Текст книги "Памяти Пушкина"

Какие бы выводы ни делали из этих случайно прерванных аккордов, они свидетельствуют об иной поре деятельности поэта, о том, что душа его не нашла «покоя и воли», что вокруг него немногие интересовались деятельностью писателя. А поэт между тем шел навстречу не только власти, но и – обществу, в лице светских красавиц, светских дам, и – молодому племени в известной элегии 1835 года:

 
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего.
Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум.
 

Мы проследили развитое литературной деятельности А.С. Пушкина в области повести, поэмы и лирики и можем еще сделать несколько обобщений. Важнейшей заслугой Пушкина является возведение русского литературного языка на высшую степень совершенства. Не входя в подробности, не оценивая всего громадного значения пушкинской деятельности в области языка, мы скажем об отношении к русскому языку поэта, который был скромнее всех своих предшественников. Он нигде не останавливался на теории литературного языка, допуская свободу в его развитии. Он нигде не обращался к русскому языку как к объекту исключительного поклонения. Но несколько фраз, оброненных в различных произведениях, говорят о горячей любви поэта к русскому слову:

 
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом (III, 356).
 

Пушкин игриво отметил в нескольких романах и повестях дамское равнодушие, дамскую невинность в родной русской словесности, в родном литературном языке. Может быть, в пылу своей любовной мечты поэт иногда с болью задумывался над теми «идолами», равнодушными к возвышенной роли русского поэта, служителя русского слова, – идолами – светскими дамами, которым в жертву поэт приносил свой гордый ум. Мы видим, что даже о своей любимой простосердечной Татьяне Пушкин должен был сделать следующее замечание:

 
Еще предвижу затрудненье:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
 

Свою любовь к родному слову поэт влагает в другую женщину, рассказы которой он затвердил с юных лет («Вновь я посетил» 1835 года); ей поэт читал «плоды своих мечтаний»; ее песнями услаждался в уединении Михайловского 1825 года. Это – старая няня поэта, «единственная моя подруга» (по письмам Пушкина от 1824 года), которую он много раз упоминает и в «Евгение Онегине», и в других поэтических обращениях с ласковыми народными эпитетами «дряхлой голубки, доброй подружки». Из уст этой хранительницы русской народной словесности Пушкин записал много народных песен, сказок, запомнил меткие выражения и пословицы, хоть в шуточной форме поэт поминает такую народную сказительницу: «Сказки сказывать мы станем – / Мастерица ведь была! / И откуда что брала? / А куда разумны шутки, / Приговорки, прибаутки, / Небылицы, былины / Православной Старины!.. / Слушать так душе отрадно. / Кто придумал их так складно? / И не пил бы и не ел, / Все бы слушал, да глядел» (II, 149–150). Эти песни и сказки, несмотря на разницу в складе, в содержании тесно связаны с именем Пушкина как русского поэта. От появления «Руслана и Людмилы» 1820 года до «Русалки» 1832 года (может быть, обработанной, но не оконченной позднее, за смертью поэта) Пушкин оставался верен «духу русского языка», оставался защитником его народности от нападений критики. Вот несколько откровенных признаний поэта в письмах и критических заметках: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали» (1823); «о стихах Грибоедова я не говорю – половина должна войти в пословицу» (1825); «предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским» (1831); «изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка; критики наши напрасно ими презирают» (V, 128); «низкими словами я почитаю те, которые выражают низкие понятая; но никогда не пожертвую искренностью и точностью выражения провинциальной чопорности, из боязни казаться простонародным, славянофилом или тому под.» (V, 133); «не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням: они говорят удивительно чистым и правильным языком» (136). Языку Пушкина не препятствует оставаться до сих пор образцовым славянский элемент, в виде некоторых речений (се, днесь, сей, кои, глас, шить, сущий, младое, объемлет, могущий, вотще), которые употребляются Пушкиным с чувством меры и не во всех произведениях. Историческое значение этого славянского элемента не отнимает у языка нашего славного поэта непоколебимости, так сказать, вечной красоты, не отнимает и внутреннего содержания выражений, понятного по преданиям веры и быта, или, по широкому древнерусскому выражению, «земли», исключающего узкость племенных или кровных отношений.

Надо читать нападения русской критики 10—30-х годов на неправильность выражений и слов в сочинениях Пушкина, чтобы понять его мелкие замечания, рассеянные в разных сочинениях о «свободе нашего богатого и прекрасного языка», о «коренных русских словах» из просторечия, употребление которых не должно мешать (примечание к V главе «Евгения Онегина»). Нападения эти напоминают борьбу, начатую противниками Карамзина, и свидетельствуют о равном значении Пушкина в преобразовании русского слога с Карамзиным. Не будем повторять сказанного в первой главе об отношении Пушкина ко взглядам и деятельности его предшественников в области русского языка. Скажем только в дополнение к предыдущему вообще о складе поэтической речи Пушкина. Даже филолог-лингвист остановится с изумлением на гармонии согласных и гласных звуков в стихах Пушкина: часто мы видим полную симметрии в количестве согласных и гласных (широких и узких) в соответствующих стихах, не говоря о рифмах, о точности языка, о естественном, непринужденном течении поэтической речи, о гармоническом сочетании повторений, куплетов, и пр. Вот примеры:

 
С утра садимся мы в телегу;
Мы погоняем с ямщиком…
. . . . . . . . . .
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
. . . . . . . . . .
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня.
 

Но изящество речи не составляло бы еще той заслуги Пушкина в русской литературе, какую мы признаем за ним спустя сто лет с его рождения, если бы с ним не соединялось изящество образа мыслей. Недаром множество стихов, выражений Пушкина сделались пословицами, афоризмами, мыслями философа, литератора, историка. Поэт не преувеличивал, когда приравнивал себя к «эхо русского народа» (1819).

Закончим наши беглые заметки о поэзии А.С. Пушкина следующими словами его первого строгого критика – Надеждина: «Было время, когда каждый стих Пушкина считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы. Какой общий, почти единодушный восторг приветствовал первые свежие плоды его счастливого таланта! Какие громозвучные рукоплескания встретили «Евгения Онегина» в колыбели»![8]8
  Летописи отечественной литературы. Телескоп 1832 г.


[Закрыть]

Нельзя не привести и мельком оброненного в 1842 году (Сочинения В.Г. Белинского, VI, 1882 г., стр. 233) отзыва знаменитого критика, со дня кончины которого истекло тоже полстолетия: «Стих Пушкина – это вековечный образец, неумирающий тип русского стиха: не было и не будет лучшего. Искусство как искусство, поэзия как поэзия на Руси – это дело Пушкина. Без него не было бы у нас поэзии; и это потому, что он был слишком поэт, слишком художник, может быть, в ущерб своей великости в других значениях. И вот почему – повторяем – от него ведем мы русскую поэзии и называем его первым, даже по времени, русским поэтом».

Наконец, и определение первого восторженного критика Пушкинской эпохи, Н.А. Полевого, достойно воспоминания по отношению к избранной нами теме: «Какую заслугу оказал Пушкин выражению нашей поэзии, нашему стиху. Стих русский гнулся в руках его, как мягкий воск в руках искусного ваятеля; он пел у него на все лады, как струна на скрипке Паганини. Нигде не является стих Пушкина таким мелодическим, как стих Жуковского, нигде не достигает он высокости стихов Державина; но зато в нем слышна гармония, составленная из силы Державина, нежности Озерова, простоты Крылова и музыкальности Жуковского».

Пушкин в ряду великих поэтов нового времени[9]9
  Речь, произнесенная 26 мая 1899 года, в сокращении.


[Закрыть]
Н.П. Дашкевич

Настоящими торжественными чествованиями величайшего из русских поэтов блистательно оправдываются вещие слова его о том, что «слух» о нем «пройдет по всей Руси великой и назовет» его «всяк сущий в ней язык». В этот всенародный праздник нашей родной поэзии, какого у нас никогда еще не бывало, всюду на Руси, даже среди цыган Бессарабии, «детей степей и лесов дремучих», горячо и в полном умилении сердца, провозгласит славу Пушкину, и тень великого поэта, претерпевшего столько невзгод и горестей при жизни и не раз подвергавшегося незаслуженному пренебрежению по смерти, возможет утешиться. Если бы ей было даровано незримое присутствие среди нас, то исполнилось бы обещанное поэтом потомку во время скитальчества по нашему югу:

 
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье![10]10
  Сочинения А.С. Пушкина, Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, под редакцией и с объяснительными примечаниями П.О. Морозова, СПб.,1887, т. I, 260. В последующих ссылках, где будут указываемы тома и страницы без других пояснений, выдержки будут приводимы по этому изданию.


[Закрыть]
 

Никогда еще на Руси не видели такого общего чествования национального поэта. Пред памятью Пушкина преклонятся все без различия русские люди, и чувства их разделят родственные славянские племена и многие другие просвещенные иноземцы. Все признают великое историческое значение поэзии Пушкина.

Все согласятся в такой оценке значения этой поэзии потому, что оно бесспорно и яснее самого светлого дня. Подвиг Пушкина превосходит услугу всякого другого писателя русской земли в новое время.

Со времени Баратынского не раз справедливо замечали, что Пушкин совершил в нашей литературе приблизительно то же, что Петр Великий сделал для русского государства. Пушкин поставил нашу поэзию на один уровень с западноевропейской и вместе явился истинным творцом нашей просвещенной литературной самобытности. В новом периоде нашей словесности он – первый действительно национальный поэт в высшем смысле этого слова: он владел и иноземными сокровищами поэтического наследия и черпал в то же время из богатых родников русской жизни, русской души и родной поэзии.

В содержании и форме поэтических произведений дóлжно различать свое, как индивидуальное и национальное, и чужое, как инородное либо вообще международное. Богатством идей и содержания и степенью самостоятельности в претворении заимствованного материала и одновременно художественности формы измеряется значение отдельных поэтов и целых литератур. Проблема сочетания своего с чужим возникла, вероятно, уже с древнейших времен в более или менее бессознательном усвоении общечеловеческого культурного достояния. Вполне отчетливо она представилась сознанию уже в века античной образованности и определенного влияния греческой литературы на римскую. Постепенно, по мере усложнения и усовершенствования культуры, возрастает для литературы трудность соблюдения своей самостоятельности при сохранении в то же время полной связи с общим культурным движением. В ряду европейских литератур в таком особо затруднительном положении оказалась, кроме некоторых других славянских литератур, наша поэзия с XVIII века в силу того, что Русь поздно примкнула вполне к общеевропейским литературным течениям и ей нелегко было выбиться из рутинной узкой колеи древнерусской церковности. Но, наконец, после целого века все большего и большего приближения к общеевропейскому литературному уровню, после целого ряда близких подражаний по ладным образцам либо неполных и неглубоких воспроизведений русской действительности наша поэзия и вообще литература быстро подвинулась вперед благодаря деятельности А.С. Пушкина. Автор «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и многих других образцовых поэтических созданий явился первым крупным представителем мощи русского дарования на поприще литературы. Он – наш первый великий поэт в полном значении этого слова, достигший мирового значения, выразитель нашей духовной сущности. Он первый у нас удовлетворил идеалу поэта, сложившемуся в новейшее время. В поэзии Пушкина находим гармоническое сочетание воображения, ума и чувства и мощный подъем вдохновения на почве широкого литературного образования[11]11
  См. А.И. Кирпичникова «Пушкин как европейский поэт», Од. 1887, и в книге: «Очерки по истории новой литературы», СПб., 1896, и нашу речь: «Пушкин – поэт общеевропейский», 1887 (оттиск из газ. «Киевлянин» 1887). См. еще Ю. Веселовского, «Пушкин как европейский поэт», газ. «Новости», 1899, № 143.


[Закрыть] и выработанного им здравого литературного вкуса и критицизма. Это один из образованнейших и вместе умнейших наших поэтов. В нем нет шаблонности. Пушкин самобытен. На большинстве его литературных произведений виден отпечаток могучего таланта и удивительной разносторонности. И самые эти произведения весьма разнообразны, принадлежа почти ко всем главным родами и видам творчества. Впервые в созданиях Пушкина русская поэзия стала вполне правдивым и широким воспроизведением действительности при свете высших и плодотворных идей. Конечно, это воспроизведение сделалось потом еще многостороннее, да и стих Пушкина был превзойден в мягкости и мелодичности некоторыми последующими поэтами. Но Пушкину принадлежала заслуга первенства в раскрытии более широких горизонтов для русской поэзии и в новой выработке языка. Оттуда восторг, с каким принимали его произведения широкие круги общества[12]12
  Справедливо выразился о себе Пушкин, говоря о себе и о Дельвиге (исключенное обращение к Дельвигу в стихотворении «19 октября» (1830; I, 126):
Явилися мы рано обаНа ипподром, а не на торг,Вблизи Державинского гроба,И шумный встретил нас восторг…  Воронцов писал в 1824 г. (см. «Вед. Од. Градонач.», 1899) об «экзальтированных поклонниках поэзии Пушкина», «экзальтированных молодых людях».


[Закрыть]. Со времени Пушкина литература стала необходимою частью нашей общественной жизни.

Но нелишне повторять в настояний момент, что Пушкнн составил эпоху в нашей словесности, что он – исходный пункт совсем нового периода развития, что он стал в литературе провозвестником новых путей свободного развития нашей общественности и воспитателем последней и тем поднял литературу до небывалого и подобающего ей значения, что для многих из нас он был глашатаем высоких идеалов истины, добра и красоты, и потому его поэзия действовала облагораживающим образом на целый ряд личностей и поколений до 1860-х годов и после того являлась заветом для многих последующих поэтов. Излишне также распространяться о том, что после Пушкина иные не видели ни у кого другого такого полного соответствия содержания и формы, такого удивительного сочетания поэзии и действительности. Не эта историческая заслуга и не тот общепризнанный факт, что Пушкин был великий поэт в свое время, могут более всего останавливать наше внимание в настоящий момент; нам интереснее теперь более важные вопросы общего свойства, связывающиеся с поэзией Пушкина, о котором иные говорят, что он доселе остается величайшим поэтом нашей земли. История литературы может и должна уяснять также факты большей ценности, чем указания преемства литературных явлений и их исторической роли.

Смысл юбилейных воспоминаний в том именно и состоит, что они содействуют установлению более или менее зрелых суждений, невозможных в большинстве случаев для современников и вообще людей, близких по времени к тому или иному деятелю или явлению, и самым отдаленным перспективам уясняют общее, вековое значение поминаемых личностей и событий, способствуют подведению общих итогов и тем бесконечно расширяют горизонты нашей мысли.

Относительно Пушкина это – дело, во многом еще не исполненное, несмотря на двукратное уже торжественное чествование его памяти, сопровождавшееся множеством речей и статей. О Пушкине было говорено и писано весьма много, но внутренняя последовательность его развития, основные идеи, чувствования и поэтические построения, составляющие существенное содержание его поэзии, и общий смысл последней все еще остаются не вполне нерешенным вопросом нашей критики. И ей еще подлежит выяснить, действительно ли Пушкин велик и теперь, как был велик для своего времени, и если он велик для нас и в настоящем, то почему? Истинно великие создания человеческого творчества имеют значение не только для своего времени, но и для последующих[13]13
  Ср. V, 130: «Произведения великих поэтов остаются свежи и вечно юны – и между тем как великие представители старинной астрономии, физики, медицины и философии один за другим стареют и один другому уступают место, одна поэзия остается на своем неподвижно и никогда не теряет своей молодости».


[Закрыть]. Спрашивается, принадлежат ли и произведения Пушкина к таким творениям?

Этот вопрос тем уместнее, что слава Пушкина подвергалась неоднократным колебаниям. Уже при его жизни она была не одинаково громка в те два главных периода, которые можно различать в его деятельности, начавшей принимать новое направление не под влиянием только николаевского царствования, но и в силу естественной эволюции в духе самого поэта, замечающейся уже во время пребывания его в селе Михайловском по возвращении из пребывания на юге.

В годы юности Пушкина

 
…возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
Так сильно волновали кровь[14]14
  I, 292.


[Закрыть].
 

Одновременно с этим поэт мечтал

 
Свой дух воспламенив жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изобразить
И нравы сих веков потомству обнажить.
 

Пушкин призывал музу пламенной сатиры; он не желал «гремящей лиры», а хотел Ювеналова бича от Музы и «готовил язву эпиграмм» на «лица бесстыдно бледные» и «лбы широкомедные»[15]15
  I, 72, ср. 35–36 и II, 161–162.


[Закрыть].

Соответственно тому его чернильница,

 
Любовница свободы…
Прославила вино
И прелести природы;
…смеху обрекла
Пустых любимцев моды
И речи и дела.
С глупцов сорвав одежду,
 

поэт

 
… весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном своих чернил[16]16
  I. 244–245.


[Закрыть].
 

Пушкин подверг суровому приговору близкие к нему по времени царствования Екатерины II, Павла I и в особенности свое собственное время, Александра I (собственно вторую половину его), которое собирался и позже изобразить «пером Курбского»:

 
Везде бичи, везде железа,
Законов гибельный позор,
Неволи немощныя слезы и пр.[17]17
  I, 219, также Ода «Вольность» в берлинском издании не разрешенных цензурою стихотворений Пушкина.


[Закрыть]
 

Пушкин писал более чем либеральные стихотворения. Его оппозиционная песенка Noël, язвительно осмеивавшая слухи о предстоявшем даровании империи новых (конституционных) установлений императором Александром I, была весьма распространена в оппозиционных кругах[18]18
  VII, LXI.


[Закрыть].

Эти вольности пера Пушкина были причиной, что его

 
Средь оргий жизни шумной
Постигнул остракизм[19]19
  I, 296.


[Закрыть].
 

Но он

 
…не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной[20]20
  I, 260.


[Закрыть].
 

В его стихах постоянно прославлялась «свобода», и Пушкин продолжал подвизаться на поприще не только личной, но и той общественной сатиры, которая была так спасительна для нас начиная со времени Кантемира и в особенности со времени Екатерины II. Из-под пера Пушкина выходили едкие эпиграммы:

 
…Пушкина стихи в печати не бывали.
Что нужды? их и так иные прочитали[21]21
  I, 317.


[Закрыть].
 

Пушкин восставал против различных печальных явлений утеснения, начиная с крепостного права и оканчивая крайностями цензурных придирок:

 
…не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебе, не видим книг доселе?..
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечества назвать,
И в рабстве ползали и люди, и печать?[22]22
  I, 318.


[Закрыть]
 

В тот период своей деятельности Пушкин был писателем в направлении, которое так ценит наша либеральная партия. Он был членом кружка П.Я. Чаадаева, кн. П.А. Вяземского, А.И. Тургенева, кн. В.В. Одоевского и был приятелем не только Карамзина и Жуковского, но и декабристов. По собственному заявлению Пушкина[23]23
  II, 2 и Ответ на вопрос имп. Николая.


[Закрыть], он очутился бы в числе декабристов в роковой для них день, если бы не находился в то время в селе Михайловском. Пушкин был тогда кумиром оппозиционной и либеральной партии, и пьедестал его в то время был, по словами кн. П.А. Вяземского[24]24
  Письмо в с. Михайловское.


[Закрыть], «выше другого».

Но уже до катастрофы 14 декабря 1825 года, во время пребывания Пушкина в селе Михайловском, замечаются симптомы поворота в некоторых из мнений молодого поэта, а то грозное событие и судьба заговорщиков должны были усилить работу мысли Пушкина в новом направлении. Пушкин не изменял до конца своих дней в сочувствии своим друзьям-декабристам, имел столкновения с полицией и цензурою и в начале нового царствования подвергался утеснениям со стороны гр. Бенкендорфа и т. п., но уже не был душою оппозиционной партии, и с сентября 1826 года, со времени коронации нового императора в Москве, началось сближение поэта с последним. Отправляясь тогда во дворец, Пушкин мнил себя «пророком России», представившим «с вервьем вокруг смиренной выи». Император, однако, «царственную руку подал» поэту, «почтил вдохновенье, освободил мысль» его, и Пушкин, которого «текла в изгнанье жизнь», который «влачил с милыми разлуку», очутился снова с ними.

Постепенно, достигая умственной зрелости, Пушкин стал иначе, чем прежде, относиться к русскому самодержавию, или «самовластью», как выражались русские либералы в конце Александровской эпохи и он сам[25]25
  См., напр., V, 14 и «Ост. арх.».


[Закрыть]; перестал быть космополитом после 1830 года и вообще изменил многие из своих прежних мнений.

Соответственно всему этому произошло охлаждение к Пушкину в русском высшем обществе и в нашей критике. Уже в 1828 году Пушкину пришлось оправдываться перед друзьями в лести и писать:

 
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю[26]26
  II, 29–30: «Друзьям».


[Закрыть].
 

В другом стихотворении того же года читаем:

 
И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды[27]27
  II, 37.


[Закрыть].
 

Пушкину иные не могли простить примирения с правительством, камер-юнкерства и т. п.[28]28
  Письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю с предисловием М. Драгоманова, Geneve, 1880, стр. 7: «Разительный пример Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви!» Ср. в цит. заметке Мицкевича.


[Закрыть], и он очутился в обычном положении человека, несколько отдалившегося от одной партии и не приставшего вполне к другой, потому что не вполне разделял ее взгляды. С другой стороны, в литературе от Пушкина отшатнулись не только литературные староверы и противники нового, романтического веяния, но и вообще русская критика конца 20-х и первой половины 30-х годов оказалась ниже понимания простой красоты его поэзии свободной от прикрас и вычурности, в том числе и романтической. На первых порах критика как бы не доросла до того нового направления поэзии, какому полагал у нас начало Пушкин. Надеждин зачислил однажды Пушкина в «сонмище нигилистов». Иные из критиков порешили, что от поэта нельзя было уже ждать ничего ценного. Белинский в «Литературных мечтаниях» 1834 года писал: «Теперь мы не узнаем Пушкина; он умер или, может быть, только обмер на время…» И Пушкину, который в годы после создания «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина» поднимался на более высокую ступень творчества, оставалось с грустью отмечать неуспех своих произведений[29]29
  V, 132: «Habent sua fata libelli. Полтава не имела успеха. Может быть, она его и не стоила, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям» и т. д. Там же, 126: «Наши критики долго оставляли меня в покое… Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатании четвертой и пятой песни Евгения Онегина», т. е. в 1828 г.


[Закрыть], ничтожество русской литературной критики[30]30
  См. V, 72–73: «О литературной критике»; «Критические заметки», V, стр. 111 и след. Отметим: «обвинения нелитературные… нынче в большой моде»; «оскорбления личные и клеветы ныне, к несчастью, слишком обыкновенные»; «сам съешь есть ныне главная пружина нашей журнальной политики» и т. п. К Белинскому Пушкин отнесся мягче.


[Закрыть] и отстаивать свободу своего вдохновения и творчества в своих известных лирических произведениях, о которых скажем ниже.

Обаяние Пушкина среди читателей было, однако, столь велико[31]31
  Об отношении молодежи к Пушкину в момент его смерти см. хотя бы в воспоминаниях Гончарова и в известном стихотворении Лермонтова на смерть Пушкина.


[Закрыть], что критике, не одобрявшей его произведений по двум указанным основаниям, в особенности же по причине мнимой отсталости поэта[32]32
  V, 130: «В одном из наших журналов было сказано, что VII глава (Онегина) не могла иметь никакого успеха, ибо наш век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте». Ср. Сочинения Белинского, ч. VIII, изд. 4-е. М., 1880, стр. 341: «Даже собственно романтическая критика, та самая, которая несколько лет сряду провозглашала Пушкина «северным Байроном» и «представителем современного человечества», даже и она отложилась от Пушкина и объявила его чуждым «высших взглядов и отставшим от века»… Несмотря на смешную сторону этого факта, в нем нельзя не признать большого шага вперед, и нельзя не одобрить этой строгости и требовательности».


[Закрыть], нелегко было покончить с ним и оставалось выискивать подходящий компромисс.

От этого изворота не остался свободен и лучший из наших критиков 30-х и 40-х годов В.Г. Белинский в статьях, относящихся к последнему периоду его деятельности, когда он оценивал литературные произведения преимущественно с социальной точки зрения, со стороны споспешествования их общественному прогрессу. Белинский как будто восхищался некоторыми произведениями Пушкина, в частности, как образцовыми художественными совпадениями[33]33
  Напр., «Каменным гостем», который, по его мнению (VIII, 692), «в художественном отношении есть лучшее создание Пушкина».


[Закрыть], но ставил низко другие[34]34
  VIII, 693–694: «В 1831 году вышли повести Белкина, холодно принятые публикою и еще холоднее журналами. Действительно, хотя нельзя сказать, чтобы в них уже вовсе не было ничего хорошего, все-таки эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина. Это что-то вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени». Знаменитый критик упустил из виду хотя бы столь излюбленный им реализм в некоторых из этих повестей.


[Закрыть]. Не находя в важнейших произведениях периода зрелого творчества Пушкина прямого отклика на ближайшие, по мнению критика, запросы действительности, хотя и позднейшая поэзия Пушкина постоянно была полна немаловажных соотношений с современностью и хотя в поэзии важно не только внимание к злобе дня и выражение тех или иных общественных симпатий, но и служение общим интересам человечности и воспроизведение общих идеалов народности, знаменитый критик заявил в конце своих статей о Пушкине: «Пушкин был по преимуществу поэт-художник, и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особенным свойствам его поззии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека… Придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по твореньям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство…»[35]35
  VIII, 696–697.


[Закрыть] Таким образом, в конце концов Белинский признал за поэзией Пушкина лишь благотворное эстетическое и моральное воздействие и усматривал в ней по преимуществу художественные достоинства, а в ее авторе поэта-эстетика.

Для полного понимания смысла таких суждений необходимо принять во внимание, что красоту формы вообще Белинский не ставил на первом месте. «Главное-то у меня все-таки в деле, а не в щегольстве», – писал он Боткину. Великого народного и общественного значения поэзии Пушкина и по содержанию ее помимо отмеченных ее художественных достоинств, гражданских мотивов ее Белинский не признал и не мог признать, потому что в силу односторонности своего взгляда не всегда мог оценить иные из преимуществ пушкинских произведений[36]36
  II, 631: «Вообще, надобно заметить, что чем больше понимал Пушкин тайну русского духа и русской жизни, тем больше иногда и заблуждался в этом отношении. Пушкин был слишком русский человек и потому не всегда верно судил обо всем русском»… Что до утверждения Белинского, что Пушкин «увлекся авторитетом Карамзина и безусловно покорился ему», то напомним хотя бы слова Пушкина: «Карамзин под конец был мне чужд» (VII, 268) – и укажем на лекцию И.Н. Жданова «О драме А.С. Пушкина: «Борис Годунов» (СПб.,1892, стр. 12 и след.). О Белинском в оценке произведений Пушкина можно сказать прямо противоположное его отзыву о Пушкине, так как «все русское» не «слишком срослось с ним», он не понял некоторых существенных достоинств «Капитанской дочки», хотя и признал ее «одним из замечательных произведений русской литературы» (VIII, 694). См. об этом произведении Н.И. Черняева «Капитанская дочка» Пушкина, историко-критический этюд». Оттиск из журнала «Русское обозрение» 1897 г. М., 1897.


[Закрыть], да и не вполне верно понимал самого поэта[37]37
  См., напр., VIII, 632: Пушкин «в душе был больше помещиком и дворянином, нежели сколько можно ожидать этого от поэта». Заметим по этому поводу, что и сам Белинский долго добивался утверждения в дворянском звании и его ходатайство о том увенчалось успехом лишь незадолго до его смерти. См. ст. А.С. Архангельского. Приведем далее столь же неосмотрительные и поверхностные суждения Белинского: «Первыми своими произведениями Пушкин прослыл на Руси за русского Байрона, за человека отрицания. Но ничего этого не бывало: невозможно предположить более антибайронической, более консервативной (sic) натуры, как натура Пушкина. Вспоминая о тех его «стишках», которые молодежь того времени так любила читать в рукописи, – нельзя не улыбнуться их детской невинности и не воскликнуть:
То кровь кипит, то сил избыток!  Пушкин был человек предания гораздо больше, нежели как об этом еще и теперь думают. Пора его «стишков» скоро кончилась, потому что скоро понял он (sic; а стремление Пушкина к публицистической деятельности в последние годы его жизни?), что ему надо быть только художником, и больше ничем, ибо такова его натура, а следовательно, таково и призвание его». Можно бы и еще указать подобные неверные рассуждения у Белинского, срывавшиеся с пера не после глубокого и спокойного изучения предмета, а в пылу страстного увлечения излюбленной идеей, как, напр., разобранный г. Кирпичниковым (Очерки, стр. 145 и след.). См. еще у Трубачева: Пушкин в русской критике. СПб.,1889, стр. 310–311 и в статье Краснова. «Книжки недели», май 1899.


[Закрыть]. Потому же не разгадал он идейной стороны в поэзии Пушкина и первенствующего значения последней в русской литературе XIX века[38]38
  В оригинале статьи Белинского о втором издании «Мертвых душ» (юбилейное издание «Семь статей Белинского». М., 1898, стр. 153), писанной незадолго до его кончины, величайшим произведением русской литературы были признаны «Мертвые души». Точно так же и Чернышевский (Очерки Гоголевского периода русской литературы, Изд. М.Н. Чернышевского. СПб., 1892, стр. 10–11) писал: «Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей, по значению».


[Закрыть]. Белинский не мог открыть у Пушкина глубоких и оригинальных идей и художественных концепций непреходящего значения. Бесспорно, весьма крупная заслуга Белинского в оценке поэзии Пушкина заключалась в раскрытии художественности последней. Действительно, красота поэзии Пушкина столь велика, что после того никто уже не отрицал ее, даже самые строгие критики этой поэзии. Но в этом ли ее существенная черта? Белинский, настаивая преимущественно на таком ее значении, допустил один из тех немалочисленных промахов, которые заставляют умерить чрезмерное, впадавшее в излишний панегиризм, юбилейное восхваление его критической проницательности.

А. Мицкевич

Для надлежащей оценки таких односторонних суждений, как высказанные Белинским, достаточно принять во внимание отзывы лиц, хорошо знавших Пушкина и компетентных не менее знаменитого нашего критика, например, Мицкевича. Этот поэт и вместе критик, которого нельзя же заподозрить в особом пристрастии к Пушкину, признал за последним не только «un jugement sûr, un gout délicat et exquis» (суждение верное, вкус утонченный и превосходный (фр.). – Примеч. ред.), но и «la vivacité, la finesse et la lucidité de son ésprit»[39]39
  Статья Мицкевича в «Globe» 1837 г. Теперь русский перевод с польского ее текста дан в «Mиpe Божием» 1899, № 5.


[Закрыть] (живость, тонкость, ясность ума (фр.). – Примеч. ред.). Оставляю в стороне отзывы других великих современников о Пушкине как о замечательном мыслителе[40]40
  См. в начале этюда Мережковского.


[Закрыть].

Так, Пушкин, как то часто бывает, не был правильно понят и оценен критикой своего и ближайшего времени.

Белинский явился начинателем того отношения к поэзии Пушкина, которое держалось в русской критике на первом месте до 70-х годов нашего века, которое повторил без резких крайностей талантливый Чернышевский[41]41
  См., напр., «Очерки Гоголевского периода», стр. 18: «Что касается сатирического направления в произведениях Пушкина, то оно заключало в себе слишком мало глубины и постоянства, чтобы производить заметное действие на публику и литературу. Оно почти совершенно пропадало в общем впечатлении чистой художественности, чуждой определенного направления (sic), – такое впечатление производят не только все другие лучшие произведения Пушкина – «Каменный гость», «Борис Годунов», «Русалка» и пр., но и самый «Онегин».


[Закрыть], а с преувеличениями – даровитый, но неглубокий отрицатель значения поэзии Пушкина, основываемого на ее художественности, Писарев, применивший к поэзии с горячностью и запальчивостью слишком увлекающейся молодости страстные требования момента[42]42
  Справедливую оценку аргументации Писарева касательно Пушкина представил В.С. Соловьев (Судьба Пушкина. СПб., 1896, стр. 22–23).


[Закрыть], и которое довел, наконец, до Геркулесовых столбов Зайцев[43]43
  См., напр., в его статье «Гейне и Бернс» (Русское слово, 1863, № 9, стр. 27): «Мы не современники Пушкина, однако не можем серьезно относиться к его шалостям, вроде «Оды к свободе»; иностранец, для которого личность Пушкина сама по себе совершенно неизвестна, удивится такому взгляду на произведение, которое может на него произвести сильное впечатление. Мы бы тоже, может быть, испытали это впечатление, но нам мешает чувствовать его другое впечатление, впечатление всего того, что мы знаем о личности поэта. Оно приходит нам на память при чтении «Оды к свободе», и мы можем только презрительно улыбаться, читая ее» и т. п.


[Закрыть]. Молодежь увлеклась этими крайними суждениями в силу присущих ей свойств и значения, которое уже со времен Пушкина придавали у нас тенденциозности[44]44
  Справедливо заметил A. Daudet, Notes sur la vie, La Revue de Paris, 15 Mars 1899, p. 337: «La jeunesse moins prise par les poètes, les romanciers, que par les critiques, les historiens, doctrinaires, dogmatiques, qui continuent l’école». Cp. в ст. по поводу «Отцов и детей», в журнале «Время» 1862, № 4, стр. 50 и след. замечаю я об искании «поучения, наставления, проповедей», составлявшем «признак тревожного, болезненного, напряженного состояния нашего общества». И.С. Тургенев объяснял охлаждение к Пушкину в 60-х годах тем, что «настало новое время, появились неожиданные, небывалые потребности, стало не до художественности, восхищаться которой могли наравне с народными нуждами только записные словесники. Чувства Пушкина стали анахронизмом». Ф.Б. Венок на Памятник Пушкину. СПб., 1880, стр. 50. В этих словах немало неудачных замечаний, начиная с указания в духе критики Белинского и его последователей на художественность как на существенную черту пушкинской поэзии, и оставлено без внимания общественное значение ее и ее более глубокий смысл, а также и то, что охлаждение либеральной партии к Пушкину вело начало издавна.


[Закрыть]. Напрасно Анненков[45]45
  Анненков. Воспоминания и критические очерки, отдел второй. СПб., 1879, статья 1856 г.: «Старая и новая критика» (из «Русского вестника»), стр. 12: «В последнее время мы видели попытки заслонить, если не отодвинуть на второй план нашего художника по преимуществу, Пушкина; именно за его исключительное служение искусству. Критики, с выражением глубокого уважения и горячих симпатий к его деятельности, принуждены были, однако ж, ради последовательности в убеждениях и во имя существенного содержания и направления, пожертвовать этим именем, столь любезным еще нашей публике. Явление печальное, особенно потому, что следствием его, если бы мнение укоренилось, было бы непременно загрубенье литературы». Стр. 13–14: «Кто же не отнесет к числу практически полезных предметов науку благородно мыслить и благородно чувствовать, в которой Пушкин был учителем, не превзойденным доселе». Как видно из этих строк, Анненков стоял на той же точке зрения, что и Белинский, во взгляде на Пушкина и отстаивал лишь право чистой художественности, не придавая значения ни сатирической, ни публицистической струе в деятельности Пушкина, ни другим ее сторонам, на которые стали обращать внимание с 1880 г., присмотревшись к ней повнимательнее.


[Закрыть], Григорьев[46]46
  Сочинения Аполлона Григорьева, т. I. СПб.,1876, стр 237 и след. «Да, вопрос о Пушкине мало подвинулся к своему разрешению со времени «литературных мечтаний», а без разрешения этого вопроса мы не можем уразуметь настоящего положения нашей литературы. Одни хотят видеть в Пушкине отрешенного художника, веря в какое-то отрешенное, не связанное с жизнью и не жизненно рожденное искусство, – другие заставили бы «жреца взять метлу» и служить их условным теориям…» Григорьев уже пролагал путь взгляду, развитому полнее в речи Достоевского 1880 г. Он писал в 1859 г.: «Пушкин – наше всё: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности… не только в мире художественных, но и в мире всех общественных и нравственных наших сочувствий – Пушкин есть первый и полный представитель нашей физиономии. Гоголь явился только меркою наших антипатий и живым органом их законности, поэтому чисто отрицательным» и т. п. (стр. 238–240).


[Закрыть] и другие, иногда не совсем удачно, указывали на несправедливость отношения к Пушкину, утвердившегося в русской критике и вслед за нею в некоторых слоях русского общества второй половины 50-х и в 60-х годах. А.Н. Пыпин в «Характеристиках литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов»[47]47
  Белинский отметил, что Пушкин «в высшей степени обладал тактом действительности, который составляет одну из главных сторон художника». Первоначально монография г. Пыпина в виде отдельных статей явилась в «Вестнике Европы» 1872–1873 гг. и затем отдельной книгой, второе издание которой, с исправлениями и дополнениями, вышло в СПб., 1890. На 91–92 стр. последнего читаем: «Художественная высота Пушкинской поэзии, кроме изумительных по красоте произведений личной лирики, выразилась первым установлением того глубокого реализма в изображении русской действительности, который стал с тех пор господствующей чертой нашей литературы и источником ее дальнейшего успеха и современного европейского значения… Трезвое чутье действительности, кроткое, гуманное чувство, запечатленные в его произведениях, классическая форма, остались его художественным заветом, который остался памятен для его преемников, ощущавших на себе его влияние… В этом, а не в какой-либо общественно-политической доктрине заключается историческое значение Пушкина и великое наследие, оставленное им дальнейшему развитию литературы».


[Закрыть] подкрепил суждения Белинского и критики 50-х годов, разъяснив их смысл оговорками, например, указанием вслед за Белинским на реализм пушкинской поэзии.

Поворот и углубление в мнениях о Пушкине, начавшееся в конце 70-х годов, объединившее людей различных лагерей и приведшее к сооружению московского памятника великому поэту в 1880 году, сказались в особенности во время торжества по поводу открытия того монумента. Но и «Пушкинские дни» 1880 года, несмотря на «святой восторг, вдохновенный трепет, охвативший русскую интеллигенцию перед чистым образом своего гения»[48]48
  Венок на памятник Пушкину, 13. См. еще воспоминания Буквы в «Русских ведомостях» 1899 г.


[Закрыть], несмотря на единодушие, с каким все признали заслуги чествовавшегося поэта[49]49
  Ср. Русскую мысль 1887, № 2, Внутреннее обозрение, стр. 197; отмечая «проявившийся в 1887 г. в самой печати недостаток единодушия, обозреватель замечает: «Правда, и семь лет тому назад произошли такие эпизоды, как возвращение билета одною московскою редакцией и отказ от рукопожатия. Но все-таки вся журналистика в то время имела своих представителей на московском празднестве и на одновременном с ним петербургском».


[Закрыть], не рассеяли вполне укоренившихся предрассудков. Достигшие громкого успеха речи ораторов, говоривших во время тех торжеств, в особенности вдохновенный дифирамб всечеловечности Ф.М. Достоевского[50]50
  Речь Ф.М. Достоевского явилась тогда в «Московских ведомостях» и «Дневнике писателя», затем в «Венке»; в настоящем году она перепечатана в отдельном издании: Пушкин (очерк). СПб., 1899.


[Закрыть], и отчасти статья Анненкова «Общественные идеалы Пушкина»[51]51
  Вестник Европы, 1880, № 6; изложение содержания есть также в «Венке».


[Закрыть] наметили новые пути для надлежащего и всестороннего изучения Пушкина[52]52
  Было ярко подчеркнуто значение Пушкина как народного поэта и то, что «все общечеловеческое слил он в своих созданиях с тем прекрасным, святым, что заложено в основные природы нашего русского духа» («Венок», стр. 41 – слова Юрьева). Ауэрбах заявил тогда, что Пушкин, «при сохранении национальной своей самобытности и своеобразности, принадлежит к мировой литературе, имевшей Гёте своим провозвестником» (Ib, 46). Теперь в том же направлении взглянул на поэзию Пушкина П.И. Вейнберг в своем слове.


[Закрыть], но не изъяснили научно и с надлежащей полнотой значение его поэзии и потому не могли вполне убедить критиков, продолжавших держаться иного образа мыслей.

Только после 1880 года критическое изучение личности и произведений Пушкина начало направляться по надлежащему пути в таких этюдах, как речь В.В. Никольского[53]53
  Идеалы Пушкина, СПб.,1887. Первоначально речь эта была произнесена в 1881 г. на акте в С.-Петербургской дух. академии и напечатана в № 3–4 «Христианского чтения» 1882 г. Промахи этюда Никольского указаны в статье А.Н. Пыпина: «Первые объяснения Пушкина», Вестн. Европы, 1887, № 10, стр. 642–647. Новое (третье) издание речи Никольского, с приложетем двух других статей того же автора, вышло СПб.,1899.


[Закрыть] и очерк Д.С. Мережковского[54]54
  А.С. Пушкин. Характеристика. Первоначально эта статья явилась в книге П. Перцова «Философия течения русской поэзии». СПб., 1896 (2-е издание вышло в 1899 г.) и затем перепечатана в книге Мережковского «Вечные спутники», вышедшей вторым изданием в настоящем году. Автор справедливо указал на важное значение «Записок Смирновой» и попытался осветить мировое значение поэзии Пушкина. У Пушкина, как и у Гёте, Мережковский видит «веселую мудрость, олимпийскую ясность и простоту». Ранее эти черты подметил в Пушкине De Vogüé, Le roman rosse (Вогюэ «Русский роман»), Par. 1886. «Пушкина Россия сделала величайшим из русских людей, но не вынесла на мировую высоту, не отвоевала ему места рядом с Гёте, Шекспиром, Данте, Гомером, места, на которое он имеет право по внутреннему значению своей поэзии… В XIX веке… Пушкин в своей простоте – явление единственное, почти невероятное. В наступающих сумерках, когда лучшими людьми века овладевает ужас перед будущим и смертельная скорбь, Пушкин, кажется, один из учеников Гёте, преодолевает дисгармонию Байрона, достигает самообладания, вдохновения без восторга и веселия в мудрости, – этого последнего дара богов… Если предвестники будущего возрождения нас не обманывают, то человеческий дух от старой, плачущей, – перейдет к этой новой, Олимпийской ясности и простоте, завещанной искусству Гёте и Пушкиным». По-видимому, этюд г. Мережковского имел в виду В.С. Соловьев на 23 и след. стр. брошюры «Судьба Пушкина».


[Закрыть], написанных также не без промахов, но выясняющих смысл и основные идеи пушкинской поэзии в тех двух направлениях, которые в особенности должны останавливать на себя внимание, именно в ярком и типическом выражении ею русского народного духа и в постановке ею проблем мировой поэзии.

Но воззрения Белинского, Писарева и подобные так укоренились в суждениях о поэзии Пушкина, что не вполне подорваны ни знаменательным чествованием памяти Пушкина в 1880 году, ни юбилейными поминками в 1887 году[55]55
  См. ст. А.Н. Пыпина «Новые объяснения Пушкина». Вестн. Евр., 1887, № 10. Во 2-м изд. «Характеристик литературных мнений», стр. 56, читаем: «Сравнив те нравственно-общественные выводы, какие делались в эти последние годы из деятельности Пушкина, с теми, какие делались в сороковых годах, мы едва ли не должны отдать предпочтение решениям Белинского… мы должны будем признать в Пушкине известную двойственность, другими словами, известное разноречье, и чтобы определить его, должно будет признать именно то различие между Пушкиным-художником и общественным человеком, которое было видно Белинскому и которое новейшие критики хотят слить в представление Пушкина как поэта-гражданина… Если мы спросим себя: как могли, однако, эти разнородные элементы новейшего общества соединиться в единодушном чествовании Пушкина, объяснение найдется именно в этой высшей черте личности Пушкина, в этой необычайной художественности, которая некогда увлекала его первых полусознательных читателей, которая сделала его могущественным двигателем последующей литературы и которая продолжала теперь неодолимо властвовать надо всеми, кто только поддается поэтическому очарованию, без различия «направлений».


[Закрыть]. Эти взгляды разделяются и исповедываемы не только юношами, зачитывающимися на школьной скамье Писаревым, но даже людьми, не вполне придерживающимися общего мировоззрения критиков 60-х годов. Для недостаточно критической и вдумывающейся молодежи резкие приговоры Писарева – достойное воздание поэту красивых фраз и картинок, для других суждения Белинского – почти альфа и омега того, что можно и должно говорить о поэзии Пушкина.

Однако, что бы ни говорили, торжественные чествования памяти Пушкина в годах 1880, 1887-м и в особенности в настоящем показывают, что в поэзии Пушкина таится еще какая-то особая сила, неизмеримо более широкая, чем та, какую усвояют ей усматривающие со времени Белинского в произведениях Пушкина в качестве главного преимущества их «необычайную художественность». И вдумывающийся в глубокий смысл этих торжеств не может не задать себе вопрос о том, чем же чарует память Пушкина нас, его отдаленных потомков, и какая таинственная сила присуща его поэзии, кроме ее красоты?

Дни торжественных воспоминаний о великих людях, много совершивших для духовного развития, просвещения и преуспеяния своего народа, вековые юбилейные чествования их не требуют панегиризма, а налагают на участников всего этого священную обязанность не только выражения чувствований признательности, живущей в сердцах потомства, но и по возможности полного и всестороннего уяснения духовного облика славных деятелей, всего процесса их душевной деятельности и основных ее мотивов, призывают к восполнению и исправлению тех недосмотров и ошибочных построений, которые искажали истинный образ личности, заслужившей себе «нерукотворный намятник» у своего народа, к высшей критике ее самой и ее деяний.