Текст книги "Несколько лет в деревне"

Жалобы их выражались так: «Маешься, маешься, работы по горло, а толков никаких. Это бы время, что работаешь без толку на себя, тебе бы хоть подёнщиной работать, и то стал бы жить не хуже других. А этак – и себе толков нет, и тебе радости мало».

– Не сразу, не сразу, – ободрял я таких. – Прыщ, и тот сначала почешется, а потом уж выскочит, а ты сразу захотел разбогатеть. Может, у меня на подёнщине ты и заработал бы больше, да я-то сегодня здесь, а завтра нет меня. А твоё дело всегда будет при тебе. Конечно, с непривычки трудно, зато хорошо потом будет.

– Дай-то Бог.

С невыехавшими я поступил круто: через час их скотина была выделена из табуна и пригнана в деревню.

Мера подействовала: угрюмые, недовольные, но выехали все.

Между тем, погода испортилась и дожди без перерыва шли день и ночь. Двух дней под ряд не выдавалось солнечных. Весь хлеб был обречён на гибель. При таком громадном урожае ожидался год хуже голодного. Пришло время сеять рожь, а семян ни у кого не было, – обмолотить промокшие снопы не представлялось никакой возможности. Все ахали и охали. Мужики служили молебны, а помещики только руками разводили, приговаривая:

– Извольте тут хозяйничать!

У меня были крытые сараи, сушилки, но против молотьбы сырых снопов восставали все, – ничего подобного нигде никогда не было, да и самая молотьба была невозможна: из сырого колоса как выбить зерно? Я совершенно признавал основательность их доводов, но вид залитых водой полей, сознание, что первый ряд снопов в скирдах уже пророс, заставили меня решиться на опыт.

Под проливным дождём, сырые, хоть жми из них воду, снопы были ввезены в сарай.

Елесин, сваливая снопы, ворчал про себя, но так, что я слышал, что я желаю больше Бога быть.

– Всё гордыня наша. А Богу не покориться, кому ж и кориться?

Лил дождь и завывал ветер, а в сарае было сухо и просторно. Приказчик, ключник и кучка рабочих нехотя, с полным недоверием к успеху дела, стыдясь за меня и за мою затею, складывали снопы возле барабана. Кучка возчиков, кончив выгрузку, стояла в стороне с Елесиным во главе. Они смотрели на меня, как на человека, затевающего самое святотатственное дело.

Старый мельник Лифан Иванович, он же главный механик-самоучка, суетился, закрепляя последние винты.

– Ну, что, Лифан Иванович, как ты думаешь, пойдёт? – спрашиваю я в десятый раз.

– Божья воля, сударь! Примера такого не бывало ещё у нас. Может и пойдёт, – сила-то в машине большая.

– Попытаем.

– Попытка не шутка, спрос не беда, – бодро ответил Лифан Иванович.

Лифан Иванович ушёл в мельницу. Иван Васильевич взял в горсть колосьев, пожал и вода закапала на землю. Он покачал головой. Рабочие сочувственно смотрели на его опыт.

– Как угодно, а по-моему, ничего из этого не выйдет, – проговорил он, улыбаясь.

– Выйдет, не выйдет, – заслуга не ваша будет. Скажу вам одно, что если бы все так рассуждали, как вы, то люди до сих пор бы руками хлеб молотили.

Наконец, в окне мельницы показалась голова Лифана Ивановича.

– Готово. Пущать, что ли?

– С Богом, – отвечал я.

– Ну, дай же Бог, – сказал Лифан Иванович и, сняв шапку, перекрестился.

Перекрестились и все. Лифан Иванович скрылся. Я встал у барабана. Послышался шум падающей воды и плеск её по водяному колесу. Передаточное колесо тронулось. Ремень натянулся и барабан с гулом завертелся. С каждым оборотом гул и быстрота усиливались. Наконец, барабан завертелся так, что отдельные зубья слились в одни сплошные полосы, и он стал издавать однообразный, сплошной, ровный гул.

Я пустил первый сноп в барабан и, подержав его некоторое время, вынул назад. Оставшиеся колосья были пусты. Опыт удался. На другой день молотьба. была в полном разгаре. Отчётливо и гулко работал барабан. В нижнем отделении насыпались зёрна для посева.

Десятки крестьянских телег ждали очереди, надоедая и приставая ко мне отпустить каждого прежде других. Мои мужики, начавшие было роптать, что я «ошибил» их тем, что отвёл время на пашню, повеселели, когда получили заимообразно семена. Я воспользовался этим и выдал им строго по расчёту сколько нужно на десятину. К просьбам о прибавке я оставался глух и нем, как рыба. Вся округа всполошилась, – всем нужны были семена, ни у кого их не было, все готовы были брать их на каких бы то ни было условиях, только не за наличные деньги, – денег ни у кого не было. Я выдавал всем или целым обществам, или отдельным товариществам за круговою порукой, с условием возвратить взятое количество пудов в сухом и чистом виде к новому году.

Условия были выгодные и для них, и для меня, для них – потому, что пуд ржи дошёл до одного рубля, вместо 40 к., а для меня было выгодно то, что, вместо сырого, я получу сухой хлеб, что составляло разницу процентов на 15.

Молотилка работала день и ночь. Окончив молотьбу на семена, я начал молотить хлеб на продажу, высушивая на своих сушилках.

Приехал Чеботаев посмотреть. Он пришёл в восторг и горячо поздравил с успехом.

– Поздравляю, поздравляю! – говорил он, после лазанья за мной по всем мытарствам моего молотильного заведения. – Маг и волшебник! Отлично, отлично!

– Ну, что, служить ехать или хозяйничать?

– Хозяйничать, батюшка, хозяйничать. Вам можно. Я очень рад, что ошибся.

– Могий вместити да вместит, – повторил я его любимую фразу.

Мы оба весело рассмеялись.

– Разве может сравниться с этою деятельностью служба? Там, вместо меня, кандидатов миллион, а здесь я незаменим. Здесь каждый мой день проходит с пользой и толком; каждый день я оставляю видимый след моего существования. Если Господь даст мне долгую жизнь, вся она под конец будет у меня, как на ладони. Всё то, что я сделал, и миллион того, что сидит у меня в голове, скажут больше мне и детям моим, чем разные архивные предания о моей службе.

– С Богом, с Богом. Теперь вам только к нам в земство.

– Я в земство не пойду. Во-первых, я ещё не вполне ознакомился с существующим положением дел, а, во-вторых, я не променяю природу на людей. Природа мой враг, но враг честный, великодушный, добросовестный. В случае моей победы, этот мой враг первый закричит обо мне, дав мне тройной урожай. А там – люди. А вы знаете, и в церкви молятся; «избави нас Боже от клеветы человеческой». Люди за добро, за любовь к ним мстят и грязью марают. Каждого отдельно я люблю, всегда помогу ему, чем могу, но я не люблю масс, стада людского. Я боюсь его, – в прошлом оно воздаст справедливо, но в настоящем сделает всякую гадость и отравит жизнь.

Отправка в город хлеба

Организация местной хлебной торговли. – Поездка в город за деньгами. – Разговор с Чеботаевым. – Планы относительно сбыта хлеба. – Русский американец. – Организация отправки хлеба помимо города прямо в Рыбинск. – Зима, весна, неурожайный год. – Рыбинск.

Время шло, погода, наконец, установилась, но большая половина урожая погибла. Благодаря сушилкам, я представлял счастливое исключение. Весь почти мой хлеб, высушенный, лежал в амбарах, и я с нетерпением ждал времени, когда погода позволит отправить его в город для продажи, так как в деньгах сильно нуждался. Правда, сушка стоила мне лишних денег, но я с лихвой надеялся наверстать их продажей хлеба в такое время, когда, почти наверное, ни у кого его не было. Как только просохла дорога, я послал для пробы 500 п. Партия была продана по 72 коп. Мне обошлась молотьба и сушка по 18 коп. с пуда, извоз 15 коп., земля, пашня, удобрение, жнитво, подвоз снопов, администрация – 13 коп. Итого 41 коп. Пользы получалось 31 коп. на пуд, т. е. до 75 %. Долго не думая, я послал сразу партию в 10 тыс. пудов.

Увы! с моим хлебом повторилась обычная история.

Продажа хлеба производится у нас в городе, куда его привозят на лошадях (по железной дороге, не смотря на то, что она находилась от меня на расстоянии всего 50 вер., а город в 130 верстах, возить не выгодно: мешки, нагрузка, выгрузка, доставка в городе на базар, – всё это значительно превышало стоимость провоза на лошадях).

Вся хлебная торговля сосредоточена в руках 5 – 6 купцов, которые и покупают его по очереди на базаре, делая так называемую «одну руку». Смотря по надобности, купцы повышают или понижают цены. Мало хлеба на базаре – цена повышена, слух быстро разносится по деревням, и хлеб в изобилии появляется на рынке. Тогда купцы сбавляют цену, зная, что назад хлеб не повезут.

Мой хлеб был единственный на базаре. Проведав, что хлеб одного владельца, купцы, промучив приказчика три дня, заставили его продать весь хлеб по 28 коп.

– Да как же вы смели? – закричал я.

– Помилуйте! Что ж мне было делать? В первый день мне предложили 45 коп., на второй 85 коп., а на третий 28 коп., с угрозой на четвёртый дать только 20 коп. Подводчики ждать не хотят, чуть не за горло хватают, чтобы дал расчёт. Ехать назад? Туда да назад – лишних 30 коп. выбросишь – опять толков нет. Знаю, к тому же, что вы без денег. Ссыпать в городе и ждать время – извозчиков нечем рассчитать. Подумал, подумал и продал.

Выходило так: хлеб, подвезённый в снопах к молотилке, выгоднее было подарить мужикам, так как только молотьба, сушка и извоз окупались. Всё остальное: земля, семена, пашня, жнитво, подвоз, – пропавшие деньги. В конце концов, вместо 7.200 руб., я получил 2.800 рублей. В переводе на русский язык это значило, что надо было ехать немедля в город занимать денег, так как полученных для расчёта не хватало.

По дороге я ночевал у Чеботаева. Когда я ему рассказал, в чём дело, он проговорил:

– Вот тут и хозяйничайте.

– Ведь, это чёрт знает, что такое! – волновался я, ходя по богатому кабинету Чеботаева, в то время, как хозяин, закинувшись, полулежал на широком, чёрным сафьяном обитом, диване. – Если разбойник на большой дороге меня грабит, у меня есть утешение, что я как-нибудь могу с ним бороться, могу убить его; наконец, если он убьёт меня, его могут поймать, – одним словом, тот хоть чем-нибудь рискует, а эти негодяи ничем. Сидят себе на скамеечке, гладят своё жирное брюхо и хохочут нагло: «как ловко, дескать, барина распотрошили»… Тьфу, гадость какая! И это хлебная торговля – в стране, исключительно земледельческой, – в стране, которая только и держится своею хлебною торговлей! Точно нарочно весь край отдан в руки 5 – 6 негодяев, которые что хотят, то и делают. Ты работаешь, хлопочешь, добиваешься невозможного – для чего? – для того, чтобы набить карманы 5 – 6 дармоедам, а самому лечь костьми. У тебя хлеб, ты представитель труда, знания, – эти дармоеды, эти акулы, кроме аппетита, ничем не обладают. Им полный кредит – общественный банк, государственный, тебе – ничего.

– Да, всё это так, – соглашался Чеботаев, – а, всё ж таки, батюшка, вы сами виноваты.

– Чем виноват?

– Тем виноваты, что не в урочное время свой хлеб повезли. Такого факта не могло быть, если бы ваш хлеб продавался в то время, когда все продают. Ну, много, много гривенник потеряли бы, до не 40 коп. Послали же вы не вовремя в надежде заработать лишнее, так сказать, не заслуженное, шли на риск, – не будьте же в претензии, что, вместо заработка, получили убыток.

– По-моему, так, как вы, нельзя смотреть на вещи. Гадость, какую со мной проделали несколько негодяев, вы возводите в какую-то теорию и обвиняете меня же. После этого, если меня ограбят на большой дороге, виноват буду, по-вашему, я, потому что ехал по дороге, зная, что на дороге разбойники.

– Надо принимать соответственные меры, а раз вы их не принимаете или не желаете принимать, – некого, кроме себя, винить.

– Какие же меры против них принимать?

– Везите ваш хлеб, когда все везут; поручайте продажу вашего хлеба опытным посредникам.

– А если мне некогда ждать того времени, если мне деньги нужны?

– Ведите ваши дела так, чтобы деньги вам были не нужны, а без этого вам нечего и хозяйничать. У нас нет кредита, поэтому или надо продавать хлеб за бесценок, или кредитоваться у частных лиц, чего от души вам не советую, так как стоит только начать, и вы не оглянетесь, как они оплетут вас всего. Чтобы избежать всего этого, вы, ведя хозяйство, должны вести свои дела в таких рамках, чтобы ваш годовой бюджет заходил год за год, т. е., чтобы к тому времени, когда вам нужны деньги и когда вы начнёте продавать первый урожай, второй чтобы уже лежал в ваших амбарах.

– Может быть, это и благоразумно, но многие ли могут выполнить вашу программу?

– Прежде других, вы, так как, приступая к хозяйству, вы имели оборотный капитал, в 4 раза превосходивший ваш годовой бюджет. Да, наконец, что ж из того, что немногие могут выполнить? Оттого так немного народу и может удержаться в деревне. Все эти обвинения нас, дворян, в том, что мы прокутили наши состояния, в общем совершенно неверны: все деньги нами оставлены большею частью самым добросовестным образом в имении же, но причина дворянского разорения именно и заключается в этом разбрасывании, в забегании вперёд.

– В чём же я разбрасывался? Разве не полезно всё, устроенное мною? Вы же сами одобряли.

– Одобрял и одобряю. Полезно, но не необходимо. Устройте всё это из доходов – другое дело. Из доходов хоть дворцы стройте, но капитала не трогайте.

– Но возьмите немцев: если б они не затратили по 10 тыс. руб. на свой надел, они никогда не достигли бы того блестящего положения.

– То немцы, а то мы. Немец скажет: «больше нельзя» – и знает, что не пойдёт. Немец, если надо, круглый год чёрный хлеб ест, а вы не будете. Немец из полученного барыша одной копейки не подарит своему работнику, а вы из будущего, не существующего ещё, умудритесь отдать весь свой заработок.

– Ну, уж и весь, – мой пуд против вашего обошёлся на 6 коп. всего дороже, но если принять, что сушка мне стоила 8 коп., переплата за извоз 4 коп., так выйдет, что я на 6 коп. дешевле, не смотря на всякие прибавки, имею свой хлеб, чем вы. Без тех затрат, которые я сделал, я не мог бы достигнуть этого: это – во-первых. Во-вторых, следующее: если бы, вместо этих акул купцов, у нас были элеваторы, если бы, вместо того, чтобы везти свой хлеб 130 вёрст на лошадях и волей-неволей доверять его дураку-приказчику, я, при существовании элеваторов, свёз бы его на станцию железной дороги, т. е. провёз всего 50 вёрст, то и не был бы в таком положении, в каком очутился теперь.

– Кто же об этом говорит? Разве с самого начала я не говорил вам, что будь всё это так, как должно быть…

– Значит, вопрос сводится вовсе не к тому, чтобы сидеть да смотреть, да приспособляться к существующим безобразиям, а к тому, чтобы бороться против этих безобразий.

– Как же вы будете бороться?

– А так, что с этой минуты ни одного фунта хлеба я не продам больше этим акулам, нашим городским купцам.

– Что ж, вы его съедите?

– Нет, не съем; а повезу его сам в Рыбинск, куда и они везут.

– Это уж совсем оригинально. У вас не хватает средств приготовить этот хлеб, а вы его ещё хотите везти в Рыбинск! Это я и называю разбрасыванием.

– Да в чём же тут разбрасывание? Вы сами же говорите, что с хлебом надо выжидать, – вот пока вы выжидаете, я перевезу свой хлеб в Рыбинск. Купцы нанимают же барки, и я найму.

– Но в барку пойдёт сто тысяч пудов, а у вас 20, а остальные?

– Я составлю компанию.

– Ну! – махнул рукой Чеботаев, – Да где ж вы найдёте людей для этого?

– Вас первого.

– Я не пойду.

– Буду искать других.

– Нет, батюшка! Это уж не хозяйство, а верное разорение. При других условиях из всего этого, может, и вышел бы толк, но при наших, в этих обломках ещё не пережитого прошлого, так сказать, на развалинах Карфагена, бросаться очертя голову, преодолевать вековые препятствия, имея семью, это, батюшка, извините, безрассудство.

Так мы с Чеботаевым ни до чего и не договорились. Каждый стоял на своём. Под конец мы оба разгорячились и подняли такой крик, что на выручку к нам пришла Александра Павловна, жена Чеботаева.

– Вы такой крик подняли, что прислуга думает, что вы на смерть ссоритесь. Идём лучше. чай пить. Удивительный вы народ, право. Друг без друга скучаете, а сойдётесь – точно враги смертные. Вы бы хоть пример брали с Надежды Валерьевны и меня.

– Вы, женщины, неспособны воодушевляться общественными вопросами, – ответил Чеботаев, толкая меня в бок.

– Скажите, пожалуйста, – спокойно усмехнулась Александра Павловна, усаживаясь за чайный стол. – Была я на вашем земском собрании, видела ваше воодушевление.

– Она, – Чеботаев кивнул на жену, – подала как раз, когда мы ломали вопрос о страховке скота; в конце концов, только я, К. да Ку-в и подали голоса за страхование.

Наступило молчание.

– Я, батюшка, в земстве избрал себе благую часть – школу.

– Я слышал про вашу деятельность, – отвечал я. – Но опять, извините, не согласен с вами. В рамках программы вы делаете действительно всё, что можете, но сама-то программа, по-моему, не стоит выеденного яйца.

– Почему? – вспыхнул Чеботаев.

– Да помилуйте! Вы тратите массу денег для того, чтобы выучить ребёнка читать и писать. Это беспочвенное, отвлечённое знание, во-первых, приносит ему весьма мало пользы, и скорее вред, так как этим знанием пользуются большею частью для того, чтобы стать выше толпы, бросить свой крестьянский труд, и только в редких случаях употребляют его на что-нибудь другое – в роде чтения Священного Писания… Во-вторых, эти знания по своим результатам далеко не соответствуют тем затратам, какие на них делаются. За эти деньги, по-моему, можно дать настоящее, прямо к цели направленное образование. А главная цель – улучшение благосостояния крестьян, и учи их, начиная с маленького возраста, как улучшать это благосостояние. Заводите учителей, которые бы знали обработку земли; были бы хоть немного агрономами, поставьте всё это на практическую почву, – вот это будет школа.

– Прежде всего, школа не должна преследовать корыстных целей, Цели её исключительно воспитательные.

– Да благосостояние и воспитание в тесной связи между собой, – перебил я горячо Чеботаева. – Ну, что же вы будете воспитывать человека, которому есть нечего? Научите прежде его, как честно хлеб он должен добывать себе, а вместе с этим вы и сами не заметите, как придёт то воспитание, которое вы хотите ему дать.

И снова загорелся между нами спор, который длился до самого ужина.

– Нет, господа! я сегодня вам больше не дам спорить, – объявила нам за ужином Александра Павловна – Вы оба завтра заболеете.

* * *

Мысль обойтись в продаже хлеба без возмутительного посредничества местных акул не давала мне покоя всю дорогу. Я, между прочим, вспомнил рассказы местных жителей о том, что Пётр Великий устроил в 15-ти верстах от моего имения серный завод, а когда дело не пошло, то сплавил его к устьям Волги, воспользовавшись для этого протекавшею мимо завода рекой Сок, впадающею в Волгу. Мысль воспользоваться рекой, протекавшей всего в 15 верстах от меня, просто жгла меня. Если она была при Петре сплавной, то и теперь она должна быть такой же. Единственно, что могло служить препятствием – это настроенные мельницы, но, сделав изыскание и доказав сплавную способность реки, можно было настоять на уничтожении мельниц в тех пределах, где река могла быть сплавной.

В Красном Яру, большом селе, находящемся в 60 верстах от моего имения, расположенном на р. Соке, пока перепрягали лошадей, я пошёл посмотреть на эту реку. Каково же было моё удивление, когда на берегу я увидел громадную баржу. От рыбаков, сушивших на берегу сети, я узнал, что этою весной в первый раз один купец, Юшков, сплавил из Красного Яра в Рыбинск баржу с хлебом. Стоявшая на берегу барка была арендована им же. Моя мысль на половину была предвосхищена.

Юшков в нескольких верстах от Красного Яра арендовал большую мельницу. Вопрос был настолько важный, что я своротил с большой дороги и заехал к нему на мельницу, чтобы разузнать всё, касавшееся интересовавшего меня вопроса.

Мельница Юшкова, с массою построек, была расположена на открытом месте. Все постройки были каменные и крытые железом. Усадьба была обнесена высокою каменною стеной. Через широкие ворота мы въехали в большой чистый двор. В углублении его, с правой стороны, стоял красивый каменный флигель, отделённый от остального двора решётчатым забором, крашеным зелёною краской. За забором виднелись домашние постройки, – конюшни, сараи и проч, Большие зелёные железные ворота этих строений были заперты громадными тяжёлыми замками. В окнах флигеля виднелись скромные занавески и цветы. С левой стороны двора помещалась мельница, а прямо напротив – ряд амбаров. Чистота и порядок бросались на каждом шагу в глаза. Хозяин был в мельнице. Имея сам мельницу, питая к ней даже некоторую слабость, я сейчас же увидел, что Юшков прекрасно понимает мельничное дело. В этом не трудно убедиться. Если мельница работает без шуму, если пол не дрожит под вами, если в механизме ничего не стучит, если мука из-под камня идёт холодная, мягкая, пухлая, ровною струёй, если камень вертится ровно и плавно, как по маслу, а не прихрамывает на один бок – значит, всё дело в порядке.

Чтобы добиться такого порядка, нужно, чтобы хозяин сам сумел почти что выстроить всю мельницу, – всё здесь зависит от таких мелочей, которые не специалисту покажутся сущим пустяком, но в которых вся сила. Юшкова я застал возившимся за ковшом, который, по его мнению, неравномерно двигался, вследствие чего хлеб неравномерно попадал под камень. Это был человек лет сорока, высокий, широкоплечий, худощавый, слегка сгорбленный, с умными, выразительными глазами, и с русою подстриженною бородкой.

– Чем могу служить?

Я назвал себя и объяснил цель своего приезда.

– Ехал я сюда и думал, что вот не худо бы воспользоваться Соком для сплава хлеба, и вдруг узнаю, что уже моя мысль вами приведена в исполнение. Я не мог себе отказать в удовольствии познакомиться с вами.

– Очень приятно. Рад служить, чем могу. Я тоже о вас слышал. Слышал и о ваших новинках и о том, что наши горчичники вам подстроили.

И когда я не сразу понял, он добродушно подмигнул и сказал, улыбаясь:

– Насчёт продажи-то вашего хлеба…

Он делал сильное ударение на о.

– А-а! слыхали?

– Как же, слышал. Одно слово – горчичники. Мне-то они сколько крови испортили! А теперь уж я им портить стану, – дай срок. Что ж, однако, мы тут стоим? В горницу милости просим, закусить чем Бог послал, чайку напьёмся.

Он повёл меня через двор к флигелю.

– Что это у вас за столбики? – спросил я.

– Это мой телеграф, – рассмеялся Юшков. – Всякий народ живёт, строго надо быть. Вот, как ночь придёт, я свой механизм от столбика к столбику и проведу. Чуть кто тронул, а у меня уж звон в комнате.

– Осторожный же вы.

– По нынешним временам нельзя.

В это время на двор въехала телега с хлебом.

– Ты что? – крикнул Юшков мужику.

– Хлеб надо? – спросил тот.

– Рожь?

– Знамо, рожь.

Юшков подошёл к возу.

– Покажи.

Крестьянин нехотя стал разворачивать полог.

Юшков быстро запустил руку в воз и вынул из глубины горсть ржи.

– Сыровата, – сказал он, осматривая зерно и пробуя его в зубах.

– По нынешним временам суше не будет, – уверенно ответил мужик.

– Ну, ладно, – подожди здесь, пойду свешу.

Юшков и я пошли. Когда мы входили в комнату, крестьянин решил следовать за нами и не спеша, уверенною походкой направился к калитке.

Я заметил, что Юшков замедлил шаги, стал рассеянно отвечать на мои вопросы и внимательно, но незаметно начал следить за мужиком. Я скоро понял, в чём дело. Чуть только крестьянин отворил калитку, как громадная цепная собака с страшным лаем, выскочив из конурки, которую я не заметил при входе, набросилась на мужика.

– Ай-ай-ай! – закричал благим матом крестьянин, мгновенно отскакивая за калитку.

– А я тебе что ж сказал: чтоб ты подождал? – с невинною миною спросил Юшков. – Так, ведь, шутя и без носу останешься.

– А хай ей, проклятой, чтоб она подохла! – выругался в утешение себе крестьянин, направляясь к возу.

– Другой раз не пойдёшь самовольно, – говорил Юшков, всходя на крыльцо, – и другим закажешь.

Комнаты в квартире Юшкова были низенькие, но чистые; воздух спёртый; пахло лампадным маслом.

– Милости просим, – указал он на приёмную. Эта комната аркой делилась на две: в одной стояла в чехлах гостиная мебель, в другой помещалась столовая. Гостиная мебель была на европейский манер.

– Прошу садиться, – говорил Юшков, – а я пока распоряжусь едой.

Когда Юшков возвратился, он прежде всего вынул из буфета прибор для определения веса хлеба и внимательно взвесил принесённый с собой образец ржи. Потом, взяв карандаш и бумажку, он сделал какой-то расчёт, позвал человека и сказал:

– Иди к тому мужику и скажи, что в городе ему за хлеб дадут 52 коп. Извоз до города 8 к., остаётся 44 коп. Если хочет за 46 ссыпать, пусть ссыпет, нет – пусть уезжает. Больше ничего не прибавлю; 2 коп. против города прибавлю за чистоту.

Человек ушёл, а Юшков наблюдал в окно. Вот посланный подошёл к крестьянину, что-то сказал ему, крестьянин сердито махнул рукой, подошёл к лошади и за повод повёл её за ворота.

– Скатертью дорога, – сказал Юшков, отходя от окна. – Вы думаете, он уедет? Ничуть не бывало! Выедет за ворота и будет ждать, не пошлют ли за ним. Хитрый народ! Он лучше меня знает городскую цену и знает, что я ему правду оказал. Постоит и отдаст. Всё ж таки я доволен. Лет шесть тому назад, как я поселился здесь, они возили мне такой хлеб, что хоть свиньям его бросай, а потихоньку я приучил их очищать хлеб. Вот посмотрите, – такого хлеба в город не повезут.

Хлеб, действительно, был чистый. На мой вопрос, как он додумался до сплава по Соку, Юшков сказал:

– Нужда додумалась. Доняли меня городские горчичники. Дай-кось, думаю, съезжу в Рыбинск. Повёз небольшую партию, узнал дорогу, – ну, и начал возить. А тут и насчёт Соку надумался. Поговорил с тем, другим, с пароходчиками разговорился, – тары да бары – сел в лодку, да и поехал до самого устья. Только одна мельница и мешала. Снял я её в аренду за 1.000 руб. в год, разобрал плотину с подпиской собрать её, как отдержу срок, и провёл пароход. После этого нанял две барки и стал скупать хлеб. В банке кредит мне открыли, – вот одну барку нынче и сплавил; хотел другую, да не хватило хлеба, – народ ещё мало знает кругом. Нынче надеюсь две барки.

– И выгодно?

– Когда не выгодно: против городских-то горчичников на 6 коп. дешевле. Цена за провоз до Рыбинска та же, что из города, что отсюда – 6¾ коп. с пуда со страховкой, со всем уже.

– Это, значит, от меня, – сказал я, – выйдет вот что: к вам 7 коп., да до Рыбинска 6¾, итого 13¾ коп., теперь же я только до города плачу 15 коп., а на 1.200 вёрст дальше буду платить на копейку с ¼ дешевле – ловко!

– Ну, а если бы я предложил себя к вам в компанию по доставке хлеба в Рыбинск? – спросил я Юшкова, когда мы сидели за чайным столом.

– Что же? С моим удовольствием. Вам как угодно – на комиссию мне хлеб дать или самим отправлять? Если на комиссию, я возьму с вас 3 коп. с пуда. Если хотите участвовать во всех расходах и быть самим отправителем, я возьму с вас Ґ коп.

В мои планы входило быть участником, что я и объяснил Юшкову.

– Я желал бы, – сказал я, – сделать опыт. Если бы он удался, то, может быть, удалось бы вместе с вами организовать большое дело. Мы бы брали хлеб на комиссию и покупали бы его. Если бы дело пошло, мы могли бы устроить что-нибудь в роде американских элеваторов, выдавая под хлеб ссуды, а после продажи додавали бы остальное, удержав себе комиссионный процент.

Я рассказал ему в общих чертах устройство элеваторов в Америке.

Он внимательно слушал и высказал большое сочувствие моей идее.

– Я вот и не знал, как в Америке ведётся это дело, а и у меня устроено так же, как у них. Например, хоть очистка хлеба. Вы думаете, я как купил хлеб, так и везу его? Нет. У меня каждый хлеб доводится до натуры. А что ж эти горчичники? Хороший хлеб – вали, плохой – туда же, сухой, сырой всё в одно место. Этакую кашу свалит – он у него и подопреет, и слежится. Ему что? Лишь бы гривенник на пуд сорвать, а там хоть трава не расти. Этакое животное – и в голову себе не берёт, что он подрыв всему нашему делу за границей делает. Я считаю, что с нашим хлебом заминка за границей только от нашей халатности идёт.

– Совершенно верно, – сказал я. – Вы знаете, например, факт, что в Щецине существует масса элеваторов, которые делают то, что вы делаете, т. е. русский хлеб сортуют, отбросы продают по той цене, по какой хлеб у нас покупают, а очищенный хлеб вдвое дороже.

– Ну, вот, – подхватил Юшков. – А провоз этого отброса через всю Россию – тут опять накостим на четверть на худой конец 50 к., а то, что этим цена на хлеб совсем другая выходит – это чего стоит?

– Я следил, например, за газетами, – продолжал я. – В прошлом году, когда у нас пшеница продавалась по 70 коп., в Лондоне в то же время цена на неё была 2 рубля. Вот и считайте, что мы платили за нашу халатность. А вот в Америке этого не может быть. Я сдал свой хлеб в элеватор, получил квитанцию, номер моего хлеба инспекция обозначила – и весь мой хлеб в кармане. Когда захотел, где захотел – продал. Тяжёлый, громоздкий продукт превращается в товар не тяжелее той бумажки, на которой написано его количество – те же деньги.

Долго ещё мы разговаривали с Юшковым и порешили на том, что он мне уступает в барже место на 30 т. пудов, которые я в течение зимы должен буду свезти к нему в кулях и сложить в бунты. Хлеб должен быть очищенный и по возможности доведён до натурального веса. Он показал мне тот способ, каким он очищал свой хлеб, с тем, чтобы и я у себя на мельнице завёл такие же приспособления.

– На этой очистке не только убытка нет, но чистая польза будет. С пуда слетит у вас фунта 2 отбросу, т. е. на прокорм вашего скота у вас получится 1.500 п. прекрасного корма, да за пуд получите вы копейки 4 дороже, а два фунта стоят 2 коп.; таким образом, 2 копейки останется, – на 30 тыс. пудов это 600 рублей.

Моего хлеба у меня оставалось тысяч 10 пудов, остальные 20 тыс. я решил скупить у окрестных крестьян.

Вследствие этого, в виду предстоящего дела, денег мне нужно было около 20 тыс. рублей, которые я и решил взять в общественном банке под залог имения. Директор банка был из купцов, в длиннополом сюртуке, с солидным брюшком. Он сказал мне, что залог – это длинная процедура и раньше весны денег мне не выдадут, что гораздо проще взять у него денег, – дороже на 2 %, но зато спокойно, без всяких вычетов, а в банке, как всё посчитать, так не 8 %, а все 12 выйдут.

– А кредит в банке по векселям вы мне не откроете?

– Этого никак нельзя. По нашему делу ежели наш брат-купец начнёт хозяйством заниматься – и тому сейчас кредит сбавляем. По нынешним временам веры вам, помещикам, нет, – самое пустое дело нынче хозяйство. Вот если с торгов, либо по случаю купить землю, да под распашку пустить её в сдачу, – ну, тут убытка нет, а чтобы хозяйством – по нашим временам нельзя. Какое хозяйство может быть, когда на базаре хлеб дешевле купить, чем его снять? Где же нам тягаться с мужиком? У него труд свой, неоплаченный, – что дали, то и ладно, – а мы-то за всё заплати… Нынче только мужику и сеять.