Текст книги "Андрей Курбский"

Николай Фудель
Андрей Курбский

* * *

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р15-515-0719

© Издательский дом «Никея», 2016

© Астахова М. Н., 2016

Предисловие

Николай Сергеевич Фудель родился в 1924 году в Москве на Арбате, в Плотниковом переулке, в семье репрессированных. В память детства, проведенного на Старом Арбате в семье деда, печатался под литературным псевдонимом Н. Плотников. Очень большое влияние на духовное развитие его личности оказала жизнь родительской семьи. Отец – Сергей Иосифович Фудель (1900–1977) – был сыном священника Бутырской тюрьмы о. Иосифа Фуделя, близко знавшего К. Леонтьева, Л. Тихомирова, о. Павла Флоренского и других известных представителей религиозно-философской мысли своего времени. О. Иосиф постоянно поддерживал арестантов как духовно, так и материально, помогал соединению разобщенных семей и получал сотни благодарных арестантских писем. Подготовил к печати собрание сочинений К. Леонтьева. Сотрудничая во многих газетах и журналах, опубликовал около 250 статей и брошюр. Сергей Иосифович был глубоко верующим человеком, жизнь его прошла в непрерывных гонениях власти, нетерпимой к инакомыслящим, – в этапах, тюрьмах, ссылках. Записывая позднее свой жизненный духовный опыт, свои встречи с удивительными подвижниками – праведниками, он стал известным православным писателем, произведения которого в советское время ходили в «самиздате», а в настоящее время стали желанным открытием для читателей. Мать Николая Фуделя – Вера Максимовна Сытина (урожд. Свербеева, 1901–1988) – происходила по материнской линии из старинного рода служилых дворян Свербеевых, известного военными и общественными деятелями. В доме предка Веры Максимовны Д. Н. Свербеева, отставного дипломата, в 19 веке был устроен литературный салон, где бывали Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Чаадаев и другие выдающиеся писатели того времени. Один брат Веры Максимовны, морской офицер, погиб в 26 лет, спасая людей при землетрясении в Мессине, другой был убит в начале Первой мировой войны, два родича – морские офицеры – геройски погибли в бою при Цусиме. Отец Веры Максимовны получил личное дворянство за боевую доблесть в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Безусловно, влияние такой семьи, где Вера, Милосердие и Мужество были главными истинами, явилось основой формирования человеческой личности Николая Фуделя, помогло развитию его чуткой и любящей души и позднее выразилось в его творчестве. Христианское миропонимание преображает его творчество, придает ему особенный смысл, хотя его тексты не содержат прямых поучений и наставлений. Автор видит мир через драгоценный кристалл – искреннюю, теплую веру, для него естественную, как дыхание, и от этого мир и жизнь людей в нем приобретают сокровенный смысл, и творчество становится потребностью выразить глубину своих душевных переживаний. От этого в каждой, даже трагической ситуации в произведениях автора всегда есть своя «точка света», когда не темную безнадежность чувствуешь, а ощущаешь свет и надежду. В душе растет и растет теплое душевное чувство сострадания совершенно живым и совсем разным героям его романов и рассказов. В 1942 г. Николай Фудель был призван в армию и как нестроевой направлен в 1-й ОУАП (отдельный учебный автомобильный полк) в Рязань. До призыва он успел поработать и слесарем-сборщиком, и учеником шофера на военном заводе в Загорске (Сергиев Посад). Зима, проведенная Николаем в учебном полку, оставила у него неприятный осадок, так как офицер, поставленный над новичками, был груб и унижал их. Несмотря на то, что его оставляли вести теоретические занятия как наиболее грамотного ученика, Николай добровольцем ушел на фронт и никогда об этом не пожалел. На фронте он почувствовал ту внутреннюю свободу, которой не было в учебном полку, – сознание того, что тебя могут каждый день убить, сплачивало людей, и они помогали друг другу, чем могли. Добро и зло выступали здесь так ярко, как не бывает в обычной мирной жизни. Люди самых разных национальностей, – рассказывал Николай Сергеевич, – держались вместе на фронте и воевали за спасение общей Родины. Как вспоминал сам Николай Сергеевич: «Сначала в 31 танковой бригаде, затем с 1943 по 1945 гг. находился в действующей армии в составе 76 Стрелкового корпуса. Участник штурма Берлина и освобождения Праги, награжден боевыми орденами и медалями, имел ранения, контузию, еле вылез из сыпняка, но в итоге остался жив в звании старшего сержанта». Имеет пятнадцать правительственных наград. Среди них два ордена Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За взятие Берлина», «За освобождение Праги». На территории Украины был чуть не убит бандеровцами. На территории Германии, уже в конце войны, попал в окружение и тоже чудом спасся сам и вытащил старого раненого генерала, которого бросил под пулями сопровождавший его офицер. После окончания войны вернулся в арбатскую дедовскую квартиру, и это был, по его словам, «неправдоподобный миг окончательного освобождения от смертного гнета войны». Но через полгода, в 1946 г. забирают отца, Сергея Иосифовича Фуделя – третий арест, третья ссылка. И начинается очень важный для Николая период писем отца к сыну, когда тот, не имея возможности встретиться с сыном, постоянно направляет и поддерживает его в послевоенной, совсем другой жизни, передает ему свой духовный опыт жаром своей взволнованной и любящей души. Позднее Николай вспоминает: «Отец был для меня не только отец, он был моим духовным наставником, укрепляющим мой дух всю мою жизнь». Переписка отца и сына продолжается и по возвращении Сергея Иосифовича из ссылки до его смерти в 1977 г. Николай Сергеевич называет письма отца особенным богатством, в них «то, что он накопил годами, вся его любовь к людям, к Богу, ко всему, что делает добро в жизни». После демобилизации Николай окончил в 1950 г. филфак МГПИ им. В. И. Ленина и получил возможность свободного распределения из-за фронтовой контузии. Работал научным сотрудником в музее «Абрамцево», где начал трудиться над диссертацией о творчестве И. С. Тургенева. Защитился в Москве, в Институте мировой литературы. Более 30-ти лет проработал заведующим кафедрой русского языка для иностранцев в МИСиСе, упорно оставаясь беспартийным. Кафедра, которой он руководил, считалась одной из лучших в Советском Союзе. Ушел на пенсию в 1990 г. в связи с неизлечимой болезнью жены, после ее смерти жил вместе с дочерью и внучкой в «хрущевской» пятиэтажке. Постоянно писал стихи – о фронте, о современности, о северной природе, которую очень любил. Читал стихи дочери, некоторые записывал, наговаривая их на диктофон. Вел дневник своих чувств и мыслей. Скончался в 2002 г. от рака легких. Смертельную болезнь переносил стоически и говорил: «Слава Богу за все».

Николай Сергеевич еще в юности начал писать стихи, продолжая это занятие всю жизнь, к прозе перешел позднее, к 30-ти годам. Писал прозу «в стол», так как его христианское миропонимание не очень – то соответствовало идеологии советского времени. Писал в свободное от службы время, стараясь ни в чем не отступать от реальных исторических фактов. Его занимали поиски своего индивидуального стиля, «поиски чего-то не избитого, новой метафоры, особого выражения в слове человеческой психологии»(Н. Фудель). Им написаны повести о войне, роман о послевоенном Арбате, цикл исторических повестей о древней Руси. Историческая тематика была у Николая Фуделя реакцией на тяготу современности. Публиковаться начал в 1960-е годы в альманахах «Охотничьи просторы», где вышли в свет его рассказы о природе, о путешествиях по лесам Севера России. В большую литературу Николай Сергеевич вошел повестью «Маршрут Эдуарда Райнера», рекомендованной «Новому миру» Георгием Семеновым и одобренной Владимиром Солоухиным в письме к автору. Повесть была издана в переводах в 10-ти странах: Чехословакии, Польше, Венгрии, Германии и других. Автор получал десятки писем от читателей. Изданная сначала в «Новом мире» в 1983 г. (№ 4) повесть «Маршрут Эдуарда Райнера» входит позднее в первый авторский сборник Николая Фуделя (под псевдонимом Н. Плотников) «Березы в ноябре», вышедший в 1988 г. в издательстве «Советский писатель». Кроме повести, в сборник входят рассказы из «Охотничьих просторов» и рассказы о Киевской Руси. Сборник объединяют психологически точные портреты людей, и природа передает тонкие оттенки чувств и мыслей человека. В 1989 г. в журнале «Родина» публикуется отрывок из исторической повести «Жребий», бывший частью исторического цикла, созданного автором в 60-е годы, – о молодых годах князя Владимира Святославича. В 1991 г. в издательстве «Молодая гвардия» вышел в свет второй сборник Николая Фуделя «С четверга до четверга». «Милосердие, умная гуманность лежат в основе всех сюжетов; некоторые из этих новелл, настолько трогают душу, что по прочтении повести не оставляет странное чувство: неужели это всего лишь слова?..» (Татьяна Толстая).

В 1992 г. в издательстве «Советский писатель» выходит роман «Андрей Курбский», ранее опубликованный в сокращенном варианте в журнале «Москва». На создание романа автора подтолкнуло смутное время 90-ых годов, тема эмиграции, которая в романе приобретает глубоко современное звучание, хотя речь идет о временах Ивана Грозного. В романе поднимаются «те же мучительные и сложнейшие проблемы человеческого бытия, что приходится решать сегодня и нам». (И. Виноградов, из рецензии). Вполне современна и, должно быть, во все времена одинакова мучительная безысходность Курбского, который покинул Родину против воли, спасаясь от гибели, но оказавшись на службе у поляков, вынужден идти против своих же, русских. Брошена жена с маленьким сыном, оставлена Родина. Вынужденное бегство спасло ему жизнь, но оставило кровоточащий разлом в душе, превратив спасенную жизнь в нравственную пытку. Гибель сына, в котором его будущее, не искупить никаким раскаянием. Раздвоенность, оторванность от Родины и муки совести точат и иссушают Курбского. И только в самом конце жизни по бесконечной милости Господней слезами разрешается душа. Описывая духовные искания, нравственные взлеты и падения героя, которые в данной ситуации одинаково свойственны как тому, далекому от нас времени, так и нашему, современному, автор сохраняет «реальный исторический колорит, который был характерен для эпохи Курбского, все те исторические условия, обстановку, ситуации, конфликты, особенности психологии… перед нами подлинный исторический роман, необычайно достоверный во всей своей исторической фактуре» (И. Виноградов, из рецензии). Роман издавался без сокращений в 1995 г. (издательство «Дрофа») и в 1998 г.(издательство «Армада»). В 1996 г. в печати появляется роман «Великий князь Михаил Тверской.14 век. Русь под игом», опубликованный издательством «Сувенир» в Твери. До этого роман 20 лет ходил по самиздату под названием «Иго».

Последнее, что было напечатано при жизни Николая Сергеевича, – повесть «Георгий Угрин», которая является частью исторической трилогии («Андрей Курбский», «Великий князь Михаил Тверской»). Над созданием трилогии автор работал с 60-тых по 90-тые годы. Повесть была напечатана издательством Сретенского монастыря в Москве в 2000 г. И здесь, как в других произведениях Николая Фуделя, сила любви и глубина веры укрепляют духовные силы человека и приводят его к подвигу самоотречения. В 2008 г., уже после смерти Николая Сергеевича, был впервые полностью опубликован сборник исторических повестей времен Киевской Руси «Сквозь времена» (издательство «Русский путь») и роман о послевоенном Арбате «Переулок времени». Произведения были опубликованы благодаря финансовой помощи Владимира Порошина, давнего друга и почитателя таланта Николая Сергеевича. Творчество Николая Фуделя получило высокую оценку таких современников, как Татьяна Толстая, Владимир Солоухин, Владимир Крупин, Георгий Семенов, Василий Белов и других.

«Плотников – мастер, это большая редкость. Вещи Плотникова – из тех вещей, которые перечитывают ради удовольствия от самого процесса чтения» (Татьяна Толстая). «Писатель не подвержен конъюнктуре, предельно историчен и правдив» (В. Юдин). В 2000 г. Николай Сергеевич был принят в Союз писателей, что никогда не было для него самоцелью. Главным для Николая Фуделя было не исказить смысла, внутренней гармонии, художественной ткани своих произведений.

Заканчивая это предисловие, хочу сказать, что мне постоянно не хватает отца, который был моим главным другом, советчиком и утешителем. Но вера в которой он меня воспитал, согревает меня и дает надежду – ту «точку света», которая есть во всех его произведениях. И еще он передал мне и своей внучке бережную любовь к северной русской природе и свое чувство родства с ней. И я всегда думаю о нем с любовью и благодарностью. В глухом уголке, в тверской деревне был нами куплен в 1983 г. старый дом, где очень любил бывать отец. Часто мы бродили по безлюдному сосновому бору, дышали этой красотой. В память об этом я написала стихи, посвященные отцу, которыми и заканчиваю свое предисловие.

 
Я тебе расскажу обо всем, что идет чередом,
Не о том, что пройдет, – не о ссорах, болезнях, тревогах, —
Как в конце сентября золотым своим тонким пером
Осень пишет дневник и неспешно подводит итоги.
 
 
Тот дневник, как стихи – о туманах, холодной заре,
Как поля наливаются солнцем осенним под вечер,
И как дикие гуси над лесом летят в октябре,
И как их восклицания в небе плывут бесконечно.
 
 
Я тебе расскажу про холодное пламя ветров
И как люди хрупки под могучим теченьем деревьев,
И как ясно зовет из глубин самых давних веков
Голос дикой природы в лесах, уходящих на Север.
 
 
Помнишь, как ты любил золотистый осенний покой?
Помнишь тропку во мху и глухарку, что видели здесь?
По заветной тропе я, как раньше, иду за тобой
В золотой и прозрачный, ветрами распахнутый лес.
 
 
А потом будет сердцу тепло от печного огня…
Ты, наверное, в мире ином обо мне вспоминаешь,
Если снова молитва моя согревает меня,
И с любовью мой лес, как и раньше, меня принимает.
 
 
И, наверно, жалея меня, ты у Бога просил,
Чтобы быть тебе рядом. Бывает и так, что не знаю, —
Разделяет нас звездное море далеких светил
Или светом прозрачным порога граница простая…
 

Мария Николаевна Астахова (Фудель)

Часть первая. Лунная решетка

1

Немцы называли эту крепость Дерпт, а русские – Юрьев. На полпути меж двух великих озер, Чудским и Выртсъярв, над обрывистым склоном холма, где некогда было языческое городище эстов, возвышался этот город-крепость, пограничный форпост крестоносцев, весь каменный, замкнутый, потемневший от столетних дождей. И сейчас шел дождь, но апрельский, теплый, он шуршал сонно по плитам двора, по зарослям молодой крапивы. Дождь пришел ночью с Варяжского моря, быстро и низко плыли рыхлые тучи, почти задевая двухбашенный храм Петра и Павла на холме, лунные тени бежали впереди туч по мокрым кровлям, и ярче запахло черемухой в холодной комнате, когда он отворил окно в сад.

Он долго стоял, слушая горловое журчание в черепичном желобе. Имя города стало русским – Юрьев, но отсыревшая штукатурка, амбразура крепостной толщины, лунная решетка на полу – все оставалось чужеземным. Раньше это не мешало – так и должно было быть для него, князя Курбского, наместника Ливонии, но сегодня эта ночь словно открыла глаза и впервые взглянула на него, как на пришельца, иноверца. Он стряхнул оцепенение, лег на скрипучую деревянную кровать и подтянул к подбородку одеяло.

Лунный сумрак стоял в комнате, как морская вода, сквозь него проступала кирпичная кладка там, где обвалился кусок штукатурки. На резном столбике кровати лежал тусклый блик. Еще секунду слышался монотонный говор дождя, а потом все стало глохнуть. Он почти заснул, но что-то не отпускало до конца: нечто безымянное, жестокое смотрело ему в затылок пристально, неотвязно, зверовато.

Было полнолуние, конец апреля, он засыпал и не мог заснуть в старом кирпичном доме, где раньше жил епископ Дерпта Герман Вейланд.

Он все-таки заснул – и едва заснул, как начал падать, но не вниз, а вверх. Это было последнее, что он успел понять, и удивился.

Он не знал до сих пор, что живет, ест, пьет, ходит в огромном сером мешке из грубой мешковины, привычном, грязноватом, и не замечает даже, что совсем отвык от свежего воздуха, слез и смеха. Он даже забыл, что это такое. Но сейчас, в миг освобождения, вспомнил. Его резко вынесло вверх, к просвету-прорыву в мешковине, просвет опахнул его ветром, втянул в себя, и он вырвался на луговой влажный свет, ощущая его трепетом всего тела и улыбаясь неудержимо, потому что вернулся в молодость. Она оказалась не сзади, в прожитом, а впереди. Это было невероятно, но несомненно: он сразу узнал этот заболоченный берег, луг, ископыченный табунами, тележную колею в раздавленной траве, вспорхнувшую трясогузку, облака в мудрых тенях, в белых искрах скрытого солнца. Ветер повалил поржавевшую осоку, он входил в полуоткрытый рот, продувал гортань и ноздри привкусом мокрой глины, ольховой коры, можжевелового дымка.

Костер еще вчера разложили табунщики на том берегу Казанки и так и не залили, хоть он приказывал; хвойный дымок отбивал вонь селитры и тухлого мяса.

Все это давно знакомо, понятно, но одновременно он падал вверх, туда, где сквозь ряднину облаков приближались бледные незнакомые созвездия, которые невозможно увидеть днем, и не тело, а нечто, стремящееся из тела, его невесомая суть, с невероятной скоростью удалялось от этого луга в небесное жерло. Он был беспомощен, но спокоен, он уносился, но лежал, и сырая земля холодила потную спину. Он дернулся на постели, полупроснулся и напрягся от мысли-открытия: «Если прошлое стало будущим, то будущее станет вечным». Эта мысль проросла сквозь тени и облака, пока душа еще хранила ощущение полета-падения в милый травяной и солнечный край, знакомый, как сон детства, и он позвал, как тогда: «Иван! Иван!» Он умер там за первого своего царя Ивана и потому позвал только его.

Теперь он, кажется, проснулся совсем, но его еще не было здесь, на одинокой постели. Он был там, на смотру, перед штурмом Арской башни. Они стояли в конном строю после молебна, он смотрел на лицо Ивана, такое молодое, закинутое к облакам, на его плачущие глаза, слушал рвущийся голос: «… А если умрем, то не смерть это, а жизнь!» Андрей чувствовал, как горячая соль разъедает его веки, стекает в сердцевину груди, где гулко колотится сердце. «Да, да! – говорил он Ивану, себе, всем. – Да! да!» Он положил руку на грудь: да, удары толкались в ладонь, он хотел ощутить вкус слез, но не смог; все иссякло теперь. Но он смог опять увидеть, как два смугло-скорбных размытых лица наклонились к нему и знакомый голос стремянного – Васьки Шибанова – сказал: «Моргает – жив!» Он узнал и второго – князя Петра Щенятева, ровесника, друга; он хотел сказать: «Да, это я, жив я!» – но только замычал и испугался: он лежал на разрытой земле голый и мокрый от кровяной воды; его раздели, обмыли, и тогда он очнулся. Но он не хотел возвращаться к людям. Почему? Правда, это длилось только миг, когда очнулся в крови и холоде, но с ясным ощущением недавнего полета. Поэтому, второй раз теряя сознание, когда его стали поднимать на носилки, он не боялся ничего.

Это было двенадцать лет назад, второго октября, в день штурма Казани, на той луговине, где они с братом Романом пытались обскакать и задержать прорвавшихся татар хана Едигера. Он помнил щетину стрел, визг и скрежет стали и удары в панцирь, в шлем. Он рубился, пока не пал конь и не придавил его. Тогда он откинулся на спину, лицом в облака, и отдался полету-падению в живое беспамятство. Это было как ощущение Истины. Может быть, это и была Истина. Всякое было после того: и грязноватое, и страшноватое, и лукавое, но ничто не могло истребить воспоминание об Истине, если это действительно было она. Он ощутил это, открывая глаза в темный потолок.

Он лежал на спине в комнате дерптского епископа, он, князь Ярославский и друг самодержца русского, царя Ивана, но жив был он не сейчас, здоровый, знатный, сильный, а тогда, обескровленный, нагой, придавленный, убитый конем.

Он тронул кончиками пальцев задубевший рубец сросшейся ключицы, повел мускулистым плечом. Ощущение невероятного медленно уходило, как вода в землю, он попытался удержать его и опять увидел хмурый рассвет того дня – сорок третьего дня осады Казани, последнего оплота поганых.

На западе небо обложило плотно, ненастно, а на востоке очистило слюдяную желтизну, а там серо-синими кубами высились крепостные стены, чернел уступ Арской башни и два пальца минаретов главной мечети. За мечетью что-то смолисто дымило еще с вечера, и оттого минареты казались обугленными, а острый полумесяц на одном изредка вспыхивал злым жалом. Было холодновато, полупрозрачно и так тихо, что из их полотняной церкви Архистратига Михаила, где царь слушал заутреню, доходило каждое слово. Андрей стоял у землянки своего полка, прислонившись к мешкам с песком. Его полк вместе с отрядом Романа и полком Петра Щенятева прикрывал выход против Ельбугиных ворот. Он, как и все, ждал, сжавшись, напрягаясь, пытаясь слушать молитвы, которые читал дьячок низким речитативом. При словах: «Да будет едино стадо и един пастырь», – свершилось: дрогнула под ногами земля, вспучилась горбом под стеной и лопнула, огненный столп взметнулся в черно-сизых клубах выше башен. Зарница распахнула пасмурное небо, и туда выбросило с тяжким грохотом ввысь бревна, комья, трупы, раскаленные камни. Слепая волна ударила в рот, в уши, повалила на колени; сморщившись, Андрей смотрел вверх, где в распахнутом небе кувыркался маленький безногий татарин. А потом в тишине только сыпались на стан, на город обломки, ошметки, стучали комья частым градом, и сквозь этот град закричали трубы от Царевых ворот: «На приступ!». Это повел передовой полк Михайло Воротынский, и сразу ответили ему от Хилкова и Басманова, а брат сказал Андрею: «Пора!» Когда завалился конь и придавил ногу, бедро, Андрей еще миг видел брата в густом мельканье стрел, в пыли и прахе скачки, и только когда брат упал с коня, он перекинулся на спину и почуял, как пудово давит в пах. «Тогда я любил Ивана, – подумал он горько, безнадежно. – Тогда Иван меня тоже любил. А началось наше единение с того пожара, с клятвы в селе Воробьеве…»

Он глянул в амбразуру окна, лунную, бессонную. Кто-то смотрел оттуда, ждал. Кто? «Может быть, это Бируте, лесная дева, о которой рассказывал Бельский? Но что ей тут делать – она ведь из литовских лесов, а здесь замок епископа, здесь немцы жили… Нет, это не Бируте, ее, может быть, в Литве я встречу, если буду в Литве когда-нибудь. А почему нет?»

Было тридцатое апреля, ночь глухая, глазастая. Он знал, что здесь, в иноземных краях, надо быть начеку – у них ведь свои, незнакомые волхвования, здесь нельзя ни на кого надеяться. Особенно ночью. Ночь тянула выйти, отдаться, но он не хотел идти за нею и стал вспоминать то, что и тогда, и теперь было самым главным в его военной бродячей судьбе.

«Да, Иван, государь всея Руси, в Воробьеве переродился до дна – я сам свидетель, – стал мудр, кроток, даже честен. Кто ж его потом сглазил, совратил? Но тогда – до дна!»

Глаза его были широко открыты, но он не видел потолочных балок с клоками паутины – он шепотом говорил сам с собой, вызывал прошлое, и оно всплывало сначала нехотя, а потом все гуще, телеснее, заполняя чужую сырую комнату дальними сполохами большой беды.

На горы в село Воробьево за Москву-реку Иван с семьей бежал во время великого пожара в июне сухом и страшном тысяча пятьсот сорок седьмого года. В этом году стал Иван коронованным самодержцем и решил, что ему, помазаннику Божиему, все дозволено. Так говорили некоторые смелые за глаза, а в глаза ему боялись смотреть – ревнивый и быстрый был у него взгляд, черный зрачок влеплялся, испытывал мгновенно и уходил вбок, прятал тайную мысль.

Боялись не зря: помнили все, как псари зарезали Андрея Шуйского и бросили голый труп у Курятиных ворот, как отрезали язык дьяку старому Афанасию Бутурлину, как псковским челобитчикам опалили бороды. Но всего противней для Курбского была казнь его сверстников, товарищей по играм, Ивана Дорогобужского и Федора Овчинина. Вместе с ними тогда соколов напускали на уток у Коломенского. Дорогобужский Ваня был всегда весел, насмешлив, ни шута не боялся – на ловах ли на медвежьих, в походе ли, в беседе. Был легок на ногу, да и на язык, лошади, собаки, люди – все его любили. Что он такое сказал тогда Ивану, улыбаясь беспечно? Иван обернулся с седла, глянул через плечо пристально, быстро, а когда спешились у соколиного двора в Коломенском, Иван, без году неделя как царь, крикнул страшно, всем нутром: «Взять его!» – и Дорогобужскому заломили руки, повисли на нем, а он рвался, звал недоуменно, отчаянно: «За что, князь, за что?» – «Я те не князь!» – крикнул Иван и ушел в сени. Через час Вани Дорогобужского не стало. Андрея тошнило, а Федька Овчинин вступился, и ему тут же на бревнах срубили голову.

Это был бред, потому что это было бессмысленно. Не тогда ли надели на него и на всех мешок огромный? Но пришел Сильвестр и мешок развязал: чудо, да, чудо.

В январе – венчание на царство, в феврале – свадьба с Анастасией, в апреле – сначала один пожар (замечай!), потом другой (взгляни на себя!), третьего июня упал большой колокол (по пророчеству!) и тем спас псковичей-челобитчиков – отвлек царя, а двадцать первого июня с рассвета поднялась буря и стала огненной к шести утра.

Буря шла с востока.

Занялось у Воздвиженья на Арбате, бросило на посад от Никитской за Неглинную, аспидно клубилось в полнеба, черными горящими птицами несло через стену головни, тесины, с ревом вставала стена огненная, скручивались листья, спекались яблоки на ветках, метались ошалевшие люди.

Лицо Ивана было, как на иконе, бронзово-ало, неподвижно, а глаза – полубезумны. Они стояли в Кремле, в сенях Золотой палаты, у выхода теснились люди, на иных дымилось платье, волосы, по двору дождем сеяло искры, ахнуло, обвалилось что-то за теремом, и кто-то сказал: «В оружейной!» – а кто-то крикнул: «Боровицкие горят!» – и тогда стольники и телохранители сбились клубом и стали молить: «Бежим!» – но Иван все смотрел на Андрея, пытал зрачками и молчал.

Только в селе Воробьеве с горы открылось все несчастье до конца: Москву охватило с Кремлем и монастырями, и люди, и сады, и иконы, и посады – все гибло. Гибло и раньше, да не так. «Кара!» – громко при всех сказал духовник государев протопоп Федор Бармин. И шептали вполголоса, а потом закричали многолюдно на площади: «Бабка царева Анна Глинская литвинских демонов призвала, вынимала сердца невинных, в воде мочила – видели! – той водой кропила посады и Кремль, и оттуда огнь восстал всем на погибель!» Сгорели Успенский, Благовещенский, Чудов монастыри с сосудами и дарами, едва не сгорел митрополит Макарий, а всего сгорело до смерти несколько тысяч с младенцами и стариками. И тогда восстали простые люди, в ярости искали мести. С богослуженья из собора при царе выволокли Юрия Глинского, убили, бросили, ободрав, на торгу и порушили усадьбы Глинских, выбили их холопов, кричали: «Выдай Анну-волхву, выдай!»

Иван сидел в селе Воробьеве, бездействовал странно, все качалось зыбко, в дымном небе темнело солнце, нечем было дышать.

Тогда впервые Андрей увидел истинного Сильвестра. Тихий молчальник, русый, низенький, сутулый, он вышел с Иваном из придела, где молились они вдвоем всю ночь. Андрей со стражей стоял близко, смотрел и не узнавал Ивана: в смиренном платье, нечесаный, лицо опухло и веки красные, а главное – взгляд: ни на кого, ни на что, сквозь стену и вещи, человечный и скорбный, как никогда до того.

Это было в крытой галерее, которая соединяла храм с теремом; в оконце светила заря, делила тьму и сумрак, лица и панцири стражи. Сильвестр остановился, заговорил, никого не замечая, протянув руку к заревому квадрату в срубе:

– Спаси их, Господи, спаси нас; помни, Иван Васильевич, помни!

И царь, как послушник, склонился почти до пола, выпрямился, ударил себя в грудь, отозвался со страхом:

– Помню, отец, помню!

Теперь оба они смотрели туда, в дымное зарево (или в зарю?), и что-то там видели: Сильвестр побледнел до прозрачности, морщины его истончились, точно просвеченный изнутри лед, он безостановочно медленно крестился, а Иван тоже бледнел, его мелко трясло, он как-то сипло каркнул и рухнул на колени, припав лбом к половицам. И всем – и страже, и Курбскому – стало жутко, потому что не мог так человек притворяться; тряслась его спина, заросший затылок, а значит, он действительно увидел нечто, что для человека непереносимо.

С улицы донесло крик, рев, топот, что-то сильно ударило в стену: булыжник кинули. Это шумели ходоки из города – требовали выдачи Глинских. Андрей не знал, что делать.

Царь встал, лицо его стало сосредоточенно, осмысленно, он поискал взглядом, поманил Андрея, до боли сжал ему плечо, заглянул в глубину глаз, сказал бесстыдно-откровенно:

– Не дивись, Андрей, на меня: кощунников Бог жжет неугасимо! Молись за меня, окаянного.

Крики во дворе стали злее, настырнее.

– Не этого страшусь, – сказал Иван чуть надменно, – хоть некому меня оградить от черни, не их, а – чуешь? – возмездия Божия… Сюда за мной идет, ночью видел: следы его по берегу сюда все ближе рдеют, жгут… И все ближе, ближе!

Андрей смотрел в незнакомые расширенные глаза, страшился, верил и не верил.

– Будешь со мною, Андрей?

– Буду, Иван.

Он впервые со времен детства так сказал: «Иван», – этого теперь никто не смел, но именно это толкнуло Ивана, налило его глаза до краев, он прижал Андрея к груди, и стало слышно, как колотится его сердце.

– Обещаю тебе, – шептал Иван в самое ухо, – тебе, любимому, и всей земле обещаю…

И повторил это потом на соборе: «…Нельзя языком человеческим пересказать всего того, что сделал я дурного по молодости моей… Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, а я все не каялся; наконец, Бог наслал великие пожары, и вошел страх в душу мою и трепет в кости мои…»

С того дня настало новое время. Это время длилось почти шесть лет, и называл его Курбский «время Избранной рады», а виделось оно ему в мечтах: холмы в весенней зелени, увенчанные каждый белокаменной церковкой, как березкой, и меж холмов речка и озерца поблескивают, а мимо по мягкой дороге идет отборный полк стрельцов с песней и бубнами, ровно, стройно – регулярное войско. Сам же он под стягом на белом коне во главе полка, и свет из облаков падает на холмы, на шлемы, на радостные лица. Это – Русь, воскрешенная Избранной радой, православная, милостивая, но непобедимая. Дух ее – от преподобного Сильвестра, мудрость – от Алексея Адашева, сила – от воеводы Курбского, а единство – от великого князя Ивана Васильевича, переродившегося, и все, и вся вокруг него, как пчелы вокруг матки.