Текст книги "Полковник Вселенной. Интеллектуальный детектив"

Ну а чего он ожидал, собственно? Не восторгов же телячьих! Сам и напросился. Но он ни о чём не жалел. Тесть был и остался объективным человеком. А сейчас как нельзя кстати было взглянуть на себя со стороны.

– Я ведь тебе ничего нового не скажу, Саша, – тихо проговорил Усольцев, – да и здесь, в нашей незабвенной «Историчке», по-настоящему и негде на подобные темы поговорить. У всех не уши, а просто локаторы. Ладно, ты не пойми, что я за себя боюсь, – ведь для многих ты до сих пор ещё лишь бывший зять Усольцева. Ты сам по себе, сейчас гласность. Открещиваться от тебя, а уж тем более громить, осуждать с моей стороны было бы дико, но и поперёк себя пойти я тоже не могу… А ты подумал о своей докторской? Если тебе так приспичило запечатлеть свои гипотезы, так хотя бы до защиты с ними повремени. Ты ещё молод, год-два для тебя не срок. Я же тебя постоянно курирую, знаю все твои работы, нигде нет даже малейших признаков безрассудства, всё достаточно – именно достаточно – смело и в то же время ничего, что называется, поперёк такта. Ну разве что те твои статьи о психушках, но там не история – там политика, политикам и судить. А здесь ты коснулся слишком больных тем. Да, многие того же мнения, что большей частью история нашего Средневековья, да и долгое время потом, чуть ли не до Петра, списана со свидетельств иностранцев, в то время как есть другие источники, непосредственно русские: посольские грамоты и прочая, и прочая. Даже того, что имеется в архивах, но до сих пор не обработано, достаточно, чтобы изменить многое в наших представлениях о себе. Но кому это нужно – такие перемены? И зачем столь широко возвещать о них? Не лучше ли тихой сапой продвигаться в том же направлении, но без победных фанфар? Глядишь, постепенно привычное и изменится. Ты помнишь, как Корин поступил? Он всю жизнь писал одну только картину – «Русь уходящая», но понимал, что сразу воплотить такую вещь ему никто не даст, вот и создавал её по частям, чтобы потом неожиданно явить одно целое. Тактика оправдала себя, почему бы и тебе подобным путём не последовать?

– Ну, тогда было время другое, – поморщился Крупейников. – Сейчас-то зачем такая партизанщина? Чего, кого бояться?

– А вот сейчас-то и надо бояться! – в горячности замахал руками Усольцев. – Ты, Саша, видимостью не прельщайся – это зряшное занятие. Сейчас история никому не нужна, сейчас главенствует во всём политика! А если вдруг история, экономика, нравственность – да что угодно! – не сдаются перед политикой этой самой… их попросту уничтожают! Да-да, не смотри на меня так скептически, тебе ли не знать: прошлое столь же ранимо, как будущее или настоящее. И уж отнюдь не бессмертно. Ничего нельзя изменить в настоящем, не изменив сначала представлений о прошлом, поверь на слово! Вот начали мы себя в грудь бить, каяться, охаивать, с грязью смешивать то, что поколениями до нас сделано, и что же? Скоро, в самом ближайшем времени жди результат. Сейчас все к покаянию призывают, а забыли, что покаяние-то – оно ведь не унижение, а очищение. Да, собственно, в чём я тебя убеждаю? В том, что тебе и самому прекрасно известно!

Крупейников вспыхнул.

– Так! И что ж мы, уже между собой, стали юлить, ходить вокруг да около? Для чего подобное нужно? Вы ведь, Лев Аркадьевич, прекрасно знаете для чего! Если не вызвать интереса, внимания к сей проблеме, то все эти запечатанные кубышки с необработанными и недоступными даже для нас с вами первоисточниками ещё несколько лет будут прозябать в неизвестности. А они нужны именно сейчас, чтобы зрячими, а не на ощупь пробираться нам в то непонятное, что мы сейчас выбрали. Это же старая песня, будто нет у нас за душой ничего светлого и заграница – единственное, что может нас спасти. Нас тычут носом в Древний Рим с его заезженным vox populi, как будто ни Византии, ни Русской правды, ни даже Московии вообще не было.

Усольцев вздохнул и скептически поцокал языком.

– Эх, Саша, Саша, да неужели ты веришь, что доступ к этим источникам когда-нибудь откроется?

Крупейников пренебрежительно фыркнул:

– А какие же тут трудности? Это ведь не где-нибудь на дне морском, один росчерк пера – и беги, занимай очередь.

Усольцев наморщил лоб, почесал затылок.

– Давно я тебя знаю, Саша, а наивный ты человек! Только помяни моё слово: когда те кубышки откроются, выявится, что там пусто – пыль одна, пшик, и когда опустело, никакой Шерлок Холмс не разведает! Было, да быльём поросло – да и было ли? Просто обычные слухи – мол, надо чем-то зад голый прикрыть, вот видимость тайны и создавалась. – Он помолчал, затем тронул руку насупившегося бывшего зятя. – Что, я не прав? Обиделся?

– Да чего обижаться, – пожал плечами Крупейников, – тема известная. И больная, конечно. Но ведь и я… прав. Не обижаетесь на меня, надеюсь?

Усольцев крякнул с досады, снова замолчал, надеясь, что Крупейников опять, как в прошлый раз, придёт ему на помощь и сам возобновит разговор. Но Александр Дмитриевич на сей раз замкнулся, потеряв последние остатки интереса к беседе.

– Ладно, давай уж до конца, – как в омут с головой бросился Лев Аркадьевич. – По всем законам одной спорной мысли более чем достаточно для одного произведения, но ты пересаливаешь, Саша, определенно пересаливаешь. Ты ведь не журналист-авантюрист, ты учёный. Не буду брать Башкина, тут до тебя Голубинский, Костомаров, Зимин, тот же Калибанов высказывались о нём достаточно объективно, уже без очернительства, и ты просто выбираешь достаточно широко известную точку зрения. Но вот с Артемием как? Одно, если бы ты только личности этого человека коснулся, и здесь нет никакой революции, хотя официальное-то мнение о нём тоже хорошо известно. Вот тут я тебе между страниц выписку положил, ты об неё сто раз уже, наверное, спотыкался, из преосвященного Макария, шестого тома его «Истории Русской Церкви»: «Рассматривая внимательно одно то, в чём сознался Артемий, мы должны сказать, что он хотя и веровал в Пресвятую Троицу и не был еретиком, исповедовавшим какое-либо определённое еретическое учение, но любил вообще повольнодумничать о священных предметах веры и хотел казаться, как ныне выражаются, либералом и на словах, и в некоторых действиях; что этим своим вольничанием, если бы оно ограничивалось даже тем немногим, в чём он сознался, он не мог не оказывать вредного влияния на православных, особенно на людей простых, и что Артемий осуждён поэтому не неповинно, а ссылка его в Соловецкий монастырь была мерою благоразумною, если не необходимою». Ну, как тебе такой перл?

Крупейников уже не на шутку разозлился, хотя старался сдерживаться. Но со стороны они уже всё более похожи становились не на двух беседующих коллег, а на каких-то махровых заговорщиков.

– Я допускаю: можно лишить священника духовного сана за то, что он в Великий пост ел рыбу во время царского застолья, но из философов-то человека разжаловать никому не дано!

– Так-так, – закивал радостно Усольцев. – Вот и я о том же. Опять ты террорист-одиночка. Не понимаешь, что всё общество давно уже гуртом из одной крайности кинулось в другую: раньше атеизм был, теперь поповщина. Что ты хочешь, чего добиваешься? Тебе и теза указана, и антитеза открыта наконец: Соловьёв, Флоренский, Хомяков – хоть объешься. А ты что? Ты опять невпопад! Говорят тебе: не было в Средние века на Руси философов, кроме сугубо церковных естественно. А ты за своё: «Нил Сорский, Артемий Троицкий и иже с ними», так и сыплешь. Ну, именами бы и ограничился, опять повторю, зачем в дебри-то забираться? Тем более что самое слабое место твоё – издание-то популярное и ты подкрепить свою трактовку обстоятельным разбором не имеешь возможности, вот и болтаются твои рассуждения бог знает где. Ладно, один только пример приведу, дальше сам, как знаешь: вот ты вытаскиваешь из запасников на свет божий учение Артемьево «о деянии креста, покаянии, смирении, безмолвии, страдании и молитве» – ну и для чего, для кого, скажи? Церкви оно уже четыреста с лишним лет как бревно в глазу, а если просто людям, то к чему ты их подвигнуть хочешь: к ереси, к какому-нибудь очередному новому расколу? Эх, Сашка, учу я тебя учу, а не в коня корм: того ты не поймёшь, что у всех стран история как история – всё там у них исхожено, обихожено, к каждому кусту бирочка прикреплена, по всем вопросам мнения давно определены, по каждой версии десятки томов исписаны, а у нас история как змея гремучая: за какую ниточку ни потяни, всё на поверку оказывается бикфордовым шнуром к какой-нибудь здешней, в современности мине. – Он вдруг расхохотался. – Ладно, хватит, Сашок, давай мириться.

Крупейников ещё с минуту стоял с нахмуренным лицом, затем осознал наконец всю нелепость своего поведения и улыбнулся:

– Да, увлеклись мы, пожалуй.

– Ты пойми – так сказать, резюме нашего спора, – решил всё-таки до конца прояснить положение Лев Аркадьевич, – что я по многим вопросам с тобой солидарен, да и вообще сгустил краски. Там у тебя лишь в общих чертах упомянуто, намёки, не больше. Как говорится: умный не поймёт, дурак не догадается. Но всё хорошо, если ты этим ограничишься, на этом остановишься. А если останавливаться, то опять же зачем намекать? Непонятно. Совсем непонятно. Как дочка, кстати?

Крупейников с удивлением посмотрел на тестя. Первый раз – и с чего бы вдруг он коснулся этого вопроса?

– Всё нормально, набирается сил потихоньку.

– Что ж, я рад. Действительно рад. Мы как-то о таких вещах не говорили, но я не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто я на тебя за что-то обижен. А то ты совсем перестал появляться у нас, даже о таких серьёзных и интересных вещах вот где разговаривать приходится. – Он придвинулся поближе к Крупейникову и лукаво прошептал ему: – Не верю я в эту гласность, ни на грош не верю! Поганым, нечистым духом от всего, что с ней связано, так и несёт. Излюбленная тактика: цвет нации в полный рост поднять да в очередной раз под корень выкосить. – Он помолчал, затем вновь тяжело вздохнул. – Ты знаешь, что самое страшное, Саша? До меня только дошло, что я разговаривал сейчас с тобой, как с совершенно незнакомым человеком, какие-то прописные, избитые истины изрекал, забывая, что тебе и так ведома большая часть из того, что я тебе с такой напыщенностью тщился преподнести. Что это, возрастное? Старохренизм, синдром старого хрена, как я это называю? Или я просто отвык от глубокого общения? Взять хотя бы жениха этого нового Зоиного… Скользкий тип. Совсем не то, что с тобой было. Но такое время, наверное. Даже в семье достаёт, самых близких людей разъединяет, между ними втискивается.

– Жених? У Зои?

– Да, – кивнул Усольцев и тут же спохватился, не сболтнул ли он чего лишнего. – А ты не знал разве? Я, грешным делом, думал, что ты из-за него и перестал нам звонить.

– Нет, я первый раз эту новость слышу, – развёл руками Крупейников, действительно ошарашенный. – Но я рад за неё. Будем надеяться, что и она наконец счастье своё встретила.

– Дай-то Бог, – вздохнул тесть. – Только не очень-то верится.

– Разжился на кухне, – рассмеялся Дюгонин в ответ на недоумевающий взгляд Анатолия по поводу свёртка в его руках. – У меня такое предложение: в лес мы не будем забираться, а расположимся где-нибудь на опушке, костерок разведём да печёной картошечки, а? Это вам не завтрак, обед и ужин, Анатолий Сергеевич! Тем паче, что я тут и огурчиков, и помидорчиков, и даже кое-что ещё прихватил.

Анохин молча пожал плечами, он смотрел на Дюгонина с тревогой. Так же молча, угрюмо наблюдал он за тем, как мастерски укладывал Дюгонин сучья, ветки.

– Странный вы человек, Анатолий Сергеевич, – усмехнулся в конце концов тот. – Не умеете ценить мгновения жизни, всё борьба, борьба… А жить-то когда? Однако не буду дольше испытывать ваше терпение, вижу, что вам не до картошечки, не до неба ясного – ни до чего. Хотя, право, что вы ждёте от меня, какого ответа? Я вообще в так называемую судьбу не верю, судьба человека, по моему мнению, с математической точностью вытекает из его характера. Ну конечно, бывают всякие стихийные бедствия, катаклизмы, но в основном-то наша жизнь так буднична, редко что может столь уж сильно отклонить её естественное течение. Вы вправе обижаться на меня, презирать, ненавидеть, но всё, что я мог для вас сделать, я уже предложил. Вот этот костерок, эту опушку – одним словом, жизнь, а альтернативу вы уж сами себе выбрали. Поверьте, мне даже жаль расставаться с вами, наше знакомство столь нелепо обрывается, а можно и нужно было бы о многом поговорить. Ну да ладно, вы уж извините меня за говорливость, пора, пора к делу переходить. Так вот, друг мой Анатолий Сергеевич, вы пытались обмануть нас. Да-да, я понимаю, тут не обман, скорее, отказ. Назвать того человека. Но я навёл уже справки, нашлись очевидцы, которые были свидетелями ваших сокровенных бесед. Так что факт можно считать бесспорным и никаких фотографий вам предъявлять не придётся. У вас, конечно, есть ещё возможность спасти себя, но со мной вы уже не увидитесь, дальше вами кто-нибудь другой будет заниматься. Не скрою, моя работа с вами далеко не закончена. По сути дела, она только начинается. Теперь, когда я с вами вот так, воочию, познакомился, мне будет гораздо проще провести её. Мне ведь предстоит выполнить очень сложную задачу, Анатолий Сергеевич: оставить вас в жизни, в памяти людей совершенно нормальным человеком, удалив все признаки и следы вашего сумасшествия. – Он усмехнулся. – Да-да, глубоко ошибается тот, кто считает нас дуболомами, ретроградами; мы тоже, так сказать, на гребне науки, шагаем в ногу со временем. Почему-то все усилия обычно сосредоточиваются на том, чтобы вылечить от сумасшествия каждого отдельного человека. А ведь куда важнее вылечить общество от тех последствий, к которым приводят семена, посеянные такими ненормальными. Вы даже представить себе не можете, сколько бед в истории может наделать одна подобная идея. Вот, скажем, стать властелином мира – чем не бредовейшая одержимость, а ведь сколько миллионов душ сгорело в её пламени! Казалось бы, чушь собачья – мировая революция, а ведь до сих пор в угоду ей взрываются бомбы, гибнут люди, летят под откос поезда. Ну да ладно, я опять за своё, не обижайтесь – тут, наверное, природа на меня действует. Но я больше вас не задерживаю, – Дюгонин вытащил из кармана плоскую фляжку и сделал оттуда небольшой глоток. – Вы свободны, Анатолий Сергеевич, ещё раз спасибо вам за радость общения. Ну а я тут ещё часок-другой посижу.

Анохин поколебался несколько мгновений, затем тоже присел на корточки возле костра.

– Я очень прошу извинить меня… Наверное, это не положено, но меня гложет любопытство: есть некоторые вещи здесь, которые я сам понять не в состоянии.

– Ах, Господи, ну конечно же! У вас есть вопросы? Задавайте, я вполне готов ваше любопытство удовлетворить.

Анохин кивнул.

– Первый вопрос: кто вы?

– Кто мы? – Дюгонин рассмеялся. – Что ж, это очень непростой вопрос. Но я могу вам на него ответить. В конце концов, если я действительно желаю вас перевербовать, то я должен объяснить вам наши цели и предназначение. Начну с того, что я не знаю, кто мы. – Игорь Валентинович развёл руками как бы в полной растерянности и заморгал глазками. – Я не могу вам сказать с уверенностью, есть ли у нас какая-то организация. Я не хочу знать такие тонкости, точнее даже предпочитаю о них не знать. Как это ни покажется вам странным, но такой вариант устраивает как меня самого, так и тех людей, которым я подчиняюсь. Я служу не им – я служу идее, Мысли и всегда все свои поступки и побуждения сверяю только с этой идеей. Так что можно сказать, что я служу самому себе. Между нами даже есть здесь какое-то сходство, однако есть и отличие – в том хотя бы, что я далеко не сразу стал майором. Какая же главная Мысль лежит в основе моих убеждений? Справедливость. А от неё уже всё остальное. Самое страшное зло я вижу в эксплуатации. Эксплуатации одного человека другим. Все люди должны обладать равными правами, равными возможностями. И за это я готов бороться до конца.

– Вы хотите сделать людей послушными винтиками огромной машины?

– Нет, я хочу, чтобы каждый человек мог найти для себя в этой машине применение. А подобного можно добиться, как я вам уже говорил, только силой, Анатолий Сергеевич. Свобода – это прежде всего порядок. Если нет порядка, значит ни о какой свободе не может быть и речи. В человеке слишком много недостатков, чтобы он мог стихийно придти к цивилизованному, высокоорганизованному обществу. Нужно сделать этот процесс управляемым, иначе человечество может захлебнуться в своём же собственном дерьме. Вы посмотрите только, что сейчас вокруг происходит: разврат, воровство, коррупция, невежество, пьянство, разрушается то, что создавалось таким трудом, с такими жертвами. Вам это нравится?

– Ну а вам хотелось бы вернуться в то, что было тридцать лет назад?

– Нет, Анатолий Сергеевич. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды… Как видите, философию я изучал. Да и зачем возвращаться? У того времени была своя великая миссия: построить фундамент. К сожалению, людей, которые могли бы продолжить дело и возвести надежное здание вместо той хибары, которая сейчас на ветру качается, не нашлось. Но они неизбежно появятся, уверяю вас. Расплата будет тогда страшной, но справедливой. И чем дольше этот процесс оттянется, тем страшнее будет возмездие. Ведь снова понадобятся жертвы и наряду с преступниками пострадает много невинных людей.

– И вас это не остановит?

– Нет. Потому что пострадают тысячи, а счастье обретут миллионы. Да, понадобится террор, чтобы возвратить людям веру в справедливость. Возмездие, чтобы привести людей, кого через страх, кого через убежденность, но к чистоте, честности. Однако террор со стороны общества – это уже не беззаконие. Вам не нравится то, с какими жертвами шло наше становление? Но посмотрите, сравните, что сейчас делается вокруг. Много ли времени прошло, а уж сосут вёдрами кровь из народа разжиревшие чинуши всех мастей и не боятся, что может быть как прежде: зажрался – к стенке, кто бы ты ни был, какой бы пост не занимал. Вы хотите, чтобы я у этих людей был в услужении, лакомые кусочки им, как верный пес, подносил? Или, может, вам нравится, что в любой момент вас могут убить, ограбить, поглумиться над вами расплодившиеся, как вши, уголовники? Или вам рассказать о том, о чём вы понятия не имеете: о том, как молодежь растлевается, о наркомании, проституции? О том, как люди от вашей «свободы» бездушными скотами становятся? На мой взгляд, Анатолий Сергеевич, диктатура предпочтительнее анархии, тем более что к диктатуре мы уже вряд ли когда вернёмся, речь идёт о демократической диктатуре. Вы говорите о жертвах? Но ведь главное предназначение и общества, и демократии состоит в том, чтобы защитить человека от насилия другого человека. Да, вот какой-то ребёнок заплакал, вот кто-то безвинно пострадал. Давайте скорее все, как один, восстанем, раздуем из этого вселенский пожар. А почему же вы не видите те невидимые миру слёзы, которые и детям, и взрослым несёт ваша так называемая «свобода»? Почему вам воры, убийцы и прочие отбросы общества дороже честных людей? Откуда это вообще в нашем характере, что проститутка для нас милей Богородицы?

– Так вы же сами себе и ответили, Игорь Валентинович, всё дело не в свободе, а в отсутствии свободы. О какой свободе и справедливости вы вообще ведёте речь? Если бы они были, мы бы здесь с вами не беседовали. Я был бы дома, по крайней мере.

– Вы хотите сказать, что, если дать людям возможность болтать открыто, что-то из того, о чём я говорил, изменится в лучшую сторону?

– Да, несомненно.

– Вот почему вы здесь и пребываете, Анатолий Сергеевич. Тут ваш дом родной. Поскольку вы во все времена опасны, как опасен любой оторванный от жизни моралист и идеалист. Дай вам волю, так вы в народе подорвёте последнюю веру, а тогда кровь и дерьмо зальют всю страну.

– Основа всякой веры – Бог. Не противоречите ли вы себе, Игорь Валентинович?

– Нисколько. Только я верю не в Бога, а в человека. Что до религии, то всякая вера, насколько мне помнится, складывается из двух начал: любви и страха. Вы, как я понимаю, признаёте только любовь?

– Отчего же? Я страх признаю. Но только тот страх, что от любви происходит: не оттого верую, что боюсь, а боюсь хоть чем-то поступиться в вере своей. Вероотступничество – вот самый страшный и самый распространённый грех.

– Ерунда. Главное, что можно извлечь из этого постулата: страх перед Богом очень просто можно превратить в страх перед людьми. Я уничтожу и здесь ваш след, а мысль вашу мы возьмём на вооружение. У вас больше нет ко мне вопросов?

– Есть. Есть ещё один вопрос: почему вы со мной столь откровенны, вы уже объяснили, однако не боитесь ли, что слишком откровенны со мной?

Дюгонин расхохотался.

– Так-так! Что же вы остановились, Анатолий Сергеевич, продолжайте! Не боюсь ли я того, что вы откроете глаза на меня моему начальству? Нет, не боюсь. Во-первых, вы не доносчик и никогда им не станете. Вы даже не опознали того человека, хотя физическая расправа в случае вашего признания ему не грозила, потому что он уже мёртв. Во-вторых, было бы наивным с моей стороны потчевать вас какими-то сказочками: не того ума вы человек, чтобы я мог позволить себе так с вами обращаться. Не зря же вам предлагают у нас звание полковника: думаете, мы направо-налево такими званиями разбрасываемся? Значит, действительно вы в чём-то могли бы меня превзойти. В-третьих, я просто высказываю вам свои личные взгляды. Ну и, наконец, главное – у вас никогда не будет возможности рассказать кому-нибудь о нашем разговоре. Да, я и в самом деле, как могу, борюсь против несправедливости, которую вижу вокруг. Но я далеко не одинок: нас много, мы повсюду и, как только вы станете для нас опасны, тут же вас уничтожим. Мы ведь давно уже следим за каждым вашим шагом, только вы не подозревали об этом. Но даже… даже если бы вам представилась такая возможность – о нас рассказать, можете ли вы надеяться, что найдётся хоть один человек, который не сочтёт ваши слова бредом? А если вдруг найдётся, сколько, как вы думаете, он после этого на свете проживёт? Хотя, если желаете знать моё сугубо личное мнение, некоторая реклама нам не помешала бы: слишком уж много людей судят о нас по тому, что есть на поверхности, а оттого и видят в нас только инквизиторов и палачей. А мы – разные, понимаете, разные! Но здесь, наверное, говорит во мне гордыня: каждому человеку хочется, чтобы оценили по достоинству его филигранный, самоотверженный труд. – Он помолчал немного, затем вздохнул. – Прощайте, Анатолий Сергеевич, прощайте. И не поминайте меня лихом. Видит Бог, я всё, что мог, сделал для вас.