Текст книги "Беглец (сборник)"

– Что ж вы меня не покритикуете? – принужденно улыбаясь, сказал папка. – Вы человек с высшим образованием, в искусстве разбираетесь…

– Сейчас все в искусстве разбираются, даже те, кто в нем ни уха ни рыла… Что мне вас критиковать? Если по большому счету, то мы с вами одного поля ягоды…

– Так вот про это я и говорю! – обрадовался папка.

– Но если вы хотите знать правду о вашем рисовании, – пожалуйста. Запретить вам никто не может. Можно только пожалеть, что вы этим занимаетесь.

Папка обиженно поджал губы. Виталий Сергеевич повернулся и пошел домой, в лагерь. Юрка сначала растерялся, не знал, что делать, потом побежал за ним. Виталий Сергеевич не обратил на него внимания, шел, опустив голову и хмуря густые черные брови. Юрка сначала думал, что они тоже седые и только крашеные, но потом разуверился – Виталий Сергеевич сколько раз при нем нырял, а брови не линяли – значит, они на самом деле такие черные.

– Дядя Витя, – сказал Юрка, – а почему вам не понравилось? Разве папка плохо рисует?

– Рисовать он не умеет. И дело не только в том, кáк он рисует, а и в том, чтó он рисует… Ну, ты этого не поймешь.

Юливанна укладывала свою зеленую сумку, с которой ходила на пляж.

– Хорошо рисует? – спросила она.

– Кошмар, – сказал Виталий Сергеевич. – И торгует этим. Типичный базарный лубок. И что поделаешь? Уголовным кодексом не предусмотрено…

– Ты, наверно, как всегда, преувеличиваешь, ты ведь человек крайностей. Рисует, и пусть рисует на здоровье. Что тебе до этого?

– Не так просто, Юленька!

– Ну вот, ты сейчас начнешь разводить комплексы, рефлексии. Сложностей и так достаточно, не нужно их придумывать. Пойдем лучше к морю.

Виталий Сергеевич отрицательно покачал головой, Юливанна ушла. Юрка тоже хотел уйти, потом подумал, что Виталий Сергеевич пересердится и расскажет, отчего ему так не нравится папкино рисование.

Виталий Сергеевич сидел за столом, сплетя так пальцы, что побелели косточки, и смотрел прямо перед собой, потом стал смотреть на Юрку, и так долго и пристально, что Юрке стало не по себе, он начал ерзать и даже собрался уходить, потом понял, что Виталий Сергеевич его просто не видит, хотя смотрит глаза в глаза. Виталий Сергеевич перевел взгляд, снова посмотрел на Юрку и только тогда его увидел.

– Если у тебя будут дети, – сказал он, – и взду мают заниматься искусством, бей их смертным боем. Чтобы неповадно было. Понял?

Юрка осклабился. Это была, конечно, шутка, а шуткам надо улыбаться.

– Впрочем, чушь! – сказал Виталий Сергеевич. – Это не помогает ни отцам, ни детям.

Он поднялся, открыл багажник, достал бутылку с коричневой жидкостью. Юрка уже знал, что это не чай. На первой бутылке, когда ее выбросили, он прочитал слово «Коньяк». Виталий Сергеевич налил половину самого большого стаканчика, из тех, что вставлялись один в другой, помедлил, долил до краев и выпил. Тут он снова увидел Юрку, достал горсть конфет, положил перед ним:

– Закусывай.

Сам он закусывать не стал, смотрел в стол и потирал ладонью подбородок. Юрка сжевал одну конфету, брать еще стеснялся и ждал, что будет дальше.

– Нет, – сказал Виталий Сергеевич, – свинство! Расторгуеву небось этого не сказал!.. Юрий, слетай к отцу и скажи, что я очень прошу его сейчас прийти. Понимаешь? Очень!

Папка накопылил губы: «Чего я туда пойду?», но поломался совсем немного и пошел. Увидев, что Юрка пришел следом, он рассердился:

– Ты чего тут? А ну, мотай отсюда!

– Почему? – сказал Виталий Сергеевич. – Пусть сидит, умнеет… Я хочу объяснить, почему я так говорил о ваших картинках. Но сначала давайте выпьем.

Он хотел просто выпить, но папка потянулся чокаться, а из этого чоканья ничего не вышло – стаканчики пластмассовые, от них ни стука, ни звона – только зря расплескали коньяк на стол.

– Сильная вещь!

Папка с уважением посмотрел на бутылку и слегка помахал ладошкой у открытого рта. Виталий Сергеевич подвинул к нему конфеты. Папка деликатно взял штучку и откусил маленький кусочек.

– Так вот, – сказал Виталий Сергеевич, – рисовать, а тем более писать картины вы не умеете. Совсем.

Папка хотел встать, но Виталий Сергеевич жестом остановил его, и он остался сидеть, только ужасно засуетился.

– Говорю я не для того, чтобы обидеть, а чтобы вы поняли. В искусстве надо создавать то, что до вас не видели, не поняли, не сумели другие. А повторять – это, по выражению одного поэта, попросту умножать количество мопсов, и ничего более. Кому нужны мопсы? Вы понимаете?

Юрка ничего не понял, и папка, видно, не понял тоже, потому что обиженно поджал губы и сказал:

– Я мопсов не рисую.

– Да ведь это фигурально! Можно отлить тысячу гипсовых Аполлонов или напечатать миллион Джооконд, и всему этому цена будет грош.

– Так ведь я что ж, я немножко, для заработка…

– Ну, вы хоть честно в этом признаетесь! А есть такие, что возводят изготовление мопсов в принцип.

Дед привел Дочку к стогу ячменной соломы, привязал ее и, увидев, что Виталий Сергеевич разговаривает с папкой, подошел. Виталий Сергеевич поставил и для него стаканчик, налил.

– Да, – сказал Виталий Сергеевич, – я говорил – вы не одиноки. Вот есть такой художник – Расторгуев. Мастак! Уж если нарисует мопса – на нем все шерстинки можно пересчитать. И процветает! Лауреат, даже, кажется, академик… Да что одиночки! В Худфонде есть – она так и называется! – скульптурная фабрика… Вы понимаете? Фабрика, где штампуются скульптуры. Как пуговицы… Вы посмотрите вдоль дорог – то бетонный олень торчит, то медведь, то медведь, то олень… Их же тысячные стада уже у дорог…

– Эт точно, – сказал дед. – На нашем участке нет, а на других участках имеются.

– А в парках, садах? Серийные пионерчики с горнами, гигантские бабы с веслами, которых белят два раза в год. Вы их найдете и во Владивостоке, и в Шепетовке, в Архангельске и в Ялте… Это же пропаганда пошлости!

– Чем ты возмущаешься, Виталий? – спросила Юливанна, появляясь из-за кустов. – Я забыла очки… О, выпиваете, и без меня? Бессовестные!.. – Она посмотрела на стол. – Фу, Виталий! И не стыдно? Как в забегаловке… Если уж пьете, то по крайней мере надо закусывать.

На столе тотчас появились тарелочки, хлеб, консервы.

– И мне, – сказала Юливанна, подставляя стаканчик.

– Ты снова жертвуешь собой, чтобы мне меньше досталось? – усмехнулся Виталий Сергеевич.

– Отнюдь. Просто хочу упиться, напиться, словом, по-мужски повеселиться… Так о чем ты шумел?

– Об искусстве. Но, кажется, не в том регистре…

– Похоже, – сказала Юливанна, – похоже, что ты на всех нагнал тоску…

Папка вовсе не впал в тоску, он перестал слушать Виталия Сергеевича и все время о чем-то думал.

– А вы с этим художником лично знакомы? – спросил он.

– С Расторгуевым? Нет.

– Вот бы познакомиться!.. Только где уж? В Москву ехать – и денег нет, и здоровье не позволяет.

– А что с вами? – спросила Юливанна. – На вид вы вполне здоровый человек.

– Так это на вид! – горько усмехнулся папка. – Меня в бомбежку так контузило – полгода в госпитале лежал, а два месяца ничего не видел, как бревно. Мне военврач тогда сказал: чуть что и – обратно… А приходится заниматься физической работой.

– Так вам ведь нельзя пить!

– Ни Боже мой! Ни вот столько!..

– Зачем же вы?

– А что при такой жизни делать? Разве я тут живу? Пропадаю…

– Ну, Лександра, – сказал дед, – жизнь, она как жизнь, а стакашек ты перекидать любишь.

– А я никого не хуже. Вот и Виталий Сергеевич говорит, что я не хуже знаменитого художника Расторгуева рисую…

– Этого я не говорил, а сказал, что в принципе вы делаете одно и то же…

– Слыхал? – сказал папка. – Вот уеду отсюда, тогда посмотрите…

– Куда ты денесси? – сказал дед. – Тут тебя никто не видит, живешь, и ладно. В другом месте с тебя работу спросют. А какой из тебя работник? Бала-бала, вот и все…

– Это я?!

– Не будем ссориться, – сказал Виталий Сергеевич. – Давайте-ка еще позволим себе…

Они позволили. Папка закусил и, вертя в руках кусок белого хлеба, сказал:

– Мне вот черного хлеба есть нельзя, желудок не позволяет. А где здесь возьмешь белый?

– Берегитесь черного хлеба! – усмехнулся Виталий Сергеевич. – «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…»[2]2
  Из стихотворения Э. Багрицкого.


[Закрыть]

– Ты предпочитаешь неверных жен? – спросила Юлия Ивановна.

– Чужих.

Юливанна засмеялась и погрозила пальцем:

– Попробуй только!

– Я извиняюсь, – сказал дед, – я чего хочу спросить. Вот вы, к примеру, строите дома. Как же вам платят – сдельно или по-особому?

Виталий Сергеевич нахмурился.

– Архитекторы получают зарплату. Как инженеры и прочие. Но я отошел от активного проектирования.

– И напрасно! – сказала Юливанна. – Мне очень нравились твои проекты.

– А что из них получилось? Помесь ласточки со свиньей? – Он посмотрел на непонимающие лица деда и папки. – Извините, вам это, наверно, неинтересно…

– Нет, почему же, – вежливо сказал папка. – Очень интересно.

– Понимаете, о чем я? Архитектор задумывает здание, создает проект. Но ему не дадут сделать так, как он задумал. И получается не здание, а ублюдок, сапоги всмятку, манная каша на шампуре…

– Крепко, видать, вас обидели по служебной линии, – сказал папка.

– Дело не в личной обиде, – отмахнулся Виталий Сергеевич. – Человек должен гордиться тем, что он сделал… Ну, не то чтобы гордиться, а…

– Как Саваоф, – сказала Юливанна. – Он сделал – «и увидел, что это хорошо».

– Да, что-то вроде этого. А я пока сказать этого не смог. Ни разу.

– Но ты же строил! И хорошо.

– Что значит «хорошо»? У художника должно быть ощущение важности, нужности, первоочередности того, что он делает. А что мы строим? Обязательно – дворцы. Дворцы спорта, дворцы бракосочетаний, дворцы пионеров, дворцы культуры… И на моей совести есть такой дворец. Построил по тогдашней моде советского ампира. Роскошный дворец культуры. Приходят туда люди, слушают лекции о культуре, а сами немытые. В селе бани нет. Вы говорите, жизни хотят «покрасивше»… Надо ее чище сделать.

– Эт правильно, – сказал дед. – И у нас в деревне бани нету, хочешь помыться, езжай в город. Сорок километров – ближний свет. Кто же туда поедет?

– Ты, как всегда, увлекаешься и преувеличиваешь, – сказала Юливанна.

Виталий Сергеевич посмотрел на нее, как бы очнувшись, возбуждение его угасло.

– Да, ты права, конечно. И весь этот разговор ни к чему…

Дед уже блаженно щурился, папка суетился, поглядывая на опустевшую бутылку, – ему было мало – и, как видно, совсем не слушал. Как только Виталий Сергеевич замолчал, он тут же спросил:

– А как его по имени-отчеству, того академика?

– Не знаю.

Дед и папка еще немножко поговорили о погоде, какая, мол, стоит жара, прямо июльская, и что штормы в мае бывают редко, а если и случится когда, то короткий. Потом они ушли. Виталий Сергеевич задумался, Юливанна, поглядывая на него, убирала со стола, потом спросила:

– Что на тебя вдруг нашло – поход против дворцов, гимн бане?

– Ты же знаешь, что не вдруг. Это всегда со мной.

– Но почему именно теперь? И перед аудиторией, которая явно ничего не поняла?

– Разве всегда говорят для аудитории? А почему?.. Увидел малевание этого Нечаева, вот и… Не так радостно увидеть пародию на самого себя. И злую пародию.

– Не вижу никакой связи.

– Ну как! Он считает, что его малевание делает жизнь людей «красивше». В конечном счете, и мы делаем то же самое. И когда начинаешь подводить итоги…

– Не рано ли?

– От этого никуда не денешься. – Виталий Сергеевич тронул седые волосы. – Всему свое время, говорил Экклезиаст. Время жить и время умирать, время сеять и время убирать жатву, время собирать и время бросать камни. Что мне остается еще, как не бросать камни? В себя…

– Бедненький! Так ты ничего и не сделал… А дом на Хорошевке? А детский санаторий? А…

– Все это пробы, подходы, попытки. Были замыслы. Мне их поправляли, портили, я уступал, соглашался. И получались ублюдки. Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?

– А я не в счет? Если б ты не появился на кафедре…

– Тебя – да!.. Тебя я достиг. Ах, Юленька, если б это случилось раньше!..

– Могло случиться и раньше. Ты сам виноват.

– Прошу тебя! – сказал Виталий Сергеевич. – Не надо об этом, хотя бы то время, что мы здесь…

– Но почему я должна…

Юливанна только теперь увидела, что Юрка сидит, где сидел, и осеклась. Юрке стало невыносимо неловко. Он давно понял, что ему следует уйти, но боялся привлечь к себе внимание, не знал, как уйти незаметно, и продолжал сидеть, и получилось так, будто он нарочно сидел и слушал, о чем они говорят между собой, думая, что их никто не слышит. Он поднялся, пошел к дому.

От досады на себя он пнул ногой Жучку, которая, вывалив язык, бросилась к нему, и тут же ему стало жалко собаку – никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что папка не умеет рисовать, и тут же, – что есть знаменитый художник, который делает то же самое, потом что-то про дворцы и бани. Никаких дворцов Юрка не видел. И бань тоже. Мамка моет их в корыте. И хорошо, что не часто. Приходится много таскать воды из колодца, голому и мокрому холодно, в комнате парно и сыро, мамка сердится и кричит на них. А Митька всегда ревет – он не любит, когда его моют… Но Виталий Сергеевич говорил совсем не про это. Он был недоволен и сердился, только говорил такие слова, что Юрка видел – и дед, и папка тоже не понимали. И спрашивать у них бесполезно. Дед скажет: «Чужие дела – темный лес» или «Чужая душа – потемки». Он всегда так говорит, когда речь заходит о других. А папка, наверно, обиделся на Виталия Сергеевича и будет его ругать…

Тут мамка начала всех звать – значит, она пришла с работы и пора обедать. Юрка пошел домой – есть ему хотелось давно.

– А где папка? – спросила мамка. – Ну-ка, поищите его!

Папки не было ни во дворе, ни в лагере, куда сбегал Митька, ни на берегу.

– Да что он, сквозь землю провалился? – закричала мамка.

Тут вышел Федор и сказал, что папка уехал в Гроховку. Голоснул на дороге и уехал.

– Зачем?

– Известно зачем. Он и меня звал. Только у меня денег нет.

– А у него есть? – закричала мамка. – Опять у горбатой заразы в долг налижется…

Максимовна говорила, что все горбатые обязательно злые. У Алки горб самый настоящий – и спереди и сзади, а она добрая: дает вино в долг. Конечно, тем, кто потом расплачивается. Лучше бы уж она была злой, как все горбатые, и в долг не давала.

– Юрка, – сказала мамка, – бери велосипед, езжай за ним.

– Что он, меня послушает? И я есть хочу…

– Не помрешь! На. – Мамка сунула ему кусок хлеба. – И езжай без разговоров.

– Да ну, мамк, не хочу я…

– А я хочу с вами, окаянными, возиться, пьянчугу того сторожить? Навязался он на мою голову, проклятый…

Юрка выкатил из коридора велосипед и поехал.

4

У входа в подвал стояли мужчины, курили, разговаривали и один за другим уходили – солнце уже спускалось за изволок, скрывающий Окуневку. Папка сидел с Романом Безногим под навесом для машин. На ракушечном кирпиче перед ними стоял мятый алюминиевый котелок, с которым Роман никогда не расставался. Оба были уже пьяны. Папка говорил и неистово суетился. Роман не слушал. Лицо его набрякло, глаза с бессмысленной сосредоточенностью смотрели в одну точку. Отстегнутая деревянная нога валялась рядом. Роман первый увидел Юрку и поманил пальцем:

– Эй, Жорка, иди сюда!

– Я не Жорка, – хмуро сказал Юрка, прислоняя велосипед к столбу.

– Ты? – обернулся папка. – Ты чего, в магазин? Уже закрытый… Вот, Роман, хоть его спроси! Ну, спроси! При нем разговор был…

Роман отмахнулся от него, протянул Юрке котелок:

– Слышь, Жорка! Нá. Принеси еще.

– Так Алка ж не даст, – сказал папка.

– Кому не даст? Роману Зарубе? Да я ей…

– Ему не даст. Давай я схожу.

Папка взял котелок и старательно пошел к подвалу, но, как ни старался, шел спотыкливо, то убыстряя, то замедляя шаг.

Роман посмотрел ему вслед, потом уставился на Юрку. В глазах его мелькнуло какое-то выражение, он пошевелил пальцами, словно пытаясь его уловить и задержать, но оно исчезло. Тогда он отклонился назад, побагровел и закричал изо всех сил:

– Ой, був та й нема! – и так же внезапно замолчал.

Он припал к принесенному котелку, но не столько пил, сколько разливал по небритому подбородку, расхристанной рубашке, грязной волосатой груди. Папка тоже пососал из котелка, торопливо утерся и снова начал рассказывать:

– Вот он не даст соврать, при нем все было… я его культурно так пригласил к себе – мол, посидим, поговорим… Интересно же – человек с высшим образованием, разбирается. Ну и показал свои картины. я ведь только так рисую, между прочим… Оказывается, совсем наоборот. Он смотрит, смотрит и только приговаривает: да, говорит, вот это да!.. Понимаешь? А потом зовет к себе. Ну, тут все было честь по чести. Между прочим, не водка, а коньяк – сильная вещь! и тут приходит его жена, симпатичная, между прочим, дамочка, и враз это, понимаешь, тарелочки, закусочки со всем фасоном. По-столичному… Ну, они же, понимаешь, видят, с кем имеют дело!.. А потом он мне и говорит: вас, говорит, таких только два – вы и еще есть академик-лауреат, по фамилии Расторгуев. Только вы и мастаки. Если что и нарисуете, так уж в точности все как есть… Есть, мол, и еще, ну, те помельче…

Юрка таращил на папку глаза и ничего не понимал. Зачем он врет? Ведь ничего этого не было, было все совсем наоборот. Виталий Сергеевич сказал, что папка рисовать не умеет и даже что-то про Уголовный кодекс… И про художника того говорил так, что получалось – он не художник, а вроде жулика… Что же, папка ничего не понял? Или, может, он, Юрка? Но Юрка ведь не пил, он видел, как сердился Виталий Сергеевич, и своими ушами слышал, как тот сказал: «Вы ничего не умеете…» Как же это могло у папки все перевернуться? Или он нарочно врет и выдумывает? Зачем? Юрка почувствовал, как лицо и уши его наливаются краской.

– Папк, – сказал он, – пойдем домой, меня мамка прислала…

Папка отмахнулся и продолжал говорить. Видно было, что рассказывал он уже не первый раз, сначала кому-то, а теперь Роману. Может, и Роман тоже уже слышал это, потому что теперь он совсем не слушал, а только водил осовелыми глазами по сторонам. Мужчины, стоявшие у подвала, разошлись. Алка, прижимая к боку сумку с деньгами, заперла дверь большим висячим замком и тоже ушла.

– Ну, так ты скажи, есть мне смысл тут сидеть? Нет, ты скажи!

Роман, набычившись, покачивался и ничего не говорил.

– Разве я тут живу? Пропадаю, и всё. На такой заработок можно прожить? А я бы мог своими картинами такую деньгу зашибать. Вот возьму и уеду. Продам все картины, зашибу немножко денег и – прямым ходом в Москву. Думаешь, не пробьюсь? Ты меня еще не знаешь!.. Стоит отсюда уехать, как сразу…

– Ой, був та й нема!.. – снова оглушительно закричал свою песню Роман и замолк.

– Папк, пойдем домой! – сказал Юрка. – Скоро совсем темно будет…

– Отстань! – отмахнулся папка. – Не видишь, с человеком разговариваю…

В это время Роман как-то странно хрюкнул, повалился на бок. Падая, он опрокинул котелок, папка попробовал его подхватить, но промахнулся, вино вылилось. Папка с сожалением повертел пустой котелок, поставил на ракушечник, потолкал Романа:

– Эй, друг! Ты что, спишь?

Роман не пошевелился, только вдруг, будто нарочно, громко и страшно захрапел. Папка оглянулся. Бригадный двор перед навесом был безлюден, в окнах домов по ту сторону площади вспыхивали электрические лампочки.

– Пошли!

Он неуверенно поднялся, размашисто и шатко зашагал. Юрка взял велосипед и повел его, держа за руль. Они миновали кладбище. За побеленной, из ракушечника, оградой белели такие же побеленные известкой надгробия, железные кресты простирали разверстые руки из дымогарных труб. Звонок велосипеда брякнул на выбоине, папка оглянулся.

– Тю! Чего ж мы пешком? А ну, дай…

– Не надо, папк, упадешь.

– Когда это я падал? А ну, садись… Садись, тебе говорят!

Юрка сел боком на раму, папка два раза заносил ногу и не мог попасть в седло, наконец попал, и велосипед, заваливаясь и петляя, покатил к шоссе. До него осталось немного. Вот сейчас кончится справа колхозный виноградник, и там поворот на укатанную грунтовку, которая бежит рядом с шоссе. Папка жарко дышал ему в затылок винным перегаром, Юрке было щекотно и противно. Каждую секунду он ожидал, что они упадут, зыркал по сторонам и радовался, что уже темно, пусто и никто не видит, как они виляют из стороны в сторону.

– Сейчас… сейчас… – жарко дыша ему в затылок, приговаривал папка, – выедем на грунтовку, я там нажму… На скорости лучше.

Он нажал на педали, велосипед уже не катил, а мчался все быстрее, быстрее, внезапно вильнул в сторону и со всего разгона налетел на бетонный пасынок телеграфного столба. Юрку перебросило через руль, он стукнулся лбом о бетон и упал на землю, папка свалился налево, потянул на себя велосипед. Юрке было так больно, что он не смог закричать, а только замычал и ухватился за ушибленное место. Под пальцами стало тепло и мокро, через висок по щеке потекла струйка. Папка барахтался под велосипедом и скверно ругался.

Юрка стал на четвереньки, с трудом оторвал руки от земли, но голова закружилась, он остался на коленях и даже сел на пятки. Немножко передохнув, потянул велосипед к себе – он думал, что папка тоже разбился и потому не может встать. Папка неожиданно легко поднялся.

– Вот сволочь! – сказал он и пнул башмаком в седло велосипеда.

По дороге, западая на ухабах, полосуя темноту снопами света, продребезжал грузовик. Свет скользнул по обочине, телеграфному столбу, лежащему велосипеду. Пробитая покрышка слетела, обод был вогнут, несколько спиц выскочило из гнезд и торчало в разные стороны. Юрку охватило такое отчаяние, что он забыл об ушибе.

– Ну, я говорил! Я говорил!.. – закричал он. – Как я теперь в школу буду?..

Папка стоял, покачиваясь, и молчал. Потом отмахнулся:

– Ер-рунда! Починим…

– Да, починишь ты, как же! А деньги? – заныл Юрка. От крика боль снова стегнула по разбитому надбровью.

– Ха, деньги! Я теперь знаешь что… – забормотал папка. – Ты только подожди немножко. Я скоро всем докажу… А эту дрянь и чинить не буду. Куплю тебе новый. Понимаешь?.. Чего этот утиль ремонтировать?.. А то и вовсе – на кой такое дерьмо покупать? Я тебе мотоцикл куплю. Видал красные такие, чешские?.. «Ява» называется… Я скоро, сам увидишь…

Юрка молча всхлипывал. Он не верил ни в мотоцикл, ни в новый велосипед. И даже в починку. Денег не было и не будет. Папка просто врал и выдумывал. И теперь уже всегда, даже в хорошую погоду, придется топать в Ломовку пешком.

Редкие жиденькие огоньки в домах Ломовки мерцали по ту сторону дороги. Папка тоже посмотрел туда.

– Ну ладно, хватит, – сказал он, – иди домой, я пошел.

– Куда?

– Зайду до кума. У меня к нему дело. Понимаешь? Поговорить надо…

По тому, как долго он объяснял, будто оправдывался, Юрка понял, что никакого дела нет, просто он еще не наговорился, не хочет идти домой, а пойдет мыкаться по деревне, искать знакомых, опять будет врать, будто Виталий Сергеевич хвалил его картины, выдумывать про московского художника, свою будущую жизнь, и все будут видеть, что он пьяный, понимать, что он врет и хвастает, будут ухмыляться и переглядываться, а может, и прямо в глаза смеяться над ним.

– Не ходи, папка! Не надо!

– Еще чего? Сказано тебе – иди домой!

– Папка, не ходи!

Юрка ухватил отца за рукав, но тот вырвался и замахнулся на него:

– Иди, а то как дам…

Папка пошел к дороге, спускаясь в кювет, оступился и упал. Юрка хотел побежать к нему, но увидел, что он уже поднялся, пересек кювет, снова упал, на четвереньках выбрался из кювета на дорогу. Идущая от переправы машина осветила его, он постоял, покачиваясь, перешел дорогу, и тут же по ней пронеслась машина. Свет фар ударил Юрке в глаза, он зажмурился, потом долго ждал, пока глаза привыкнут к темноте, пытался рассмотреть силуэт папки, но по ту сторону дороги лишь тускло светились далекие огоньки Ломовки.

– Папка! Пойдем домой! – закричал Юрка в темноту.

Ему никто не ответил.

Юрка нагнулся над велосипедом, в надбровье ударила резкая боль. Кровь уже не текла – присохла коркой на щеке. На месте ушиба вспухла здоровенная шишка, в ней все время саднило и дергало, а как только он наклонял голову, отдавало пронзительной болью. Опухоль расползлась вниз, захватила веко, и левый глаз еле-еле открывался.

Юрка поставил велосипед на колеса. Куда там ехать – его нельзя было и катить, пришлось тащить силком. Переднее колесо припадало на вмятину, погнутые спицы цепляли вилку, трещали и тренькали.

Напрягая силы, Юрка толкал велосипед, который вдруг стал тяжелым и непослушным. Огоньки Ломовки остались слева, позади, справа, за жидкими придорожными кустами, темнел колхозный виноградник. Он скоро кончится, за ним ячменное поле, потом кукуруза, и только тогда станет виден дом. Еще далеко… Юрка вдруг почувствовал слабость и тошноту, оперся о велосипед и наклонился. Голова закружилась еще больше, его вырвало. Ноги стали ватными, руки, лицо и даже живот вспотели. Велосипед упал на грунтовку. Юрка шагнул в сторону и лег на колючую пропыленную траву обочины. Звезды дрогнули, все разом поплыли в сторону, по кругу. Его опять вырвало, но желудок был уже пустой. Юрка долго сплевывал и никак не мог сплюнуть горькую тягучую слюну. Боясь, что звезды снова поплывут и его снова затошнит, если он будет смотреть вверх, Юрка закрыл глаза. По дороге прогрохотал грузовик. «Если какой-нибудь пройдет по грунтовке, велосипеду хана – доломает», – подумал Юрка, но не пошевелился. Прошел еще грузовик и еще. Каждый раз Юрку обдавало пылью – уже поднимался береговой бриз, пыль несло к грунтовке и дальше, через ячменное поле к морю.

От ветра стало легче. Юрка поднялся, поставил велосипед на колеса и потащил его к дому. Его все еще мутило, но уже не так сильно, только разболелась голова, в ранке дергало и саднило. И хотелось есть. Но как только он подумал про еду, его снова начало тошнить, и он старался о ней больше не думать. Так плохо ему еще никогда не было. Будь ему хоть чуточку лучше, он бы, наверно, заплакал, и стало бы легче, но сейчас он почему-то плакать не мог, и легче не становилось, а только все сильнее и сильнее разгоралась злость. Зачем и за что ему так? Зачем папка поехал в Гроховку, совсем упился и поломал велосипед, и самому ему хоть бы что, а вот он, Юрка, разбился. И зачем мамка послала его в Гроховку? Будто не знала, что отец его не послушается? А ее он слушается? И почему он, Юрка, должен с разбитой головой тащить этот велосипед, хотя это уже не велосипед, а утиль, чинить его не станут, потому что денег нет, и он будет валяться, пока не превратится в ржавый, ни на что не годный хлам, что валяется у них за оградой. Бросить его, и все, пускай переедет грузовик или подбирает кто хочет…

Но он не бросал, а, сцепив зубы, толкал и толкал велосипед вперед.

У Федора и Нюшки было уже темно, у деда окошко еще светилось, но дверь была заперта. Юрка обогнул дом. Их дверь была распахнута настежь, на крыльцо падал свет лампы. Не успел Юрка прислонить велосипед к крыльцу, как выбежала мать и закричала:

– Где? Где он?

– В Ломовку ушел.

– А ты? Тебя я зачем посылала? – Она увидела разбитый велосипед и закричала еще громче: – Поломал?! Ах ты паршивец!

Не размахиваясь, коротко и резко она ударила его по правой скуле.

– То ж не я, то папка! – закричал Юрка.

Мать схватила платок и побежала к дороге.

– Гасите свет, ложитесь спать. Сейчас же! – крикнула она из темноты.

Славка, Митька и Ленка стояли на крыльце, испуганно таращились на Юрку.

– Уй, – сказал Славка, – где ты убился?

Юрка вошел в комнату, посмотрел в зеркало. Левый глаз заплыл багровым кровоподтеком, надбровье вздулось бугром, от него через скулу и щеку тянулась засохшая кровяная корка. Юрка не испугался, только его снова затошнило, и он поспешно отвернулся от зеркала.

– Слей, – сказал он Славке.

Славка торопливо подтащил к тазу ведро, зачерпнул кружкой воды. Стоять наклонившись было больно, в ране дергало все сильней и сильней, снова начало мутить, но Юрка перемогался и плескал в лицо водой, пока кровяная корка не отмылась. Глаз заплыл совсем, открыть веки можно было только пальцами. Юрка кое-как обтер лицо.

– Спать будем, ага? – спросил Славка. Он понял, что сейчас Юрка ни о чем не расскажет.

Юрка посмотрел на железную койку, развороченную постель, в которой они спали вместе со Славкой. Напротив стояла кровать папки и мамки. Он отчетливо увидел, как все было уже много раз, как будет и теперь: мамка приведет упирающегося отца и станет укладывать его спать, а он будет хорохориться, обзывать ее всякими словами, а мамка его тоже, он полезет драться, и она даст ему сдачи, потом они помирятся и лягут вместе спать, а может, и не помирятся, просто папка свалится и захрапит… Юрка скрипнул зубами и пошел к двери.

– Куда ты? – спросил Славка.

– А твое какое дело? – закричал Юрка. – И не ходи за мной, а то как дам!..

Он со злостью захлопнул дверь, постоял на крыльце, пока привыкнут глаза. Свет у деда уже погас, над переправой стояло холодное синеватое зарево, по дороге ползла цепочка спаренных светляков – там шли машины. Под тентом спокойно и ровно горел свет, светилась и оранжевая краюшка палатки. Значит, Юливанна лежит и читает, она всегда читает при электрическом фонарике, а Виталий Сергеевич сидит за столом. Пойти к ним? Начнут спрашивать да расспрашивать, а ему и без того тошно…

Он вышел за ограду к бугру. Жучка попросилась с ним, даже заскулила, но он ее не отвязал. Под ногами глухо брякнули железяки, зашуршал овсюг. Дочка встревожено фыркнула, вскинула голову, потом опять захрупала свежескошенной травой – дед с вечера обязательно оставлял ей целый ворох. Негромко шумело невидимое в темноте море – затихало под ночным бризом. Стог жарко пахнул разогретой за день соломой и мышами. Юрка лег и привалился к стогу…

Его разбудили голоса. Во дворе кричали то разом, то по очереди папка и мамка – звали его.

– Фиг я к вам пойду! – зло сказал Юрка.

Заново вспыхнуло все, что случилось вечером, – как мамка зря послала его в Гроховку, как пьян был отец, как разбил велосипед и расшиб его, Юрку, как кувыркался потом в кювете, а он мучился, тащил поломанный велосипед, и как ни за что опять побила его мамка. Голоса уговаривали, требовали и угрожали. Завтра он придет домой и его опять побьют за то, что ушел, не ночевал дома. Но сейчас он не боялся. Его все сильнее охватывала злость за все несправедливые обиды и мученья. Он сжал кулаки и протянул их в темноту, из которой неслись голоса: