оказалось порядочно. Все равно получилось длинно, но, когда перечитываю, жалко выбрасывать.

…Через темные сени я вхожу в большую комнату, совсем пустую. Жалкая мебель, комод с фотографиями, над ним на стене рупор.

Конец фразы диктора:

– …Молотов…

И дальше – речь: «Граждане и гражданки Советского Союза Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы…»

Война, война!

Я пришел в этот дом, чтобы навести справки о своих сводных братьях. Долго собирался – и так неудачно.

Тихо в городе. Домики дремлют под липами. По деревянным тротуарам изредка простучат каблуки девчонки. Иногда из окон слышится радиомузыка.

«Была ли речь-то?» Была.

Обманчивая тишина. Те, кто слышал Молотова, уже горько думают. Но не все еще и знают.

Мысли по инерции бегут по старым дорожкам, но натыкаются на острое. О больных: Вчера прооперировал старика с ущемленной грыжей. Нужно пойти посмотреть. Возможен перитонит.

«Хирургии теперь будет сколько угодно!»

Пошел в больницу. За полчаса город уже изменился. Суета, тревога. Женщины спешат с кошелками. У магазинов – очереди. Мужчин не видно. Наверное, дома последние часы. По радио все еще музыка. Но вот-вот местный диктор объявит:

Приказ: «Явиться через два часа после объявления всеобщей мобилизации по адресу…»

В вестибюле много посетителей. Обычно в воскресенье здесь довольно приятно. Выздоравливающие выходят к родственникам, радостно улыбаются, что-то говорят и тут же, на скамейках, закусывают. Сегодня только плачут.

Девушка-санитарка дает мне халат и сообщает:

– Вас вызывают в военкомат.

У военкомата, на углу Советской и Энгельса, оживленно. Толпится разный народ, мужчины военные и в гражданском. Часовой. Свежий приказ на двери. Чернеют слова: «Всеобщая мобилизация».

Майор распорядился:

– Пойдете во вторую школу на призывной пункт хирургом в комиссию. Сейчас.

2-я школа новая, четырехэтажная – украшение Череповца. Пока здесь относительно тихо. Врачи уже в сборе. Я знаю их всех: терапевт, глазник, отоларинголог, невропатолог и я – хирург. Начальник пункта, толстый подполковник, предупредил:

– Товарищи врачи, судите строго и ответственно. Я знаю ваши штучки – направлять на консультацию, обследования. Этого не нужно. Времени нет. За два дня мы должны отмобилизовать наши контингенты.

Мы рассаживаемся в двух кабинетах. С четырех часов пошли мобилизованные. Регистратура выдавала нам их карточки. Солдат вызывают из коридора по фамилиям, секретарь проверяет, когда проходил медкомиссию. Если давно – посылает к врачам, если недавно – спрашивает:

– Здоров? Служить можешь?

– Могу.

Штамп – и конец. Принят.

Вот они идут передо мной – защитники Отечества. От 20 до 35. Колхозники из пригородных деревень. Рабочие наших заводов. Мелкие служащие. Плохо одетые, но не запущенные, в чистых рубахах. В большинстве худые. Хмурые. Слов не говорят. Собрались на тяжкую работу. Нужно.

Они раздеваются у входа в класс, в загородке из скамеек, и подходят к доктору, прикрывая ладонями стыдные места.

Голый человек совсем беззащитен.

Он даже соврать боится, если, конечно, опыта не имеет.

– Ну, так что болит?

– Да так, ничего, к погоде плечо грызет, перелом был.

Ему 35 лет, трое ребят. Руки от работы будто покрыты дубовой корой. Он робко говорит свои жалобы, чуть-чуть надеется, что доктор найдет какой-нибудь огрех в его теле и отпустит домой.

Я смотрю на его руку, проверяю силу и объем движений в суставах. Потом слушаю его грудь. Слушаю больше для порядка: он здоров.

Все у вас хорошо. Нужно служить.

Служить так служить…

Следующим идет молодой парень, с чубом, с улыбкой всеми зубами.

– Не, не служил. Порок сердца признавали, отсрочивали. Да я здоров, доктор, здоров! На лесопильном работаю. На фронт надо, фашистов бить.

Послушал сердце и написал: «Годен к строевой службе».

Попадаются и такие, что симулируют. Наивно, большей частью без особых надежд на успех.

Часам к семи вечера народ пошел густо. Очередь шумела в коридоре. Выпившие попадались все чаще и чаще. Совсем пьяных отсеивали в регистратуре – складывали в один класс, вповалку, чтобы проспались. Без особых придирок. Тех, кто уже прошел комиссию, собирали в другой класс, а как накопится взвод – строили на дворе и – на вокзал.

Из открытых окон видно, как вокруг разрастается целый лагерь. На телегах и на земле сидят бабы, дети и мужики компаниями, беседуют, едят, выпивают. Это из колхозов приехали, кто подальше. Изредка песни слышатся.

Когда из задних дверей школы выводят очередной взвод, весь лагерь подхватывается, и люди кидаются к школе: посмотреть своих и провожать – совсем, на войну. Женщины бросаются прямо в ряды, все мешается. Старшины, что отводят новобранцев, кричат охрипшими голосами, оттаскивают особо мешающих.

Взвод отправляется вдоль Советского проспекта. Мужчины держат за руки детей, жены виснут у них на плечах, другие – скромные – идут поодаль. Шум, возгласы, рыдания.

Потом женщины будут возвращаться домой, одинокие, растерянные, к новой жизни – солдатки.

Работали без перерыва, вечер и в ночь. Окна завесили одеялами. От самолетов.

Отец мой пошел на войну в августе 1914 года. Мама рассказывала, как провожала его из деревни в Череповец и, наверное, также стояла около пункта и плакала. А потом возвращалась на пароходе в семью своей жадной свекрови.

К двум часам рассвело, и сняли одеяла с окон, но работа остановилась. Людской поток иссяк. Вот и кончился наш первый день войны.

А что там, на фронте?

1941 Год. ППГ. Едем на фронт

Сегодня мы едем на фронт! Нужно, нужно ехать, активно действовать.

Какими тягостными были эти дни… Утром 23-го на призывном пункте я слушал первую сводку: «Противнику удалось занять Кальвотин, Стоянут…»

Днем сходил в военкомат, сдал начальнику свой белый билет. Сказал, что хочу служить.

Он не расспрашивал. Затребовал личное дело и сделал пометки.

А вчера утром все изменилось. Вызвали из больницы в военкомат…

– Пойдете на улицу Коммунистов, 5. Там формируется полевой госпиталь. Поговорите с начальником Хаминовым.

Пришел, представился…

– Я врач, Амосов.

Вижу – разочарование: я молод, худ, невысок. Усадил и начал расспрашивать. Все рассказал честно. Выглядело, наверное, слабо.

Начальник неплох. Хаминов Борис Прокопьевич, военный врач 3-го ранга. Одна шпала. Физиономия внушительная – второй подбородок, но на воротнике лежит жестковато. И животик при высоком росте и осанке тоже кажется жестким. Посмотрим. Глаза у Хаминова карие, навыкате. Большая бородавка на щеке.

– Беру вас начальником хирургического отделения. Не скрою, хотелось бы большего, но нет и негде взять. Должен был из Ленинграда отличный хирург приехать, но нет его. Видимо, перехватили.

Так я попал в ППГ-2266.

Хаминов взял и второго нашего ординатора, Лидию Яковлевну. Мы с ней близко дружили. Любовь? Нет, любви не было. Не знаю, для войны хорошо это или плохо? Но лучше бы она осталась дома!

Выдали обмундирование: гимнастерку, брюки х/б, офицерские фуражки царского образца с блестящим козырьком. Шинель. Обувь: портянки, обмотки, ботинки. Я их не взял, купил на базаре хромовые сапоги.

Прошел еще день в сборах и прощаниях, и вот уже на вокзале – первый раз все вместе – толпа уродливо одетых военных. Знакомимся, грузимся. Комиссар Медведев, политрук Шишкин, начальник АХЧ Тихомиров, начпрод Хрусталев, операционная сестра Зоя. Все мобилизованные в Белозерске. Оттуда же санитары и лошади. Колхозные. Врачи – хирург Чернов и двое терапевтов, рентгенолог и аптекарша из Ленинградской области. Другие – медсестры череповецкие. Тамара и Татьяна Ивановна – операционные из нашей больницы, из гинекологии, знакомые.

Потом потянулись десять дней в воинском эшелоне, в товарных вагонах, на голом полу. По несколько суток стоим на станциях, загаженных фекалиями: много эшелонов прошло. Извелись бездельем и неизвестностью.

Война идет, а мы не работаем. Хуже – у нас даже имущества медицинского нет. Где-то еще должны выдать. Все это убивает. Но особенно тягостны сводки.

Речь Сталина слушали на вокзале в Ярославле. Скорбная речь, будто даже зубы о стакан стучат. «Братья и сестры». Подумал злорадно: «Ишь, испугался!» Не люблю Сталина.

9 июля кто-то наверху наконец определил нам место. Быстро провезли через Москву, повернули на Киев и выгрузили на лугу около станции Зикеево, не доезжая Брянска.

Тут же вечером – бомбежка. Паника страшная, все в соседний лес убежали, только к утру очухались. Так мы получили, выражаясь высоким стилем, боевое крещение. Да, две бомбы, несомненно, были. Никого не задели, но моральный дух, к сожалению, оказался невысок. Что поделаешь – нестроевые и необстрелянные. Тем более женщины. Я, по-честному, не ощутил страха.

Начальник потребовал в «штаб». Это всего лишь кусты. Сидит Хаминов и рядом с ним незнакомый военный. Представился как инспектор Санотдела армии.

И дальше деловой разговор. Ко мне:

– Я привез вам очень важную книжечку: «Указания по военно-полевой хирургии». В ней изложена единая доктрина.

– Следующее: назначаетесь ведущим хирургом ППГ. У вас вся полнота власти в решении хирургических вопросов и расстановке медицинских кадров.

Вижу, что Хаминову это не нравится.

– А что же тогда начальнику остается?

– Общее руководство и организация.

Я вежливо молчу. Хаминов был гинекологом и главврачом в городе Великий Устюг. Привык оперировать, руководить, а тут – мальчишка будет главным по хирургии. Отыгрался – приказал:

– Вы свободны, товарищ военврач.

Займемся вплотную «Указаниями». С сознанием всей полноты ответственности. («Все-таки это здорово звучит – ведущий хирург!»)

– Эй-й, товарищи! Грузиться!

Оказывается, переезжаем. «Передислокация». Это военврач дал указания перебазироваться (тоже новое слово) в пустующую сельскохозяйственную школу, что в лесу, с другой стороны станции Зикеево.

Разместили в классах, как в вагонах: командиров, женщин. И отдельно – «рядовой состав».

Я забрался за дом, на бревна, и изучаю «Указания». Сказали: завтра будем проводить учения.

Очень интересное понятие «Единая доктрина военно-полевой хирургии». Это значит: все хирурги на всех фронтах должны лечить раненых одинаково, по этим самым «Указаниям». И тут регламентация! Где инициатива?

Нет. Дальше читаю разумное объяснение. Оказывается, регламентация нужна, потому что в большую войну хирургией занимаются в основном не хирурги, знаний у них нет и от инициативы одни потери. Да. Может быть.

«Указания» изучал несколько дней.

Самая суть. Четыре «кита»: сортировка, хирургия, госпитализация, эвакуация. Обработка ран: рассечение не зашивать, при переломах – шины, гипс – в тылу. Живот и грудь оперировать в первые часы.

После этого был еще один переезд – в г. Жиздру, где мы получили палатки и медицинское имущество. Теперь мы настоящий полевой госпиталь: штаты, оснащение, транспорт. Все – кроме опыта.

Да, наш транспорт: 22 пароконные подводы, лошади и повозочные мобилизованы из колхозов Белозерского района. Были тощие, но за десять дней в вагонах при полных нормах овса отъелись. Только очень пугливые – от встречных машин, утыканных ветками для маскировки, бросаются в стороны от дороги, не разбирая канав.

А где-то шла большая война, грустные сводки – бомбардировки Москвы.

1941 Год. Дорога к фронту

4 августа мы вплотную подходим к фронту.

Вечереет. Впереди нас то ли туча, то ли сплошной густой дым – мрачно. Непрерывный гул артиллерийской стрельбы. Уже целые сутки мы его слышим.

ППГ-2266 шагает на запад. Приказ: «4 августа к 18:00 развернуться в районе г. Рославль и принять раненых от МСБ».

Обоз уже двигается шестой день. Спешим – опаздываем.

Штабная подвода впереди, рядом с нею шагает Хаминов в крагах. Я знаю, что у него расширенные вены и он страдает, но впереди стрельба, и он должен идти первым. Комиссар сзади подстегивает, чтобы не растягивались.

Мы идем пешком. Лишь несколько женщин, которые стерли ноги, стыдливо примостились на повозках. У некоторых туфли порвались, идут босиком – маленьких сапог так и не получили.

Моя база – телега операционной. Здесь же приписаны Лидия Яковлевна, Татьяна, Тамара, Зоя. Храбрый народ в нашей компании – боятся, но молчат.

Всю дорогу мы едем проселками: избегаем бомбежек и чтобы машины нам не мешали. Радио у нас нет, сводки узнаем от встречных командиров.

Уже привыкли к походу. Спим на земле, с вечера валимся, как подкошенные, а ночью просыпаемся от холода – чертовски холодные ночи на Смоленщине. Но шинель хороша! И теплые портянки тоже пригодились – на ночь я разуваюсь и ноги в них завертываю.

В Жиздре кипятильник получили, поэтому кипяток есть два раза в день, а вечером – еще суп, если сон не сморит, пока повар Чеплюк варит.

Но сейчас не до желудка и не до ног. Впереди дым, стрельба явно усиливается. Ропот на Хаминова:

– Куда он нас ведет? Сусанин нашелся! Прямо в пекло!

Мы уже выехали на шоссе, выстроили обоз на обочине. Стоим в нерешительности.

Военные машины и тракторы идут непрерывно к Рославлю.

Наконец к нам подъехал какой-то важный чин и скомандовал двигаться по шоссе обратно от Рославля. Начальник и комиссар сомневались

– А как же приказ?

– Я вам приказываю. Полковник Тихонов из тыла армии. Можете сослаться в санотделе. Ясно? Выполняйте!

– Слушаюсь.

Хаминов дал команду и сел в первую повозку.

– Ну, поехали!

И мы поехали. Да как! По асфальту легко, все забрались на телеги, повозочные взмахнули вожжами и бегом, рысью, а где и в галоп!

Отмахали километров двадцать. Ни разу не остановились, лошади не пугались и не хромали, колеса не ломались, возы не развязывались.

Наконец, переехав реку Остер, мы свалились вправо от шоссе в реденький лесок. Не греем кипятильник, не раздаем даже хлеб и сахар – прямо спать.

Войска отступают. Все дальше и дальше на восток. Сегодняшняя сводка: оставили Смоленск: бои, надо думать, под Киевом, Умань и Белая Церковь уже упоминались.

Мы, ППГ-2266, тоже отступаем со всеми. Рославль уже у немцев.

1941 Год. Сухиничи. ГЛР. Раненые

Мы отступили в Сухиничи. Имеем приказ санотдела армии: развернуться. Даже машину дали для переезда. Едем вдоль железной дороги мимо станции, нефтебазы, обсаженной тополями, и поднимаемся в гору. Там бараки. Начальник вылез из кабины.

– Посмотри, Николай Михайлович, неплохое место для нас.

И вдруг: з-з-з, б-бах! И сразу еще, ближе: з-з-з-з-з, б-бах!

Все ссыпались с машины, попадали, притаились. Пропал интерес к осмотру места.

Начальник вытащил свою карту, и мы рассматриваем окрестности. Километрах в трех оказалась деревня Алнеры. Поехали.

И вот мы здесь. Посмотрели и решили: быть госпиталю!

Наша деревня – это широкая балка с зеленым лугом, речкой, два ряда домиков по обоим косогорам. Просторно, вольно:

На холме – начальная школа в яблоневом саду, низенький дом.

Школа пуста – каникулы. Четыре классные комнаты, учительская. Трогательные маленькие парты для первоклассников.

Распланировали: регистрация – коридор, для тяжелых раненых – классы, легких – в палатки под яблонями. Там же перевязочную. Баню, кухню – на улице. Штаб – в домике рядом. Персонал разместим в деревне.

Разгрузили машину. Ожидаем обоз. Палатки поставим сейчас же…

Итак, мы приняли раненых. Мы работаем, мы воюем. Боже, как это, оказывается, трудно! А что мы? Всего лишь госпиталь для легкораненых – ГЛР. Виноват я. Хаминов сказал: «Молод ты, начхир! Не доверили». Мы вошли в ПЭП – Полевой эвакопункт армии. Состав: ЭП – эвакоприемник и три ППГ. Все в Сухиничах. Раненых привозят из дивизии на поездах-санлетучках, разгружает ЭП, сортирует. Тяжелых, главным образом нетранспортабельных, развозят по госпиталям, где лечат и готовят к эвакуации.

Ну а нам особая роль – ГЛР, госпиталь для легкораненых.

До войны ГЛР не было в штатах. Детище первых месяцев. Потери очень большие, а солдаты с пустяковыми ранениями отправляются на Урал в общем потоке эвакуации и неразберихи. Вот и придумали ГЛР.

«Категорически запрещается эвакуировать легкораненых за пределы армии». «Лечить в условиях, максимально приближенных к полевым». «Проводить военное обучение».

Пока у нас только приказ: «Развернуть ППГ-2266 на 1000 легкораненых». Основная база здесь, в деревне Алнеры. Выздоравливающих – в те самые бараки на косогоре.

Начальство нас инспектировало. Приехал начальник ПЭПа и инспектор – хирург, очень штатский доктор. Мы уже матрацы набили соломой, застелили простынями, как в лучших домах. Но начальник распорядился по-своему:

– Не баловать солдат! Солому! Но вшей чтобы не было – ответите!

С утра сидим в ординаторской – ждем. Вот-вот приедут. Врывается сестра:

– Привезли!

Три санитарные полуторки с красными крестами на зеленом брезенте полным полны, раненые сидят на скамейках. Документы – карточки передового района – у сопровождающего. Команда военфельдшера Рябова из приемного отделения помогает вылезать, ведут в школу, рассаживают.

Вот они – солдаты, уже попробовавшие огня. Прежде всего, уставшие. Щеки ввалились, небритые, грязные, большинство в одних гимнастерках, шинелей нет. Некоторые с противогазными сумками, но без противогазов. Разрезанные рукава, штанины. Повязки у большинства свежие, потому что в ЭПе смотрели раны, чтобы не заслать к нам «непрофильных».

Многие тут же засыпают, отвалившись к стене или прямо на полу. Хмурые, недовольные. Объясняем:

– Здесь будете долечиваться.

– Какое же тут лечение? Под самым фронтом.

– Самолеты, небось, бомбят? Отправляйте!..

В углу коридора стол для регистрации. Много с ней мороки: вызвать по фамилии на карточке, в книгу записать, история болезни в ППГ положена – заполнить нужно ее паспортную часть.

Набирается десяток – ведут в баню, в овраг. Иду и я посмотреть, что там делается, в овраге.

Банька маловата, но воды много – горячей, холодной. Рябов молодец. Мочалок только не хватает.

Тут настроение уже получше. Улыбки и даже шуточки.

– Спасибо, товарищ военврач, за баньку! С запасного полка не мылся: Все причиндалы опарил.

С камерой, к сожалению, заминка – очередь на дезинфекцию.

В столовой, под навесом, солдаты сидят уже другие – веселые, в свежем белье.

– Как в субботу, после покоса. Спиртику бы поднесли, медицина!

Но водка не положена…

Раненые поступили обработанные, но все же перевязочная работает вовсю. У кого повязки кровью промокли, у кого замочили в бане, кто сам попросит. Все сидя перевязываются. Истории болезней тут же записываем.

Такие все простые ранения. Какая уж тут хирургия! Подождать, не трогать – и заживет. Но я впервые видел раненых, и поэтому интересно.

Наш профиль – сквозные и касательные пулевые и мелкоосколочные ранения мягких тканей конечностей, груди и живота. Пишут в «указаниях»: мелкие осколки до пяти миллиметров не нужно торопиться доставать. Если размер больше – лучше удалить или рану рассечь.

Сделал первую операцию – удалил осколок. Долго не могли усыпить: было сильное возбуждение, раненый чуть со стола не убежал. Оскандалились.