Текст книги "Андрей Курбский"

На третий день пути началась такая оттепель, что пришлось бросить на дороге сани и продолжать путь верхом. Они торопились, хотя торопиться было незачем и некуда.

Далеко позади остался обоз Константина Острожского, которому было по пути с ними до самого Ковеля – его земли лежали в ста верстах южнее, а Москва вообще осталась на краю света, но все равно не отпускала: письмо Ивана вспоминалось, как клочки, несущиеся по ветру, – отдельные слова и мысли, – и он опять отвечал и спорил, но все яснее ощущалось, что слова Ивана – это не обвинение, а, скорее, оправдание и даже исповедь: "нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг", "бессмертным себя не считаю", "по природе я так же подвержен немощам, как и все люди", "верю в Страшный суд Господень!", "жестоко я страдал от вас в юности и до последнего времени", "когда мы остались с братом сиротами, никто нам не помогал", "было мне в это время восемь лет… тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище, ни в чем нам воли не было", "сколько раз мне и поесть не давали вовремя… и так жили мы в гонении и утеснении".

Иван говорил – жаловался, а потом разъярялся, и все это было и правдой, и ложью, потому что людей он видел то белыми, как снег, то черными, как аспид, и не щадил в безумии и малых младенцев, а теперь вот опричнина – непонятное воинство, непонятные слухи. Что это? "Не хочу отвечать тебе, Иван, многословно и витийствовать, потому что я смирился и не знаю, зачем ты язвишь меня, изгнанного твоей ненавистью и всего лишенного? Ты бы лучше утешил меня, твоего верного друга, чем кусать словами: ведь совесть тебя обличит! Не буду тебе отвечать – подождем, уже скоро предстанем оба перед нездешним Судией, как я верую, близко мы, у порога…"

Все это, написанное еще в Вильно, он не отослал – боялся, что схватят гонца, как Шибанова, да и не было больше страсти той, что раньше, остался лишь гнет страха перед тем неведомым, которое, как черная туча из расселины, вошло в царя Ивана и зловонно-тяжко окутало Александровскую слободу, где, говорят, он скрылся со своим нечестивым воинством – опричниной. Один раз Курбский проезжал теми местами и сейчас припомнил еловые леса и тын, и гнилые ворота: тогда там было запущенно и тихо. А теперь вторая столица Руси? Нет, логово, где залег зверь, прячась от собственного народа. "Что еще ждет нашу несчастную землю?" Но тут он вспомнил, что земля эта теперь не его земля и что ехал он с королевским наместником получать новую землю. Он ни с кем не говорил: Андрей Ходкевич, сын Григория, молодой, но полный гордости и высокомерия наместник Могилевский, ехал все время впереди, а на привалах за ужином рассуждал о предметах посторонних и светских, вежливо и равнодушно. От имени короля он должен был ввести князя Курбского во владение новым имением, но от своего имени он ничего ему не был должен, а в глубине души не доверял и не любил.

Так они ехали день за днем, пока не увидели как-то под вечер стены и башни крепости города Ковеля, основанного Владимиром Святославичем, сожженного Батыем и отстроенного вновь при Гедиминах. В посаде в сумерках зимних уже кое-где зажглись огоньки окон, было мирно, лаяла собачка за забором, медленно ехал к городу воз с сеном. Курбский оглядывался, привстав на стременах: начиналось новое, неизведанное – вот оно, его нынешнее княжество, его удел. Может быть, он возродит в нем род князей Ярославских, изничтоженный Иваном Московским? Он не знал, что его здесь ждет.

– Я поеду вперед, – сказал Андрей Ходкевич, – чтобы предупредить старосту города и ратманов, кто едет, иначе они могут оказать сопротивление.

– Мы въедем в город вместе, – твердо ответил Курбский.

Он обернулся и посмотрел на Ивана Келемета, который всю дорогу не снимал ни шлема, ни кольчуги. Сейчас он ехал во главе отряда в сорок сабель, и его широкоплечее, сильное тело было, как всегда, надежно и готово ко всему, а косящий взгляд все подмечал.

– Мы въедем рядом, к ратуше, – повторил Курбский, – а там ты поговоришь с войтом и с ратманами, и с бургомистром – со всеми, кто должен встретить нас с почестями как посланников самого короля. Почему ты не послал предупредить их с дороги?

Ходкевич пожал плечами: он не хотел говорить, что сделал это, но получил ответ, что город примет Курбского с честью только после того, как увидит королевские жалованные грамоты своими глазами. Поэтому он не удивился, когда оказалось, что городские ворота заперты, мост поднят, а из бойниц смотрят дула пищалей. Ковель был хорошо укреплен на всякий случай – и от днепровских атаманов, и от крымских татар.

3

Жалованная королевская грамота князю Андрею Михайловичу Курбскому на город Ковель с волостию 1565 декабря 5 дня

Сигизмунд-Август, Божией милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Самогитский, Мазовецкий, Лифляндский и иных. Объявляем сим листом нашим нынешнему и будущему поколению, что князь Андрей Михайлович Курбский… оставил все свои имения и приехал к нам на службу и в наше подданство и был посылаем вместе с рыцарством нашим воевать земли неприятеля нашего князя Московского, и служил нам, господарю и республике, верно и мужественно… Поэтому мы дали ему по милости нашей замок наш Ковель в земле Волынской, с дворами, фольварками, городами, местечками, имениями, с волостью и людьми, с денежными платежами, данями медовыми, хлебными и всякими на том же основании, на котором замок тот находился в нашем владении по смерти королевы, ее милости великой княгини Боны, матери нашей…

Писано в Кнышине лета от Рождества Христова тысяча пятьсот шестьдесят пятого месяца декабря пятого дня

Сигизмунд-Август, король; Михаил Гарабурда, писарь

Ковельское имение состояло из города Ковеля с замком, местечка Вижву с замком, местечка Миляновичи с княжеским домом и двадцати восьми сел и деревень.

Ковельское имение было богато и густо населено. Отсюда вывозили лес и хлеб по Бугу и Висле в Данциг и Эльбинг, в селе Гойшене добывали железную руду, было развито звероловство, пчеловодство и разные ремесла.

В Ковеле было в то время девяносто семь городских кирпичных и сто пятнадцать деревянных полудеревенских домов, замок с квадратной башней из потемневшего известняка. Вокруг замка был ров с гнилой водой, отведенной из реки Турьи, и посад – куча хижин под серой соломой. На перекрестке грязных дорог против ворот стоял черный постоялый двор – корчма, около которой всегда торчали поднятые оглобли выпряженных телег. На коньке корчмы на колесе гнездились аисты. Город пользовался самоуправлением по законам магдебургского права, и не только шляхта, но и ремесленники, и торговцы-евреи были под защитой королевских грамот и чувствовали себя свободными людьми.

Курбский разделил свои владения на три волости: Ковельскую с урядником Иваном Келеметом, Вижвускую с урядником Иваном Постником и Миляновичскую с урядником Василием Калиновским.

Бургомистр, ратманы, староста и все знатные шляхтичи Ковеля приветствовали его в ратуше после прочтения и вручения королевских грамот. Ему отвели покои в замке – нежилые, промозглые залы в старой кирпичной башне, выделили слуг и конюхов – за деньги – и устроили вечером прием в ратуше, где ему должны были представиться все дворяне его удела. Но дворяне не собрались почти совсем – распутица, объяснил Ходкевич, и приема не получилось, а пир был невеселый и казенный. На этом-то пиру и возникло в дверях волнение, и, пробившись сквозь охрану и слуг, какой-то человек в кожаном колете и немецком шлеме громко попросил войта и бургомистра принять его немедленно. "Это начальник караула, – неуверенно сказал бургомистр, – он не стал бы беспокоить нас попусту". Рыжеусый высокий немец, начальник ночной стражи, доложил "благородным панам-рыцарям и князю-наместнику Курбскому", что люди князя растащили на рынке воз с сеном, учинили драку в пьяном виде и, сопротивляясь страже, убили человека. Пиршество было грубо нарушено, со всех сторон Курбский видел недобрые взгляды, но он встал и сказал спокойно:

– Дело это пустяшное, и незачем было беспокоить шляхтичей и отцов города: на то есть суд, и утром суд разберет, кто прав, а я, князь Ковельский, отныне каждое судебное дело об убийстве буду расследовать сам, как то и положено мне в своих владениях. Сейчас я приказываю своим людям всем идти в замок и охранять его, а пир мы будем продолжать без помехи. Ступай! – сурово приказал он рыжему немцу. – Ты исполнил свой долг. Но ты отвечаешь за спокойствие в городе своей жизнью!

– Друзья убитого – ремесленники цеха оружейников – собираются в своей корчме и вооружаются, – ответил немец. – Если не арестовать убийцу, то они грозятся поднять другие цехи и напасть на замок.

– Хорошо, – спокойно сказал Курбский. – Налейте воину вина, и пусть идет к своей страже: если он захочет, никто не посмеет напасть на дворян короля.

Немец понял, выпил огромный кубок, вытер усы, поклонился всем и молча вышел. Ночью Курбский приказал своим людям нести караул при входе и выкатить на замковый двор четыре заряженные кулеврины с картечью. В городе был слышен шум, топот и выкрики, но ничего не случилось. Так прошли первые сутки правления Курбского в его новом имении.

– Ну, и сырость здесь у тебя! – говорил Константин Острожский. Он сидел возле пылающего очага, кутаясь в полушубок, и смотрел на кирпичные стены в потеках талой воды. – Тебе надо подыскать другое жилье, Андрей.

– Нет здесь другого, никто не продает. А отобрать…

– Не вздумай, ты королевский староста, Андрей, а не владыка-самодержец. У нас нет таких обычаев, как в Московии.

– "Нет"! Я знаю, что шляхта у себя убивает холопов без суда, как собак.

– Убивает, и это – срам всему дворянству нашему. Но это – беззаконие, и бывает это в деревне. А здесь, в городе, будь осторожен, Андрей: если они поднимутся все, то ты лишишься и имущества, и, может быть, жизни.

Курбский мрачно смотрел в огонь. Острожский засмеялся:

– Ты так расхваливал наши законы по сравнению с вашими, а теперь…

– Это не законы виноваты, а люди, которые их толкуют вкривь и вкось. Почему я должен терпеть это? Моего человека судят какие-то ремесленники, а он – дворянин.

– Кто?

– Тот, кто, защищаясь, пришиб на рынке какого-то кузнеца! Кирилл Зубцовский. Да ты его знаешь по походу…

– Знаю. Тебе нельзя здесь оставаться, в городе. Я видел одно имение – Миляновичи, верст двадцать отсюда, на реке, его кто-то арендует, но можно договориться. Поедем посмотрим, я советую тебе жить, как я, – не в городе. Поедем?

– Хорошо. Но я не дам судить Кирилла все равно.

– Пусть ночью выедет с моими людьми – я отправляю часть обоза вперед, а потом он к тебе вернется. – Острожский задумался. – Тебе трудно будет жить здесь, Андрей, но я всегда буду за тебя. – Он посмотрел на Курбского и покивал круглой головой. – Да, да! Ты не скоро привыкнешь к нашим обычаям, я понимаю тебя хорошо. Переселяйся в деревню и приезжай в Острог, ко мне в гости. Богуш Корецкий тоже за тебя и тоже живет недалеко – в Луцке. Да и Радзивилл Черный – твой друг. Но, говорят, он совсем плох.

– А что с ним?

– Я встретил шляхтича из Владимира, и он рассказал, что Радзивилл никого не принимает и молится целыми ночами. Спаси его Бог!

Курбский опустил голову: он ясно вспомнил горбоносое лицо гетмана, пристальный взгляд широко расставленных глаз из-под стальной челки. "Он не боялся смерти и любил меня", – подумал Курбский, но ничего не сказал. Через день вместе с Острожским и Келеметом он налегке выехал из Ковеля в имение Миляновичи на реке Турье.

Выпал тонкий свежий снег, проглянула теплая февральская голубизна в мягких облаках, и каждый след конский на белом-белом был радостно-четко виден. Они проехали местечко Миляновичи – десятка три домов – и вдоль реки подъезжали к имению – старой усадьбе на холме, окруженном тополевой рощей. Длинный дом, тын, как в литовских усадьбах, деревянная одноглавая домовая церковка, а главное – снежная мягкая тишина – все это сразу стало Курбскому чем-то близким. «Я куплю это имение», – подумал он.

Они слезли с коней и отдали их крестьянскому парню, который вышел во двор на лай собак. Арендатор, тощий голубоглазый волынец, был дома. Он угостил их сливянкой и внимательно выслушал Острожского, который взялся вести переговоры. Была сказана цена, вытащены из тайной шкатулки бумаги, было выпито и съедено достаточно, и, наконец, они пришли к обоюдному согласию, что через месяц, подписав все, что следует, в городе Ковеле и здесь, у ратмана Миляновичей – местечко тоже имело самоуправление по магдебургскому праву, – Курбский въедет в имение.

Арендатор переселялся в сами Миляновичи, в дом своей тещи, – это было выгодно ему, потому что имение требовало денег на ремонт, на дрова и прочие хозяйственные нужды. Курбский мог позволить себе эти затраты: он стал богат. "Служит ли кто в твоем храме?" – спросил он арендатора-волынца и услышал, что приходящий священник служит здесь по большим праздникам и что храм построен в честь Димитрия Солунского. "Если бы у меня был сын, я, может быть, назвал бы его теперь Димитрием", – подумал Курбский, и ему стало на миг горько. Но потом они еще выпили, и Острожский рассказывал что-то смешное, но не злое, а арендатор-хозяин совсем сомлел, и жена все тащила его из-за стола спать. Он, наконец, согласился, и Курбский с Острожским тоже пошли в отведенную им комнату для гостей – хорошо протопленную, чистую дубовую горницу, застеленную цветными домоткаными половиками, с большой турьей шкурой возле кровати. Они разделись и легли. Впервые за год Курбскому никуда не хотелось ехать.

Имение захватывало, затягивало, как нечто живое, неумолимое, требующее, чтобы его кормили, поили, одевали, защищали. Оно, конечно, давало взамен и хлеб, и скот, и деньги, и главное – честь и власть, потому что князь без имения – это просто пустой звук, особенно князь-чужеземец. Но взамен оно требовало быть всегда во всеоружии, и не на словах, а на деле: Курбский теперь всегда был при сабле и без десятка вооруженных слуг за ворота не выезжал. Он не мог понять, почему соседи так враждебны, а законы так запутаны, и почему в своей вотчине он не может распоряжаться как полновластный господин имущества и судеб своих людей.

Донесение возного владимирского о разбое и грабеже, причиненном князем Вишневецким в имении князя Курбского

…Крестьяне Порыдубские и Селищские Ковельского имения с плачем объявили мне, что в воскресенье князь Андрей Вишневецкий, наехавши с немалым войском, приказал слугам своим захватить и загнать в свой двор Вилуцкий два стада, а пастухов поймать и побить… И сказали мне слуги князя Курбского, что на том месте, где на поле видна кровь, князь Вишневецкий приказал слугам своим убить слугу князя Курбского Якима Невзорова и тело его взять с собой. Недалеко от того места на поле при той же дороге видел я человека другого, насмерть убитого, и сказали мне, что это боярин князя Курбского Елисей Близневич, и видел я у него в боку рану от копья. А в Ковеле видел я у слуги его милости Курбского Петра Сербулата рану на правом плече, стрелой пробитую, а у четырех пастухов из Порыдуба и Селища видел спины, избитые плетьми, и на руках знаки от веревок.

Имение отнимало все время: возводили новую ограду, чинили двор и конюшни, и надо было еще часто ездить по разным делам по округе и в город. Он, князь Ковельский, должен был вникать во все: в межевые знаки и в старинные акты, в постановления судов, в содержание местных и королевских указов. Пришла грамота, извещавшая его, что к марту месяцу он должен во главе ополчения от своих земель явиться к наместнику королевскому во Владимир, чтобы вместе со всем волынским войском выступить к Вильно и далее на Вольмар и Полоцк. И он вооружал своих и писал шляхте и бургомистру, собирая телеги, припасы, порох и заранее отбирая лучших коней. А землевладельцы прятали и зерно, и лошадей – весной никто не хотел отрываться от сева и ехать отбивать у русских неприступный Полоцк.

Курбский теперь постоянно жил в Миляновичах, а в Ковеле его наместником остался Иван Келемет. Келемета боялись – он мог быть жесток обдуманно, не сгоряча, как Курбский, планы свои вынашивал долго и тайно, а выполнял внезапно и неуклонно. В Ковеле он купил дом и присматривал богатую невесту.

В конце марта они выехали по оттепели в столицу Волыни – Владимир. Курбский вел большой отряд конных и пеших хорошо вооруженных воинов, он хотел предстать на смотру во Владимире опытным и честным военачальником: он все время ждал почему-то, что кто-то его оскорбит, и тогда он вынужден будет убить оскорбителя. Этот страх сидел в нем так глубоко, что он и сам о том не знал.

Они ехали среди полуобтаявших полей, по грязи и голубым лужам, переезжали гремучие ручьи, ночевали то в корчме, всегда набитой, то в скирде соломы под влажными звездами этой ласковой страны. Ласковой к своим. Но люди Курбского, жавшиеся инстинктивно к нему поближе, чувствовали совсем другое и даже между собой старались говорить по-литовски или по-польски, хотя кругом народ говорил на русско-волынском наречии, и никто не обращал на них внимания. "Чьи вы?" – "Мы князя Ковельского", – отвечали они всем. Курбский знал, что они избегают называть его имя, и это мучило его глухо и раздражающе.

Подъезжая к Владимиру, они увидели за перелеском большой табор крымских татар – юрты по опушке, мохнатых коней, копытящих на выпасе снег в пойме, плосколицых дозорных в синих чапанах, с саадаками у седла. Татары, точно слепые, смотрели сквозь людей, проезжающих по дороге, их сутулая мертвая посадка, задубевшие надбровья, жесткие косички – все напоминало нечто древнее и страшное. Во Владимире Курбского позвали к великому гетману литовскому Григорию Ходкевичу. Старый седой гетман расспросил его коротко об устройстве в Ковеле и сказал, принюхиваясь большим носом, приглядываясь хитрым глазом:

– Ты видел татар Девлет-Гирея? У них тысяча коней. Ты пойдешь вместе с ними под Полоцк, а может быть, и дальше. Король хочет, чтобы они были под твоим началом.

Курбский покраснел, но не отвел взгляда.

– Я пойду куда хочешь, только не с погаными: я не могу вместе с ними лить христианскую кровь. – Он замолчал, чувствуя, что сейчас сорвется, пальцы рук мелко дрожали.

Григорий Ходкевич нахмурился, покрутил ус.

– Ты думаешь, что Острожский или я, или другой православный дворянин может лить эту христианскую кровь, а ты нет?

– Гетман! – сказал Курбский. – Король может отнять у меня все, но я не пойду с погаными. Неужели ты не понимаешь, почему?

Он спросил это смело и искренно, и Ходкевич не сразу ответил. Он потянул себя за ус, вздохнул, тряхнул седыми кудрями и сказал:

– Ты не боишься правды, князь. Я люблю правдивых и смелых. Ладно! Пусть с татарами идет Вишневецкий – он их бил, и они его будут бояться. А ты, как и в прошлом году, пойдешь с Острожским.

Курбский встал и стиснул руку гетману. Это была стариковская, но очень сильная и цепкая рука. Они посмотрели друг другу в глаза.

– Ты не пожалеешь, пан Григорий, что понял меня правильно, – сказал Курбский. – Я пойду к своим людям – много дел.

– Погоди, – сказал Ходкевич. – Ты знаешь, что вчера скончался Радзивилл Черный?

В кафедральном соборе Владимира-Волынского шла обедня, пели оба клироса – мужскими мужественными голосами, и Андрей молился со всеми, но о своем: он не знал, как молиться о Николае Радзивилле.

Выходя из собора, он обогнал женщину в длинной черной одежде и черных мехах. Он не увидел, а почувствовал, кто это, и обернулся. Да, это была она, Мария Козинская, два рослых мальчика шли впереди нее и еще какой-то толстый черноусый шляхтич. Она посмотрела на Андрея своими бледно-серыми непроницаемыми глазами, и губы ее шевельнулись. Ему стало жалко чего-то и тоскливо, он кивнул ей и ускорил шаги. До самого дома, где он остановился в городе, он шел быстро, не замечая ничего кругом. Все смешалось в нем и крутилось все глубже, шире, как метель, расходящаяся в поле: мать, Радзивилл, Василий Шибанов, пожар в Кремле, крик Ивана, листок березовый в бороде мертвого Шуйского, но сильнее всего затягивало и крутило от сырого черемушного запаха, от крохотной складочки меж бровей, точно она не знала сама, зачем приворожила этого чужеземца, православного князя, который умрет, но не отречется от своей веры. А может быть, отречется?

До вечера он старался переделать кучу дел, а вечером доложил гетману Ходкевичу, что готов выступить.

– Хорошо, – сказал гетман. – Тебе нужно еще что-нибудь?

– Только овса лошадям.

– Хорошо. Я пришлю завтра посмотреть твоих людей при оружии – построй их за городом у каменного креста. Знаешь? А послезавтра выступай. – Он помолчал, подергал себя за ус, его стариковские глазки мудро и тускло смотрели на Курбского. – Поезжай, тебе надо отомстить за своих близких. Да, да, мы получили известие, что Господь призвал их к себе.