Текст книги "В ту же реку. Начало пути"

 
Стаканчики гранёные упали со стола,
Катюшенька, красавица да бросила меня.
 

Катюшеньку приплел вместо непонятных «рамды мады». После первой же строфы девчонки плотно окружили меня. На куплете

 
Не бьётся сердце бедное,
И одинок я вновь,
Прощай ты, радость светлая,
Прощай, моя любовь
 

сочувственно стали вздыхать, а Ириска мстительно ухмыльнулась, подсела ко мне и плотно прижалась, впрочем, не мешая играть. По окончании песни шепнула: «А про меня ты никакую песню не пел!» Из духа противоречия или не знаю сам почему завел «Ах, эти черные глаза». Услышав:

 
Был день осенний,
И листья грустно опадали,
В последних астрах
Печаль хрустальная жила, —
 

Девчата сильнее сплотили свои ряды. Ирка, почти обнимая, положила руку на спинку дивана за мной.

 
Ах, эти черные глаза
Меня любили.
Куда же скрылись вы теперь,
Кто близок вам другой?
 

По окончании песни шепнула: «Что ты надумываешь себе? Нет у меня никого». Ага, нет никого! Как будто я не видел, как она с парнем обжималась.

Одноклассницы смотрят на нас с Иркой, как будто я для той сам песню сочинил. И ведь не переубедишь их никак. Подружка млеет от удовольствия, потом при всех в щечку чмокнула. Колька ревниво спросил:

– Ты где такие песни выкопал?

– Петр Лещенко. Пластинки до войны популярны были.

Девчата просили еще чего-нибудь, но я отказался, другим ребятам тоже хочется себя проявить.

Когда расходились, два пацана из класса подошли, Серый и Степа. Оба в этом году приехали, потому и задружились.

– Лёх, вопрос важный… Я просить хочу… Только… Понимаешь…

– Короче. Что надо? Не тяни резину.

– Я Цветочку проигрался в карты. Третий раз. Деньги нужны. Говорит, не заплачу, фуфлыжником буду числиться.

– Первые разы платил?

– Да. У отца брал. Обещал, что больше никогда, а вот… Главное, я в выигрыше был!

– Понятно. Цена вопроса?

– Много…

– Много сколько? Что мне, клещами из тебя тянуть? Сто? Двести? Тысяча?

– Двадцать…

– Двадцать тысяч?!

– Обалдел! Двадцать рублей! Как скоплю, отдам…

– Уф… Умеешь ты испугать человека. Отдашь. Не вопрос. Три раза, говоришь?

– Да. Главное, я…

– Понял. В выигрыше был. Еще кто проигрался?

– Да почти все проигрались. Цветочек только всегда в плюсе.

– Сам ему отдам. Где катран устроили?

Что-то измена меня душит за Цветочка. Раньше он пытался младших уму-разуму учить, но его одернули. Врал, что у него брат сидит, за то получил кликуху Подснежник. Еле-еле сменил на Цветочек. Гнилой он, надо сходить посмотреть. Тем более катран разместили в клубе. Пошли втроем.

Цветочек сидит за столом, банкует. Меня увидел, орет:

– Какие люди! И без конвоя! Садись сюда, стиры покатаем!

– Я вообще за Серого монету принес. Но раз зовешь…

Беру со стола колоду. Новая, только из пачки, не игранная пока. Но что-то давит. Плотно сбитая колода, однако есть мелкие неровности по обрезу. Тяну выступ. Туз червей. Кидаю, тяну еще. Туз бубён. Еще. Туз треф. Еще. Туз виней. Спрашиваю:

– Под очко точили? Голые быки идут на сдаче. Не сяду. Коцаным штосом играть не умею.

Пацаны то на меня, то на тузы смотрят круглыми глазами. Цветочек быстро собрался с мыслями:

– Что ты гонишь! Нормальная колода! Только достали из пачки.

– Тебе нормальная, ты играй. Мне предложили, я отказался. Почему колода на очко заточена? Не ко мне. Хочешь разобраться? Позови кого-нибудь. Да хоть дядю Гришу. Он сам говорил, что каталой ходил. Ко мне какие претензии? Играть не сел? А что, обязан?

Пацаны уже просекли тему. Дураков нет. Санёк Быстрик, он тоже за столом сидит, взял дело в свои руки.

– Лёха, никаких вопросов! Иди домой, мы тут сами порешаем, – и так ласково, по-доброму, проникновенно на Цветочка смотрит.

Тот понимает, куда дело клонится. Может, и сбежал бы, да кто его отпустит.

– Димон, мухой за дядей Гришей. Карапуз – к Пушкину. Скажи, перетереть надо.

13–17.11.1972

После каникул в классе стало меньше на одну девочку. Семья Лианы срочно переехала. Как говорили в поселке, в Питер к главе семейства. У него совсем плохо с ногой, вот он и договорился о переводе своих. Немного грусти есть, столько уроков за одной партой отсидели. Встретимся ли мы когда-нибудь, никто сказать не может. Тем паче меня гложут некие подозрения по поводу ее отца.

Жанка держала меня в курсе девчачьих сплетен. Кате мигом доложили про песни на днюхе и что Ириска липла ко мне. Теперь она не знает, как поступить. Опять же стала сомневаться, вернусь ли я к ней вообще. Подружки ее жалеют, но и осуждают за то, что поспешно стала гнуть свою линию. Мальчишки ничего не понимают, поэтому надо с ними действовать более дипломатично. Большая часть девиц за Катькиной спиной еще и злорадствует.

В школе по автоделу, оно у мальчиков вместо труда, принимали зачет по билетам ПДД. Я ответил на «отлично». Мне автодело важно и актуально в свете получения прав на мотоцикл, а потом еще и на машину. В декабре мне исполняется шестнадцать лет, хоть поездить до мая не удастся, но получить документ хочется. Осталось всего два зачета, и желание осуществится, мне обещали.

Цветочек, ныне опять Подснежник, отделался легким испугом и слегка набитой мордой. Дядя Гриша подтвердил, что колода точёная, да еще и с крапом. Причем сбита очень грубо, только для таких сявок, как пионэры, и годится. Пушкин пошел поговорить с родителями шулера.

Главой семьи оказалась мать, но смысл разговора не поменялся. Никто в семье не сидит, не сидел, и ей очень хочется, чтобы так оно оставалось. Выигранные деньги родители вернули. Обещали воспитывать ребенка, но он у них совсем от рук отбился.

Ко мне Пушкин пришел посоветоваться. Что тут скажешь? Убить? Побить? Оно кому-то надо – из-за Подснежника идти на малолетку? Решили считать мухлёвщиком и ни в какие дела не брать. Пусть живет один, как хочет. С Подснежником в классе отказались сидеть даже девочки. Дальше жизнь покажет.

В четверг начальник вошел в студию с сумкой и, как я сразу почуял, не просто поболтать. Он запер дверь и начал разговор:

– Лёша, я с понедельника в отпуск иду. Семь лет не был, возьму разом и отдохну.

Я слегка прибалдел. Отпуск зимою нет интереса брать. Семь лет с учётом северных? Его полгода не будет? Чего-то я не понимаю… Впрочем, раз пришел, сам расскажет.

– Свои вещи из фотолаборатории забери.

– Понял. Заберу.

– И мои вещи пусть у тебя в студии постоят. Там ничего такого. Фотоаппарат да чемодан с новыми вещами. В них уеду. Хочешь, открою, покажу?

– Нет, не надо.

– С меня причитается хороший подарок. Вот смотри.

Выкладывает приблуду, которая делает шесть снимков три на четыре. Ну да, она же его, а не кооператива, имеет право забрать. Добавляет старую камеру, воспетую фронтовыми корреспондентами лейку. Плюс несколько прибамбасов для печати снимков на документы. Обойтись без них легко, но удобны и чуток экономят время. Штук пять книжек по фотографии и с десяток коробочек из-под диафильмов с переснятыми страницами статей на фотографические темы.

– Мне это больше не пригодится. Я получил вызов и лечу в Питер подавать документы в ОВИР.

Третья волна эмиграции. Евреи массово уезжают. Анекдот в то время ходил: «Идут два еврея. О чем-то разговаривают. Их догоняет третий и вклинивается в беседу: „Я не знаю, о чём вы говорите, но согласен, надо уезжать!”» Понятно, почему отпуск длинный, не хочет в поселке светиться. К подавшим документы на выезд отношение было очень не очень. Большинство считало их предателями Родины. Вещи на квартире хранить боится, вдруг кто влезет. Решит, что будущий эмигрант увезет с собой слишком много ценностей.

– Самуил Яковлевич, я вас понял. Пусть вещи стоят, с ними ничего не случится. Вам хватит отпуска? Оформлять и год, и два могут.

– Лёша, ты всё прекрасно знаешь. Но я не секретный физик и уже немного договорился. Обещали быстро отпустить. Приеду, возьму в ОВИРе бланки, здесь их милиция заверит, тогда уеду из поселка окончательно. Осяду в Питере. От ОВИРа недалеко, и зима помягче нашей. Отпускные уже получил, послезавтра улетаю. У меня к тебе предложение – купить кое-что полезное. Если есть немножко денег, например, триста рублей, могу отдать новый пистолет АПС с кобурой, запасными обоймами и запасом патронов. Стреляет очередями, серьезная вещь. Чистый, прямиком из воинской части. Лёша, тебе интересно?

Не очень, но чистый ствол всегда пригодится.

– Да, интересно.

Самуил Яковлевич торгует дальше.

– Есть бельгийский «Кобольд». Маленький карманный револьвер, приличного калибра. Тоже чистый, ни разу не пользованный. Гарантирую. Барабан – пять патронов тридцать восьмого калибра. Их в наличии коробка, двадцать штук. Сувенирная довоенная работа. Двести… пусть сто пятьдесят рублей. Вообще-то в дороге я его ношу с собой. Но сейчас, сам понимаешь, побаиваюсь. Вдруг после ОВИРа начнут придираться и перед самолетом погранцы обыщут.

В теории могут. Но нужен ли револьвер мне? Целая коллекция оружия собирается. Однако патроны есть, значит, стоит взять. На лице уже бывшего наставника отразилась борьба чувств. Жадность, понятно, но что она давит?

– Предложу очень специфические средства. Хотел уничтожить, но тебе могу продать. В фотохимии раньше пользовались цианистым калием, у меня остался пузырёк. Есть компонент фиксажа, который при контакте с кислотой выделяет пары цианида водорода. Есть смертельная гадость, растворяется в кипятке, вкус слабый, легко маскируется лимоном. Еще осталось несколько упаковок клофелина. С алкогольными напитками на время вырубает человека. Извини, но меньше двухсот рублей взять не могу. Рецепты и способы применения дам.

С осторожностью жадность боролась, с осторожностью! Хотя он считает, что я не в курсе отравления Марка Аркадьевича, как все, списываю смерть на инфаркт.

– Жизнь долгая, многое может пригодиться. Триста, сто пятьдесят и двести, всего шестьсот пятьдесят рублей. Верно?

Человек облегченно вздыхает.

– Верно.

– Тогда мне придется чуть-чуть побегать, чтобы набрать такую сумму.

– Иди, я пока приготовлю вещи.

Выхожу от себя, весь кооператив гудит. Оказывается, про отпуск народ только узнал. Думаю, из наших главбух была в курсе, кто-то же отпускные рассчитывал. Женщины косточки Самуилу Яковлевичу моют, решают, почему так долго гулять хочет. Послушал варианты. Богатое у людей воображение! Однако про Израиль никто не вспомнил. Оно понятно, евреи в поселке есть, но никто ни разу от нас не уезжал. Пошел домой, достал свою кассу, взял тысячу. На работу вернулся, отдал деньги, получил товар. Начальник поставил ко мне в шкаф чемодан и алюминиевый ящик с «Лингофом». Отпускные он уже получил, дела сдал, послезавтра утром улетает на несколько дней. Но отходняк не устроил, обещал по возвращении.

Я ушел с работы пораньше, чтобы отнести купленное домой. Понятно, решил посмотреть на свои приобретения. Интересно же! Маленький чемоданчик, однако побольше балетки, уместил все покупки. Первым открыл бумажный пакет с несколькими упаковками клофелина, завернутыми в целлофан, тремя пузырьками с фотохимией и рукописной инструкцией в тетрадке в линеечку. Четким бисерным почерком написана подробная инструкция по использованию каждого снадобья, но описания эффекта применения нет.

Там же, в картонной коробке, нахожу легендарный в наше время, но сейчас почти забытый АПС, автоматический пистолет Стечкина. Про него вспомнят во время войны в Афганистане. Бакелитовая кобура, она же приклад. В ней лежит сам пистолет, даже по внешнему виду серьезная машинка. Магазин в рукояти наличествует, еще четыре лежат попарно в двойном подсумке. Они разряжены, но в наличии десять коробок по шестнадцать патронов 9×18 ПМ, хватит на зарядку магазинов. На наклейках лиловый штамп с годом выпуска – 1962. Десять лет. Не знаю, нормально, наверное. Не думаю, что патроны просрочены. Есть маслёнка и принадлежности для чистки. А вот инструкции нет. Ладно, переживем.

Последней открываю коробочку из дорогого дерева. В ней револьвер. Игрушка, если бы не калибр. Блестящая, маленькая, чуть больше 11–12 сантиметров. Очень короткий ствол. На рукояти антабка, и к ней пристёгнут толстый шелковый шнурок. Шомпол в наличии, а масленки в комплекте нет. Зато лежит коробочка патронов, двадцать штук. Револьвер чуть не дореволюционный, а вот патроны свежие. Указан 1968 год выпуска. Американского производства, фирма незнакомая. Где достал? У моряков?

Пришлось вновь копать. Ювелирку прибрал в сундучок Чалдона. Оружие и отраву к револьверам-пистолетам.

В пятницу прихожу после школы на работу, а там участковый. Оказывается, Самуил Яковлевич умер. Острое отравление железом. Может, правильнее – отравление острым железом? В общем, множественные колото-резаные раны в области живота. В Петропавловске зарезали. Видать, на отпускные позарились. Уже в самом городе нашли. Похоже, ехал в гостиницу, а кто-то знакомый или, может, незнакомый, но придумавший весомый предлог его позвал, отвел в сторонку и там ударил ножом в живот. Шестнадцать ран, из них три в печень. Умер мой бывший начальник почти сразу. При нем не нашли ни чемодана, ни документов, ни денег. Хорошо, самолетный билет в боковом кармане завалялся, только по нему и смогли опознать покойника.

Крутовато как-то вышло. На Дину Моисеевну не похоже. Сообщить свои подозрения я ей не успел, но она могла без меня что-то знать. Про отъезд кто-то из поселковых мог сообщить. Но шестнадцать ран? Не похоже на женщину. Тут человек с крепкими нервами сработал, ударов многовато. Так на зоне заточкой бьют, много ударов, со скоростью швейной машинки… На зоне? Хм… И он Химик…

Решил посоветоваться с дядей Витей насчет оставленных на хранение вещей. Тот пришел, посмотрел. Фотоаппарат сразу велел унести домой. «Ты его купил, пусть тебе и остается. Что загнал, никто не знает. Да и не нужен он никому». Чемодан открыл, там новые, неношеные вещи, еще даже с бирками «Альбатроса». Плащ, костюм, ботинки и несколько рубашек. Дяде Вите слишком коротки, мне слишком широки. И что с ними делать? Вдвоём отнесли и чемодан, и металлический кофр с фотоаппаратом ко мне домой. Пусть постоят до времени.

На работу вернулся, там народ весь в непонятках: как оно с Самуилом Яковлевичем так вышло.

Версии строят. Помянули, понятное дело. Три рюмки, как положено. Вновь версии начали строить, не до работы стало.

Возвращаюсь домой, а там отчим сидит весь из себя растроганный, чуть носом не хлюпает. Спрашивает:

– Для мамки ничего не было, что ли?

– Не было, – соглашаюсь я, судорожно пытаясь понять, про что мы сейчас говорим.

– Всё равно не надо было так тратиться. Столько импорта, каких денег стоит! Мне приятно, но ведь очень дорого стоит, наверное.

Оказывается, дядя Витя чемодан с вещами начальника на кухне оставил. Отчим пришел с работы, открыл, увидел новую одежду, померил и решил, что я для него купил. Вещи в самый раз пришлись. Обламывать родителя не стал, тем более поскольку размер подошел.

18.11.1972

В субботу директор школы вновь прозрачно намекнул на посещение заставы. И вновь там меня ожидал Алексей Николаевич, мой знакомый майор, но на сей раз не один. С ним сидел смутно знакомый человек в штатском. Никаких бумаг о неразглашении я не подписывал, позвали просто поговорить. Угу. Просто. Верю. Майор из области прилетел в захудалый поселок на краю земли просто поболтать со школьником. Делать ему больше нечего. Очень правдоподобно. Майор – старший офицер, не знаю про КГБ, в армии начальник штаба батальона, у погранцов начальник заставы. Не по погонам такому мелочью заниматься, на то лейтенантики есть.

Попросили рассказать, что я думаю или знаю о смерти Самуила Яковлевича. Причем отнеслись как к нормальному, объяснили про покойного, дескать, он оставался последним подозреваемым в организации добычи и переправки золота на материк. Приезжих просто так не убивают, на крайний случай проще подсунуть клофелин, дать кастетом по башке или пригрозить ножом. Прибыль такая же, а статья светит куда как гуманнее по сроку. Опять-таки, искать будут простые следаки, а не важняки, следователи по особо важным делам.

Раз ко мне как к нормальному, значит, и я со всей душой. Начал издалека, с санатория. Как меня у входа встретил Семён Миронович, как я написал о нем в телеграмме родителям, как через четыре дня приехал дядя Юра Туз с сопровождающим расспросить о Гриценко. Про чемоданы предусмотрительно умолчал, а про поселковые дела рассказ начал с пассажа:

– Ну, кто у нас главный старатель, вы сами знаете.

Штатский машинально кивнул, а потом подал голос:

– Так ты всё же скажи, для ясности.

– Крюков. На демонстрации он мне денег сунул. Сказал, доля Чалдона. Вроде я его наследник, на могилку, памятник и всё такое.

– Денег много?

– Три тысячи. – Штатский опять кивнул, соглашаясь. Не! С такой кинестетикой работу с людьми ему нельзя доверять. – По-любому, прилично. А для школьника так вообще выше крыши. Спрашивал жилку, говорит, его кончилась. Значит, дядя Петя добывал информацию о месторождениях у геологов и делился ею с артельщиками. Семён Миронович, как глава районного кооператива, верняк обеспечивал старателей питанием, расходными материалами и закрывал фиктивные наряды на работы. Ему же было удобно собирать добычу от бригад. Товары по поселкам наши возят, оттуда шкуры, рыбу, разнотравье. Пару лишних ящиков никто и не заметит. Слух был, что Гриценко общак увез, думаю, едва ли. Зачем тогда ко мне метнулся? Он должен был сразу на дно залечь.

– Логично и совпадает с нашими данными. Давай дальше.

– Марк Аркадьевич должен был заниматься сбытом золота на материк. Другой роли ему не вижу. Дина Моисеевна, мы с ней виделись в Питере, сказала, что его отравили в день смерти дяди Пети. Значит, готовились заранее. Зачем отравили? Наверное, хотели отсечь ниточку к материку. Кто? Не знаю, сам долго думал. Однако мысли есть. Как-то Самуил Яковлевич показал мне процесс фотогальваники. Вы в курсе, что я ежемесячно платил ему за учёбу? Хотя неважно. Так вот, когда разбирали эту тему, он вдруг сказал про себя: «Муля Химик много чего знает». Муля Химик. Откуда такое погоняло? Семь лет безвыездно живет в поселке. Значит, на материке его ищут. Выехал первый раз и сразу был убит. Значит, искали не милиция, а уголовники. В фотохимии еще недавно применялись соединения цианидов. Не ими ли отравили Марка Аркадьевича? Возможно, Самуилу Яковлевичу кто-то пообещал забвение старых грехов. Он выехал из погранзоны, куда посторонний не может так просто въехать, и встретился с заказчиком. Тот мог даже не сам убивать, а только сообщить о приезде старым дружкам. Последняя нить отсечена! Узнайте, что такого восемь лет назад сотворил Муля Химик и кто он такой. Может, что и прояснится.

– М-да… Воображение у тебя, – пробормотал майор и перевел взгляд на штатского.

– Так точно! Отравление было чем-то цианистым. Прорабатывали версию химикалий для выделения золота из породы. Про фото версии не было.

– Запросите, что есть о Муле Химике! Кто мог знать о его отъезде?

– Об отпуске знали многие наши в конторе, а значит, весь поселок, – я подаю голос. – Даже письмо могло дойти до Питера.

– Нет. Ты, Лёша, умный, но еще маленький, многого не понимаешь. За день-два такое не подготовишь. Кто-то минимум за неделю знал, как только Химик заявление на отпуск написал. Ну да мы разберемся.

За неделю? Значит, кто-то из бухгалтерии стукнул о Самуиле Яковлевиче?

– Алексей, ты не обижайся, но деньги, полученные от Крюкова, надо будет вернуть.

– Не вопрос. Они же не мои. Я их из свертка даже не вытаскивал. Хотел на кладбище за памятник отдать. Сбегаю домой, принесу.

Офицеры переглянулись. Штатский, по-моему, даже повеселел.

– Они меченые, что ли? – вдруг догадался я.

– Ну и нюх у тебя! Таких, как ты, мимо училища грех пропускать. Была бы прямая дорога в легавые, жаль, здоровье подкачало. Сыскарь ты от бога. Деньги действительно меченые. Без обид только давай. Проверить мы должны были.

– Какие могут быть обиды! Я же понимаю – работа у вас такая. Фёдора Владимировича на золоте взяли?

– Да, прямо на незаконном прииске. Около двух килограммов золота за лето он с бригадой там намыл.

Так мне досадно что-то стало. Я же эти деньги на кладбище отложил и только потому не расплатился ими с Самуилом Яковлевичем. А расплатился бы? Тот понял, что я меченую куклу подсунул, и что сделал бы? Либо убил, либо подставил. Стукнул куда надо о проданных шмотках, дальше крутись, как вошь на сковородке. Сволочь Крюков, дай-ка я тебе гадость в обратку кину.

– Мая рыдать. Мая плакать. Такие большие дяди, с такими большими красивыми погонами, а в сказки до сих пор верят.

– Ну-ка, ну-ка… Ты про что?

– В магазине грамм золота десять рублей стоит. Значит, песок не больше пяти. Старателям дадут максимум половину цены, считаем два рубля за один грамм. Два кило – четыре тысячи. Это только для материка деньги большие. Нормальный работяга в поселке летом меньше штуки в месяц не зарабатывает. А тут артель, человека три, если не пять, три-четыре месяца горбатилась без продыху, за свои деньги снарягу покупали, за свои ели-пили, ходили под статьей, и всего за четыре тысячи? Вам самим не смешно? У отчима разнорабочий в партии только ящики таскает да лопатой машет. С премией четыреста в месяц при жилье и кормёжке имеет. Про сезонников даже не говорю. Строители шабашат, за лето бригадой дом поднимают. Поинтересуйтесь, сколько совхоз им под расчёт платит? Причем чистые, честные деньги. А вы говорите, четыре тысячи на бригаду за лето! Не смешите мои тапочки! Они мне пятки щекотят!

– И ведь дело глаголет! Я под таким углом не смотрел. Постой! Может, жила уже пустая была?

– Значит, разбежались бы. Лето год кормит. Зачем мужикам зазря порожняки гонять? Они бы на икру рванули. Или на стройку. Нашли бы заработок. Выходит, часть золота спецом отложили, чтобы, коли будут неприятности, его нашли и дальше не искали, остальное где-нибудь прикопали.

– Ладно. Спросим. Где шлих перерабатывать могли?

– В поселке? Могла мама, но два-три грамма в день старателям мало, да и с первым отделом в комнате напротив долго не наработаешь. У нас в кооперативе мастерская с вытяжкой есть. Однако люди косяком ходят, и на химическую вонь в центре поселка народ мигом сбежится. В гараже вытяжки толком нет, опять же людей много. Мастерские в аэропорту и на заставе за колючкой, худо-бедно под надзором военных. Остаётся техничка в порту за Тайванем.

– Там тоже народ.

– На Тайване? Какой там народ?! Сезонники! Они или работают, или гулеванят, или спят. Им даже запах по барабану, рыбозавод рядом. Вонь от гниющих рыбьих кишок куда как ядрёней. Опять же, шлих перерабатывают осенью, когда сезонники уезжают.

– На всё у тебя ответ есть. А кто места для промысла старателям сдает, как думаешь?

– Кроме геологов, некому. Опять же, не все из них могут. Разве тот, кто на месте съёмку-разведку делал и точно знает, что золото есть. Нет? Тогда ищите тех, кто к отчетам доступ имел и долго их мог читать. Чтобы старателям было интересно, месторождение за сезон должно давать килограммов десять-пятнадцать рассыпного золота. Рядовой ходок-геолог не определит запас, знаний не хватит.

– Твой отец?

– Отчим? В теории может, на практике нет. Не в одиночку, во всяком случае. Золото не его профиль, он больше по углям. Поверьте, не выгораживаю, правду говорю. Опять же, лишних денег в семье не появлялось, а кто бесплатно жилу сдавать будет?

– На кого думаешь?

– Просто не знаю. Может, утечка не у нас, а в Питере. Или даже еще выше.

– Спасибо тебе. Хорошо поговорили. Есть о чем подумать. Только знаешь что? За деньгами все-таки сбегай, принеси. За них отчитываться положено.

– Ага. Бегу. Только вы тоже… Расписочку приготовьте. Для порядка. Вдруг ко мне придут с расспросами, а я им бумажку покажу.

20–26.11.1972

С момента смерти бывшего начальника хреноватые расклады пошли. Наш районный руководитель, Ваграм Ашотович, приехал, посмотрел, вроде нормально с делами, стал искать нового директора. Нашёл аж в Каменке. Кризько Вячеслав Чеславович. Пока сделали и. о., по результатам года могут утвердить. Свою жену, Ганну Кондратьевну, он поставил фотографом. Мы с Самуилом Яковлевичем ставку на двоих делили, теперь меня убрали. Минус пятьдесят рублей в месяц, несколько обидно даже. Только первые десять процентов выслуги лет получил, как деньги срезали. Ладно, переживу. Тем паче посвободней буду, сам жаловался, времени ни на что не хватает. Хотели вовсе с работы выгнать, но Ваграм Ашотович цыкнул, и Чеславович сдулся. Так что на работе я остался учеником слесаря, художником и учеником охотника. Кризько взялся за дело рьяно, а главбух, Зинаида Петровна и тетя Даша начали сколачивать оппозицию. Им новое начальство сразу пришлось не по душе.

Ганна обревизовала свое рабочее место и осталась крайне недовольна. Типа нет ничего такого, одно старье. Она про «Пентакон» уже слышала, потребовала его отдать ей для съемок, но я поставил наглую тетку на место. Аппарат мой личный, тем более наградной. С чего бы я должен его отдавать в контору? Если ей чего-то не хватает, так это точно не ко мне. Я тут художник и самую чуточку слесарь. Заказом оборудования, извините, не занимаюсь. Обиделась смертельно. А мне что? Женская партия сразу встала на мою сторону и записала в почетные оппозиционеры.

Сомнения душат, что парочка подгадить может захотеть. Решил убрать с работы лишние вещи. Думаю, домой перенесу, что смогу, на всякий пожарный случай. Заготовок газет у меня года на два вперёд, как раз до отъезда. Чтобы не мазались, аккуратно переложил ватманские листы калькой. Упорядочил в хронологической последовательности. Затем увязал в три чертёжных планшета двадцать четвертого формата. Добавил туда трафареты, а дверные таблички с оргстеклом сложил в ящик и вместе с оставленными книжками сельского художника в несколько приёмов утащил домой. Даже удалось выцыганить у родителей одну из кладовок в собственность.

Беда к новому фотографу пришла с первым клиентом. Снимки на документы пользуются постоянным спросом. По закону подлости, клиент пришел в первый же день. Похоже, Ганна профессионально в студии раньше не работала и толком не знала, что делать. Отсняла фото три на четыре на негатив девять на двенадцать. Самуил Яковлевич свою приблуду забрал, сразу шесть снимков на одной пластинке не получить и в контакт не напечатать. Но другие как-то справляются. Она напечатала шесть снимков девять на двенадцать в контакт и из каждого вырезала фото три на четыре. Не будем говорить о себестоимости, но кооператив ушёл в убыток. Копейки, да. А мы всё-таки работаем для прибыли. Клиенту снимки категорически не понравились. Тень от носа он, может, еще бы выдержал, но вместе с тенями от ушей на портрете стал выглядеть чуть-чуть похожим на слоника. Тогда фотограф поняла, что лампа-вспышка удобна, однако не всегда пригодна для портретной съемки.

Другая беда случилась, когда Ганна по всем правилам ставила свет. Лампы-перекалки и так долго не служат, но включёнными двигать их совсем нельзя. Перегорают от малейшего сотрясения. Ну, вы догадались… Клиент плюнул и ушел.

Запасных ламп на складе Зинаида Петровна не нашла. «Самуил Яковлевич не заказывал. Ему надолго хватало», – не моргнув глазом отбила она претензию фотографа. Надо понимать, что следующий заказ придет не раньше мая с первым теплоходом. Или выписывай за свои из Питера и договаривайся на доставку самолетом. Зинаида Петровна вообще добрая женщина, если не вспоминать про ящик перекалок, теперь лежащий на стеллаже в закутке тети Даши.

Беды, как известно, ходят толпами. Чеславович решил, что торты нужны только к праздникам, и не велел их печь, хватит, мол, черного и белого хлеба. Про сайки просто забыл, подмахнул наряд-заказ не глядя. Сима испекла, что сама же и заказала, но в магазине на законные претензии покупателей отвечали, дескать, новый начальник не разрешил баловать людей выпечкой. К тому же появился запрет принимать плохо выделанные шкурки. Рановато еще, их охотники позже понесут, однако народ волнуется. Что значит «плохо»? Кто решать будет?

Я после школы на работу пришел, а дверь студии приоткрыта. Сладкая парочка в шкафах роется. Нашли порнографические снимки Бухарика, рассматривают их, раскладывая рядами на столе. Я к Зинаиде Петровне, спрашиваю, что делать, дескать, в студии оба Кризько карточки с голыми тетками разглядывают. Я как-то стесняюсь к себе заходить. Женщина не поверила, посмотрела на меня как на идиота. Однако пошла проверить. За ней Фёдор Тимофеевич двинулся и пара случайных посетителей. Интересно все-таки.

Как Зинаида Петровна орала! «Охальники! Дома поганые картинки смотрите! Школьника испугали! Пацан зайти боится!» На крики сбежался весь коллектив.

Ганна оправдывается, типа они нашли в шкафу, хотели малолетнего шпанёнка носом ткнуть! И коньяк у него на полке стоит. Сима высказалась: «Это карточки Бухарика…» И покраснела.

Про бутылки народ не понял – в чем вопрос? Запас всегда должо́н быть. Почему коньяк, а не водка, что ли? Так ведь Лёха художник, интеллигент, эстет, творческая личность. Он своим приятелям водку редко наливает, всё больше коньячишком балует. Фёдор Тимофеевич целый монолог завернул:

– Лёха не такой. Чтоб вы знали – не пьёт, не курит и матом не ругается. Он даже Катьку не огулял, хотя та очень не против была. Не шпана он.

– Точно не шпана! – опять за меня вступилась Симка. – Что ножом мужику глаз чуть не вырезал, так то никто не видел! Подумаешь, Галош рассказал!

– Ага, – подтвердил один из посетителей. – А что троих палками излупцевал, ведь он за девочку вступился. Им так и надо было. Зря его оттащили, пущай совсем бы забил.

Новый начальник с женою почему-то немного побледнели. Об этой грани моего таланта их явно не проинформировали.

– Я одно не поняла, – веско поинтересовалась тетя Даша, – чего вы в чужих вещах рылись?

Меня выдернули на всеобщее обозрение.

– Тебя спрашивали, можно ли твои вещи об-шмонать?

– Нет. Но мне всё равно. Я же молодой, материально безответственный. Если что и пропадет, с меня спросу нет.

– За мной Марк записал, как Володьку выгнал! – взвизгнула Сима. – Что они сперли, я отвечать не собираюсь!

– Может, у Лёхи там деньги лежали! – предположил кто-то из зрителей. – Тыщи три от мамы прятал.

– Пять! – поддержали из коридора. – От папы ныкал.

– Итого восемь тысяч вернуть должны, – подвел итог Фёдор Тимофеевич, – и велосипед.

– Какой еще велосипед? – окрысились Ганка.

– Который здесь мог стоять. Про восемь тысяч, значит, согласны?

Следующие минут двадцать супругам громко, с примерами объясняли, дескать, не знаем, как у них в Каменках, а вот у нас по чужим шкафам никто не лазит. Поганые картинки при людях не разглядывают. Вот тот же Лёха. Не его карточки, так он их даже не тронул. Бухарик уехал, а его вещи по местам сохранены. И всё почему? У нас в поселке порядок! И не каким-то там приезжим его нарушать, брать чужие вещи и развратничать на людях. Оба красных и взмыленных Кризько еле вырвались из толпы негодующих селян. Карточки, с которых началась свара, куда-то делись. Уж больно народ хотел узнать, какие конкретно пакости рассматривала парочка. Коньяка из запасов Бухарика осталось всего три бутылки. Куда-то он разошелся у меня. Но и их я приговорил к уничтожению путем распития. Народ одобрил, взяли еще беленького и пошли в столовку перетереть случившееся.