Текст книги "Как молоды мы были"

А помнишь…

А помнишь…

 
А помнишь…
    когда мы из школы однажды пришли,
    как яблони в нашем саду расцвели.
 
 
А помнишь…
    и драки в том классе, и гам.
    Но совесть учили тогда по слогам.
 
 
А помнишь…
    зима в 43-м была голодна,
    но даже в России случалась весна.
 
 
А помнишь…
    как люди в промозглую вьюгу
    не злились, а ласковы были друг к другу.
 
 
А помнишь…
    притих переполненный зал.
    Качалов барона во МХАТе играл.
 
 
А помнишь…
    вон там, на пригорке росла ежевика.
    А мы состоялись без шума и крика.
 
 
А помнишь…
    как страшно нам было вначале.
    Но книги печатались. Песни звучали.
 
 
А помнишь…
    негромкую радость, прекрасную грусть.
    Как люди читали стихи наизусть!
 
 
Нет… Знаешь…
    наверно, все было не так.
    Я все это выдумал, старый дурак.
 
 
    В том нашем саду все давно отцвело.
    Здесь не было счастья. И быть не могло.
 

Тридцатые годы

 
Плевать на богатство и моды!
В футболке,
         по горло в пыли,
шагали тридцатые годы
дорогами юной земли.
 
 
Я помню военные марши
и добрый утесовский джаз…
И все-то нам было нестрашно,
все солнечно было у нас.
 
 
В коммуну неслись ошалело
глядящий с экрана Чапай,
и летчики в кожаных шлемах,
и алый, как знамя, трамвай.
 
 
А в сердце —
         плакаты, парады
и первый щемящий испуг, —
нас утро встречало прохладой
уже недалеких разлук.
 

«С тридцатых годов – непросохшие слезы…»

 
С тридцатых годов – непросохшие слезы.
Людей забирали обычно чуть свет.
И тройка судила,
      читая доносы,
листая страницы
бесстыжих клевет.
О сроках тюремных вещали куранты.
И письма летели маршрутами бед,
когда адресаты —
      все сплошь арестанты,
где Бога не слышно
         и выхода нет.
Тридцатые годы – тревожные ночи.
Кто честен —
      в опале. Кто смел,
         тот и сел.
Сидели и маршал и чернорабочий,
и кто-то из них попадал под расстрел.
Убрать человека, и нету вопросов!
Сажали на десять, на двадцать пять лет.
 
 
…А как же сейчас
         клевета и доносы?
Сегодня для этого есть Интернет.
 

Отец

 
Все мы верим в судьбу.
         Но никто наяву
со своею судьбою не сладит.
…Вместе с матерью мы уезжали в Москву.
Нас отец провожал в Ленинграде.
 
 
Боже! Как это было давно!
Те года вспоминаешь со стоном.
Поезд вздрогнул и тронулся…
         Глянул в окно —
мой отец побежал за вагоном.
 
 
Ветерок занавеску в окне шевелит.
И все меньше людей на перроне…
Я не слышу, —
         а он все вдогонку кричит
мне свое заклинание: «Помни!»
 
 
Будто чувствовал он,
         будто знал он тогда,
понимал со смертельным испугом,
что уже никогда,
      никогда,
         никогда
нам не встретиться больше друг с другом.
 
 
Будто знал он тогда,
         будто чувствовал он,
что стоит под смертельной наводкой.
Будет поезд другой.
         И товарный вагон.
И окошечки в нем за решеткой.
 
 
Будто чувствовал он,
      что за ним
         не одним
черный ворон придет белой ночью.
Он простится с семьею,
         и с домом своим,
свою гибель увидит воочию.
 
 
Ах, как тяжко об этом всю жизнь вспоминать!
Тень отца окончательно скрылась…
Словно жизнь в этот миг он пытался догнать…
Не успел.
      Не сумел.
         Не случилось.
 
 
Ах, как много тогда погубили людей!
А потом были войны.
         Разруха империй.
Были смены незыблемых вроде идей
и всесильных ежовых и берий.
 
 
Ах, как все это было ужасно давно!
Вроде мир изменился…
         по форме.
Вроде даже в России другое кино.
А отец все бежит по платформе.
 
 
Вроде прошлых ЧК миновала гроза.
Вроде рядом не слышится стона.
А прикроешь глаза, —
         не просохла слеза.
Мой отец все бежит за вагоном.
 
 
Ах, железный проклятый изогнутый путь!
О, как хочется встать на колени…
Наша жизнь и сейчас:
         не догнать – не вернуть!
Нет спасенья и нету прощенья.
 
 
Нынче память велят нам в застенках сгноить.
Вновь стираются русские корни.
А чтоб наши грехи прошлых лет замолить —
нет такой всероссийской часовни.
 
 
Вновь нам всем предрекают бесславный конец.
Вновь союз наш славянский надломлен.
Вновь безвинных людей убивают.
         Отец
все бежит и бежит по платформе…
 

У букиниста

 
Пахнут бессмертьем книжки. Подвальчик гнилой и мглистый…
Часами стоит мальчишка в лавке у букиниста.
 
 
Смотрят глаза лилово, пристально и глубоко…
Он спрашивает Гумилева, Хлебникова и Блока.
 
 
Ему с утра перед школой дает двугривенный мама,
а он собирает деньги на Осипа Мандельштама.
 
 
На прошлой неделе Кафку открыл для себя мальчишка.
И снова он в книжной лавке. Он вечно чего-то ищет.
Болезнь эта не проходит. Я знаю таких ребят, —
мальчишка в конечном счете найдет самого себя.
 

Дети войны

 
    Мы помним Родину в огне
    И черных ястребов круженье…
    Кто знает правду о войне,
    Тот ненавидит разрушенье!
 
 
    О, как мы были влюблены
    В наш хрупкий мир, в свои свершенья!
    В наш горький век сыны войны
    Добру пожизненно верны.
 
 
Дети войны! Раскроем друг другу объятья!
Дети войны! В этом мире мы сестры и братья.
Мы правду войны не сможем предать никогда.
Мы дети войны, братья света, любви и труда.
 
 
    Теперь у нас иная знать.
    Иная мода, как ни странно:
    Нас приучают забывать
    Высокий подвиг ветеранов.
 
 
    Обиду воины снесут.
    И мы залечим эти раны.
    Земная честь и Божий суд
    Людей от нечисти спасут!
 

«Наивная зависть к десятому классу…»

 
Наивная зависть к десятому классу…
Стать старше хотелось не мне одному,
когда по призыву июньскому сразу
те парни из школы ушли на войну.
 
 
А раньше, зимой, юбилею навстречу,
а может быть, так… не упомнишь всего…
был в школе у нас поэтический вечер.
Учитель-словесник готовил его.
 
 
Убранство нехитрое школьного зала.
Уж «сцена» готова, и Демон одет.
«Артистов» то в жар, а то в холод бросало.
Над сценою в рамке – великий поэт.
Пророческий взгляд рокового портрета!
Тогда я тревогу в себе погасил…
Но Лермонтов в скорбных своих эполетах
глазами войны на мальчишек косил!
 
 
Солдаты, мальчишки – невольники чести,
вы слышали голос снарядов и мин…
В июньскую полночь шагнули все вместе.
Домой не вернулся никто. Ни один.
Витали над вами великие строки.
Рыдала солдаткой великая Русь.
А вам и в строю вспоминались уроки
да «Сон», что учитель читал наизусть.
 
 
Не сразу до школы та весть долетела.
Старик обомлел. Словно раненый, сник.
Сильнее с тех пор под лопаткой болело, —
не мог пережить, что он пережил их.
А нам, малышам, стало страшно и странно,
когда он заплакал, начав говорить,
что бабке Мишеля в деревне Тарханы
гусара-поэта пришлось хоронить.
 
 
…Портреты: весь класс, весь тогдашний десятый.
Есть в школьных музеях пронзительный свет.
Ребята в последний свой вечер засняты.
На стендах портрета словесника нет.
 
 
Спасибо за милость, мой ангел-хранитель,
за жизнь,
      что мне доброй судьбою дана…
 
 
Вчера мне приснилось: я – школьный учитель.
Иду на уроки. И завтра – война.
 

Хлеб

 
Хлеб из затхлой муки пополам с отрубями
помним в горькие годы ясней, чем себя, мы.
Хлеб везли на подводе. Стыл мороз за прилавком.
Мы по карточкам хлеб забирали на завтра.
Ах, какой он был мягкий, какой был хороший!
Я ни разу не помню, чтоб хлеб был засохший…
Отчего ж он вкусней, чем сегодняшний пряник,
хлеб из затхлой муки пополам с отрубями?
 
 
Может быть, оттого, что, прощаясь, солдаты
хлеб из двери теплушки раздавали ребятам…
Все мы были равны в эти дни перед хлебом,
перед злым, почерневшим от «юнкерсов» небом,
пред истерзанной в брестских лесах обороной,
перед желтенькой, первой в семье, похоронной,
перед криком «ура» и блокадною болью,
перед пленом и смертью, перед кровью и солью.
Хлеб из затхлой муки пополам с отрубями
и солдаты и маршалы вместе рубали.
Ели, будто молясь, доедали до крошки…
Всю войну я не помню даже корки засохшей.
 
 
…За витриною хлеб вызывающе свежий.
Что ж так хочется крикнуть: «Мы все те же! Все те же!»?
Белой булки кусок кем-то под ноги брошен…
Всю войну я не помню даже корки засохшей.
Мы остались в живых. Стала легче дорога.
Мы черствеем, как хлеб, которого много.
 

Военные осколочки

 
Фуражка да с околышком…
Баланда из ботвы…
Военные осколочки —
братва из-под Москвы.
 
 
Воронки да пожарища.
А мы шагаем в класс.
И спорю я с товарищем —
где мина, где фугас?
 
 
Слова исповедальные
о бедах фронтовых.
Квартиры коммунальные.
Паек на семерых.
 
 
Ах, как вы ныне ценитесь,
военные рубли?
Буханка хлеба – семьдесят,
билет в театр – три.
 
 
С тех пор у нас не плесенью
сердца поражены —
лирическими песнями
эпической войны.
 
 
Мы труд познали смолоду.
Нам рук своих не жаль.
Сердца у нас – не золото,
осколочная сталь.
 
 
И мысли не припудрены,
и злостью сводит рот.
Занозы да зазубрины
в характерах сирот.
 
 
…Уже в поре цветения,
как майские сады,
иные поколения,
не знавшие беды.
 
 
Но памятью нетленною,
рожденные в огне,
разбросаны военные
осколки по стране.
 
 
И сердце вновь сжимается:
легко ли вам, светло,
голодные красавицы
из детства моего?
 
 
Вновь в памяти проявится,
как свет летящих птиц,
и бедность ваших платьицев,
и бледность ваших лиц.
 
 
И вот, обнявшись, снова мы
сидим, дыша едва,
и кажутся суровыми
и взгляды, и слова.
 
 
Но гордо и раскованно
о битве за Днепром
трофейный, лакированный
поет аккордеон.
 
 
Еще Отчизна бедствует,
но все пойдет на лад:
что шепчут губы детские,
то пушки говорят.
 
 
Мы слезы скрыть стараемся,
душа в беде горда.
Мы скоро распрощаемся.
Надолго. Навсегда.
 
 
Подстриженные челочки.
Косички до земли.
Военные осколочки,
родимые мои…
 

«Он под Минском в лесах партизанил…»

 
Он под Минском в лесах партизанил,
он вогнал трех эсэсовцев в гроб,
а сегодня
         у сына экзамен,
и отца прошибает озноб.
 
 
Он глаза, чтоб не выдали, щурит,
нервно борт пиджака теребя,
и все курит,
      все курит,
         все курит,
вспоминая мальчишкой себя:
общежитье,
      бурду с чечевицей,
неуютный студенческий быт…
«Раньше
      легче нам было учиться», —
он себе в оправданье твердит.
«Нам за ними
         теперь не угнаться,
сколько новых у них дисциплин!
так обилен поток информации!
Конкурс нынче огромный!»
            А сын
убежден, что студент он де-факто
(дети нынче намного трезвей).
Старики
      получают инфаркты
на экзаменах сыновей.
 

Ополченье

 
Во мраке с горя сгорбились мосты.
Тревожно площадей сердцебиенье…
На запад уходило ополченье —
потомственная гвардия Москвы.
Рабочие, врачи, учителя,
отставку не приняв военкоматов,
сапог не получив и автоматов,
ушли в незащищенные поля.
Кто помнит их последние слова
в последнем и решительном сраженье?
Безмолвна затемненная Москва.
Убиты летописцы ополченья.
 
 
…Мы нынче очень празднично живем,
и многие печали позабыты.
Вокруг грохочут песни в стиле бита,
и ночью так же солнечно, как днем.
Но изредка тревожат наши сны
те люди с беззащитною улыбкой,
кто с книгой, кто с указкой, кто со скрипкой —
пронзительная исповедь войны!
Я слышу их неровные шаги.
Я вижу строй их, нервный и неровный.
Я знаю:
      в битве дрогнули враги
пред высшим —
      перед мужеством духовным.
И если мы по духу москвичи, —
мы тех людей живое отраженье.
В сердцах у нас их мужество звучит,
и строится в колонны ополченье…
 

Кто отзовется

 
Песни все, что пели мы, слетаются к маме…
Спит березка белая в морозном тумане…
Что ж тебе не спится, милая мама?
Что дрожат ресницы, милая мама?
 
 
Отвечает старая не словом, а вздохом:
Поросла тропа моя лишайником-мохом.
Уж давно я вижу: хмурятся ели,
Уж давно я слышу: плачут метели…
 
 
За холмами дальними горюют закаты.
Под холмами давними сыночки-солдаты.
Кружится над ними снежная заметь,
Хрупкая, как иней, вечная память…
 
 
Ах, чудес не будет, ты не жди возвращенья,
Ах, судьба не люди, не попросит прощенья…
Серою волчицею старость подкралась,
Только и осталось – снег да усталость…
 
 
Это не березка там, в заснеженном поле,
Это доля матери, плакучая доля.
Все своих родимых ждет не дождется…
Кто-то ей ответит, кто отзовется?
 

Пластинка памяти моей

 
Чужой напев, как пилигрим,
стучится в души людям.
А мы с тобой назло другим
свою пластинку крутим.
 
 
Звучит в эфире «Бони М»
так солнечно и мило.
В колонках стереосистем
магическая сила.
 
 
Я слушал сам в кругу друзей
все модные новинки.
И все же сердцу нет родней
той, старенькой, пластинки,
что я мальчишкой приобрел
и не признался маме…
 
 
В те дни освобожден Орел
был нашими войсками.
 
 
Еще повсюду шла война.
Царил хаос на рынке.
Буханка хлебушка – цена
той маленькой пластинки.
 
 
Ах, эта песня про бойца,
любимая фронтами…
И голос хриплый у певца,
как стиснутый бинтами.
 
 
Как, излучая бледный свет,
вздыхают инструменты.
И нету в этой песне, нет
ни фальши, ни акцента.
 
 
…Я помню дома костыли,
шинель и шапку деда.
Пластинку вдовы завели
и пили за победу.
 
 
Наверно, Бог один дает
патенты на бессмертье.
Но эта песня проживет,
как минимум, столетья.
 
 
Она не может умереть,
погибнуть без возврата,
когда в самой в ней жизнь и смерть,
и что ни вздох – то правда.
 
 
Уж как ее ты ни крути,
все наше в этой песне:
свои печали и дожди,
своей земли болезни.
 
 
Она не только в ближний бой
бойцов страны водила,
но в жизни быть самим собой
меня она учила.
 
 
Она твердила мне: живи
без грома барабанов,
она страдала от любви
и врачевала раны.
 
 
Пока слышна она – живут
на родине березы,
есть нежность, преданность и труд,
и праведные слезы.
 
 
И мы верны такой судьбе,
другими уж не будем.
И пусть – порой во вред себе —
свою пластинку крутим.
 
 
Я верю, что, побеждены,
уйдут в отставку войны.
Но песни этой будем мы
во все века достойны.
 
 
И в Судный день на зов трубы
мотив ее воскреснет.
И нету жизни без судьбы.
И без судьбы нет песни.
 

Ты – моя надежда, ты – моя отрада

 
…Слышится нам эхо давнего парада,
Снятся нам маршруты главного броска.
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В сердце у солдата ты, моя Москва.
 
 
Мы свою победу выстрадали честно,
Преданы святому кровному родству…
В каждом новом доме, в каждой новой песне
Помните ушедших в битву за Москву!
 
 
Серые шинели. Русские таланты.
Синее сиянье неподкупных глаз…
На равнинах снежных юные курсанты…
Началось бессмертье. Жизнь оборвалась.
 
 
Мне на этом свете ничего не надо,
Только б в лихолетье ты была жива…
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В каждом русском сердце ты, моя Москва.
 
 
Все, что было с нами, вспомнят наши дети, —
Все, что потеряли, что для них спасли…
Только б стало лучше жить на белом свете
Людям нашей бедной, раненой земли!
 
 
Старых наших улиц трепетные взгляды
Юных наших песен строгие слова.
Ты – моя надежда, ты – моя отрада,
В каждом нашем сердце ты, моя Москва.
 

Про комнатку в Ленинграде

 
Мой город, такой родной…
Любил я его безмерно, —
Васильевский остров свой
и памятник Крузенштерну.
 
 
Когда я ребенком был,
не пропадал в детсаде…
С родителями прожил
тридцатые в Ленинграде.
 
 
А впрочем, не до конца
в тридцатых мы были вместе,
когда увели отца
в годину крутых репрессий.
 
 
А раньше отец сказал
о настучавшем гаде,
который у нас бывал
в той комнатке, в Ленинграде:
 
 
«Еще не настал черед, —
сказал нам отец с тревогой, —
Таких вот еще придет
на русскую землю много».
 
 
Была без вины вина.
Победа исчадья злого.
Потом началась война
в июне двадцать второго.
 
 
Остался билет один,
доставшийся Бога ради,
в Мариинку на «Лоэнгрин»
да комнатка в Ленинграде.
 
 
Но с нею расстался я,
расстался с такой тоскою…
Приют свой нашла семья
в Малаховке под Москвою.
 
 
И вновь – продолженье зла.
Мучительный год в блокаде,
где бабушка прожила
в той комнатке в Ленинграде.
 
 
Как медленно дни ползли!
Зверела зима, лютуя…
Оттуда ее увезли
больную, еле живую…
 
 
Сказали тогда – привет
той комнатке в Ленинграде.
Жилья у нас больше нет.
(Отдали блатному дяде.)
 
 
…А через много лет
иная пришла блокада.
И комнатки этой нет.
Да нет уж и Ленинграда.
 

Малаховский принц

 
Эти сосны касаются неба.
Эта жизнь и чиста и проста.
Это детство далекое.
         Мне бы…
мне бы снова вернуться сюда…
 
 
Рядом вспышки зенитных орудий.
В небе всполохи северных птиц.
А вокруг – очень разные люди.
Я – наследный малаховский принц…
 
 
К райским весям, бесспорно, не годный,
я стою на бездомном крыльце —
недопёсок
      надменный, голодный,
принц и нищий в едином лице.
 
 
Знала мать, что меня не прокормит.
Мало в жизни счастливых страниц.
Дворянин, сирота, подзаборник,
я – наследный малаховский принц…
 
 
Поклоненье стихам и футболу.
Щи с крапивою. Лица друзей.
И надежная средняя школа.
Просто школа – отнюдь не лицей.
 
 
Серый выкормыш провинциальный,
свой последний закончив урок,
в тесноте затерялся вокзальной,
в пустоте залитованных строк.
 
 
Я уехал надолго. Надолго.
Трудный век. Суета. Кутерьма.
Измельчали и воля, и Волга.
Прекратилась родная страна.
 
 
Перевернуты жизни страницы.
Перевертыши вышли во власть.
В наступленье пошла заграница.
Что смогли – всё сумели украсть.
Новорусские аристократы,
короли казино и столиц…
Среди этих особ вороватых
я – всего лишь малаховский принц…
 
 
Принцы принципов не предавали,
перед властью не падали ниц.
Кто родился у жизни в подвале,
тот уже не опустится вниз…
 
 
И, дожив до погоды осенней,
наконец я собрался,
         и вот,
как писал незабвенный Есенин —
снова здесь,
      у родимых ворот…
 
 
Возле станции – дом с мезонином.
Рядом школьные жили друзья…
А на просеках наших старинных
ни пройти,
      ни проехать нельзя.
 
 
Все застроили, все разорили…
Драчка из-за кусочков земли.
Даже озеро в плен захватили
и театр уникальный сожгли.
 
 
И теперь, на родном пепелище,
пропустивший коммерческий бал,
одновременно принцем и нищим
я себя у друзей повстречал.
 
 
Голос сосен старинных не слышен…
В небе мало талантливых птиц…
В короли —
      вот уж точно —
         не вышел
я – наследный малаховский принц.
 

«Замерло солнце в июньской истоме…»

 
Замерло солнце в июньской истоме,
песня далекая в сердце звучит.
Старая песня – как память о доме.
Время летит, летит…
 
 
Паинькой был, не грешил против правил,
все опасался дурацких обид.
Матери снова письмо не отправил.
Время летит, летит…
 
 
Кровью своею платил за идеи,
брал не монеты – здоровье в кредит.
Думал беспечно: еще молодею.
Время летит, летит…
 
 
Ах, почему нас волнуют детали?
Где вещий колокол в землю зарыт?
Занят художник добычей регалий.
Время летит, летит…
 
 
Все относительно. Кто прочитает
еле заметный мой нервный петит?
Иней не искрится. Искренность тает.
Время летит, летит…
 
 
Русское слово, российские дали.
Мягкое сердце да жесткий гранит.
Где еще стольких солдат потеряли?
Время летит, летит…
 
 
Как торопливо приходят рассветы!
Все остальное – совсем не спешит.
Ах, как медлительны даже ракеты!
Время летит, летит…
 

«…И станет почва вязкой и болотной…»

 
…И станет почва вязкой и болотной,
и надо будет сдерживать себя.
Руби наотмашь
         и живи полетно,
пока с тобой считается судьба!
Да будут ближе к небу наши гнезда, —
пока во имя модной новизны
еще не все зарифмовали звезды,
пока не все сердца приземлены.
Сквозь зла и злата сумрачную плесень
сумей взлететь, взлететь на страх врагам,
покуда мы в безмолвии и песне
верны себе.
         И люди верят нам.
Пока еще не доконали стрессы,
пока еще не затянул уют,
пока подруги,
         словно стюардессы,
нам взлетные конфетки подают.
 

«Старая платформа… электричка дачная…»

 
Старая платформа… электричка дачная,
да в одни ворота – яростный футбол.
Говорят, счастливый я, говорят, удачливый…
Отчего ж единственный поезд отошел?
 
 
Сердце встрепенется и вдогонку кинется
за кустом сирени, срубленным давно.
Добрая Малаховка, милая провинция…
Крест-накрест заколочено низкое окно.
 
 
Все поспешней жизнь моя.
            Не новей – неóновей:
мертвенная бледность в яркости огней.
Все спешим куда-то по тропе гудроновой,
а она тропинок детства не прямей.
 

Постоянство

 
Еще нас ожидает много встреч.
Еще нас греют щедрости природы:
иной пейзаж
      и новые погоды…
А я веду о постоянстве речь.
 
 
Нам в жизни, я считаю, повезло.
Нам хорошо с тобою в общей массе.
Мы едем всю дорогу в третьем классе.
Таких кают на свете большинство.
 
 
Любимая! Ты не гляди наверх.
Там, правда, есть каюты пошикарней.
Там сауны.
      И с бицепсами парни
туда пускают далеко не всех.
 
 
Там беззаботность неги и утех.
Там в полутьме дверей полуприкрытых
кейфует промтоварная элита,
благоухает парфюмерный цех.
 
 
Там перед взором полусонных глаз
послушно раздвигаются границы,
и мельтешат лас-вегасы и ниццы.
Заметь, они в упор не видят нас.
 
 
А мы от них, по счастью, вдалеке.
Мы видим наши сосны да березы,
мы видим всё:
         и радости и слезы —
и знаем все пороги на реке.
 
 
Провозгласим за постоянство тост!
За то, что мы стране необходимы,
что мы в пути,
      но мы не пилигримы,
что не ползком живем,
         в полный рост.
 
 
За то, что правда делает нам честь
да труд наш, ежедневный, кропотливый,
за вечность
      нашей веры некрикливой,
за то, что хлеб не сможем даром есть.
И этот праздник нам необходим.
В воскресный день мы тихо порыбачим,
друзьям своим свидания назначим
и снова о работе говорим…
 
 
И речь, как речка тихая, течет.
Мы не выносим восклицаний лживых.
Нас не проймет энцефалит наживы,
не свяжет
      незаслуженный почет.
 
 
Ну что ж! За непогоду! За норд-ост!
За нашу за рабочую сноровку,
за выдержку, за общую столовку —
провозгласим за постоянство тост!
 

«Эта книга писалась для вас…»

 
Эта книга писалась для вас,
мой читатель давнишний и новый.
Вы к душе прикоснулись сейчас,
а не просто к печатному слову.
 
 
Это жизненный мой репортаж.
Вы смогли его слушать по праву.
Я действительно
         искренне ваш
 

Иллюстрации

Мои родители – Николай Петрович и Елена Дмитриевна Добронравовы

Я с младшим братом Димой. 30-е годы

Начало пути

Школа-студия МХАТ, второй курс. В центре – Лиля Толмачева, над ней слева – я и крайний справа – Алексей Баталов

С Эллой Постниковой в спектакле «Нашествие» (Школа-студия МХАТ)

Моя артистическая юность

В спектакле «Молодая гвардия» я сыграл Сергея Тюленина (Школа-студия МХАТ)

В постановках ТЮЗа. Гурд («Королевство кривых зеркал»)

и Арамис («Три мушкетера»)

В спектакле «Разлом» (Школа-студия МХАТ) Николай Лебедев – лейтенант фон Штубе, я – поручик Полевой и Алексей Баталов – полковник Ярцев

Проба для кинокартины «Жуковский»

На съемках фильма «Возвращение Василия Бортникова» с народным артистом Сергеем Лукьяновым

Мы с Александрой Пахмутовой

В день свадьбы…

…и каждый день

Жизнь подарила мне встречи с замечательными писателями

С Марией Полежаевой

Слева направо: Борис Пастухов, я, Марк Лисянский, Андрей Дементьев, Анатолий Алексин

С Александром Михайловым и Константином Ваншенкиным

С Владимиром Солоухиным

С Риммой Казаковой

С Евгением Долматовским

Мои давние друзья – композиторы и артисты

С Родионом Щедриным у нас на даче в Снегирях

С моим соавтором Арно Бабаджаняном

С художественным руководителем Малого театра Юрием Соломиным

С патриархом актерского цеха Владимиром Зельдиным

Наши любимые исполнители

Ослепительный Муслим Магомаев, красавица Тамара Синявская и редактор радио Чермен Касаев

Молодой певец, звезда мировой оперы Василий Ладюк

Майя Кристалинская – первая исполнительница песни «Нежность»

С Иосифом Кобзоном мы прожили всю нашу песенную жизнь

Со Львом Лещенко нас связывает многолетняя творческая дружба

Песня моя – Россия

На отдыхе в Крыму с семьей Юрия Гагарина

В Липецке на металлургическом комбинате

Глубоко под землей. В шахте в Ленинске-Кузнецком

Ректор Академии хорового искусства Виктор Попов