Текст книги "Полковник Вселенной. Интеллектуальный детектив"

Глава четвёртая

– Ну, наверное, это можно было бы сделать как-нибудь по-другому.

– А как? Как по-другому, Саша? В библиотеке тебя не застанешь, на квартире я тебе трижды записку оставляла с одной только просьбой: позвони. Ты позвонил? Дома у нас ты практически год не появлялся. Не пойми меня превратно, просто я хотела узнать, как ты, всё ли у тебя в порядке, только и всего. Или уж и этого нельзя теперь? Так и скажи, я не буду больше беспокоиться.

– Да нет, зачем же, я очень рад, что ты меня не забыла. Но… Тебе трудно понять, здесь на подобные вещи реагируют совсем по-другому.

– Ну и что? Ты-то сам, надеюсь, не переменился?

– Нет. Но всё-таки я хочу попросить тебя…

– Ясно. Забыть этот номер телефона? Единственная просьба?

Крупейников вздохнул с облегчением.

– Да, но ты, пожалуйста, не обижайся. Как у тебя, без изменений?

– Есть кое-что, но не по телефону об этом говорить. Так отчего ты ушёл в такое глухое подполье? Книга?

– Не только…

– А, понимаю… Дочь?

Крупейников замялся, ему не хотелось распространяться, что тут тоже не телефонный разговор: сразу возникло бы предложение о встрече. Не то чтобы он не хотел сейчас видеть Зою – наоборот, она была очень нужна ему, больше просто не с кем было посоветоваться… Но не сейчас, чуть позже, что-то он сам предварительно должен себе объяснить.

– Знаешь, всё сразу как-то навалилось… Без привычки тяжело. Столько лет жил спокойно, размеренно, а тут одни заботы. Ты и представить себе не можешь, сколько времени тратится на всякую чепуху. Но, думаю, всё наладится, утрясётся.

– Вряд ли, – хмыкнула Зоя. – Впрочем, не буду вмешиваться в твою личную жизнь. Главное я выяснила: ты жив, здоров, чего и мне желаешь.

– Безусловно.

– Тебе привет от моих. Отец, кстати, совершенно не удивляется, в отличие от нас с мамой.

– Спасибо. Не ругай меня. Я тебя очень часто вспоминаю.

– Заметила. Икается постоянно.

– Я серьёзно. Есть кое-что, в чём мне без тебя не разобраться.

– Ну конечно. Я ведь твой единственный друг. Кстати, ты об этом не задумывался? Куда они все, остальные-то, подевались?

Неприятная мысль. Женщины не могут без шпилек. И всё-таки где они, друзья? Или, может, жизнь такая пошла, что каждый сам за себя? Или он слишком углубился в своё средневековье?

– Я никуда не пойду. Ещё раз вам завлечь меня в свой подвал не удастся.

– Глупо сопротивляться, Анохин. – Шпынков поморщился. – Ты не смотри, что я вроде такой же, как ты, – в халате и пижаме. Стоит мне только свистнуть, и тебя в тот подвал на руках отнесут. Своим упрямством ты просто вынудишь нас пойти на крайние меры. Я уже показывал тебе в прошлый раз кое-какие инструменты, которыми мы в таких случаях пользуемся. Знаешь, с чего я начну? С обыкновенной иголочки. Ты даже не представляешь себе, что с человеком начинает делаться, если загнать ему такую вот иголочку под ноготь. Ну а чем я закончу, ты и сам, наверное, догадался: что человеку может доставить самое большое наслаждение, в том таится для него и самая страшная боль. Ну да ладно, мы ещё встретимся, никуда ты от меня не денешься. А пока стой здесь, мне нужно о тебе переговорить.

Анохин подождал немного, а когда хотел было уйти, его тронули сзади за плечо.

– Здравствуйте, Анатолий Сергеевич! – приветливо улыбнулся худощавый, подтянутый, с тонкими усиками человек. – Рад с вами познакомиться. Фамилия моя Дюгонин, но предлагаю без официальностей, так что зовите меня Игорем Валентиновичем. – Он с минуту смотрел на Анохина как бы изучающе, затем неожиданно расхохотался. – Да расслабьтесь вы! Не идёт вам такая постная физиономия. Никто вас не будет больше бить. Пока, во всяком случае. С вами теперь будут общаться интеллигентные люди, которые всегда могут вас понять и… оценить. Это ведь так приятно, не правда ли, Анатолий Сергеевич? – Он ещё раз с иронией посмотрел на Анохина и снова довольно хохотнул: – Как говорится, мелочь, а приятно! А?

Игорь Валентинович нисколько не был обескуражен отмалчиванием Анохина; казалось, доброжелательности и искромётности его не было предела.

– Я вот тут два лукошка прихватил, предлагаю пройтись за грибочками, заодно и поболтаем немного. – Он взял Анохина под руку и увлёк за собою: – Да не стойте вы столбом! Пойдёмте, пойдёмте, Анатолий Сергеевич, я понимаю, вы совершенно ошеломлены такой неожиданной переменой, но стоит ли зацикливаться на том, что с вами произошло? Так, нелепый сон, не больше… Однако тем прекраснее пробуждение, поверьте мне. Отвлекитесь, отвлекитесь, хватит вам дуться, присмотритесь вокруг повнимательнее, ужель это не счастливая перемена к лучшему в вашей судьбе? Совсем ведь не то, что было прежде. Как у нас здесь расчудесно! Видите? Никаких заборов, колючих проволок. Всё, всё для человека! Человек просто обязан в таких условиях собраться, привести нервы в порядок, отдохнуть. – Он помолчал и добавил многозначительно: – И выздороветь в кратчайшие сроки.

Анатолий метнул на Дюгонина быстрый взгляд, уловив в его словах намёк на то, что Игорю Валентиновичу уже известно о его разговоре с главврачом.

– Да, да, – усмехнулся Дюгонин, подтверждая его мысли, – вы ведь во многих местах уже побывали, почему же не можете оценить преимущества здешнего райского уголка? Почему вам так хочется его покинуть?

«Он не так прост, как на первый взгляд кажется». – Анатолий понял, что проиграл начало в этом психологическом поединке, и ему ничего не остаётся, как снова промолчать.

Дюгонин вздохнул.

– Не хотите говорить? Дело ваше. Однако умно ли это?

– Мне не о чем говорить. Я уже всё рассказал, что знал.

– Вы так считаете? Ну, до всего ещё далеко, Анатолий Сергеевич, ох как далеко! – Дюгонин сокрушённо покачал головой, пощёлкал языком. – Очень, очень много неясного…

– Нельзя ли поконкретнее? – оборвал своего собеседника Анохин, намереваясь взорвать его, вывести из себя, пробиться сквозь фальшиво-накладное его доброхотство.

Но с Игорем Валентиновичем такое не проходило, он был сама лучезарность. Впрочем, тут же посерьёзнел, поделовел.

– Ну давайте хоть присядем, что ли, а то всё равно без толку наш поход, подберезовичков пять уже пропустили.

Он расположился на краю небольшой полянки, пристроил рядом оба лукошка, ни одно из которых Анохин так и не взял, снял пижамную куртку, обнажив мускулистый, без дутой накаченности торс. Затем потянулся и с наслаждением упал на спину в траву.

«Облака плывут, облака. В милый край плывут…» Помните такую песню? – чуть насмешливо спросил он, покусывая травинку.

– Да, Александр Галич. Конечно, помню, – рассеяно кивнул Анохин.

– Ну а коли помните, так давайте работать. Я несказанно рад вашей благонастроенности. Ведь без вашей помощи тут никак не разобраться. Вы по-прежнему утверждаете, что всё нам поведали?

– Разумеется.

– И чего бы вы пожелали в таком случае за свою искренность?

– Вы прекрасно знаете чего – освобождения. В чём меня вообще можно обвинить? Что я не такой, как все?

Дюгонин покачал головой, ехидно улыбнулся.

– Ну, знаете ли, Анатолий Сергеевич, этого, кстати, более чем достаточно для обвинения. Но, к счастью, в нас нет ничего даже отдалённо зверского. Ваше устремление вполне реально, что может быть проще? Однако вот беда… Всё даже не в наших, а в ваших же руках: осталось лишь кое-что уточнить… Но тут всё рассыпается из-за вашего непонятного упрямства. Я несколько раз перечитал записи ваших… э-э… бесед с моим коллегой, там постоянно встречаются несуразности, недоговоренности, даже противоречия.

– В чём именно?

– Да сколько угодно! Сколько угодно! – Дюгонин, как бы входя в азарт, резко вскочил, сделал несколько шагов сначала в одну, затем в другую сторону. – Вы поймите меня правильно, Анатолий Сергеевич, я действительно могу и хочу дать такое заключение, какое вы подразумеваете: что вы искренни, что вы, безусловно, раскаялись и даже что, по существу, произошло недоразумение, во всяком случае что вы не представляете для нас никакого интереса. Такое возможно, да, несомненно. Однако, – тут он присел на корточки и подобострастно заглянул в глаза Анохину, – нам надо как-то вместе всё пологичнее объяснить. Я ведь не только под Богом, а ещё и под начальством хожу. Не поймут!

– Чего не поймут?

– Да как же! Как же поймут! – Дюгонин взвился. – Я же вам говорил: тут на каждом шагу непонятное! Не-по-нят-но-е. Вот, к примеру, возьмём хотя бы одно прелюбопытнейшее обстоятельство. Пустячок, однако… Вы не подумайте, что я придираюсь к вам, вы сами меня так выставляете. Вы утверждаете, что вы полковник?

– Допустим. И что же дальше?

– Но коли дальше… значит, у вас есть начальники и есть подчинённые. Не так ли? Так получается! Мне нужны конкретные имена.

Анатолий вздрогнул, ему всё сложнее становилось обороняться. Затем вздохнул с непритворным отчаянием.

– Не представляю, я уже столько раз говорил об этом. О каких именах идёт речь? Вы, должно быть, что-то путаете? У меня нет начальства и нет никого в подчинении.

– Такого не бывает… – Дюгонин покачал головой. – Не бывает. Подумайте сами, Анатолий Сергеевич, возможно ли найти вообще на всём белом свете хоть кого-то, кому бы не приказывали и кто бы, в свою очередь, чью-то волю не исполнял? Ещё Джон Донн – вы, конечно, помните – сказал, что человек не может быть как остров, сам по себе. И уж во всяком случае островов-полковников мне лично встречать не доводилось.

– Но вы же прекрасно знаете, что моё звание – не более как шутка.

Дюгонин встрепенулся:

– Вы отказываетесь от своих прежних показаний, я вас правильно понял?

Анатолий вздрогнул при воспоминании о Шпынкове и, помолчав с минуту, устало вздохнул.

– Хорошо, считайте, что вы меня убедили. Пусть будет по-вашему. Однако как же мне удовлетворить ваше любопытство? Кто мной командует? Это ведь очень непросто объяснить. Особенность нашего контингента как раз и заключена в непривычной для вашего понимания самостоятельности. Я не знаю заранее, какой человек выполнит мою волю, волю какого человека я сам стану исполнять. Я знаю одно: что не подвластен ни сам себе, ни каким-либо людям, облечённым властью, что-то заложено в моём мозгу, что руководит всеми моими мыслями и поступками. То есть я вовсе не опасный, а скорее несчастный человек.

– Ну что ж, по крайней мере искренний ответ, – кивнул Дюгонин. – Кто-нибудь другой на моём месте, Анатолий Сергеевич, давно уже начал бы топать ногами и кричать на вас. Как видите, я не таков. И в самом деле, как можно требовать от вас разъяснить то, что вы ещё сами не осознали? Давайте так: я попытаюсь облегчить вам задачу, спрошу теперь по-другому. Забудем на время о том человеке, который побудил вас стать «полковником». Однако постарайтесь вспомнить: какими идеями, мыслями вы потом в своей деятельности руководствовались? Пусть вам не покажется праздным мой интерес, и не беда, если даже мы начнём здесь с каких-нибудь мертвецов: писателей, философов, – рано или поздно, но по цепочке мы неизбежно доберёмся до живых людей. И тогда в этой цепочке всё выстроится по порядку, найдутся там и те люди, которые вам отдавали приказы, и те, которым приказывали вы. Однако бога ради, Анатолий Сергеевич, не подумайте, что я хочу сделать вас предателем, доносчиком, речь у нас с вами с самого начала идёт исключительно о вашей перевербовке.

– Перевербовке? – вскинул брови Анохин. – Как это?

Игорь Валентинович снова заулыбался, включив на полную мощность своё обаяние.

– Всё очень просто, проще некуда: до этого вы работали против нас, отныне будете работать на нас. Здесь нет ничего удивительного, такое часто бывает. Я даже имею полномочия сообщить вам, что мы согласны оставить вам прежнее звание. Да-да, вы останетесь полковником, со всеми вытекающими отсюда правами и привилегиями. Вот видите, как много я для вас выторговал? О подобных условиях можно только мечтать. Я знаю, что вы согласны, по глазам вижу, да и невозможно при таких условиях не согласиться. Вы знаете, кстати, в каком я звании? Всего лишь майор! Так что вы сразу меня обгоните! Ничего не поделаешь, так уж у нас, русских, повелось: блудный сын всегда предпочтительнее праведного. С формальностями мы можем тут же покончить, но если вам нужно время подумать – извольте! – Он наклонился к Анохину. – Только не говорите мне сразу «нет». Как вы понимаете, для вас это единственная возможность остаться в живых.

– Ну, речь здесь, как вы и говорили, Юрий Николаевич, идёт о знаменитых брежневских психушках, специалистом по которым вы меня столь незаслуженно считаете. Да, помню, было у меня несколько небольших статеечек: использовал материал, который собирал когда-то к книге, но уж знатоком в этой области меня никак не назовёшь.

– А как вы вообще этой темой заинтересовались?

– Я и не интересовался, собственно. Просто увлёкся как-то историей русского юродства, а там незаметно дошёл и до наших дней. Мы ведь о лагерях да захоронениях кое-что уже знаем, но есть ещё они – невидимые миру слезы. И если те мои статьи до сих пор у вас в памяти, то вы обратили внимание, наверное: ни патологии, ни политики – мной в них исследовалась лишь одна, всего лишь одна линия: «блаженненькие», как их когда-то в народе называли. Считалось, что они оттого таковы, что вобрали в себя боль мира, что они ближе к Богу, а оттого и не могут найти себе место среди «нормальных» людей.

Шитов кивнул.

– Да, вы правы, конечно. Я сейчас как раз Карамзина перечитываю, помните тот эпизод, когда Грозный, прежде чем учинить после Новгорода погром в Пскове, пришёл к Николе Салосу с поклоном, а тот бросил к его ногам кусок сырого мяса? Царь взбеленился: «Что ты, я сырого мяса не ем. Да и Пост сейчас Великий!» «Так отчего же ты вновь хочешь учинить людоедство?» – был ему ответ. И Грозный смолчал, от Пскова отступился. Вот ведь люди были, даже цари на них руку поднять не осмеливались.

Крупейников покачал головой.

– Эх, не верьте вы всему, что написано, дорогой Юрий Николаевич. Тот случай, что Карамзин приводит, никакими авторитетными источниками не подтверждён. Слухи, легенды, основанные большей частью на «трудах» иностранных авторов – несть им в истории нашей русской числа. Равно, как и мифам о том, что «цари руку не поднимали». Поднимали, голубчик, ещё как поднимали. И во времена Ивана Грозного арестовывали «юродов» сих и уничтожали, и до него, и после. Правда, делали это втихомолку, осуждения народного побаивались, но кара за невоздержанность на язык всегда была у нас неминуемая.

– Ну а как же Василий Блаженный? Что вы о нём скажете?

Крупейников рассмеялся в последней попытке прогнать непонятное напряжение, владевшее им.

– Так, батенька, тут уж вы совсем попались. Василий-то Блаженный, да будет вам известно, как раз и знаменит был тем, что ходил по Москве голый (то есть одетый по минимуму – в рубище) и многословием особо не отличался (характерный для юродивых обет молчания), больше объяснялся жестами, глоссолалиями, я уж не говорю о том, что умер он ещё до создания Грозным опричнины. Даже об Иване Большом колпаке нельзя утверждать достоверно, что он и в самом деле Годунова изобличал.

– Что ж, поймали вы меня, Александр Дмитриевич, – раздосадованно пожал плечами Шитов, – сдаюсь, никак не ожидал, что окажусь таким профаном. Но где же ваша книга? Она бы меня вмиг просветила.

– Книга? Так ведь я вам привожу факты, в достаточной степени исследованные и до меня, вот только почему-то принято считать, что после Соловьёва да Ключевского русская история как наука вымерла. А она с тех пор далеко ушла. Так что книгу хоть завтра, Юрий Николаевич, и не одну, а сколько изволите. Но кто же возьмётся их издать? Уж не вы ли? А посему давайте-ка лучше вернёмся к роману, мы и так слишком далеко в сторону от него отвлеклись. Конечно же, тут чистейшей воды фантастика: неверна, в частности, сама постановка вопроса. Герой здесь одновременно подвергается двойному насилию: не только со стороны врачей, но и со стороны «больных». То есть чисто искусственно переносится схема тюрьмы – зверства уголовников над политическими. Чепуха, одним словом: слышал звон, да не знает, где он. В том-то и ужас как раз, что в действительности всё было гораздо обычнее, гораздо страшнее: электрошок, укол. Вроде как Федот, да уже не тот. А «не тот Федот» уже ни о чём не расскажет, опять же – вроде как есть человек, а и нет его. Вот и попробуйте что-нибудь доказать, собрать какой-то материал. Есть, конечно, кое-что проскальзывает, но на что тут надеяться? На то, что какой-нибудь палач из той же Сычёвки или откуда ещё в этом роде мемуары покаянные напишет? Так ведь опять вся история будет лишь с его слов. То есть, как вы уже поняли, тема эта весьма обширная и в двух словах её не пересказать, так что судите сами, в сколь трудное положение вы меня поставили. Но вы же меня из него и вывели, предложив спасительный вариант. Вот отчего я не стал касаться конкретно текста: в нём, должно быть, какие-то аллегории, аллюзии, это явно не по моей части. И вот вам итог моих долгих размышлений, просто справка, пометка – комментарий, о котором вы меня и просили: где, когда, какого рода «больные» помещались, какие методы «лечения» к ним применялись, каков был обычный «исход». Без персоналий, исключительно общий обзор. – Он замолчал, выжидающе глядя на Шитова, затем пробормотал: – Я, впрочем, могу и более детально, совсем уж по полочкам, разобрать…

– Да не надо, не надо, – протестующе замахал рукой Шитов, пробегая глазами рукопись, – я и так уже вижу. Изложено всё логично, чётко, как раз так, как требуется. То, что называется, «не в бровь, а в глаз». Дальше уже моя работа. – Он наконец поднял голову и с неимоверным облегчением вздохнул. – Вы даже и представить себе не можете, Александр Дмитриевич, какой камень сняли с моей души. Столько развелось их сейчас, этих графоманов, лезут во все щели, как тараканы, – хищные, настырные. Ну, обычного автора отошлёшь: вы на верном пути, работайте – так он через год-два – раньше не придёт, а эти за неделю могут целую эпопею отгрохать. Всё, собаки, описывают: как он встал, что за завтраком ел, какие мысли его при том посещали. Да ещё некоторые навострились на диктофон набалтывать. Пока машинистка ему один роман отпечатывает, он, глядишь, уже другой, новый натрепал. Ну да ладно, заговорился я, спасибо большое, я теперь ваш должник.

Глава пятая

– Башкин отделяет Сына от Отца, – грозно сверкнул глазами Макарий, – равенства Их не признаёт. Говорит: если я Сына прогневлю, так Бог Отец при втором пришествии освободит меня от мук, а если Отца прогневлю, так Сын меня не избавит.

Артемий чуть заметно повёл плечами, спокойно выдержав испытующий взгляд митрополита.

– Матвей ребячье делает и сам не знает, что выдумывает. А в Писании того нет, не писано и в ересях. Знание его шатко, незрело, но почто же не мог отец Симеон его в вере укрепить? Ведь сомнения его не от ереси идут, а от неведения.

Макарий свирепо раздул ноздри.

– Матвей еретик, иначе бы не сидеть ему здесь сейчас перед нами. Вина его достаточно ясна, и нет никаких сомнений в том, что он заслуживает самой мучительной казни.

– Меня вызвали еретиков судить. Судить, а не предавать их казни. Да здесь и еретиков нет, и в спор никто не говорит.

Макарий рассмеялся скрипуче и огляделся, как бы призывая весь Собор священный в свидетели:

– Как же не еретик Матвей, коли он молитву написал одному Богу Отцу, а Сына отставил?

– Нечего и выдумывать было: ведь есть молитва, написана, Манассии к Вседержителю.

– То было до Рождества Христова, а кто теперь так напишет, тот еретик!

– Но Манассиева молитва в нефимоне в большом написана. И говорят её.

Макарий не вытерпел, ударил кулаком по столу и злобно выругался.

– Если ты виноват, то кайся! – уже закричал он.

– Не в чем мне каяться, – всё так же выдержанно ответил Артемий, – я так не мудрствую, как на меня сказывали, всё это на меня лгали: я верую в Отца и Сына и Святого Духа, в Троицу Единосущную!

– Зачем же ты убежал тогда самовольно? – Митрополит ехидно улыбнулся и глубокомысленно замолчал, как бы вновь призывая в свидетели Собор.

– От наветующих меня убежал! – пожал плечами Артемий. – До меня дошёл слух, будто говорят про меня, что я не истинствую в христианском законе; я хотел уклониться от молвы людской и безмолвствовать.

– Кто же эти наветующие на тебя? И отчего ты не бил челом государю и нам, не свёл с себя навета, а бежал из Москвы безвестно? Вот это тебе и вина. Что же ты молчишь?

Крупейников вдруг ощутил в себе то радостное возбуждение, которое всегда охватывало его, когда он бывал переполнен, когда единственным стремлением его становилось разрешиться от бремени мыслей, распиравших, разрывавших его изнутри. Он никак не ожидал, что всё так просто, думал, что придётся долго перекраивать текст, переписывать, а предстояло лишь одно место чуть-чуть расширить, углубить. Не смещая основного акцента, но показав, с какого момента началось омертвение. Стало меньше пищи уму, и усыхать, иссякать стала понемногу Мысль. Всякая Смута начинается в душе, но началась она не когда было дозволено сомнение, а с принятием решения положить сомнению этому конец. Собор 1553—54 годов…

«В лето 7062, в царство Православного и Христолюбивого и Боговенчанного Царя и Государя и Великого Князя Ивана Васильевича, всея Руси Самодержца, бысть повелением его Собор в Царствующем граде Москве…»

После Стоглава, собора 1551 года, Церковь рвалась взять реванш за поражение, нанесённое ей молодым царем, Грозному же, наоборот, хотелось не только закрепить достигнутые успехи, но и продолжить подчинение церковников свирепой, кровавой своей власти.

«…На безбожного еретика и отступника православной веры, Матвея Башкина и на иных, тая же мудрствующих…»

«Отступник Матюша» был как нельзя более подходящим предлогом для этой давно ожидаемой обеими сторонами «сшибки».

«Любовь, яже по Бозе, безумна мя творит»: любовь, в той мере, в которой она заповедана нам Христом, обрекает нас на страдание, безумие в сей, земной нашей жизни – в какой степени можно отнести к Матвею эти горестные строки Артемия Троицкого, перефразирующие апостола Павла? Что именно: юродство, тщеславие, недомыслие – заставило его попроситься на исповедь к священнику Благовещенского собора Симеону? «Пришёл на меня сын духовной необычен и многие вопросы мне простирает, все ж недоуменны, многих вещей спрашивает во Апостоле толкования, и сам толкует, толкует, только не по существу, развратно», – поспешил тот доложиться приближенному царя священнику Сильвестру, на что получил недвусмысленный ответ-совет: «Не знаю, каков тот сын у тебя будет, а слава о нём носится недобрая».

Действительно, надо было быть либо святым, либо сумасшедшим, во всяком случае точно не от мира сего, чтобы припожаловать с такой кротостью и радостью прямёхонько к волку в пасть. Конечно, попы тут же донесли о «сыне необычном» Ивану Грозному, ну а дальше – стоит ли объяснять?

Но почему именно Матвей? Ведь были фигуры покрупнее: Максим Грек, Вассиан Патрикеев. В конце концов, наирадикальнейший среди русских ересиархов Феодосий Косой. Чем именно Матвей вызвал такое отторжение, если даже потом, многие десятилетия после его смерти, тщательно вымарывались, где только возможно, малейшие упоминания, всякая память о нём? Исчез бесследно ящик №222 из царского архива, где хранились документы процесса над Башкиным, сгинули и другие, связанные с ним грамоты, акты. А ведь, углубляясь в то немногое, что осталось о нём, всё больше сомневаешься в его еретичестве.

– Почему вы обманули нас? «Не узнали» того человека, который вас завербовал?

– Я и сейчас, наверное, вынужден буду вас разочаровать. У меня нет сомнений: лицо с фотографии даже отдалённо не напоминает того, о ком вы говорите.

– Да, но, к сожалению, это совершенно не стыкуется с теми сведениями, которые мы имеем. Одно из двух: либо вы осознанно вводите нас в заблуждение, Анатолий Сергеевич, либо где-то в другом месте этой цепочки получается сбой. Подумайте хорошенько, это принципиальный вопрос. Мы ведь пойдём даже на то, что представим вам фотографии всех тех, кто с вами в то время находился в Институте Сербского, и тогда у вас не останется выбора.

– Я готов ко всему. Но мне нечего добавить к тому, что я уже вам сказал.

– Хорошо, ну а как насчёт того предложения? У вас было время подумать. Итак, вы с нами?

– Я не могу пока ответить определённо. Слишком много вопросов, в сути которых я пока не в состоянии разобраться.

– Ну, если дело только за этим, я готов ответить на любой ваш вопрос.

– Это очень кстати, не премину воспользоваться вашей любезностью. Для начала скажите: я здесь и в самом деле неслучайно?

– Разумеется. Но вы сами себя сюда завлекли. Просто вы надеялись, прикинувшись сумасшедшим, избавиться от власти общества, но попали в результате как раз строго по назначению.

– Еще один вопрос: вы сами считаете меня сумасшедшим?

– Смотря по тому, что подразумевать под этим словом. Психически вы совершенно здоровы, с социальной точки зрения – аномалия, то есть имеете все основания считаться свихнувшимся. В чём ваша опасность? Вы и такие, как вы, мешаете человечеству продвигаться вперёд. Вы слишком поражены червём сомнения, на вас давит груз прошлого, вас невозможно увлечь тем, что всегда было для человечества мечтой: новое, идеальное, справедливое общество и новый, совершенный человек. Нужна духовная селекция, в результате которой такие люди, как вы, вымерли бы. Но гнилое, мерзкое в человеке, к сожалению, слишком живуче. Оттого мы до сих пор пока не можем с вами и вам подобными справиться. Естественный отбор тут не поможет, нужна целенаправленность, сила.

– Сила не аргумент для таких, как я.

– Сила всегда аргумент. Человек – червяк, ничего не стоит уничтожить его физически. Но в одном вы правы: идеи куда более живучи, чем личность, которая их произвела, и оттого они неизмеримо опаснее. И тут как раз важность силы чрезвычайно велика. У нас здесь у каждого свои задачи. Моя задача одна из самых сложных: уничтожать память о человеке, его духовные следы. Есть у нас люди, которые занимаются и куда более важными, сложными вещами: уничтожают мысли, идеи – когда в готовом виде, когда в зародыше. Ну а то, что не удаётся уничтожить, можно дискредитировать, сдержать или нейтрализовать на неопределённый срок. Это интересная работа, ручаюсь вам: она могла бы занять собою весь ваш интеллект.

– Если я вас правильно понял, в этом «санатории» вообще нет сумасшедших?

– Ну что вы, сколько угодно! Единственная особенность в том, что здесь люди не столько сумасшедшие, сколько помешанные, причём не просто помешанные, а свихнувшиеся на политике. Это и позволило одному человеку, работавшему здесь когда-то главврачом, создать совершенно уникальную модель. Начал он с того, что стал коллекционировать всякого рода Бисмарков и Наполеонов, затем принялся их между собою стравливать, дальше – больше, и поехало-пошло. Когда мы обнаружили сей феномен, первым нашим поползновением было прикрыть эту лавочку, но потом мы поняли, какие возможности она нам может подарить, и всё оставили как есть. Главврача того мы заменили, но он остался в штате и опыты свои продолжает. Конечно, для высокого начальства это обыкновенная спецпсихушка: трудно сказать, как там, наверху, поступили бы, узнав, чем мы на самом деле здесь занимаемся. Во всяком случае, мы не стали рисковать и раскрывать им свои карты. Так что, пока живём, слава Богу. И уж каких только метаморфоз, переворотов мы здесь не насмотрелись! Беда только – некуда опыт этот применить. Но, думаю, когда-нибудь он обязательно понадобится. Главное, впрочем, мы уже выяснили: нет даже особого смысла вникать, чем они там себе забавляются, власть прочно находится в наших руках. Ведь по большому счету у власти всегда находится Мысль, а Мысль здесь не просто наша – она нами надёжно контролируется и охраняется. А значит, можно при желании пойти на любые попустительства, ничто нам не угрожает, мы ещё долго рассчитываем жить и процветать. И вот появляетесь вы, Анатолий Сергеевич, – бомбочка, которой здесь ещё не бывало. Вы представляете собой другую Мысль, которую вполне можно нашей противопоставить и даже – не исключено – нашу Мысль ею сокрушить. Что же нам делать, подумайте? Нам нужно вашу Мысль обуздать, приспособить, сделать из неё хороший кнут. Какой ещё может быть выход? Ну а дальше – и того проще: кто не с нами, тот против нас, враг Нового человека и Нового общества должен быть либо обращён, либо уничтожен. И бесполезно пытаться от нас где-нибудь укрыться, возможности наши безграничны. Кстати, того человека, фотографию которого мы вам показывали, давно уже нет в живых. Иначе бы я им не занимался. Как я вам уже говорил, моя область – исключительно стирание памяти о человеке, но ни в коем случае не преследование или уничтожение его. Это обстоятельство делает ещё более бессмысленным ваше запирательство.

– Это был не он, я точно знаю.

– Жаль, очень жаль. – Дюгонин замолчал, потом продолжил задумчиво: – Напомню ещё раз: если это ошибка, то вся огромнейшая машина бросится на её проверку и исправление. Но если вы осознанно вводите нас в заблуждение, вся эта машина навалится потом на вас. Я не угрожаю вам, Анатолий Сергеевич, но вы должны чётко отдавать себе отчёт в том, на что вы идёте. Точнее, на что себя обрекаете.