Текст книги "Памяти Пушкина"
Автор книги: Николай Дашкевич
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
В применении к Пушкину первым и важнейшими делом высшей критики является уяснение развития мысли этого поэта в ее целостности, проверка указываемых в ней противоречий и двойственности жизни и творчества, восстановление миросозерцания, того, что можно бы назвать философией поэта. Всего этого наука еще не раскрыла с достодолжною обстоятельностью и тщательностью. А между тем только после такой работы будет вполне ясно, действительно ли был прав и исчерпал ли всю сущность вопроса столь превознесенный во время недавнего юбилейного чествования наш знаменитый критик, сводивший значение поэзии Пушкина преимущественно к ее художественности и возбуждению гуманного чувства, «разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека». В этой ли художественности тайна обаяния, какое так долго производила и производит на многих и теперь поэзия Пушкина? Действительно ли Пушкин по преимуществу поэт изящной формы?
Если бы так было, то Пушкина нельзя было бы признать великим поэтом. Поэтов весьма изящной формы и даже необычайной художественности не так мало, но им, например Петрарке, иные отказывают в праве на наименование великими, несмотря на изящество их поэтических созданий.
Мы же ценим выше всего в поэзии то, чего, в сущности, требовал от нее и Пушкин[56]56
Приблизительно таково было и воззрение Пушкина на поэзию. «Стихи, которые производят виечатление на душу, на сердце, на ум, – сказал он однажды, – запечатлеваются в памяти, действуя сразу на все наши способности». Записки А.О. Смирновой, изд. редакции журнала «Северный вестник», ч. 2. СПб., 1895, стр. 207. Ср. в «Черновых набросках» 1826 г. (II, 8):
О ты, который сочеталС глубоким чувством разум верный,И точный ум, и слог примерный,О ты, который избежалСентиментальности манерной… и I, 359:
Служенье муз не терпит суеты,Прекрасное должно быть величаво. В 1834 г. Пушкин назвал стихи «важной отраслью умственной деятельности человека» (Мысли на дороге, V, 248). Пушкин как бы требовал гармонического и равномерного сочетания сил, создающих поэзию, и в этом отношении его взгляд вернее взгляда Белинского, утверждавшего, что «в искусстве фантазия играет самую деятельную и первенствующую роль». Пушкин отличал восторг от вдохновения и понимает вдохновение как «расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображений понятий, следственно, и объяснению их. Восторг исключает спокойствие – необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы, ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвесть истинное, великое совершенство… Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого» (V, 21). Ср. изречение Бюффона о том, что «гений есть труд». Известно, как медленно работал Пушкин над иными из своих произведений и как долго вынашивал их в своей душе. Он сам признал одним из своих отличительных качеств медленность в литературном труде, а эта медленность обусловливалась процессом упорной и тщательной умственной работы, предшествовавшей и сопутствовавшей созданию его произведений.
[Закрыть], – сочетание изящной формы с мощным содержанием, с глубиною и величием хорошо продуманных идей и с силою чувства, способною увлекать своим могучим порывом, истинно художественное выражение известного возвышенного миросозерцания. В наши дни явилась даже теория (Л.Н. Толстого), отрицающая первостепенное значение красивой формы и потому не придающая значения и красивому стиху.
Если бы Пушкин был не больше как поэтом изящной, хотя бы и в необычайной степени, формы, то значение его было бы кратковременно и ограниченно, подобно значению какого-нибудь Боало и Попе (Буало и Поуп. – Примеч. ред.). Он отошел бы теперь уже в «ряд второстепенных!», чисто исторических, знаменитостей, и чествование столетия дня появления его на свет было бы одним из тех юбилейных празднеств, которые бывают иногда последним, заключительным моментом широкого воздействия писателя, как это можно сказать, например, о столетнем юбилее Вальтера Скотта. Пушкин был бы для нас одним из полубогов литературного пантеона вроде Ломоносова, Карамзина, Жуковского, столетия годовщины которых также были отпразднованы в свое время довольно шумными, преимущественно академическими, торжествами и которых мы читаем в годы учения, но которые кажутся нам потом уже весьма далекими от живых интересов нашей души, совсем не такими, как также чествовавшиеся недавно Шекспир, Гёте, Шиллер, Байрон, Шелли, остающиеся истинными классиками и продолжающие увлекать нас если не с прежнею силою свежести и новизны, то с более серьезным проникновением в глубь нашей души.
Нет, Пушкин принадлежит к этому второму, высшему разряду литературных знаменитостей и корифеев. Недаром он сам представлял свое служение пророческим: многим из нас дорога почти каждая его строка. Видимо, еще «жив» во всей России
…дух поэта
И песня дивная жива,
хотя Мережковский и заявил, что после Пушкина «вся история русской литературы есть история довольно робкой и малодушной борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшей волной демократического варварства, история могущественного, но одностороннего воплощения ее идеалов, медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе». После того как Пушкин умер в сознании некоторых кругов общества, что постигает иногда и таких титанов, как Шекспир, Гёте, он вновь воскресает с 80-х годов, потому что он истинно велик, как велики выдающиеся поэты человечества, являющиеся его учителями в высшем смысле этого слова. Это был многообъемлющий гений. И мы находим у него не только красоту выражения, но и соответственную ей глубину идей и чувствований, богатый клад нестареющих мыслей и чувств, которые сохранят значение, можно думать, не только для нас, но и для времен грядущих.
В великих поэтах особый, возвышенный интерес представляет для нас развитие их личности, так сказать, творчество их жизни и гармония их миросозерцания, то, что называют иногда философией великих художников, например философией Шекспира, немецких классических поэтов, Вагнера. К жизни и деятельности великих поэтов в особенности может быть применена формула Клода Бернара: «Жизнь есть творение». Миросозерцание, проникающее творения великих поэтов, не есть теоретическое познавание и представление мира, а вполне отчетливое, стройное, творческое упорядочение восприятий конкретно открывающегося поэту космоса согласно со своебразною духовною мощью созерцателя[57]57
См. ст. Chamberlaine’a: Richard Wagners Philosophie – в «Beilage zur Allgemeinen Zeitung» 1899, № 47.
[Закрыть].
Такой же двоякий высокий интерес внушает нам и Пушкин – своею жизнью и своим восприятием действительности и отношением к миру.
Пушкин велик не только как поэт, но почтенен и как личность, если окидывать одним взором не только нередкие в молодости его моменты жизни, когда был
В заботах суетного света
Он малодушно погружен…
И меж детей ничтожных мира
Быть может, всех ничтожней он,
но и всю его жизнь труда, борьбы со светом и с собой, чистых восторгов и упоений и неоднократной победы над собой, невзирая на силу долго бушевавших в нем страстей. Не говорю уже о том, что Пушкин может быть признан заслуживающим уважения как личность, отдавшая всю свою жизнь беззаветному служению великому делу, не ради славы (он не гонялся за нею в годы зрелости), выгод и положения, а по чистому влечению гения и морального чувства, и совершившая это дело.
Есть веские возражения против идеализации Пушкина как личности. В 50-ю годовщину его кончины бывший одесский и херсонский архиепископ Никанор, поминая поэта в Неделю блудного сына, подверг его суровому осуждению, именно как такового сына, принесшего покаяние лишь в последний момент[58]58
Замечания по поводу этого слова см. в ст. Пыпина: Вестн. Евр., 1887, № 10, стр. 635–641. Далее покойного архиепископа пошли теперь те люди, которые приглашали христиан не следовать за «крикунами, хотя бы и избранными руководителями народа», и не «чтить убийц-самоубийц».
[Закрыть]. Равно и известный нам философ В.С. Соловьев нанес немалый удар идеализации личности Пушкина указанием на то, что постигшая поэта роковая катастрофа, положившая конец его жизни, была обусловлена прежде всего его собственными поступками, не согласными с высотою и обязанностями его гения и христианского сознания, к которому он пришел под конец своей жизни:
«Жизнь его не враг отъял,
Он своею силой пал.
Жертва гибельного гнева,
своею силой, или, лучше сказать, своим отказом от той нравственной силы, которая была ему доступна и пользование которою было ему всячески облегчено».
Действительно, Пушкин не всегда превозмогал в себе побуждения гнева, но, ввиду интриг его врагов и его высокого настроения перед своей кончиной, с точки зрения чисто христианского прощения кающемуся, он подлежит изъятию от совсем строгого осуждения за свое предсмертное деяние[59]59
См. статьи Павлищева в «Новом времени» 1899 г. и сведения о предсмертных моментах Пушкина, сообщенные В.А. Чуковским и другими.
[Закрыть]. Даже если бы мы не нашли никакого оправдания последнего, и тогда, принимая во внимание всю совокупность дурного и хорошего в его характере, и условия воспитания и среды, мы должны бы призадуматься перед произнесением решительных приговоров вроде изложенных.
По словам Мицкевича, у Пушкина был характер «trop impressionable et parfois léger, mais toujours franc, noble et capable d’épanchement» (слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям (фр.). – Примеч. ред.); своими недостатками Пушкин был обязан воспитанию[60]60
Ср. наблюдение А.И. Тургенева в письмах кн. П.А. Вяземскому: «…вообрази себе двенадцатилетнего юношу, который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами, и после обвиняй Пушкина за его «Оду на свободу» и за две болезни нерусского имени!» Остафьевский архив князей Вяземских, I, СПб.,1899, стр. 280.
[Закрыть], своими достоинствами – самому себе. И это вполне верно. В натуре Пушкина наряду с его самомнением и буйным пылом страстей нельзя не отметить и целого ряда весьма благородных и симпатичннх моральных свойств, каковы: чисто русские прямота и искренность, отсутствие завистливости, полное участливое отношение к талантам других и готовность помогать их развитию, мужественность и стойкость в следовании эволюции своей мысли и убеждения, невзирая на то, что скажут хотя бы друзья, отсутствие стремления приобретать выгоды и дешевую популярность угодничаньем толпе и вообще стойкость натуры[61]61
«Меня не так-то легко с ног свалить», – писал однажды Пушкин (VII, 258).
[Закрыть].
Но главное обстоятельство, говорящее в пользу личного характера Пушкина, – это то, что после первых лет бушевания пылкой крови в его жизни постепенно все более и более крепла сила тех «духовных основ жизни», о которых любит говорить В.С. Соловьев.
Жизнь Пушкина представляет не обычный только процесс, нередко замечаемый в лучших из даровитых и наделении их кипучими силами людей, у которых постепенно остывает кровь; и изменения происходили в Пушкине не только по принципу tempora mutantur et nos mutamur in illis (времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.). – Примеч. ред.).
Дело не в том только, что годы юности поэта были в значительной степени истрачены
не в том, что от шалостей и проказ юности и пылкого темперамента[63]63
В юности Пушкин был весьма взбалмошен, и, по выражению Карамзина, у него не было «в голове ни малейшего благоразумия». По словам А.И. Тургенева, относящимся к 1813 г., Пушкин «исшалился», вел «беспутный образ жизни», и только болезни, связанные с любовными похождениями, могли заставить его сидеть дома и работать. Остафьевоский архив, I, 74, 117, 119. Недавно изданное Пушкинской комиссией Одесского литературно-артистического общества дело о взыскании с Пушкина 2000 р. ассигнациями с процентами долга, сделанного 20 ноября 1819 г. в С.-Петербурге у барона Шиллинга, показывает, что Пушкин сделал карточный долг, от уплаты которого потом отказался, ссылаясь на то, что он «проиграл заемное письмо, будучи еще в несовершенных летах и не имея никакого состояния движимого и недвижимого».
[Закрыть], от состояния, когда не раз поэт «любил»
…пламенной душой
C таким тяжелым напряженьем,
С такою нужною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем[64]64
II, 1. Ср. ib 4, 7, 11, 12, 12–14 и др., в особенности 33:
Каков я прежде был, таков и ныне я.Беспечный, влобчивый. Вы знаете, друзья,Могу ль на красоту взирать без умиленья,Без робкой нежности и тайного волненья.
[Закрыть],
«страдалец чувственной любви»[65]65
I, 189.
[Закрыть] перешел к прочным и сосредоточенным чувствам доброго семьянина и гражданина и проклинал
И не в том дело, что с годами он совсем отстал от воспевания подчас прекрасных женских ножек[67]67
См. заметку Н.О. Сумцова: «Женская ножка в стихотворениях Пушкина». Р. старина, 1899, № 5, стр. 335–336.
[Закрыть] и восходил все к высшим и высшим сюжетам и замыслам, к серьезным работам мысли и вдохновенья.
Нет ничего еще необычного и в том, что Пушкин пережил и «юность живую», и «юность унылую», и «чистые помышления»[68]68
II, 134.
[Закрыть].
В творчестве жизни Пушкина важно было то, что он не физическим и душевным остыванием, а сознательною и упорною работою над собою восходил к нравственному самоусовершению и ценою значительных нравственных усилий и мук извне приобретал подобно Данте как нравственную зрелость, так и зрелость идей и широту созерцания. На самом Пушкине исполнилось то, что уже в пятнадцать лет он считал уделом поэтов:
Пушкину пришлось вынести с довольно раннего времени своей жизни ряд тяжелых невзгод. Он пережил много горьких минут уже со времени перевода на юг[70]70
См. ниже во II главе.
[Закрыть] и стал еще серьезнее со времени возвращения на север, в село Михайловское. И не звучные только фразы то, что он писал в 1828 году, когда приближался к годам зрелости:
Благословен же будь отныне,
Судьбою вверенный мне дар!
Доселе в жизненной пустыне[71]71
II, 36.
[Закрыть],
Во мне питая сердца жар,
Мне навлекал одно гоненье,
Иль клевету, иль заточенье,
И редко – хладную хвалу[72]72
Дантовское выражение. Ср. в стихотв. «Три ключа» (1827):
В степи мирской, печальной и безбрежной,Таинственно пробились три ключа…Кастальсий ключ волною вдохновеньяВ степи мирской изгнанников поит.
[Закрыть].
Конечно, во многом из этого был повинен и сам поэт, о чем свидетельствуют его собственные признания, относящиеся к тому же году, в стихотворении «Воспоминание»:
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немыя стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кишат; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В неволе, в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы…
И нет отрады мне – и тихо предо мной
Встают два призрака младые…
…и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба[73]73
II, 37. Можно бы привести и ряд других выражений раскаяния поэта, изложенных в стихах (см., напр., «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», 1830 г., стр. 113: «Мне не спится, нет огня…» и в прозе, напр.: «Начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Многое тяготеет, как упрек на совести моей» (V, 113; написано в 1830 г.). См. еще в письмах отречения от «грехов отрочества» и юности: «Молодость моя прошла шумно, но бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было» (VII, 260).
[Закрыть].
Так поэт выходил из заблуждений, бурь и испытаний жизни нравственно очищенным помыслами «о тайнах вечности и гроба». То не был старческий страх смерти: Пушкину было тогда 29 лет. В нем просто стал говорить сильнее прежнего никогда не глохший в нем голос нравственного сознания, употребляя выражение Л.Н. Толстого, «то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно»[74]74
Воскресенье, гл. XXVIII.
[Закрыть]. Правда, и в последние свои годы Пушкин не вполне отрешился от суеты жизни, например от условных понятий о чести, как то показывает его дуэль, и полного обеления ему быть не может[75]75
А.Н. Вульф записал в своем дневнике, что Пушкин «погиб жертвою неприличного положения, в которое себя поставил ошибочным расчетом» (Майкова Л.П. Пушкин. СПб.,1899, стр. 217).
[Закрыть]. Но все-таки какое огромное расстояние отделяет Пушкина последних лет (приблизительно с начала 30-х годов) от Пушкина в годы по выходе из Лицея до 1824 года. Поэт, любивший светское общество и шумные утехи[76]76
VII, 1: «Уверяю вас, что уединение в самом деле вещь очень глупая, назло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину». Ср. французское стихотв. 1814 г.:
J’aime et le monde et son fracas.Je hais la solitude…Я люблю свет и его шум.Уединение ненавижу…
[Закрыть], живший «иначе, как обыкновенно живут»[77]77
VII, 260.
[Закрыть], как бы не признававший семейных устоев[78]78
Вспомним, напр., его отношение к г-же Ф. Ризнич и др.: см. еще I, 261: «Десятая заповедь» и I, 353.
[Закрыть], друг декабристов и вольнодумец, пародировавший церковные песни и обряды[79]79
VII, 21 письмо 1821 г.; ср. там же, 15, пародирование молитвы «Господи, владыко живота моего» и пр. и стихотв. 1836 г. «Отцы-пустынники».
[Закрыть], сколь далек от Пушкина, признавшего, что «il n’est bonheur que dans les voies communes»[80]80
VII. 260.
[Закрыть] (счастье можно найти лишь на проторенных дорогах (фр.). – Примеч. ред.), полюбившего семейную жизнь, мечтавшего поселиться в деревне[81]81
См. ниже во II и главе.
[Закрыть], расставшегося с отрицанием прежних лет и примирившегося искренно с русским самодержавием и императором Николаем без одобрения, впрочем, многих тогдашних порядков![82]82
См. ниже в III главе.
[Закрыть]
Столь значительно изменился Пушкин и изменил некоторые из своих первоначальных взглядов! И это произошло не только в силу того, что вообще человеческая мысль и чувство, живя, постоянно пребывают в движении. В душе поэта совершились более глубокие и мучительные, чем обыкновенно, переломы. Сколько надобно было перерабатывать себя, чтобы отречься от пылких порывов юных лет и дорогих стремлений молодости. Расставаясь с ними, поэт испытывал не только «тяжелое, смутное похмелье» после «безумных лет угасшего веселья»; рядом с тем и «печаль минувших дней», всегдашняя спутница веселья у Пушкина, была в душе его «чем старее, тем сильнее»[83]83
II, 101.
[Закрыть]. То была печаль неустанного стремления к идеалу, который все отодвигался вдаль по мере того, как поэту казалось, что он был ближе и ближе к цели томлений. В Пушкине во всю его жизнь происходила работа в целях этого приближения. И уже 20-летним юношей он писал, что «унылой думой» «среди забав» он «часто омрачен», и на все «подъемлет взор угрюмый», и ему «не мил сладый жизни сон»:
И уже тогда он усматривал в себе «возрождение»:
В годы зрелости Пушкин возвратился с решительностью к чистым дням невинной души, достигши истинной свободы духа. Эта свобода и полная истина не совместимы с партийностью, и Пушкин поднялся в эти позднейшие годы и над партийностью своей юности.
Всем этим процессом своего духовного развития Пушкин напоминает таких великих поэтов, как «суровый» Данте, который также в молодости был не чужд недостойных его увлечений, не оставался до конца верен всем идеям своей юности, в том числе и политическим, и от сомнений взошел к ясной и глубокой вере. Вспомним также, что и Шекспир был кипуч и страстен в годы молодости, и, как гражданин свободной Англии и друг Эссекса, сложившего голову на плахе, также был не чужд политической скорби, и пережил в своей жизни период, когда в голове его гнездились самые мрачные мысли, но затем взошел к такой ясности духа и к такому примирению с действительностью, какую находим в его последних произведениях и которые сообщают «Бypи» прелесть роскошной вечерней зари после чудного летнего дня.
Конечно, к подобным поворотам в миросозерцании Пушкина относятся с недоверием и пренебрежением те люди, которые желали бы от других нравственной высоты сразу, либо те, для которых не представляют особого интереса и цены такие последовательные стадии развития много вдумчивой личности и которые слагают довольно скоро свое миросозерцание без мучительной борьбы, так как для них все решается модным веянием, увлекающим их за собою в годы их молодости.
Не таковы великие мыслители и поэты, которые сами намечают пути, кажущиеся новыми. Пушкин принадлежал в числу тех великих поэтов-мыслителей, которых немцы называют führende Geister – путеводными умами. Такие корифеи не слагаются сразу, а вырабатывают постепенными усилиями своего духа мощное идейное содержание, которым высоко поднимаются над уровнем толпы в ее разных партиях и подразделениях.
В подобном же богатом идейном содержании при соответственной художественности формы и заключается преимущественное значение поэзии Пушкина, в силу которого он сохранит надолго привлекательность и прелесть многостороннего, истинно высокого и здорового творчества.
Лишь недостаточное и не вполне внимательное изучение хода идейного и нравственного развития Пушкина может поддерживать мысль о том, что он впадал в непоследовательность и странные противоречия с самим собою в области мысли. То, что кажется противоречием, было естественною эволюцией идей, которые во все периоды жизни Пушкина объединялись присущим ему как поэту-гражданину стремлением к отысканию и художественному выражению высших идеалов русской жизни. Во все моменты своей жизни Пушкин оставался неизменен в любви к Родине наряду с любовью в человеку вообще и в стремлении к возвышенным идеалам жизни. Изменялись несколько лишь очертания последних сообразно с тем, где поэт искал ответа на мучительные вопросы о них, но при этом даже в его годы молодости решения нередко подсказывались его чисто русскою душой, а в позднейшие годы были постоянно почерпаемы из глубин русского народного миросозерцания[86]86
Незеленов. Речь о Пушкине. СПб.,1887 (вошли в книгу его же «Шесть статей о Пушкине». СПб., 1892) удачно различает два главных периода в творчестве Пушкина, первый – до 1824 г. включительно, «когда великий художник усваивал себе блестящие и могучие западноевропейские идеалы», и «высший период его творчества» с 1828 г., «время органического, живого слияния в его душе и в его поэзии тревожных и страстных западноевропейских начал с простыми и добрыми началами русской народной жизни».
[Закрыть].
Посмотрим же, что дает Пушкин как поэт слагавшегося постепенно цельного мировоззрения и мощных концепций и чувств.
Для уразумения и оценки этих построений самый правильный путь – ввести Пушкина в общее течение века и сопоставить нашего поэта с великими мировыми поэтами, с вождями литературных движений и направлений нового времени. И это тем уместнее и необходимее, что Пушкин откликался на все важнейшие вопросы, волновавшие его современников, уже с юности проникся почти всеми интересами мировой поэзии Нового времени и рано стремился стать на ее высоте. Исходный пункт поэзии Пушкина – литературные и другие идеи Запада, выработанные XVIII веком и началом XIX к моменту низвержения Наполеона I, и пронесшееся тогда веяния обновления. Влияние родной поэзии на творчество Пушкина, помимо воспроизведения его западных идей и форм, было слабее[87]87
Об этом влиянии см. речь П.В. Владимирова «А. С. Пушкин к его предшественники в русской литературе и данные о занятиях литературы в Лицее» (в статьях Гаевского и др. – см. ниже).
[Закрыть], потому что было формальное и более частное.
I. Основные вопросы мысли и творчества XIX века
Пушкина нельзя назвать, как именовали некоторые Шекспира, «душою в тысячу душ». Есть преувеличение и в знаменитых словах Ф.М. Достоевского, что «Пушкин лишь один из всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность», что гений его обладал «всемирностью и всечеловечностью». Не найдем мы у Пушкина в широких размерах и некоторых могучих орудий поэтического воздействия, например юмора и веселого смеха[88]88
Кое-где есть и у Пушкина проблески юмора, напр., в «Капитанской дочке» и «Истории села Горюхина», но их не так много.
[Закрыть]. Наш век вообще мало склонен к тому и другому, и веселый смех появился в русской литературе лишь с Гоголя[89]89
Это признал и Пушкин. Записки Смирновой, I, 43. См. еще V, 292 о «Вечерах на хуторе»: «Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фон-Визина!» Ср. VII, 287.
[Закрыть].
Тем не менее, бесспорно, поэзия Пушкина весьма широка и разнообразна. В ней находим множество художественно нарисованных образов, и получили место и более или менее оригинальную постановку большинство основных идей и вопросов, волновавших наш век от его начала и до наших дней.
Если Пушкин, несмотря на глухую либо явную неприязнь целого рода критиков, все-таки приобрел всенародное значение, освящаемое и нынешним чествованием, то, очевидно, в его поэзии таится какая-то особая жизненность, поддерживающая свежесть его произведений помимо некоторой устарелости частностей или, лучше сказать, колорита времени, в которое были написаны некоторые из них.
Источник жизненности поэзии Пушкина заключается не только в ее глубокой человечности, правдивости и связи с народным духом, но и в том, что ею широко затрагиваются и отчетливо ставятся многие основные вопросы жизни, в частности русской, как их поставило новое время и в особенности XIX век.
Перед поколением, к которому принадлежал Пушкин, уже возникали многие из тех проблем, которые, в сущности, тяготеют и над нами. И тогда намечался антагонизм лиц, стоявших за бóльшую или меньшую самобытность русской жизни, с одной стороны и с другой – кружка, считавшего себя передовым и усматривавшего лучшие образцы всего на Западе[90]90
Остафьевский архив, I, 175, слова А.И. Тургенева 1818 г.: «Мнение отечестволюбцев о неподражании нностранцам безбожно. Где же Провидение, если мы не должны пользоваться его уроками? На что же оно? На что же жертвы народов, если не для других народов? Не безбожно ли не видеть цели Провидения в спасительных уроках, которые дает оно миру, и не бесчеловечно ли ими не пользоваться?»
[Закрыть]; и тогда резво проявлялся разлад некоторых отцов и детей[91]91
«Горе от ума».
[Закрыть], характеризующий не раз по преимуществу русскую жизнь со времени Петра Великого, обострившийся в нашем столетии и проявляющийся даже в наши дни.
Конечно, наше время не вполне походит на Александровскую эпоху, когда, по выражению кн. П.А. Вяземского в письме к Пушкину в село Михайловское, народ наш был «ребяческий, немного или много дикий и воспитанный в одних гостиных и прихожих», когда, по словам того же Вяземского, «мы еще не дожили до поры личного уважения… Оппозиция у нас бесплодна и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукодельем про себя, но промыслом ей быть нельзя… Она не в цене у народа… Все поклоняемся мы одному счастью, а благородное несчастье не имеет еще кружка своего»… Люди того времени, по словам Пушкина, конечно, не свободным от преувеличения,
Личности разумной с непогрязшей душой приходилось томиться
В мертвящем упоенье света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных, и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди вседневных модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Рассчетов, дум и разговоров[93]93
III, 357–358.
[Закрыть].
Теперь не совсем так, но и теперь можно бы сказать с Пушкиным:
Друг человечества печально замечает
Везде невежества губительный позор.
И конец нашего века остался с большинством тех же непорешенных вопросов, что и начало его. Наш век накопил много научных данных, приобрел немало нового опыта, но все-таки испытывает прежнюю неудовлетворенность и печаль, тоска и меланхолия столь же сильны теперь, как и во времена Пушкина[94]94
См., между проч., Fiérens-Gevaert. La Tristesse contemporaine. Par. 1899 и этюд Faguet под тем же заголовком в Revue bleue 28 Janvier 1899.
[Закрыть]. Сколько разнообразных форм принимали решения основных вопросов и утопии лучшего порядка и строя и как часто они менялись в нашем столетии! И однако ж, невзирая на эту кипучую деятельность ума и на его, казалось бы, успехи, приходится оглядываться назад. Это и делает страсбургский профессор Циглер в книге, подводящей итоги XIX века для Германии: он указывает на чистую человечность Гёте как на цель, к которой мы стремимся в грядущем. Такое же обращение взоров вспять наряду с движением вперед замечается и в других странах, например во Франции. И у нас, кажется мне, в поэзии Пушкина может быть находим путь для «примирения прошлого с настоящим». Напрасно утверждал Анненков в 1880 году, что Пушкин был передовым человеком лишь в свое время. Для великих провозвестников великих социальных и нравственных учений нет старости! Кое-что в частностях поэзии Пушкина, бесспорно, устарело[95]95
Cм. лекции Алексея Н. Веселовского «Накануне Пушкина».
[Закрыть], но в общем она сохраняет жизненность, а иное в ней имеет и общечеловеческое значение. Душу Пушкина томили те самые вопросы, которые гнетут нас и теперь, и он оставил нам в своей поэзии не узкое доктринерское решение их (то – не дело поэзии), а живую, идейную и вместе художественную, весьма рельефную постановку их, открывающую, как то бывает у всякого великого поэта, бесконечную перспективу[96]96
Справедливо заметил в 1880 г. Юрьев, что Пушкин «дал нам в своих творениях великий поэтический синтез тем направлениям мысли, которые до сих пор борются между собою в сознании нашего общества». Венок, стр. 41.
[Закрыть]. Потому-то поэзия Пушкина остается свежим благоухающим цветком в поэтическом букете XIX века, хотя прошло уже более 60 лет с той поры, как смерть поэта оторвала ее от корня жизни.
Основное направление поэзии в начале нашего века повсюду слагалось из более или менее смутного чувства неудовлетворенности настоящим, из стремления к чему-то необычайному и из не вполне ясных порываний вдаль и ввысь, потому что твердых и определенных начал, надежд и программ, какими одушевлялся XVIII век, не было.
Нападки Вольтера и авторов Энциклопедии на христианство в 1789-м и в особенности 1792 году подорвали было, казалось, все прошлое: церковь, государство и прежнее общество. Но исключительное сомнение – не в натуре человека. Начинавшемуся XIX веку оставалось решить вопрос: возможно ли для мысли восстановить прочные начала мысли и жизни, разрушенные сомнением и критикой предшествовавшего столетия? Одни продолжали верить в новые начала, возвещенные евангелием идейного и революционного освобождения. Другие, разочаровавшись в благах, какие сулила революция, пытались было порушить томительные вопросы возвратом к старым преданиям во всех сферах жизни. Отсюда отсутствие примирения и постоянная борьба в области мысли религиозной и философской, в общественной морали, в сфере искусства, в идеях политических, столкновение и самая пестрая смесь и хаос идей и чувствований, какие редко бывают в истории.
Началось возрождение веры в области религиозной: боролись с унаследованными от XVIII века полным отрицанием и скептицизмом Энциклопедии и вольтерьянства сентиментальные или эстетические аргументы защиты религии в духе деиста Руссо, полная и наивная вера, переходящая в мистику, в мир таинственного и сверхъестественного, и, наконец, христианско-практический спиритуализм. Целая группа людей усиливалась возвратить себе утраченную веру путем разума, ища душевного мира. Иным это совсем не удавалось, и они безнадежно останавливались перед порогом непознаваемого. Иные боролись между потребностью верить в доброе и попечительное мироправление и невозможностью представить его себе. Некоторые усиливались обосновать необходимость религиозной веры политическими доводами вроде того, что политические общества не могли бы ни установиться, ни держаться, ни существовать средствами чисто человеческими[97]97
Граф Жозеф де-Местр.
[Закрыть] либо опирали свою веру на основания социальные[98]98
Ламене учил, что основание всякого общества заключается во «взаимном даре человека человеку», а эта социальная основа дается лишь религией.
[Закрыть] или же эстетические[99]99
Руссо сомневался в божественном откровении и отбрасывал в сторону пророчества и чудеса, как засвидетельствованные людьми, могущими ошибаться, и как недопустимые разумом, но признавал красоту христианства и его благотворное воздействие в течение многих веков. Шатобриан хотел изобразить все величие и прелесть христианства, все неоцененные блага, которыми ему обязано человечество во всех сферах, и говорил, что «из всех религий, когда-либо существовавших, христианская религия – самая поэтичная, самая человечная, наиболее благоприятствовавшая истинной свободе, наукам и искусствам».
[Закрыть]. Другие предпринимали построение нового спиритуализма на основаниях таинственных душевных явлений, которые находятся на рубеже наших интеллектуальных завоеваний. Были и такие, которые, отрешая религию от догматов, превращали ее в чисто моральное и светское учение.
Все эти люди, искавшие сознательной веры, представляли лишь меньшинство в обществе XIX века, большинство же пребывало в вере, не вдумываясь в нее. Наряду с ним видим меньшую группу людей, не верующих и не вдумывающихся в основание своего неверия. Есть толпа, глядящая на религию как на неизбежную условность. И наконец, особо стоят люди, верящие в неизвестное, зовущееся природой, или же превращающие Провидение в антипровидение.
Вообще религиозная мысль образованных людей XIX века нередко сливалась с философией как бы согласно с идеями Руссо[100]100
По словам Руссо, «философия» (в том широком смысле, в каком понимали это слово в XVIII в.) «не может сделать никакого добра, которого религия не сделала бы еще лучше, и религия не приносит такого блага, которого философия не смогла бы сделать».
[Закрыть] и в силу того характера, который приобретала последняя, становясь в первой половине XIX века учением об абсолютной идее.
В области философии не видим возвращения к более или менее отдаленному прошлому и обращения к авторитету прежних мыслителей[101]101
Только христианско-практический спиритуализм XIX в., составлявший особенность верующих людей XIX в., развивал начинения предшествовавших (IV–XIII, XVII) веков в создании в синтетическом единстве науки о трех сферах существования (о Боге, человеке и природе) и о законах, возвышающихся над указанными уже общими законами.
[Закрыть]. Исключение составляло внимание к Канту. При этом философия первой половины XIX века выступила против грубого эмпиризма XVIII века и приобрела трансцендентальный характер. Взамен английского механического деизма и механического атеизма XVIII века немецкая философия XIX века выдвинула учение об имманентности, всеприсутствии Бога в природе и человеке. Французская философия первой половины нашего века была, подобно немецкой, реакцией крайнему материализму конца XVIII века, отождествившему дух и тело и объявившему человека машиной. Крайности прежнего материализма вызвали крайности реакции со стороны спиритуализма, как потом вновь[102]102
Со второй половины XIX в.
[Закрыть] последний стал падать в мнении людей, не желавших становиться «жертвами неукротимой потребности в абсолютном», ищущей удовлетворения в спекулятивных (умозрительных) системах[103]103
Как прежде с решительностью ставили метафизику, так Конт категорически отверг ее.
[Закрыть].
Ж.-Ж. Руссо
Как нередко отношение к религии и в нашем веке тесно вязалось с решением философских проблем спиритуализма и материализма, так пребывали в зависимости от того же решения и этические учения XIX столетия, состоя в то же время в связи с религиозными, а иногда и эстетическими воззрениями и научными построениями. Независимо от оптимизма и пессимизма и от веры в «добрую натуру» человека или же от утверждения о склонности ее ко злу, держались лишь получавшие дальнейшее развитие филантропические идеи XVIII века. Но при этом постоянно боролись христианское учение об эмоциях спиритуалистически чистого происхождения и о смирении в силу греховности и ничтожества человека, с одной стороны, а с другой – возвеличение прав и достоинств гениального «я», ведшее начало со времени гуманизма и воскресшее с новою силою в индивидуализме XVIII века (Руссо и его последователей) и в «культе героев» XIX века. Устанавливаемую этим культом великую «роль личностей в истории» подрывали все более и более приобретаемые наукой данные, в силу которых человек, привыкший в течение целого ряда веков усвоять себе привилегированное место в системе мироздания, должен был при том новом положении, какое назначает ему в этом мироздании новая наука, смотреть на себя как на бессильную жертву окружающих его жестоких сил и условий, как на ужасную марионетку их. Людям, верящим в медленное, но верное действо научного духа, оставалось ожидать, что этот научный дух приведет к установлению морального равновесия и внутренней дисциплины человека. В числе тех научных данных, которые сводят до минимума историческую роль личностей, видное значение имели наблюдения над исторической жизнию народов и понятия о народных особах, слагавшиеся с последней четверти прошлого века и получившие новый толчок к своему развитию со времени великих потрясений европейской государственности в начале настоящего столетия. Соответственно тому на место индивидуума в XVIII и XIX веках иные стали возводить на пьедестал народ. Отсюда двоякое течение в общественной морали, преобладание в ней либо индивидуализма, либо учения о долге в отношении к обществу.
Подобную же борьбу можно наблюдать и в эстетических учениях XIX века и притом в двух параллелях. В европейских литературах уже с конца прошлого столетия боролись космополитизм и народность, классицизм, с одной стороны, и сентиментальный и романтический культ народности – с другой, включая в последний и увлечение созданиями народного гения масс. Как народному духу усвояли все творчество в области права и государства, так стали говорить и о великом значении масс в создании языка и искусств. Идея о таком значении масс в народном творчестве, намеченная уже во второй половине XVIII века, стала для многих великим открытием и лозунгом XIX века. Новым проявлением того же народолюбия явилась тенденция навязывания поэзии непременно и преимущественно социальных задач. Противоставший ей, также романтический индивидуализм в эстетике привел к т. н. теории искусства для искусства, определенно выступающей у Гёте и затем у романтиков, в особенности французских[104]104
См., напр., y Альфреда де Виньи, который в 1832 г., в великие дни политического действования французского романтизма, один из романтиков осмелился выставить формулу, что не дело литераторов играть политическую роль. В 7-й главе Stello, носящей заглавие «Исповедание веры», излагается теория автора касательно того, что «поэт дает для себя мерку своим произведениям». Идеалист Стелло спрашивает реалиста Черного доктора: «Где вы были?» Черный доктор отвечает с ужасающим равнодушием: «У постели умирающего поэта. Но, прежде чем продолжать, я должен задать вам вопрос: не поэт ли вы?» Стелло вздохнув отвечал: «Я верю в себя, потому что в природе нет такой красоты, такого величия, такой гармонии, которые не производили бы во мне пророческого содрогания, которые не вносили бы глубокого волнения в мою утробу, и не наполняли бы моих век слезами вполне божественными и неизъяснимыми. Я твердо верю в возложенное на меня несказанное признание, и верю в него по причине безграничного сострадания, которое внушают мне люди, мои товарищи в несчастии, и также по причине чувствуемого мною желания протягивать им руку и беспрестанно возвышать их словами сострадания и любви… Я чувствую, как угасают молнии вдохновения и ясность мысли, когда неопределимая сила, поддерживающая мою жизнь, любовь, перестает наполнять меня своею горячею мощью; а когда эта сила переливается во мне, ею озаряется вся моя душа; мне кажется, что я сразу понимаю вечность, пространство, творение, создания и рок; лишь тогда иллюзия, златоперый феникс, располагается на моих устах и поет… Я верую в вечную борьбу нашей внутренней жизни, плодотворной и призывающей, против жизни внешней, иссушающей и отталкивающей, и я призываю свыше мысль, наиболее способную сосредоточить и воспламенить силы моей жизни, самопожертвование и жалость». Устами Стелло в этом credo, исповедании веры, говорил сам поэт, А. де Виньи: поэт представлен здесь высшим существом, одаренным Богом. Несмотря на различие, отделявшее младшее поколение французских романтиков, выступившее после 1830 г. и проникшееся реализмом, от де Виньи, теория последнего об отрешении поэта от прямого вмешательства в жизнь распространилась среди художников младших поколений и достигла у них особого успеха. Теофиль Готье основал «L’école de l’art pour l’art» (школа «искусство для искусства». – Примеч. ред.), последователи которой называли себя художниками фантазии (artistes fantaisistes).
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
