Текст книги "Смерть под псевдонимом"

Николай Атаров
Смерть под псевдонимом

© Атаров Н. С., наследники, 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

* * *

БРАЗИЛИЯ, 7 ИЮЛЯ (РЕЙТЕР).

ГВАТЕМАЛЬСКАЯ ФЕДЕРАЛЬНАЯ ПОЛИЦИЯ СООБЩИЛА ОБ АРЕСТЕ ЧЕЛОВЕКА, ПОДОЗРЕВАЕМОГО В ТОМ, ЧТО ОН ЯВЛЯЕТСЯ НАЦИСТСКИМ ПРЕСТУПНИКОМ МАРТИНОМ БОРМАНОМ.

Так Борман все-таки жив? Двадцать два года, прошедших после войны, люди задают вопрос, до сих пор так и не получив на него ответа. Сотни очевидцев наталкивались на следы нациста № 2.

– Мартин Борман жив и скрывается в аргентинском городе Сан-Карлос-де-Барилоче, – утверждает главный редактор журнала «Аргози».

– Следы Мартина Бормана обнаружены в ЮАР, – сообщает йоханнесбургская газета «Санди таймс».

В марте этого года чилийская газета «Эль сигло» опубликовала статью «Звери выходят из сельвы», в которой подробно рассказывается о показаниях задержанного бразильской полицией экс-лейтенанта СС Зонненбурга.

Эсэсовский офицер заявил, что с 27 ноября по 5 декабря 1966 года он принимал участие в сборище нацистов, которое проходило в боливийском городке Санта-Крус под председательством освенцимского врача-садиста Йозефа Менгеле.

1

В августе 1944 года королевская Румыния вышла из войны.

С часу на час ждали появления передовых частей Красной Армии в Бухаресте. На восточных заставах бежавшие с фронта солдаты (без погон и ремней) и шоферы, измученные ночной ездой, рассказывали о событиях, происшедших между Днестром и Прутом: там пятнадцать германских дивизий размалываются в советском котле, румынские солдаты сдаются в плен или поворачивают оружие против немцев.

Столичные толпы, взметаемые сквозняком паники, рассыпались, как пролитая ртуть, – лишь звенело битое стекло под ногами бегущих. Два устаревших танка типа «рено» метались, поднимая бессмысленную стрельбу вдоль омертвевшего бульвара Элизабет, в парке Чисмиджу, у памятника Михаю Витязю. И снова собирались толпы у репродукторов на площадях дожидаться королевского манифеста о капитуляции или у дымящегося здания филармонии – глазеть на ее расколотый бомбой стеклянный купол.

Красную Армию ждали в разных районах столицы по-разному.

В заводских предместьях вооруженные пикеты рабочих уже захватывали цеха и конторы предприятий. Впервые за много лет фашистского террора коммунисты открыто выступали в цехах. Из распахнутых ворот тюрем с утра под ликующий говор народа медленно растекался поток политических заключенных. В элегантных особняках на тихих улицах с тщеславно вычурными названиями Гаага, Женева, Анкара, Париж жгли в каминах накопившиеся за долгие годы, ставшие опасными документы, дневники и письма. В дешевом отеле «Дакия» всю ночь до рассвета хлопали дверями, вопили пьяные голоса: там дебоширили напоследок дезертиры.

Какие они, эти русские, прогнавшие королевскую армию и ее великих союзников от берегов Дона и Волги? И чем порадуют на прощание немцы? Пока что они уже бомбили союзный город, благо летать недалеко – прямо с пригородных аэродромов… Пыль клубилась над королевским дворцом. Посерели от пыли медвежьи кивера гренадер, шагавших вдоль чугунной ограды покинутого дворца.

Только одна улица, Каля Липскань, улица черной биржи, нисколько не изменила своему обычному деловому оживлению. Напротив: запруженная толпой, в тесноте кричащих витрин и реклам, эта улица из самой бездны разгрома извлекала свою новую наживу, свое последнее торжество.

Даже в часы, когда ветер войны доносит с полей трупный запах и когда стены королевских резиденций падают, источая желтую пыль, буржуа не замечают оскорбительной неуместности своих клетчатых пиджаков и радужных галстуков. Стадо маклеров и спекулянтов брело по узкой улице.

Что им нищета ограбленного народа, солдатчина навязанной войны, когда сегодня можно успеть сбыть с рук летящие в бездну ценности! Что им банкротство «исторических» партий, когда в любой подворотне о курсе леи осведомляются запросто, как «который час», – 216, 218, 220… Два-три беглых слова на ходу, опасливый взгляд в узкую полоску неба: не летят ли бомбить? – и вот уже услужливые маклеры уводят свою клиентуру в глубину нечистых дворов, передают из рук в руки нефтяные акции «Ромыно – Американа», «Астра – Ромына»… Марки и леи падают. Американские доллары и советские рубли взлетают. В мелких купюрах – одна цена, подешевле: труднее хранить. В крупных – другая.

Так кишел и роился, точно базар в канун Рождества, этот закоулок взбудораженного Бухареста, этот маленький центр оголтелой наживы, всего лишь в двух часах полета от испепеленных, обезлюдевших украинских сел.

2

В такой толпе окликнешь знакомого – не сразу услышит. Метнувшись в уличном скопище, бледный мужчина с черными усиками задержал за локоть проходившую мимо него женщину.

– Так вот вы где, Мариша, – по-русски заговорил он, как старый знакомый, не отпуская ее руки. – Смотали удочки! И куда: в Букурешти.

Женщина была немолода, но стройна, над розоватым загаром – серебро седых волос. И серебристо-серый плащ, и розовая сумочка обдуманно повторяли эту гамму. В подрисованных глазах – лихорадочный блеск; тонкая рука в белой испачканной перчатке, когда женщина подняла ее к виску, задрожала.

– Болит голова, Стасик, – сиплым голосом заговорила она. – Ох, как болит.

– Вам нездоровится. Он-то, по крайней мере, знает, этот… любитель конного спорта?

– Что-то творится со мной. – Она вульгарно-громко расхохоталась и вдруг договорила почти шепотом: – Непоправимое.

– Вы почувствовали это в Софии?

– Да, во вторник.

– И вы не заметили перемены со стороны Джорджа?

– Он такой мнительный. – Она сказала это без улыбки.

– Стал избегать? Стал сторониться вас? И у вас все время болит голова?

– Почему вы об этом спрашиваете, Стась? Вы что-то подозреваете? Да, голова очень болит. Потом – боли в суставах. И тошнота. И озноб.

– Значит, вы все поняли? Вы поняли?

– Я догадалась. – Она отвернула край перчатки на левой руке и показала язвочку, окаймленную белым валиком. – Я заметила это во вторник. – Ее губы задрожали, слезы появились на глазах. – Милый Стасик, вы думаете, что это он сам сделал… что он мог решиться на это, чтобы избавиться от меня?

– Разве легко от вас избавиться. Все знают, что вы невропатка, – грубовато ответил ее собеседник.

Прорезая толпу, приближались рослые полицейские. Блеснуло золото кокард и шнуровки на их высоких фуражках.

– Пропустим их, – вполголоса сказал Стасик.

Во всем его облике было что-то от фатоватого героя бульварного романа – в галстуке-бабочке под энергичным сизым подбородком, в бриллиантиновом сиянии прически.

– Давно хотел спросить вас, Мариша, – сказал он, когда прошли полицейские. – Сейчас это позволительно. Вы работали на немцев?

– Под кличкой Серебряная? Чудак вы, Стась, – «работала». Я никогда не работала. Я любила Джорджа. И теперь я ушла, как больная кошка, чтобы не подохнуть дома… – Она закашлялась, говоря непрерывно. – Он сам теперь в руках Крафта, этого слизняка в белых ресничках. Я ненавижу их обоих. Я не хочу, не хочу…

– Любите… Ненавидите… – Что-то безжалостно-циничное блеснуло в глазах Стасика. – А знаете ли вы, обаятельная, что вы давно были обречены? Хотите или не хотите, вас ожидает участь солдат из зондеркоманды, когда в них минует надобность.

Он обернулся. Толпа метнулась врассыпную, кто-то кричал: «Это тряпка тлеет! Успокойтесь! Просто тряпка! Кто подкинул ее? Вот сволочь! Это провокация…»

Паника длилась несколько секунд, не более.

3

Временный мост, наведенный советскими саперами над рекой Прут, гудел и поскрипывал, перегруженный машинами и орудиями. Близился вечер. Войска томительно мешкотно тянулись через мост на ночлег – на первый привал в чужой враждебной стране, в ее не тронутых войной селах и городах.

Не было таких, кто бы не знал, что эта невзрачная речонка – государственная граница, откуда война началась. Но сейчас усталость, смертельная усталость гнала людей через мост на ночлег. И не много было охотников полюбоваться на этот рубеж. Что в нем особенного: мутная вода обмывает обломки взорванного бетона – только и всего! – играет в скрученной арматуре и резко меняет цвет, уходя в тень под мостом.

На войне и усталость плодит шутников. И сейчас тоже находились балагуры.

– Кто тут в зеленых околышах? Пограничной службе велено оставаться, окапываться! – развлекал людей артиллерист в темной от пота гимнастерке, рысцой трусивший рядом с орудием.

Притиснутый к перилам пожилой солдат раздражительно философствовал:

– Пусть теперь сами понюхают, какая она есть, фатальная.

«Тотальная?» – сообразил младший лейтенант Шустов, осторожно перегонявший на другой берег по скрипучему настилу свою спецмашину.

– Далече ли до Берлина, сестрица? – сострил Шустов, не изменяя твердо выработанной привычке задевать всех встречных девушек.

– Давай, давай! – отозвалась с хрипотцой регулировщица.

Славка Шустов только прищурился, узнав Дашу Лучинину. Ее лицо было нахмурено, обветренные губы потрескались, нежный пушок у розовых ушей казался седым от пыли. Вчерашние румынские солдаты тянулись без оружия восвояси, и Даша беспощадно оттирала их к перилам.

– Стороньтесь же, окаянные! Ваша война кончилась. Ведь сошьет Господь людей! – певуче выругалась регулировщица.

И вся она – в застиранной гимнастерке и узенькой юбчонке, знакомая младшему лейтенанту еще со времен Старобельска, от самого ее родного города, – показалась в эту минуту Шустову такой занятной, со своим хрипатым голоском, что он даже притормозил.

– Эй, гвардии курносая!

Но Даша, не взглянув, яростно отмахнулась флажком.

– Даша, Дашенька…

Только сейчас очнулась регулировщица и наконец увидела Шустова. Она рассмеялась, вспрыгнула на подножку, привычно козырнула.

– Вон куда вас определили!

– А куда, родненькая?

– Обомлеть можно – офицера посадили заместо шофера! Что, напросились?

– Так ведь – на спецмашину, понимать надо.

– Я и то думаю, нынче с полковником кто-то другой ездит, не Шустов, – язвила регулировщица.

В их вздорном препирательстве каждый без ошибки узнал бы поединок фронтового флирта, прерывавшийся на много дней по воле обстоятельств и снова возникавший в любой минутной встрече.

– А тебе, Дашенька, жаль меня? – поддразнивал молодцеватый офицер.

– Ох как жаль. Надолго вас доверия лишили?

– Говори лучше, где повстречаемся? В Бухаресте?

Неделю назад (еще до прорыва немецкой обороны на Днестре, но когда уже начала активно действовать авиация) Шустов примчался вдруг на мотоцикле за Дашей Лучининой. Регулировщица только что сменилась. Шустова она давно знала: лихой и балованный младший лейтенант из контрразведки, состоит при полковнике Ватагине.

– Лезь в «лукошко»! – приказал Шустов.

– А что случилось?

– Парашютиста сбросили! Сейчас возьмем…

– Не врете? А то, смотрите, не жить вам!

И не успела она опомниться, как он прокатил ее километров за двадцать. На шоссе был знакомый Даше загороженный участок со свежеподсыпанной щебенкой – младший лейтенант проехал прямо по осевой линии.

– Какой невыдержанный! – только и успела крикнуть регулировщица.

Эта нечаянная характеристика была как нельзя более меткой. Даша уже раза два с удовольствием попробовала бешеную езду с младшим лейтенантом. Крутой подъем, канава, быстрый разворот на вспаханном поле – дух захватывает! А Шустов еще хохочет. Все ему в шутку! Покажи ржаной сухарь – все равно будет весело.

В тот вечер они отдыхали на краю заросшего противотанкового рва. Младший лейтенант признался, что никакого парашютиста нет и в помине, все он выдумал, чтобы с ней, ненаглядной, побыть. Он вздумал с ходу целоваться, да, видно, грубо получилось – она ударила его по щеке. И вдруг заплакала.

– Что ты! Глупая.

– Знаю вас всех как миленьких.

Слезы его озадачили, но не дольше чем на минуту. Он решил, что заплакала она, потому что он – без подхода.

А в вечерних полях было чисто и приветливо. В небе стоял серп молодого месяца с яркой звездой невдалеке. И Шустов легко перестроился, стал говорить глупости вроде того, будто глаза у Даши гипнотические, отчего все машины и останавливаются перед ней.

Даша улыбнулась и запела тоненько:

 
Я сидела и мечтала
У открытого окна.
Чернобровая, в лохмотьях,
Ко мне цыганка подошла…
 

– Что загрустила, Дашенька? Былое и думы?

Даша взглянула на него: перочинным ножом он зачищал бронзовый провод, и медаль на его гимнастерке покачивалась, как маятник.

 
Подошла, взяла за ручку:
«Дай на ручку погляжу,
Я, что было, то узнаю,
Все, что будет, расскажу…»
 

Если б знал Шустов все, что стряслось с Дашей… Как проводила маму после бомбежки в больницу, а братишка пристал к войскам, ушел… Не было весточки от отца, сгинувшего в первые месяцы войны. Даша пришла на призывной пункт, просила, чтоб ее взяли. Три ночи она просидела на пороге военкомата. Ее определили в ВАД. Она испугалась. Ей сказали: «ВАД – это военно-автомобильная дорога. Будешь регулировать движение». И это оказалось страшно спервоначала – стоять на степном перекрестке ночью во тьме, освещенной сигнальными ракетами. И только, слава богу, так шумела на ветру жесткая плащ-накидка, что ничего не было слышно вокруг…

– Маму вспоминаешь?

Даша промолчала. Он взглянул внимательно. Ничего такого особенного: сероглазая, с розовыми ушками, с ершистыми бровями…

Мог ли он догадаться, какие страшные видения вызывает он своими глупыми расспросами… Когда посыпались бомбы, Даша с мамой зарылись в землю на бахче, а хата затрещала жарким пламенем.

– А от отца весточки получаешь? – допытывался Славка.

– Получаю.

Но Славка и тут ничего не понял. Он заглянул в лицо девушки – из глаз катились слезинки, вразбежку, как попало.

– Где он воюет?

– На Могилевском направлении. Ну, чего пристал?

– Что ты озлилась? Я к тебе с хорошими мыслями.

Но не успел он высказать свои хорошие мысли, как вдруг остановилась перед ними на безлюдном шоссе штабная машина, это нечаянно наткнулся на них Славкин начальник – полковник Ватагин.

– Товарищ младший лейтенант, прошу ко мне!

И так он поговорил с младшим лейтенантом, такая была ему выволочка, что Даша возвращалась на попутных. А Шустов оказался вместо заболевшего шофера на тихоходной спецмашине, на ней не разгуляешься. Придумает же Ватагин такую кару!

Стоя на подножке, Даша заглядывала в глаза Славки Шустова.

– Полковника своего не видели?

– А где он?

– Во-он, на румынском берегу. Умывается… – показала она флажком и, соскочив с подножки, крикнула: – У них, в Европе, с личной гигиеной плохо! Солдаты жалуются: умывальников нету – в тазах полощутся!

Спецмашина грузно съехала с моста в щепу и опилки. Лишь только миновала угроза проколоть на гвоздях покрышки, младший лейтенант просиял; это выражение избегнутой опасности знакомо было всем, кто знал Славку Шустова: оно возникало в его голубых глазах, блеснувших победоносно, хоть и немного наигранно, и мгновенно стирало усталость со впалых щек и худощавого подбородка.

С ведерком в руке подбежал Шустов к знакомому «виллису».

Все-таки свыкся он с полковником, хотя порой и негладко складывались их отношения.

– Товарищ гвардии полковник! Разрешите обратиться, гвардии младший лейтенант Шустов…

Ватагин размашисто протирал красное лицо полотенцем, вернее сказать, пачкал вафельный лоскуток: седые волосы на висках были бурыми от пота и пыли.

– Ну как? Не заскучал?

– Заскучал, товарищ полковник. Ох и бандура же!

– Ладно, доведи до места, а там посмотрим… Вот и Европа. Ты погляди, Шустов, не каждый день государственную границу переходим.

Шустов бросил взгляд по сторонам и сразу понял, о чем думает полковник: вот наконец не на своей земле видим мы исщербленные стены хат, конскую падаль под откосом. Под дамбой лежали завернутые в дерюгу женщина и девочка. У матери маленькое лицо, оскаленные зубы. Лоб у девочки – желтый, как воск. «Наши? Или уже ихние?» – подумал Славка. Он взглянул на Ватагина.

– Бабин прямо с лица спал, наушников не снимает.

– Пусть слушает. Ты ему не мешай.

– Зачем же мешать.

– Знаю тебя: наверно, развлекаешь.

– Мое дело маленькое, я везу, – возразил Шустов, но тут же, подавшись вперед, азартно зашептал: – А что бы это значило: «Пиджак готов! Распух одноглазый?..» Вот так позывной! Во сне не приснится…

– Об этом не здесь, – оборвал полковник. – Тебе во фронтовом ансамбле работать, всю программу бы вел, как раз по твоей разговорчивости.

– Гвоздей небось нахватали, – в свою очередь огрызнулся Шустов, оглядывая покрышки.

Полковник редко пользовался машиной из гаража разведупра. Под Кривым Рогом весной раздобыли ему новенькую трофейную – «бьюик» с перламутровым щитком, и с тех пор за баранкой находился у него стажер разведшколы Шустов. Полковник любил и сам водить машину и отдыхал за этим занятием. Ну уж зато и расплачивался он за каждую царапину на крыле: Шустов не прощал полковнику любительской небрежности.

– Сегодня ночуем вместе, – сказал Ватагин. – Сверну на край села, ты – за мной. А в три тридцать разбуди. Послушаю.

– Есть разбудить, товарищ полковник! Разрешите следовать?

– Погоди. Посмотри, Шустов.

Они стояли вполоборота к мосту, по которому вступала на Балканы Советская Армия. Минуло уже шесть суток с тех пор, как наши войска прорвали фронт на Днестре.

– Гляди. Запоминай.

Ватагин и сам не мог отвести взгляда от моста, по которому колонны тягачей катили орудия на юго-запад, в чужие страны. В сияющей высоте ныли невидимые бомбардировщики.

– Регулировщицу видел на мосту?

– Видел. А что, заметно?

Ватагин только загадочно усмехнулся и пошел к машине.

4

– Иван Кириллович… Иван Кириллович, велели разбудить, – шептал в четвертом часу утра Шустов над ухом Ватагина, подавая ему ремень и фуражку.

Шустов любил уставную субординацию и только по ночам, когда приходилось будить начальника, называл его по-домашнему – Иваном Кирилловичем.

Неслышными шагами прошел Ватагин во двор. Светало. Солдаты брали воду из каменного колодца. За деревьями легко было узнать спецмашину: ее полуоткрытая дверь освещена изнутри.

– Концерт начался. Жду, что будет дальше, – сказал Бабин, не отрываясь от приемника.

В фургоне машины было по-ночному душно, сонно. Ватагин надел наушники. Несколько минут сидели молча.

Походная радиостанция внутри напоминала вузовское общежитие: на столе учебники радиотехники, английского языка, чертежи и хлеб. В панель обивки засунуты полотенца, нож, вилка, карандаши. Окна завешены одеялами, плащ-палатками.

– Ничего не слышу, – шепнул Ватагин.

– Тишина – дефект нашего слуха, – отозвался Бабин.

Сутулый, с тощими ногами в просторных кирзовых сапогах, в громадной, не по росту, гимнастерке, Миша Бабин, прикомандированный в отдел к полковнику радист, в назначенные часы по расписанию работ вылезал в эфир на своей волне и стучал, стучал – связывал Ватагина то с «главным хозяйством», то с отдельными «точками» в тылу противника, а потом принимал и записывал в вахтенный журнал и передавал шифровальщикам, ничего, разумеется, не понимая в принятых текстах.

– KB… 10,15… 48,04… Как вы меня слышите? Перехожу на прием.

Не зная кодов, еще усложнившихся к концу войны, он привык различать своих неизвестных корреспондентов, что называется, по почерку – по стуку морзянки он догадывался, кто находится в трудных обстоятельствах где-то в заболоченном лесу, кто чувствует себя в безопасности в каких-то скалистых пещерах, кто притаился под угрозой разоблачения в большом городе. И ничего другого не было, кроме этой работы. В промежутке между сеансами приема-передач он решал математические задачки или шел на трофейный склад высматривать запасные радиолампы. Когда взяли Одессу, он выпросил у полковника американский приемник «Хаммерлунд» на двадцати трех лампах – его конфисковали у любовницы бежавшего румынского военного прокурора – и от нечего делать лазал по эфиру, силясь разобраться сквозь музыку широковещательных станций в писке искровых передатчиков. Из Будапешта передавали «Фауста». Другая волна доносила грустный рефрен французского вальса «Когда умирает любовь». Ленинград транслировал Седьмую симфонию Шостаковича. После многих часов приема Бабин вставал и, шатаясь, как пьяный, выходил подышать свежим воздухом. Южное небо за ночь поворачивалось вокруг антенны, и звезды, знакомые с детства, бледные ярославские звезды, были здесь крупнее и испанисто-романтичнее. Бабин возвращался. Уже в полусне крутил рукоятку точной настройки.

Несколько дней назад какая-то провинциальная широковещательная станция после танцевальной музыки передала открытым текстом на немецком языке что-то непонятное:

Hallo, hallo! Ralle, Ralle. Hier Rinne. (Пауза.)

Fünf Hufeisen von einem Pferde…[1]1
  Слушай, слушай! Ралле, Ралле. Я Ринне. (Пауза.) Пять подков с одного коня… (нем.)


[Закрыть]

Подбежав ко второму приемнику, Бабин легко наткнулся и на ответ – кто-то бодро отозвался:

Hallo, hallo! Rinne, Rinne. Hier Ralle. (Пауза.)

Der Rock ist fertig! Einäugiger ist geschwollen…[2]2
  Слушай, слушай! Ринне, Ринне. Я Ралле. (Пауза.) Пиджак готов! Распух одноглазый… (нем.)


[Закрыть]

За этим последовала еще какая-то фраза. Она-то, по всей видимости, и могла содержать смысл информации.

Мальчишка? Какой-нибудь любитель, балующий от скуки в сонном захолустье? На третью ночь в тот же час Бабин снова поймал странные позывные. И снова загадочный ответ открытым текстом. Он доложил полковнику.

Так было и сегодня.

Между тем желтый свет лампы в колпаке из газеты все слабее окрашивал воздух: наступило то особое мгновение, когда стало заметно предрассветное порозовевшее небо за дверью. Шустов сидел за плечом Ватагина. Полковник слышал его напряженное дыхание.

Вдруг Бабин молча ткнул пальцем в воздух.

– …пи-ти… пи-ти-пи-ти… ти… пи-ти… – услышал Ватагин и затем: – Кле-кле… кле-кле-кле… кле-кле…

Он понял, что уже промахнулся, это совсем не то, что слушал Бабин. То, что он поймал, было похоже на тоненький клекот индюшат – это морзянка. Где же открытый текст?

Бабин вялым жестом смахнул наушники, протер глаза, вынул из ящика стола початок вареной кукурузы и задумчиво принялся жевать.

– Вот и все, товарищ полковник.

– А я опять пропустил. Что нового в тексте?

– Непонятно. По-немецки Warne vor Unglück. Остерегайтесь беды – так, кажется. Утром уточню по словарю.

– Надо бы знать, откуда передают.

– Кто их знает… Если примут на правом фланге – пропеленгуют.

– Вот и лови. Разговаривают по ночам, семь-восемь секунд. Ну как поймаешь! Мне нужно хотя бы сорок секунд.

– Ну что ты канючишь! – оборвал Славка Шустов.

Ватагин нахмурился: он знал, что Шустов завидует любому оперативному работнику и именно поэтому не прощает и Бабину его тоскливой рассудительности.

– Что ж, сеанс окончен? – спросил полковник и встал, потягиваясь.

– Я и начальнику шифрослужбы докладывал; но он тоже ничего не видит утешительного, – жаловался Миша. – Эти подковы с одного коня…

– Подковы, подковы… – вздохнул полковник и вдруг все обратил в шутку: – Что ж, как раз по сезону! Бегут на всех фронтах – вот им и нужно получше подковаться. Верно, Шустов?

Шустов промолчал. Он-то прекрасно понимал, что полковнику не до шуток.

Ватагин стал вылезать из фургона. Часовой поддержал его под руку. Из-под деревьев уже тянуло дымом солдатских костров. Сержант-усач, сидя на задке подводы, стругал брынзу в котелок. Распряженная лошадь черной губой трогала куст лимонных георгин. В этот рассветный час во дворе все казалось таким мирным, как будто солдаты уже возвращаются по домам. И особенно привольно звучал чей-то тенорок:

 
Во поле березонька стояла,
Во поле кудрявая стояла…
 

Видно, и этот певец, как и многие в те дни, думал: «Коли перешли рубеж – значит, и конец близок».

Но Ватагину, пока он шел по двору, было не по себе: знать, что где-то во вражеском тылу, может быть, на чердаке заурядной табачной лавки, сидят молодчики, готовые на все, – и не иметь возможности до них добраться! Переговариваются. О чем же, позволительно спросить? В последние недели эфир буквально клокочет – ведут передачи англичане и немцы, четники и партизаны, легионеры и посольства, подводные лодки и самолеты. Сводки радиоперехватов систематизируются ежечасно. Штаб требует: «Примите меры к уточнению». Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Правда, Ватагин держит одну нить: друзья из Болгарии сообщили, что в Софии, в здании германского посольства, работает, по их сведениям, тайная радиостанция. Это уже похоже на дело. Известно, что английская разведка год назад нащупала нечто подобное в Ирландии: там, в Дублине, с чердака своей миссии немцы руководили по радио операциями подводных лодок в Атлантике. Это понятно. Остается расшифровать, о чем же хлопочут гитлеровцы здесь, на Балканах, в дни бегства? Warne vor Unglück – остерегайтесь беды. Что это значит?