Текст книги "Кинжал для левой руки"

25 октября 1917 года, 21 час 40 минут

«Аврора» стояла посреди Невы незыблемо, точно броневой клин, вбитый в самую сердцевину города.

В казенник баковой шестидюймовки уже загнали согревательный заряд, который, прежде чем начаться боевой стрельбе, должен был выжечь густую зимнюю смазку в канале ствола.

Река обтекала корабль, и острый форштевень крейсера невольно разрезал Неву надвое. Полотнища вспоротой реки трепетали за кормой, словно матросские ленты…

Из дневника мичмана Демидова. Борт «Авроры»:

«После полудня пролился мелкий дождь, хорошо очистивший воздух от туманной дымки. Видимость улучшилась, несмотря на то, что быстро стемнело, а небо было затянуто облаками. С высоты авроровского мостика хорошо были видны оба городских берега в разноярусье горящих окон. Ярко освещенные трамваи неторопливо всползали и сползали с плавных крыльев моста. Петроград жил обычной жизнью, разве что толпы людей стояли на набережных и любовались подошедшими к “Авроре” кораблями, освещавшими друг друга, мост, Неву и здания мощными морскими прожекторами. Поодаль от нас курились легкими дымками минные заградители “Амур”, “Хопер”, яхта Красного Креста “Зарница”, а после ужина подошли и стали к Васильевскому острову учебное судно “Верный” вместе со сторожевиком “Ястреб”. Наши матросы кричали им с борта, вызывая земляков и дружков.

Крейсер погружался в якорное безделье, офицеры разошлись по каютам, лишь в салоне несколько человек пили вечерний чай. Я устроился у своего любимого полупортика и стал дочитывать Джека Лондона.

Вдруг кресло, палуба и стол дрогнули от орудийного выстрела. Шнурок звонка в буфетную закачался, словно маятник. Эриксон, сидевший напротив меня с папиросой, недоуменно поднял брови.

– Леонид Николаевич, – поймал он мой взгляд. – Пойдите наверх, выясните, что это за выстрел, и доложите!

Я быстро прошел из салона в каюту. Надел фуражку, выбежал на верхнюю палубу и двинулся по левому борту на полубак, где толпились праздные матросы. При виде меня они расступились, и я прошел к носовой шестидюймовой пушке, возле которой хлопотали комендоры.

– Куда стреляли, ребята?

– Холостым пальнули. Белышев приказал.

Со стороны Зимнего неслась беспорядочная трескотня винтовок. Я невольно залюбовался ночной панорамой, рассвеченной, словно в праздник, дюжиной прожекторов. Лучи их, иссиня-белые, метались по мостам и фасадам, утыкались в Зимний, взблескивали на шпилях и куполах.

– Цвень-нь-нь!!

Пуля, прилетевшая с Васильевского острова, злобно цокнула в левую скулу «Авроры» и отлетела, фырча. Матросы зашевелились.

– Постреливают, однако.

– Затемнить корабль!

– Эй, внизу! Вырубите фазу!

– Броняшки на иллюминаторы ставь! Вали вниз, ребята!

“Аврора” гасила огни…»

Ответ в конце задачника

Судьба подводному заградителю «Ерш» выпала незавидная. В декабре 1917 года он был сдан флоту окончательно и через два месяца отправился сначала в Ревель, затем в Гельсингфорс. В апреле 18-го прибыл в Кронштадт и целый год стоял в порту на приколе. В октябре 1919 года минзаг перегнали на Ладожское озеро, но в боевых действиях он так и не участвовал. Летом 1921 года его вернули на Балтику и включили в состав 2-го дивизиона подводных лодок морских сил Балтийского моря. Два года он простоял в ремонте. А в мае 1931 года «Ерш», переименованный после капитального ремонта в «Рабочий» (бортовой номер 9), затонул в Финском заливе. Ночью его протаранила шедшая за ним в кильватере подводная лодка. «Рабочий» погиб со всем экипажем во главе с командиром Николаем Царевским (однокашником писателя Леонида Соболева по Морскому корпусу).

«Ерш»-«Рабочий» искали почти два летних сезона.

Наконец в 1932 году судно с электрометаллоискателем на борту обнаружило на дне огромную массу железа. Лот показывал 84 метра. Водолазы на такой глубине могли работать всего несколько минут, а подъем по режиму декомпрессии длился часами. И тем не менее эпроновцы опустились на грунт и обнаружили… броненосец береговой обороны «Русалка», затонувший в шторм в 1893 году. Это была та самая печально известная в конце прошлого века «Русалка», памятник погибшему экипажу которой стоит в таллиннском парке Кадриорг. По случайному совпадению в нескольких десятках метров от «Русалки» был найден и корпус подводного заградителя. Почти треть года длились подъемные работы. Наконец спасательный катамаран «Коммуна» (бывший «Волхов») извлек несчастную субмарину на поверхность. Это случилось 21 июля 1933 года. «Ерш» доставили в Кронштадт и там разрезали на металл, который влился в корпуса новых кораблей.

Закладная доска «Ерша» – серебряный прямоугольник с выгравированным силуэтом подводной лодки – хранится в Центральном военно-морском музее, к которому приписан ныне и крейсер «Аврора». Там же находится и закладная доска «Авроры». Серебряные скрижали нашей истории…

Часть вторая. «Зимний» в октябре

Петроград. Сумерки, вечер и ночь 25 октября 1917 года

Весь день глаза у Ирины Васильевны Грессер были на мокром месте. Прочитав записку, придавленную обручальным кольцом, наслушавшись Стешиных рассказов про то, как Николай Михайлович прятал в карман «левольверт», наконец, потеряв голову от собственных предположений и догадок – свежи были еще и кронштадские страхи, – Ирина Васильевна перед самым полдником бессильно опустилась на полусобранные дорожные баулы.

– Стеша, Стешенька, беги за доктором, – крикнула Надин, выискивая в аптечке флакон с нюхательной солью.

– Вы ей в лицо пырснете! – уговаривала Стеша. – Вы ей водой пырсните, она отойдет.

– Да, беги же ты за Марк Исаичем! – умоляла Надин, расшвыривая склянки. – Он дома сейчас. Пожалуйста.

– Нету их дома! – упорствовала Стеша. – У них свет в окнах не горит.

– Тогда вызови карету «скорой помощи»!

– Не надо «скорую», – слабо помахала рукой Ирина Васильевна.

– Наденька, голубчик, сбегай за папой на службу. Чует мое сердце – он там. Позови его… Скажи, чтобы оставил все свои фантазии и шел домой. Умоляю. Он послушает только тебя.

Надин накинула приготовленный в дорогу сак-манто с дождевой пелеринкой и бросилась к дверям.

– Ради Бога – будь осторожна, – крикнула вдогонку мать, приподнимаясь с пухлого портпледа. – Возьми извозчика, сколько бы не заломил. У тебя есть деньги?!

– Есть! – донеслось уже с лестницы.

«Какой там извозчик! – думала Надин, стремясь по Английской набережной. – Тут до адмиралтейства – рукой подать…»

От ветра с моросью сразу же развились и прилипли к вискам накрученные перед обедом пряди-спиральки.

С казенных пристаней, громоздившихся по левое плечо, кричали ей что-то задиристо-ухарское подгулявшие матросы. Благо ветер сносил их крики; Надин слов не разбирала, держась подальше от парапета, она полубежала навстречу золоченому шпицу.

В Адмиралтейство ее не впустили, матросы с красными повязками, перекрывшие парадный вход, и без того взбудораженные, при виде барышни оживились еще больше.

– Вы, мамзель, лучше к нам на пароход приходите!.. А тут делать нечего… Закрыто заведение… Кто тут у вас, женишок что ль? Ах, папенька… Домой, домой идите!.. А то у нас тут женихи горячие… Без попа окрутят…

Надин отошла в скверик к памятнику Пржевальскому и, глядя на мокро блестевшие горбы бронзовых верблюдов – старых добрых знакомцев еще по детским прогулкам, – стала думать, как быть дальше.

– Господи, Надин! Что вы тут делаете? – окликнул ее офицер в черном дождевике. – Да вы меня забыли! Дитрих Иван Иванович. Мы с вашим папенькой коллеги.

– А где он? Я за ним пришла. Там мама слегла…

Дитрих стряхнул с козырька натекшие капли.

– Полагаю, что Николай Михайлович сейчас в Зимнем… Он искал Вердеревского, а он сейчас там, на заседании Правительства… Идемте, я вас провожу… Скорее всего, он там… Мне к министру надо, и Николая Михайловича найдем… У нас тут ужас что творится. Адмиралтейство захватили. Еле выбрался…

Так под скороговорку своего провожатого Надин вышла к Дворцовой площади. С поленниц, сложенных перед Дворцом, густо веяло сырой берестой.

– Куда? – заступили им путь трое юнкеров в волглых тяжелых шинелях.

– К морскому министру на доклад. – Дитрих показал адмиралтейский пропуск.

– А барышня? – хмуро осведомился портупей-юнкер.

– Дочь! – коротко бросил офицер, и ввел в подъезд Надин, оставив юнкеров гадать, чья именно она дочь – морского министра или кавторанга.

В подъезде их остановил еще один караул – из ударниц женского батальона. Надин только слышала о женщинах-солдатах, но видела их впервые и потому, пока Дитрих объяснялся со старшей, во все глаза разглядывала странных бойцов. Как ни огрубляло, ни кургузило их солдатское платье, все выдавало в них сестер по полу: и нежные щеки, и проколотые для серег уши, и пышные волосы, хоть и коротко стриженные, но так и не подмятые папахами… Она смотрела на них изумленно: «Как вы решились? Как так можно? Женщина – и винтовка? Женщина – и погоны? Женщина – и война?»

– Что, в пополнение нам? – кивнула ей на прощание начальница караула – рослая деваха с унтер-офицерскими лычками на измятых погонах.

Надин, стесняясь своего праздно-нарядного облачения на фоне суровых рубищ, не нашлась что ответить и пожала плечами так, как будто и в самом деле собиралась поступить в батальон, да только не уверена – примут ли?

Она поспешила за Дитрихом по лестнице, подальше от прочих расспросов и вскоре растворилась в общей суете дворцового муравейника. Она впервые попала в Зимний и, хотя посещала балы в других столичных дворцах, была захвачена великолепием его коридоров, маршей, галерей, по которым вел ее провожатый. Впрочем, Дитрих и сам бывал тут не часто – сбился, заблудился и стал просить какого-то прапорщика отвести их в Белый зал, где, как выяснилось по расспросам, находилось Правительство, а значит, и контр-адмирал Вердеревский со своим морским окружением.

Краснощекий юнкер с красными же погонами стоял на посту перед бело-золотыми нарядными дверями.

– Простите, но туда нельзя, – вежливо преградил он дорогу. – Идет заседание.

– Давно? – спросил Дитрих.

– Давно.

– И сколько еще продлится?

– Кто ж это знает? – пожал плечами юнкер. – Простите, но мне нельзя с вами говорить. Я – на посту. Вы пройдите в покои – там на банкетках и ждите.

Ничего другого не оставалось… А вокруг творилось великое мельтешение военных людей, умноженное зеркалами. Сновали по коридорам лощенные в обтяжечку юнкера, мешковатые стриженые ударницы, сбегали и взбегали по лестницам, не теряя выправки, придерживая шашки, офицеры. Все они мчались куда-то что-то выяснять, сообщать, требовать… Все они путались в мраморном лабиринте дворца. Все спешили с одной и той же маской горестной заботы на лице…

Ах, как странно было видеть букеты штыков, составленных в козлы винтовок под бронзовыми округлостями нимфы; или коробку с пулеметными лентами у мохнатых ног резного сатира, солдатские тюфяки под драгоценными гобеленами… Это нелепое смешение дворцового искусства и неказистого быта, суеты и вечности наполняло душу тоскливым ожиданием надвинувшегося вплотную конца света. И еще страшно дуло отовсюду, потому что некоторые окна были распахнуты и по коридорам плохо протопленного дворца гуляли сквозняки. Надин поплотнее запахнула пальто.

– Мерзнете? – не укрылось от Дитриха. – Хорошо бы чего-нибудь горяченького выпить… Эй, голубушка, – окликнул он ударницу с медным чайником. – Нет ли у вас тут где-нибудь буфета или что-то в этом роде?

– Какой сейчас буфет?! Чаю хотите – идемте со мной… Воду, черти, отключили! Вот еле набрать успела.

Дитрих взял у худощавой девицы в солдатских обмотках тяжелый чайник, и они пошли втроем.

В Портретной галерее строился взвод женского батальона.

– Смирно! Глаза направо! – зычно командовала высокая блондинка в офицерских ремнях.

Герои Отечественной войны изумленно взирали из своих рам на небывалое воинство. Казалось, что и они вот-вот начнут отпускать гусарские шуточки… Лихие уланы и драгуны, младые полковники и генералы выглядывали из-за женских спин, обтянутых солдатскими рубахами, будто стояли в третьей шеренге, будто и некому было прикрыть их славные тени, кроме как этим отчаянным россиянкам.

Надин смотрела на них со смешанным чувством жалости, недоумения и неприятия. Все это походило на нелепую игру женщин в мужчин. Все это было так же странно, как если бы мужчины переоделись вдруг в платья сестер милосердия и стали бы носиться с суднами, корпией, бельевыми корзинами…

Наконец они спустились в первый этаж и там в какой-то низко-сводчатой длинной зале, где расположилась на постой одна из рот «батальона смерти», нашли себе место на железных койках, сдвинутых поближе к огненному зеву камина. В камине пылали принесенные с площади березовые плахи. Прямо на них, прикрываясь фуражкой от жара, Дитрих и водрузил чайник с водой.

– Давайте знакомиться, пока чай не вскипел, – предложила ударница. – Я Таня Синицына родом из Опочек. Смешно, правда? Как будто синица почки клюет.

Все улыбнулись.

– А что означает эта полоска? – показала Надин на узенькую красную нашивку над манжетой Таниной гимнастерки.

– Нашивка за ранение, – пояснил Дитрих. – И куда же вас, голубушка, угораздило? – спросил он, не чувствуя бестактности вопроса.

Однако Таня ничуть не стушевалась:

– Газы. Хлора под Барановичами наглоталась… Говорят, верхушки легких сожжены. Теперь вот покашливаю, как чахоточная… Ой, чай кипит!

Разлили дегтярный настой. Надин грела озябшие пальцы о железные бока кружки, закутав ее в носовой платок. Стало вдруг хорошо и уютно – от ароматного парка над кружкой, от запаха горящей бересты, от красных отблесков камина на незатоптанном еще паркете. А за спиной кто-то вздыхал:

– Эх, к этому бы чаю да корзиночки с заварным кремом… Помните, в кондитерской «Конрада» к кофе подавали?

– Я бы от миндальных трубочек не отказалась.

– А какие птифуры были в «Вене» на Малой Морской!..

– Хватит, девочки, а то я расскажу про маковки на меду, которые моя мама делает!

Вдруг погасли все лампы разом.

– Ого. Это уже второй раз… Теперь, кажется, всерьез и надолго.

– Неужели на приступ пойдут?!

– У кого свечи? Зажгите свечи!

– Не надо! От камина света довольно.

Дитрих поднялся:

– Пойду выясню, в чем дело. Ждите меня здесь, Надин. Заодно узнаю, не кончилось ли заседание.

В камине бабахнуло сырое полено – разлетелись искры с угольками. Ударницы взвизгнули, засмеялись.

– Ну, вот, – покачала Таня головой, – а если «Аврора» пальнет…

– Вы думаете, до этого дело дойдет? – обеспокоилась Надин. – Мне кажется, моряки ни за что не станут стрелять. Папа говорил, что…

– Господи, какая у вас коса красивая! – вздохнула Таня, проведя по своим стриженым кудрям. – Можно потрогать? А я свою срезала, когда Виктора убило. Он в Карпатах погиб. Подпоручик полевой артиллерии… Пейте чай. Остынет.

– Там столько пьяных… – кивнула Надин в сторону площади. – Мы еле прошли… А вы покажете, как стрелять?

– Покажу. Дело нехитрое, – усмехнулась Таня. – Нам бы только до утра продержаться… Только до утра! А там подойдут войска и разгонят эту шваль. Уже высланы нарочные… Там знают… Генерал Алексеев их приведет. Этот потверже Корнилова будет…

С широкого подоконника мрачно откликнулась немолодая пулеметчица:

– Генерал Алексеев арестован своими писарями. И даже погоны с него содрали.

– С-сволочи…

Вбежал взъерошенный юнкер:

– Господа, замечательная новость! Только что телефонировали… К нам движется народное шествие во главе с отцами города и духовенством. Они сломают блокаду.

– Ура! Да здравствует Россия!

– Господи, да свершится воля твоя!..

– Это будет поразительно красиво!

Надин подсела поближе к Синицыной и восторженно зашептала:

– Как это похоже на оборону Белогорской крепости! Пушкин будто предвидел… Он все зашифровал. Белогорск – это Зимний… Понимаете, там все зимой происходит… И тот же ужас отчаяния, и та же надежда отбить супостата.

– Похоже, похоже… – вздохнула Таня, – только Швабриных у нас тут слишком много…

В углу на три голоса тихо затянули:

 
И-извела-а меня кручина,
По-одколо-одная змея…
 

Таня негромко подхватила, глядя в пляшущее пламя.

 
Догорай, гори моя лучина.
Догорю с тобой и я…
 

Песню оборвал истошный крик:

– Вторая рота – в ружье!

Таня схватила винтовку и метнулась к окну.

– Стань здесь, – крикнула она растерявшейся Надин. – В угол, в угол… Туда не попадут.

Вдруг с мелким звоном разлетелось стекло в полукруглом окне и фукнуло пламя в камине от ветра, плеснувшего в зал. Надин вжалась в свой угол. Тени ударниц – большие, ломаные – плясали по стенам… С грохотом рухнула картина в массивном багете. Вспорхнула каменная пыль… Тут только до нее дошло, что это пули клюют стену, и ей стало страшно, но не за себя и не за Таню, а за мраморную амазонку на палисандровой подставке, за напольную китайскую вазу, за полотно с «Чесменским боем…» Все это могло быть в любой миг расколото, разбито, продырявлено…

– Не стрелять без команды! – крикнул высокий женский голос. – Подпускать поближе!

– Да они с верхних этажей валят! – истошно заорали с лестницы. – С чердака идут. Потолок проломили!

– Первый взвод – к бою! За мной!

Ударницы бросились от окон к выходу.

«Господи, а как же папа?» – ужаснулась Надин и побежала за бойчихами. Но в дверях ее отшвырнули: спиной вперед влетела Синицына, она так и поехала на спине по паркету – винтовка в одну сторону, папаха – в другую. Вслед за ней сильные руки выпихнули еще кого-то – и в зал с матюгами ввалились разъяренные бородатые солдаты. Надин едва успела прошмыгнуть за портьеру.

Вспыхнул свет – будто нарочно, будто в помощь нападавшим… Свет был беспощаден, как и озверевшие мужики. Он выдавал всех, кто хотел укрыться, затаиться, спастись…

– Вон зырь кака цитра! Моя будет!

Надин с ужасом увидела, что матрос с раскорябанной щекой тычет пальцем в ее сторону. Запоздалый страх ударил в ноги, и она бросилась в распахнутые двери.

За ней бежали.

Она летела.

Коридор был пуст.

Погоня отставала.

На повороте в угловом зеркале отразился только матрос.

Куда дальше?

Вот дверь. Лестница. Коридор. Зал. Анфилада комнат.

Боже, мертвец на полу! Лицом в красную лужицу.

В сторону! Сюда. Здесь тоже дверь.

Гонится?

Догоняет.

Она бежала до кровяного надрыва в легких.

Толкнула последнюю на пути дверь – полукруглую, в арабесках и без сил ввалилась в высокую мраморную комнату всю в восточных орнаментах, арабских арках, зеркалах в мавританских оправах. Откуда ей было знать, что это ванная императрицы? Она успела только понять, что отсюда выхода нет, а дверь с витражным верхом не запереть, не удержать… Господи, спаси!..

Она бросила молящий взгляд вверх и увидела звезды, густо нарисованные на широком – во весь потолок – овальном синем плафоне. Из огромной в двенадцать лучей звезды спускалась цепь магометанской люстры…

Матрос ударился в дверь с разбега, и Надин отлетела на ковер перед овальной мраморной ванной, которая померещилась ей в эту секунду белым саркофагом. Бронзовый маскарон Нептуна, из распахнутого рта которого когда-то лилась вода в ванну, ухмылялся злорадно и похотливо. Но два дельфина по бокам внушали надежду на спасение.

– Ну, ты здорова, девка, бегать! – Отрывисто дышал сивухой и луком матрос; пышное перо, воткнутое за ленту бескозырки, придавало ему вид маскарадный, клоунский. Надин смотрела на него с надеждой, что все это балаганная шутка, буфф, что все обойдется, кончится смехом…

– Надо ж, прямо в баню угодили! – радостно удивился матрос и, разопревший от бега, скинул бушлат, а на него – бескозырку с пером. – Я те спинку потру.

Надин вцепилась ему зубами в жилистое запястье.

– Ы-а, стерва! – взревел матрос и с размаху ткнул ее головой о мраморный край.

Он бросил труп в ванну, и Надин распласталась в ней, точно в мраморном саркофаге.

Он открыл зачем-то краны. Полоротый Нептун всхлипнул и выпустил холодную струйку. Воду в Зимнем перекрыли с полудня…

Часть третья. Никола с корабликом

Все решилось на входных стрелках Медгоры: шестидюймовый снаряд угодил под бегунок паровоза морского бронепоезда «Адмирал Непенин». Взрывная волна шуганула в топку и вышвырнула горящие угли в будку машиниста. Тела оглушенных офицера-механика и матроса-кочегара заживо испеклись в раскаленном шлаке. Спасся только командир бронепоезда кавторанг Николай Леман, находившийся в боевой рубке, приклепанной к тендеру паровоза. Он выскочил из белых клубов горячего пара в сугроб, и воя от боли, стал зарывать ошпаренные лицо и руки в снег, запорошенный угольной пылью. Командование принял на себя старший офицер бронепоезда кавторанг Грессер. Но вторым накрытием свалило под откос блиндированную платформу с морскими орудиями Канэ, а рельсы позади хвостового броневагона завило в турий рог… Последняя пулеметная башня еще прижимала цепи красных к взрытому насту. Николай Михайлович не строил иллюзий: участь «Адмирала Непенина» была решена…

Как и положено командиру, пусть и временному, Грессер покидал бронепоезд последним. Он собрался было спрыгнуть в снег, как ожила вдруг пулеметная башня хвостового вагона. Пулемет бил короткими прицельными очередями, а потом вдруг сорвался на бешеную молотьбу.

Грессер пробрался в десантный вагон и за плечи вытащил из-под бронеколпака лейтенанта Демидова. Губы его были закушены в кровь.

– Я же приказал, – тряс его Грессер, – всем покинуть поезд! Немедленно! Ну?! – И, встретив запаленный взгляд, умоляюще попросил: – Бери лыжи – и за мной. Слышишь? Нужно взять лыжи и уходить в лес.

Демидов слепо повиновался.

– Лыжи! – кричал Грессер выскакивавшим из дверей и люков морякам. – Разбирайте лыжи!

Лыжи для разведкоманды лежали на платформе с путевым припасом.

Под «дымовой» завесой парящего паровоза они уходили на лыжах в карельскую тайгу. Уходили счастливчики, кому досталась пара смоленых деревянных стругов… Остальные бежали вслед за ними, проваливаясь по колено, по пояс в остекленевший мартовский наст, судорожно выбираясь из него, и снова – ползком, рывками, с молитвами и матюками – стремились в низкорослую чащу карельских березок. Смерть – неминуемая, беспощадная, ликующая – смотрела им в спины сквозь прицелы красноармейских пулеметов. Смерть клевала их в затылки и меж лопаток, валила в зернистый, спекшийся на морозце снег, присыпанный сбитой пулями хвоей. И только тогда, когда зловещее цвеньканье наконец стихло, Грессер остановился, перевел дух, осмотрелся. За ним едва поспевал на лыжах Леман с багровым, вздувшимся от горячего пара лицом.

– «Непенинцы», ко мне! – гаркнул Грессер в сложенные ладони. Слева и справа из заснеженных елочек выехали на зов лейтенанты Демидов и Твердоземов. Потом двое гардемарин в матросских бушлатах и штурман Миклашевский. Двинулись группой – след в след. Первым торил лыжню Грессер… Чуть позже их вереницу догнал инженер-механик старлейт Ильютович. Шли до позднего вечера, опасаясь погони… Шли молча, истово, греясь на ходу… В темных сумерках встали, вытоптали лыжами площадку под вывороченным корневищем буреломной ели, нарубили лапника, но костер не зажгли, чтобы не привлечь на огонь преследователей.

Ночь коротали, тесно прижавшись друг к другу, дрожа в непросушенных, волглых шинелях и бушлатах. А утром двое гардемарин из орудийной прислуги не поднялись…

Их застывшие тела уложили под корневищем. Руки скрещивать на груди не стали, так и положили их с кистями, засунутыми в рукава заледеневших бушлатов. Леман, как командир, прочел над ними короткую молитву. Подняли было наганы для прощального салюта, но Грессер, напомнив о рыщущих красных отрядах, просил не стрелять. Молча двинулись дальше – на запад, к финской границе. Шли с надеждой выйти на какую-нибудь деревушку, рыбацкий стан, избу лесника, но чем дальше углублялись в тайгу, тем глуше становились ельники вокруг заметенных озер да занесенных валунов. Ни тропы, ни лыжни, ни следа, ведущего к жилью. Только цепочки следов, оставленные волчьими лапами, то и дело пересекали взятый курс.

Во вторую ночь все же решились развести костер. Утоптали площадку. Молодежь разбрелась за хворостом. Пошел и Грессер. Завернув за большой – с избу – валун, он увидел Демидова, без шапки, по колено в снегу… Лейтенант быстро крестился, держа в опущенной шуйце взведенный наган.

– Дима! – гаркнул Грессер так, что качнулись ветви.

Демидов растерянно оглянулся, как очнувшийся лунатик, и бессильно опустился в снег. В два прыжка Грессер добрался до него и выхватил из вялой руки наган:

– Ты что? Ты в своем уме? Как можно так раскисать?!

– Я не раскис… Николай Михайлович, поймите… Я всю свою жизнь учился воевать. Топить врага в море. Жил мыслью, что я – защитник своей Родины… Но я не убил ни одного немца. Я третий год убиваю только своих… Русских. Я положил их столько, что и целая деревня потом не народит. Зачем? Зачем России нужен лейтенант Демидов? Зачем я? Зачем мы все, если мы должны стрелять друг в друга?! Русские в русских? Зачем? Я не хочу!

Он жадно набивал рот снегом, и губы его тряслись то ли от холода, то ли от рыдания. Грессер с силой растер ему виски ледышкой:

– Успокойся! Ну, прошу тебя… Я приказываю: лейтенант Демидов, возьмите себя в руки! И перестаньте быть тряпкой, слюнтяем, бабой!.. Дима, Дмитрий, слушай меня… Ты стрелял в людей. Да, в русских, в своих… Но обезумевших. Их поразила страшная, неведомая психиатрам напасть, которая заставила их вломиться в дверь твоего и моего дома. Они вкусили крови в Кронштадте, в Питере – и теперь пьяны и свирепы. Им внушили сатанинскую мысль, что они имеют право убивать любого, кто окажется на их безумном пути… Когда безумец с окровавленными руками врывается в твой дом, у тебя нет времени на увещевания. Надо стрелять… И ты стрелял… Ты прав…

– Но зачем их так много?

– В эпидемию тоже гибнут тысячами… Это – эпидемия. Мор. Красный мор… Был черный мор – чума… И тогда тоже – горы трупов. Это пройдет и кончится. Все потом ужаснутся и прозреют. А пока идем к костру. Идем, отогреемся… Выпить бы рому глоток… Или крепкого чаю. Идем!

Там, на утоптанной площадке, уже трещало пламя, и «непенинцы» жадно сгрудились у оранжевых языков.

– Коля, – шепнул Грессер Леману – тезке и однокашнику. – Правь как на корабле, а то народ одичает.

– И то верно, – согласился Леман, морщась от боли лопающихся волдырей. – Штурман! – строго окликнул он Милашевского. – Наше место?

Лейтенант вздрогнул, будто назвали его тайное забытое имя. Но он был истинным штурманом, ибо в горячке боя и отступления не позабыл прихватить обрывок путевой карты и теперь, к всеобщему изумлению, достал его из-за пазухи:

– От станции Медгора мы ушли верст на пятнадцать… До финской границы еще полтораста. Пять ходовых дней.

Все сгрудились над измятым бумажным лоскутом, позабыв про костер.

Карта! Их общий сертификат на спасение. Карта! Клубок Ариадниной нити из этого гиблого лабиринта озер и валунов. Карта! Значит, и здесь ступала нога человека, раз расчерчена эта глухомань на геодезическую сетку.

– Пять дней… – мрачно протянул Леман, и у всех холодок пробежал по неоттаявшим спинам при мысли о еще пяти ночлегах в снегу, для кого-то столь же смертельных, как для схороненных утром гардемарин. – Где механик?

– Я, господин кавторанг! – встрепенулся Ильютович.

– Обеспечьте теплый ночлег. Придумайте что-нибудь. Сообразите. Вы же инженер, черт возьми!

– Есть, – без особого энтузиазма откликнулся грузный, неповоротливый Ильютович.

– Берите молодежь в помощники, и с Богом!.. Та-а-ак, кто у нас старший артиллерист? Лейтенант Демидов? Произведите учет оружия и огневых припасов.

В наличии оказалось шесть наганов, два кортика и один артиллерийский тесак.

– Николай Михайлович, – Леман отлично вошел в свою роль. – Вам придется взять на себя обязанности ревизора. Как у нас с провизией?

Провизии вышло удручающе мало. Перетряхнув все карманы, офицеры выложили на разостланный носовой платок Грессера плоскую баночку сардин, три английских бульонных кубика и горстку слипшихся в табачных крошках монпансье.

Больше всего обрадовались жестянке, в которой можно было кипятить воду – полстакана зараз. Пили по очереди, обжигая губы о закопченную жесть, горячий хвойный отвар, присасывая выделенный Грессером крохотный леденец. Никто не смог припомнить чаепития более сладостного, а главное, живительного, чем это.

Тем временем Ильютович и в самом деле проявил инженерную сметку: из ветвей и снега соорудил нечто вроде грота, обращенного к кострищу. Нарубили лапника тесаком, на него и завалились, тесно прижавшись друг к другу.

Леман распорядился выставить на ночь боевое охранение. Вахту решили нести по два часа – до рассвета. Демидову выпала «собака». С полуночи и далее.

– Возьмите мою овчину! – стянул Леман с плеч романовский полушубок, он единственный, кто был одет не в бушлат и шинель. – Передавайте его по смене, а мне кидайте ваше рубище. Не замерзну в куче…

– Дима! – погрозил пальцем Грессер. – Помни наш уговор!

Эту ночь передремали по-божески. Утром встали все и, похлебав из жестянки бульону, двинулись в путь. Приморозило так, что ноздри слипались от неосторожно втянутого воздуха.

Островерхие ели стояли в снежных нарядах посреди вечной тишины, сотканные из хвои и снега. В этой стылой красе была разлита смерть, и Грессер с беспощадной ясностью прочитал в низком небе последнее условие их затянувшейся игры: «Если засветло не выйдем к жилью, утром встанут немногие». Себя он не тешил иллюзией. И потому с мрачным любопытством оглядел ландшафт своей грядущей кончины: «Так вот где Бог привел…»

Во всяком случае, здесь, под сенью еловых лап, в бескрайнем снежном саване, выходило лучше, чем в тесном затхлом отсеке «Тигрицы» или под стенкой городского пустыря…

Молча двинулись на чистый вест.

К вечеру не открылся ни один знак человеческого присутствия. К вечеру еще подморозило. И похоже было, что ни один Грессер валился на лапник с мыслью не о ночлеге, а о смертном ложе. Не грел и костерок, разложенный кое-как. Тем не менее охранение все же выставили, и первому опять выпало вахтить Демидову.

Уже сквозь сон, сладкий гибельный сон замерзающего человека, Грессер уловил сухой хлопок нагана. Он сразу понял, что случилось…

– А, ч-черт! Не уберег…

Он рванулся на выстрел, словно чужая смерть придала силы. Чертыхаясь горестно и злобно, кавторанг проваливался в глубокие следы, оставленные лейтенантом… У кого-кого, а у него-то был шанс выбраться из этих дебрей. Молодой, сильный… Он бы мог и в одиночку выбрести на жилье…

Но Демидов – живой и невредимый! – шагал ему навстречу, сгибаясь под тяжестью матерой волчицы. Сбросил зверя в снег.

– Вот… С первого выстрела положил… Прямо в башку, – с трудом отдышался Дмитрий. – На живца взял.

– Как это?

– Лег на снег… Она подкралась. Вроде как на падаль… С первого выстрела. У меня всего один патрон и был.