Текст книги "На практике"

IV

– Сегодня моё рожденье, – сказал как-то в июне Григорьев, когда наступила обеденная пора, – в харчевню мы не пойдём, а будем свой пирог есть и другое что.

А в это время, испуганно оглядываясь на нас, уже подходила с судком худенькая, лет пятнадцати девочка.

Она была в светлом платочке, от чего маленькое загорелое лицо её казалось ещё темнее, рельефнее выделялись только её большие, горящие как уголь, глаза.

Наблюдая, как она подходила, Григорьев, сегодня благодушный, причёсанный, ворчал:

– Вишь, воструха, а оробела здесь, – и усмехнувшись, добавил:

– Моя дочка… Мать только вот померла. Надо бы жениться, да вот не хочет… Да и я не хочу… Ну, их…

Он повернулся к дочери и крикнул:

– Вот, если бы дома Маруся, да такая тихоня – ох, хорошо бы было!..

Маруся уже подавала отцу судки, а затем, и сама быстро взобралась на паровоз, одним взглядом осмотрев сразу всё и меня в том числе.

– Ну, знакомьтесь, да будем обедать все трое, чем Бог послал.

Я поклонился, назвал свою фамилию, пожал её руку.

– Ишь, каким кобельком, – усмехнулся Григорьев.

Когда за едой я, обращаясь к ней, назвал её по отчеству, Григорьев угрюмо заметил:

– Какая там ещё «Марья Григорьевна», да ещё «вы», – вбиваете ей в голову, и так огонь девка, сладу нет, – Маруська, ты, да за вихры, чтоб понимала…

Маруська только носом потянула, да бросила на меня вызывающий весёлый взгляд.

Впечатление чего-то ещё находящегося в работе и закончены пока только эти чудные живые, всё говорящие глаза.

Эти глаза остались в памяти. Мы уехали на пристань делать там маневры. Пред нами было море выпуклое, полное напряжения, всё в блёстках и чувствовались в нём глаза Маруси.

Ночь пришла, шум моря волновал и опять глаза Маруси, овладевшие вдруг моей душой.

В этот день я сделал подарок Григорьеву.

Как-то раньше, во время отдыха, сидя, по обыкновению, на перилах, Григорьев, поманив меня пальцем, спросил:

– Вы читали Лермонтова? Помните?

И он начал декламировать: «отец, отец, оставь угрозы»… Декламировал он так быстро, так не звучно, что если не знать, что именно он говорит, – понять ничего нельзя было бы.

Оборвавшись на какой-то строчке, он с горечью проговорил:

– Девчонка, баловница негодная, выдрала с полкнижки и вот не знаю, где бы достать, чтобы переписать выдранное.

Я купил тогда же сочинения Лермонтова, отдал их переплести в красивый переплёт с вытисненным именем, отчеством и фамилией Григорьева и всё не решался передать книгу Григорьеву.

День его рожденья был очень удобный случай.

После обеда я отпросился на минуту домой и принёс Лермонтова.

Григорьев сидел, что-то напевая. Когда я подал ему книгу, он прочёл название и, радостно встрепенувшись, сказал:

– Ну, вот так спасибо, такое спасибо, – ночи спать не буду, пока всё, что вырвано, не перепишу.

– Списывать не надо, – вот прочтите, чья это книжка.

Григорьев, поняв в чём дело, растрогался до слёз. Вытирая их жёстким рукавом, он говорил:

– Никто мне за всю мою жизнь такого баловства не делал… И как раз в такой день, точно знали вы…

И успокоившись, бережно завернув книгу, он, усевшись опять на перила, заговорил:

– Эх, милый, милый, не сладка вся жизнь моя вышла. Я ведь так и вырос без отца и матери – кто они? Кто скажет? Вот так, сколько помню, и жил на улице и дни и ночи… Сколько раз замерзал совсем… А сколько били и как били… Был и сапожником, и лавочником, и шапочником, и кузнецом… Тут вышло вроде замирения у меня, – женился я… Был уж кочегаром… Вот также всё не дома, да не дома. Женщина молодая, да и во мне-то какая сласть: снюхалась с одним тут… так, прощелыга. Приехал раз с поезда, никого и дверь не заперта, – иди кто хочешь, бери что хочешь… И остался я сразу один опять: тут я и стал вот этой самой бутылочкой ушибаться… А года через два вдруг объявилась: еле живая приволоклась вот с этой самой девочкой. Через месяц и Богу душу отдала… Так убивалась перед смертью… да уж и я выл медведем: хоть и опаскуженная, хоть и не за мной убивается, а из сердца не вырвешь, да и чем дитю-то несчастное виновато, что должно оно без матери и отца остаться… Что мне врать? Была бы воля, – лёг бы за неё в гроб и сейчас даже…

А через несколько дней Григорьев, счастливый, как ребёнок, принёс мне грязную с подшитой тетрадью книгу и сказал:

– Переписал таки! Эта книга будет мне на будни, а вашу по праздникам стану читать.

V

Однажды, когда окончив дежурство, мы подъехали, по обыкновению, к депо, глухой начальник сказал Григорьеву:

– Вы с вашим кочегаром назначаетесь в поезда: конец маневрам. Сегодня отдыхайте, а завтра сдавайте свой и получайте новый паровоз.

На другие сутки, в половине двенадцатого ночи, мы уже выходили со станции с нашим первым поездом.

Я волновался, Григорьев был торжественен.

Моросил дождик и Григорьев спросил:

– Сухого песку не забыли насыпать в песочницу?

Я обмер, вспомнив только теперь о злополучном песке, но ответил:

– Насыпал!

Сейчас же за станцией начинался подъём, колёса паровоза забуксовали на мокрых рельсах и Григорьев озабоченно крикнул мне из своего угла:

– Песок!

Я задёргал ручку песочницы и пустая песочница звонко затрещала.

– Игрушки, что ли, – крикнул Григорьев, как давно не кричал, – знаете сами, что нет песку. Сейчас съедем назад и перебьём весь поезд, – ступайте перед паровозом и посыпайте рельсы балластным песком.

И вот я иду перед паровозом, беру с пути песок, сыплю его на рельсы и чудовище паровоз со всем своим длинным хвостом, злясь и пыхтя, готовое каждую секунду, споткнись только я, раздавить меня – и всё-таки покорное, укрощённое тихо тянется за моей рукой. Точно я сам гигант Самсон тащу весь этот поезд.

– Ну, будет, садитесь!

Паровоз прибавляет ходу, я вскакиваю и мы едем.

Тёмная ночь охватывает нас со всех сторон, брызги дождя летят в лицо, ветер рвёт шапку, раздувает блузу, мы оба, высунувшись, во все глаза смотрим вперёд в непроглядную темь.

Смотрим, чтобы вовремя увидеть неисправность пути, лежащий на рельсах какой-нибудь предмет, переходящую через путь лошадь, человека.

И вдруг из-за крутого закругления перед мостом фонари паровоза освещают дикую, полную ужаса картину: табун спутанных лошадей, бешено скачущих по полотну.

И в одно мгновение всё остальное: Григорьев открывает полный регулятор и мы на полном ходу врезываемся в эту живую массу, – впечатление, точно поплыли вдруг мы, с моста летят лошади, треск и уже опять мы несёмся, охваченные снова только безмолвием и мраком ночи.

Григорьев крестится, я всё ещё держусь двумя руками за стойку, точно это помогло бы чему-нибудь, если бы и мы слетели туда вниз вместе с лошадьми.

– Счастье, что ещё с разбега, да регулятор успел открыть… А вот, если бы шпалы лежали на пути, – тут что тише проскочишь, то меньше беды. А лошади там, коровы, люди – уж если нельзя остановить, что резче, то лучше… Беда, что было бы: десять сажен мост, а поезд воинский.

Приехав на станцию, мы заявили и нас осмотрели. Колёса паровоза были в крови, в волосах от грив и хвостов, оторванная голова лошади так и осталась и страшно торчала из-за колёс паровоза.

– Вот так крещение, – повторял, осматривая, Григорьев.

Я ходил, смотрел и думал: мыть-то, мыть сколько придётся, – все три часа отдыха в оборотном депо уйдут на это.

И обычным путём пошла наша линейная работа.

Приедешь на оборотное депо и через сутки дежурство. То есть время отдыха стоять под парами, всегда готовые делать маневры.

Движение усиленное и маневров много. Приедешь домой, – двенадцать часов отдыху и назад. Когда движение усилилось, мы отдыхали шесть часов и не в очередь стояли на парах.

Однажды, когда мы пришли с поездом на оборотное депо, оказалось, что очередной паровоз испортился и нас без передышки погнали дальше.

Мы прошли ещё 150 вёрст. Там нас заставили делать маневры и погнали назад в наше оборотное депо. А оттуда, без всякого отдыха, опять мы поехали с новым поездом домой.

Шли третьи сутки работы без остановки и у меня было впечатление, что я давно уже вылез из своего тела, – я его совершенно не чувствовал, кроме глаз, глаза оставались телесными, но ничего больше не видели, – что-то их выпячивало изнутри, что-то тяжёлое налезало сверху, такое тяжёлое, что сил уже не было удерживать его.

Кончилось тем, что и Григорьев и я, стоя, заснули.

Так в сонном виде мы проскочили две станции. Нам кричали, бросали камнями, перебили все стёкла в будке, но мы ничего не слыхали.

На третьей станции, наконец, смельчак составитель вскочил на полном ходу на паровоз и привёл к жизни две застывшие, как статуи, фигуры.

Мы возвратились на станцию, где, признав нас невменяемыми, ссадили нас, отправив поезд с экстренно вызванными машинистом и кочегаром.

Чтобы проехать две станции, надо было и воду качать, и подбрасывать от поры до времени уголь. Очевидно, значит, Григорьев иногда просыпался, подбрасывал уголь, качал воду.

Что до меня, то, держась двумя руками за стойку, я стоял и спал, как убитый.

Всё дело кончилось тем, что Григорьева, снисходя к усталости его, оштрафовали на 25 рублей, а меня на 10.

VI

Конец практики.

Я в вагоне, еду обратно в свой Институт, опять одетый в форму, умытый, причёсанный, но ещё с чёрным цветом лица. Микроскопические крупинки угля забились в кожу, проникли в поры и, как говорят опытные люди, мой обычный цвет лица возвратится ко мне не раньше полугода.

Аттестат, о котором я мечтал вначале, я не взял, но я вёз с собой более ценное: я узнал, что такое труд и я вёз масштаб этого труда. Мерило на всю дальнейшую жизнь.

И когда в жизни находили иногда, что я могу напряжённо работать, я думал: чего стоит всякая другая работа в сравнении с каторжной работой тех неведомых тружеников?

Чего стоит война с её героями, усилиями в течение полугода, года в сравнении с этой постоянной войной, постоянной опасностью, напряжённейшей работой в мире?

Пятнадцать лет такой работы и машина человеческого организма вся разбита: от постоянного стояния и тряски ноги отказываются служить; слепнут глаза от постоянного контраста белого огня топки и тёмной ночи; ревматизм развивается от резкого перехода от жара котла к стуже снаружи. И никуда негодный работник выбрасывается без пенсии, без всяких средств, с отобранным в штраф последним жалованьем, выбрасывается на улицу, на церковную паперть.

И, завидуя, вспоминает такой выброшенный товарищей: убитых, изувеченных, с отрезанными руками, ногами. Их семьям или им самим после торга и всяких угроз дают тысячу, другую. Вспоминает и горько плачется на свою бесталанную долю.

Может быть, когда-нибудь терпеливый статистик подсчитает, какой процент убитых и раненых на железных дорогах приходится на всех этих машинистов, кочегаров, составителей, сцепщиков, кондукторов.

О, наверно, ни одна война не даст такого процента!

Сколько при мне во время летней практики было этих случаев. Составителя, который вскочил к нам тогда на полном ходу, – впоследствии перерезало паровозом. При сцепке вагонов он упал между рельсами, а состав шёл задним ходом. Пока катились вагоны с высокими осями, он свободно мог лежать, но когда надвинулся паровоз, с своей низко. сидящей топкой, когда выяснилась ему перспектива быть раздавленным поддувалом, он сделал отчаянное усилие проскочить между последними перед топкой двумя колёсами. Его разрезало пополам и я видел этот труп с застывшими, широко раскрытыми от ужаса глазами.

Другому составителю, когда он проскакивал между буферами, захватило голову. Выскочив и кружась, он несколько раз быстро проговорил:

– Ничего, ничего, ничего…

И упал мёртвый.

Кочегар как-то упал и ему отрезало ногу.

Машинист и кочегар погибли, налетев на разобранный мост. Кочегара убило на месте, а машинисту, тому, что так весело врал в харчевне, обварило паром лицо и руки.

Когда он слезал с паровоза, держась за стойку, кожа с руки, как перчатка, осталась на стойке.

Пока везли его в больницу, пока помощь подали… После трёх дней сплошного мученья, он умер, оставив большую семью.

Другой машинист… Но что перечислять? Чуть не каждый день читаем мы об этом в газетах.

Наше прощанье с Григорьевым было очень трогательное. Провожать меня собрались все свободные кочегары и машинисты. Я угостил их, мы выпили, расцеловались и я уехал.

– Когда будете большим человеком, не забывайте нас, маленьких людей.

– И Бог вас не забудет!

– Не забывайте же, что хлеб не на белой земле растёт!

– И будьте всегда и прежде всего человеком!

Так провожали меня и кричали мне, когда отходил поезд и изо всех окон смотрели пассажиры с недоумевающими лицами: о чём кричит вся эта пьяная компания чёрных людей, место которых где угодно, но не на глазах чистой публики?

VII

Прошло несколько лет. Я был назначен строителем части строившейся линии. Было утро. По обыкновению, толпа народа находилась в конторе и я, весь поглощённый работой, спешил удовлетворить нужды всех этих людей.

– Ну, здравствуйте, – раздался вдруг грубый голос надо мной и чёрная мозолистая рука бесцеремонно протянулась ко мне.

Я уже успел со дней моей практики отвыкнуть и не жал больше таких рук.

Этот грубый перерыв моей работы, эта нахально протянутая рука покоробили меня и я поднял раздражённые глаза.

Передо мной стоял сутуловатый, угрюмый, грязный господин с большим красным носом.

Спокойным, слегка пренебрежительным голосом он спросил:

– Не узнали?

Узнал, конечно, Григорьев.

Такой же, хотя постарел и горечь в лице.

– Как поживаете?

– Да вот нос… всё лупится.

– Как вы попали сюда? Как меня разыскали?

– Услыхал и приехал. Разыщешь, когда есть нечего: выгнали меня из кочегаров, – больше не надо, – учёные пошли…

– Найдём работу.

И я устроил Григорьева машинистом при водокачке.

Он поселился в чистом маленьком домике. С ним поселилась его дочь красавица Маруся с чёрными, как бриллианты, глазами. Её муж поселился, молодой красивый кузнец.

Проезжая, я иногда видел её на пороге с ребёнком на руках и вспоминал празднование рожденья. Тогда я мечтал: может быть, в жизни я встречусь и женюсь на ней. Потом я смеялся, вспоминая свои юношеские мечты.

А теперь я жалел и завидовал счастливцу кузнецу.

VIII

Григорьев вот какую услугу оказал мне.

В один прекрасный день все кочегары и машинисты не вышли на работу, заявив, что, против всех законов, их заставляют работать вдвое.

Я телеграфировал своему начальству и получил распоряжение немедленно рассчитать всех.

Не берусь судить, чем бы это кончилось, если б не Григорьев.

Во главе всех Григорьев говорил мне:

– Мы не спорить пришли с вами и нового вам говорить нам нечего: помните тогда на паровозе, когда спали мы оба? И здесь люди до одурения дошли, – лошадь и та отдыхает. Вам говорить мне не надо: мы ведь люди и вы знаете это.

И Маруся стояла тут же с другими, с ребёнком на руках, её глаза смотрели в мои, – спокойные, полные доверия, полные сознания своей правоты, не допускающие и мысли, чтобы не сознавал этого и я.

А вызванные войска уже шли и кто знает? Может быть, завтра…

– Господа, я не хозяин, что я могу сделать?

И опять говорит Григорьев:

– А вы поезжайте к своему начальству и расскажите им всё, что вы знаете.

– Хорошо, я поеду.

И обращаясь к толпе, Григорьев заговорил:

– Ну, я же говорил вам. Дело теперь в шляпе… Человек на своей шкуре испытал. А покамест ездит, станем на работу и будем ждать его приезда.

На том и порешили и я уехал.

Я мало надеялся на успех и большого труда стоило снять вопрос с почвы потачки и перенести его на почву денежной выгоды: от переутомления происходит столько несчастий, столько материальных потерь, что выгоднее, увеличив штат, уменьшить работу дня.

Мне помог начальник тракции, подтвердив цифрами мою мысль.

И убедили начальство.

– Но как там в Петербурге, в Управлении на это посмотрят?

Начальник тракции угрюмо заметил:

– И там люди и их же карманы оберегаем.

– Ну, что будет.

Я дал телеграмму своему помощнику и, счастливый, возвратился назад. О, какая толпа меня встретила! Какую речь сказали!

И мы жали руки друг другу, так жали, как со времени моего отъезда тогда с практики, ни разу мне не жали.

А довольный Григорьев твердил, обращаясь то к тому, то к другому в толпе:

– Ну, так как же? Я ж говорил! Ведь это не то что… В два слова дело понять может: не большая мудрость…